Биографический портретный очерк

«Демьяново (под Клином) — родное место: здесь вырос я...» — писал Андрей Белый. Для близких и друзей — Борис Николаевич Бугаев, он еще ребенком провел на даче при усадьбе вместе с родителями летние месяцы 1884–1889 и 1891 годов. Потом, будучи уже поэтом и прозаиком, он не раз приезжал сюда, гостил в Шахматове, тогда входившем в состав Клинского уезда, у Блоков.

Его мать, Александра Дмитриевна Бугаева (урожденная Егорова), считала Демьяново лучшим местом не только для отдыха с семьей, но и для уединения; с 1910 по 1919 год она почти не покидала усадьбу.

В воспоминаниях Белого Демьяново — «место встречи с природой, впервые и на всю жизнь проговорившей с лугами, лесами, цветами, ветрами, садами», место, память о котором неразделима с красной рубахой Г.Д. Джаншиева и белыми сарафанами «танеевят» (тогда усадьба принадлежала философу и адвокату В.И. Танееву), с «впечатлениями деревни», привидением полковника Пупонина в липовых аллеях, ухой, «однорукой статуей со щитом», ананасовым мороженым, «ароматом ананасной теплицы», запахами дегтя и персика, место, которое «промелькнуло сном светлым и быстрым». В те времена Демьяново славилось на весь уезд «розами, оранжереями и монументальной крокетной аллеей, шире которой не видывал» Борис Николаевич. От усадьбы «веяло чем-то уютным, как... старое кресло, как чепчик с оборками, как часовая кукушка».

Демьяново располагается недалеко от Шахматова, так что Боря со своим ровесником Сашей Блоком «в детстве проводили лето почти рядом». Семейство Бугаевых часто выезжало в Нагорное — местечко между двумя усадьбами — на пикники, где, вероятно, бывали и Блоки.

В детстве Борис Николаевич был похож на девочку: миловидное лицо, напоминающее материнское, крупные глаза, длинные каштановые волосы — ниже плеч... Его тогдашний гардероб состоял в основном из белых и светло-серых платьев с короткими рукавами.

Только в мае 1887 года у него наконец-таки появилась другая одежда: «Мне шьют первый костюм со штанишками (до этого времени ходил девочкой)». По характеру он был тихим, скромным, боязливым (особенно боялся гроз — титанов) ребенком, ценящим и предпочитающим одиночество. В шесть лет с восторгом читал сказки Г.Х. Андерсена и литературно обработанные братьями Гримм немецкие сказки, был увлечен древнегреческой мифологией, чуть позднее заинтересовался буддизмом, философией (например, уже к одиннадцати годам имел представление об основных положениях в «Системе логики» Дж.Милля и «Мире как воле и представлении» А.Шопенгауэра). Иногда ему читали родители: отец — русские народные сказки, собранные А.Н. Афанасьевым, мать — произведения Ч.Диккенса и И.С. Тургенева. Боря любил слушать, как ему читают, представлял героев книг живущими в окружающей его действительности: один сидел рядом с ним и тоже слушал, другой ходил по аллее и что-то сочинял, третий знакомился с остальными дачниками... Вечерами в пятилетнем возрасте Боря заучивал с отцом «Отче наш...». В семь лет, «плача», учился грамоте. С июля по август 1887-го пробовал заниматься гимнастикой и трапецией.

В Демьянове с ним произошел ряд неприятных событий. Летом 1886 года у Бори началось заражение крови вследствие принятия «ядовитой мази», которую дал аптекарь, чтобы удалить прыщик. Мальчика спасли. Тем же летом незадолго до отъезда из Демьянова он чуть было не утонул, «почти потерял» сознание. Был спасен. А летом 1888-го у Бори появились первые признаки астмы: одышки и хрипы. Уже тогда он всерьез размышлял и говорил о жизни как о продолжающемся до самой смерти страдании.

В общем, за все это «демьяновские» дети его не любили, дразнили девочкой.

Он их очень боялся, старался по возможности избегать — нередко гулял в одиночестве по шоссе, проходящему через Клин. Особый страх у него вызывала Вера Владыкина, скандальная, любящая спорить, самоуверенная девочка, которую «ненавидели за строптивый нрав». С ней Боря познакомился летом 1886 года. «Сравнительно удобоносимое летнее иго Веры Владыкиной» — так он описал тогдашние с ней взаимоотношения: она докучала ему своей назойливостью, ее громкий голос раздражал его, но любая попытка Бори остаться наедине оканчивалась неудачей. Нередко другие дети: Павлуша Танеев, Миша Бармин, Женя и Леля Бутлеры, Вася Перфильев — играли «в ирокезов» и тогда «угрожали убить и оскальпировать (из-за длинных волос)» мальчика. Уж что-что, а роль ирокеза в этой игре была у ребенка «высшей мечтой», но приходилось мириться — ведь кто еще стал бы жертвой индейцев? Во всяком случае, не Вера Владыкина, у которой тоже были длинные волосы: «С Верой Владыкиной — шутки плохи...»

Свое положение в этой компании Борис Николаевич спустя много лет объяснял как буддист: «...покорность моя от продуманного до конца знания: в этом мире нет свободы».

Так было до восьми лет: в 1888 году родители наняли новую гувернантку — «избавительницу» Бэллу Радэн. Боре казалось, что только она одна его понимала. С ней он «не ломался», вел себя естественно. Когда у взрослых заходил разговор о том, что ребенок «недалекий», она заявляла, что ничего они не понимают, и успокаивала мальчика: «Не верьте, Бобинька, глупым людям». Она называла его то Бобинькой, то «мон ами» («мой друг»), нередко обнимала и гладила по голове. Ее воспитательный метод заключался в «постоянном подчеркивании», что Боря и сам имеет представление о своих возможностях и способностях. Но когда они оказывались наедине, мадемуазель Бэлла могла и упрекнуть его: «Зачем это ломанье под дурачка; вы — совсем другое». Однако она, вероятно, не понимала, по крайней мере — не до конца осознавала, что без «под дурачка» ребенку «никогда нельзя было прожить»: если сперва это было защитной маской в той среде, где царили хаос и невнятица, то впоследствии это стало привычкой, которая потом «вогналась в инстинкт», а с инстинктами, как известно, трудно бороться. Как бы то ни было, именно она, «верный друг», избавила мальчика от «летнего ига Веры Владыкиной»: взяла девочку под свое покровительство и заставила считаться с ним. Также благодаря ей он был принят в команду «индейцев», иногда — «солдатов»: «Сильное впечатление от августовских военных маневров под Клином». Теперь наконец Боря получал удовольствие от игр с другими детьми. Примерно тогда он подружился с братьями Сыроечковскими и Лидой Трувелер.

Но больше всего Боре Бугаеву нравилось проводить время со взрослыми. Во многом благодаря им Демьяново каждое лето было «все то же, что и в предыдущем году, но — ярче». Часто ходил с мужчинами рыбачить. Так, однажды они в пруду поймали осетра, в котором обнаружили кольцо с выгравированной датой эпохи царя Бориса Годунова. С известным публицистом и историком культуры М.О. Гершензоном они «установили появление Пушкина в Демьянове (проездом из Москвы в Петербург) по признаку: пруда, обсаженного розами». Со взрослыми мальчик играл в крокет, который любила мадемуазель Бэлла, ел ананасовое мороженое, посещал купальню, где до одиннадцатилетнего возраста купался в женском отделении вместе с «мамой, Лилишей Танеевой, Сашенькой, гувернанткой, взрослыми барышнями».

Уже тогда он испытывал влечение — «эротические волнения» — к гувернанткам Раисе Ивановне и Бэлле, горничной Нелиде, другой горничной семнадцати лет, барышням в купальне, даже к Вере Владыкиной.

Нередкими гостями в усадьбе были члены семейства Лопатиных. Мальчику нравилось слушать, как они поют русские народные песни, и, по его собственным признаниям, послушать их собиралось все Демьяново. А Л.М. Лопатин, на философский семинар по «Монадологии» Лейбница которого он записался, будучи уже двадцатичетырехлетним молодым человеком, рассказывал ему и другим детям страшные истории, но те, к сожалению, почти не запомнились.

Владимир Иванович Танеев в «танеевке» — что-то наподобие «толстовки»; он был большим поклонником Льва Николаевича — раз в несколько дней ходил между розовых кустов с ножницами и корзинкой, срезал розы и дарил их дачницам, «быстрым оком ревизуя быт» каждой дачи. Григорий Дветович Джаншиев, в будущем автор «Эпохи великих реформ», тогда бородатый, «двугорбый», в «кровавого цвета» рубахе, с «добродушными глазками», «милый, веселый образ лета в раннем детстве», готовил на пикниках шашлыки, часто «каламбурил», импровизировал и говорил забавные речи лошадям, начиная так: «Многоуважаемый конь» или «Милостивая государыня лошадь», — чем развлекал не только детей, но и взрослых. Спорить не любил, но спорщиком был едким, из-за чего с ним частенько схлестывался любитель поспорить — Николай Васильевич Бугаев, отец Бори.

Николай Васильевич привозил в Демьяново «дурандал» (имя «Дурандалъ» носит меч Роланда, героя средневековой эпической поэмы XII века «Песнь о Роланде») — «дикую, корнистую дубину (откуда такую достал!)». С книгой по психологии в правой руке и «дурандалом» в левой он почти каждый день часами прогуливался по парку. И только мелькнет издали красная рубаха Джаншиева — Николай Васильевич к нему.

Бугаев-старший был человеком открытым, громким — желая только поспорить о чем-нибудь и доказать свою точку зрения, крича чуть ли не на всю округу, размахивая «дурандалом», «напоминая неповоротливого гиппопотама со съехавшим набок котелком», он изо всех сил несся на Джаншиева. Тот, перепуганный, убегал и оглядывался; когда уставал — прятался за кустами. Если бы не красная рубаха, заметная среди зелени!.. Смеялись и Бугаевы, и остальные дачники, и Танеевы. В шутку они называли это «охотой на Джаншиева». Однако Николаю Васильевичу такие погони комичными не казались — он «был в некоторых отношениях сама простота».

Несмотря на все это, взаимоотношения в семье между взрослыми нельзя было назвать теплыми: часто у них возникали ссоры, скандалы. Иногда доставалось и Боре: «Мама била меня за то, что я любил папу. Она плакала, глядя на меня: “Высоколобый, башковитый. В него, весь в него. В него, а не в меня”». Его отец и мать были противоположностями друг другу: он — рационалист и формалист, она — «нечто вовсе иррациональное». Каждый из них пытался привить ребенку любовь к собственным интересам (отец — к математике, мать — к искусству, особенно к музыке), так что Боря «чувствами <...> разрывался меж ними»: «Грешник я: грешу с мамочкой против папочки; грешу с папочкой против мамочки». Матери не нравилось, что Николай Васильевич знакомит сына со своими коллегами-математиками, часами решает с ним задачи, берет его на занятия с учениками и вообще «преждевременно развивает», опасалась, что мальчик станет «вторым математиком», и с брезгливостью отмечала, что у него «громадная голова» и «раскосо поставленные глазки», как у отца. Отцу же не нравилось, что Александра Дмитриевна с мальчиком «хохочет, кувыркается». В.Ф. Ходасевич утверждает, что впечатления от семейных неурядиц так или иначе были впоследствии отражены в романе «Петербург».

Помимо этого, по нескольку раз в год кормилицы и горничные, а особенно гувернантки сменяли друг друга. Например, мадемуазель Мари была уволена в марте 1888-го за жестокое обращение с Борей, а мадемуазель Тереза — осенью того же года «за легкомысленное поведение (оказалась в связи с подозрительной шайкой)».

Летом 1890 года — в том году Бугаевы не посещали Демьянова — Боря играл в «странные игры», из которых «вырос миф» и «сплелся с жизнью». Как объяснял он сам, именно эти игры (а вкупе с ними и выдающееся воображение) «подготавливали рождение» самого «Андрея Белого» — то есть человека-мифа, занимающегося жизнетворчеством. Псевдоним, взятый, кстати, Борисом Николаевичем для того, чтобы скрыть свои «декадентские» произведения от родителей (первой публикацией была «Симфония (2-я, драматическая)»), был придуман в 1902 году его соседом и другом — Михаилом Сергеевичем Соловьевым, братом известного мыслителя. Фамилия Белый восходит к народной мифологеме «белый свет», означающей «мироздание» и синонимичной понятию «космос». По этому поводу Борис Николаевич сказал Александру Блоку следующее: «Белый цвет — символ богочеловечества».

В 1891 году в Демьяново приезжал Владимир Сергеевич Соловьев, но Боря Бугаев видел его и до этого — еще осенью 1887-го, дома. Бородатый, с всклокоченными волосами, мыслитель то «похохатывал», то смеялся «как ребенок», «наслаждаяся собственным страхом и пуще пугаяся» навязчивой молодежи. Обступившие просили его рассказать что-нибудь «страшнее», кричали, топали. А Владимир Сергеевич смеялся и, «качаяся туловищем, сапогами по полу стучал».

«Лето в Демьянове — последнее детское лето...» — писал Андрей Белый про лето 1891-го. Уже с сентября того года он начал обучаться в гимназии Л.И. Поливанова, находившейся на Пречистенке и считавшейся одной из лучших в Москве: «неожиданно» он стал «поливановцем».

На протяжении следующих двенадцати лет он не бывал в Клинском уезде.

Свадьба Александра Блока и Любови Менделеевой была назначена на середину августа 1903 года. В конце апреля Блок приглашал Бориса Николаевича, тогда уже студента выпускного курса естественного отделения физико-математического факультета Московского университета, быть шафером у невесты. Но Борис Николаевич присутствовать не мог: в августе он должен был сопровождать больного отца в пути на Кавказ. Ответ на приглашение был написан только спустя почти две недели, причиной чему служила сдача пяти экзаменов.

22 мая Бугаев получил свидетельство об окончании отделения, а 28-го — диплом 1-й степени. 29 мая скончался Николай Васильевич, отец. Он был похоронен через два дня на кладбище Новодевичьего монастыря.

10 июня Борис Николаевич в длинном письме Блоку «произвел экзамен» — задал ряд вопросов о Любови Дмитриевне, который под конец закрепил следующими двумя: «Что Вы знаете о Ней и Кто Она по-Вашему?» Дальнейшая переписка вскрыла различие их взглядов на Софию — Прекрасную Даму, из-за чего они чуть было впервые не поссорились.

Свадьба же Блока и Менделеевой состоялась 17 августа в церкви Михаила Архангела села Тараканова, что близ Шахматова. Борис Николаевич так и не приехал, обосновав свое решение переутомлением и большим количеством дел, истинные же причины отказа быть шафером неизвестны.

В Шахматове он впервые побывал (по приглашению А.А. Блока) в июле 1904 года, причем вместе с переводчиком и музееведом А.С. Петровским, которого, правда, никто в усадьбу не приглашал. Позже к ним присоединился Сергей Михайлович Соловьев, троюродный брат Блока и племянник Владимира Соловьева. Те дни они много разговаривали, прогуливались по округе. «Прекрасная в своей монотонности жизнь» и «мистическое настроение» здешних мест напомнили писателю о далеких летних месяцах в Демьянове. Во всем он узнавал описания природы и окрестностей из стихотворений Блока, входящих в циклы «Стихи о Прекрасной Даме» и «Нечаянная радость»: и возвышенность («Ты горишь над высокой горою»), и дорогу к Клину («Битый камень лег по косогорам, / Скудной глины желтые пласты»), и прицерковный луг, где молча стояла «Она» (имеется в виду Прекрасная Дама), «устремившая руки в зенит», и многое другое...

Белый вспоминал усадьбу как место, где «попик болотный на кочке кощунственно молится за “лагушачью лапу, за римского папу”; колдун среди пней полоняет весну; и маячит дымком “Невидимка”; сюда же Она по заре опускается розовым шелком одежд».

В Шахматове он пленился красотой и умом Любови Дмитриевны, о чем по возвращении в Москву сообщил своей тогдашней возлюбленной — Н.И. Петровской. Пара рассталась.

В середине июня 1905 года, когда «все пышнело природою чувственно-ласковой», Белый приехал в Шахматово вместе с С.М. Соловьевым. Как потом писал он сам, тот непродолжительный период стал переломным в его жизни — он дал начало временной размолвке с Блоком. Дни каждого проходили в напряженном уединении: Любовь Дмитриевна, Белый и Соловьев отдалились от Блока и его матери — Александры Андреевны Кублицкой-Пиоттух, при этом если и проводили время вместе, то недолго и с настороженностью. Причин тому было несколько.

Во-первых, охлаждение отношений между Соловьевым и Блоком. Первый в каждом разговоре навязывал собеседнику «теократию», «требуя <...> строгой верности “религиозным заветам”», и «поворачивал на былое, не замечая, что все изменилось», второму же это не было интересно. Соловьев ставил поэзию В.Я. Брюсова выше поэзии Блока-«лентяя» и называл вторую «романтическою невнятицею», а себя позиционировал как хорошего поэта; Блок же говорил: «Поэзия не для Сережи...» — с чем соглашалась его мать. Все это дошло до того, что тем летом они почти не проводили время втроем: Белому удавалось поговорить или с Блоком, или с Соловьевым, исключение составляли только разговоры о литературе, в которых часто принимала участие и Александра Андреевна.

Во-вторых, ссора Соловьева и Кублицкой-Пиоттух. Когда Блок читал свой цикл стихотворений «Нечаянная радость», Соловьев раздражался: все написанное Александром Александровичем было для него «невнятицей» и «чревовещанием». Тогда он с восхищением говорил о «чеканных образах» в поэзии Брюсова и негодовал по поводу того, что его стихотворения «отвергаются “Блоками” за филологию и за “ученость”». Для Соловьева главным критерием хорошего литературного произведения было отображение и раскрытие в нем понятия «долг» (как перед Богом и Родиной, так и перед собой), но в случае с поэзией самого Сергея Михайловича это был «“долг” <...> поднимать “соловьевство”», вследствие чего он сам «испытывал <...> оскудение соловьевских порывов». Об этом ему в упрек не раз заявляла мать Блока. Она также критиковала в нем, этаком существующем Иване Карамазове (по ее мнению, ему была присуща «абстрактная страстность мыслителя Карамазова, переступающего через жизни людей»), «достоевщину» и любовь к поэзии Брюсова, которая в их доме не считалась даже образцовой, говорила, что «Сережа — не Соловьев», а Коваленский. Поэт А.В. Коваленский был троюродным братом Блока, но при этом между двумя семействами «существовала глухая борьба». Назвать человека Коваленским значило для Блоков выразить таким образом укор в его сторону.

В-третьих, общее ощущение того, что тогда между Любовью Дмитриевной и Белым зрело тайное чувство. В семье Блоков росло непонимание, иногда происходили ссоры. Александр Александрович из-за семейных неурядиц не мог писать, искал уединения и находил его, в то время как Белый и Любовь Дмитриевна нередко оставались вдвоем, гуляли по окрестностям. Она, задумчивая, любопытная, кокетливая, отдалялась от мужа и свекрови и, по словам самого Белого, «провоцировала, чтобы в каждом <...> проявлялось раздельное между» ними.

В-четвертых, вследствие всего вышеперечисленного — ухудшение отношений между Белым и Блоком и его матерью.

И в-пятых, «непониманье друг друга в таящемся за словами». Именно это Белый назвал главной причиной размолвки.

Тогда же для Белого «кончалась эпоха “Симфоний”», он активно работал над стихотворениями, впоследствии вошедшими в сборник «Пепел», и читал в усадьбе незавершенную поэму «Дитя-Солнце», на тот момент состоявшую приблизительно из 3000 стихов (две песни). Поэма писалась большей частью в Дедове в июне того года под вдохновением в том числе от «Пиковой дамы» А.С. Пушкина. Третью песню он собирался писать именно в Шахматове, но «понял: не до поэмы; оборвавшись, она пролежала два года в столе». Она оказывалась утерянной дважды, и второй раз — окончательно: в двадцатых числах мая 1905-го, когда поэт ехал в Крюково (поэму нашел местный крестьянин), и в июне 1907-го, когда он собрался дописать ее и предложить для публикации издательству «Скорпион».

В тот вечер, когда Белый читал Блокам поэму, произошло интересное событие. Сергей Михайлович отказался ее слушать: она была ему уже известна. Он ушел наверх, в выделенную ему комнату, и, казалось, с тех пор не сходил вниз. Когда же по окончании прочтения и обсуждения Белый и Блоки сели пить чай, они вспомнили о Соловьеве, решили, что он сочиняет стихи. Потом, допив чай, пошли его искать. Но в усадебном доме Соловьева не оказалось. Тогда они вышли на улицу, отправили объездчиков разыскивать Сергея Михайловича в окрестностях. Стали уже думать, будто бы он сгинул в болотных топях. Время было два часа ночи. Они вернулись в дом, спать не ложились, молчали. Утром Белый побежал на ярмарку, где узнал, что, оказывается, барин, похожий по описанию на Соловьева, находился с вечера прошедшего дня в Боблове, у Менделеевых. Вернувшись в усадьбу, Белый рассказал об этом Блокам. Все вместе решили ждать Соловьева. Прождали его до самого вечера. Сергей Михайлович вернулся в усадьбу на тройке с бубенцами. Между ним и Александрой Андреевной произошел непродолжительный разговор: она упрекнула его в том, что он поступил неправильно, не сказав им о своем уходе, на что тот ответил, что он «поступил так, как должен был»; на слова о больном сердце прозвучал схожий ответ. Как тут же выяснилось, это был «личный долг». Тогда разгневанная мать Блока спросила: значит, для личного долга он может переступить через жизнь человека? «Могу!» — был ответ «эгоиста». Этого слова она ему не простила.

После стало известно, что в тот вечер у Соловьева было прозрение: бессознательно сойдя с террасы, он заметил в небе «звезду над зарею», и что-то подсказало ему, «что для спасения “зорь”, нам светивших года, должен он совершить некий жест символический, что от этого жеста зависит вся будущность наша». Так он пошел напрямик через лес, болота и поле в сторону сверкавшей звезды, пока не оказался невдалеке от Боблова. Там его приютили гостеприимные хозяева.

Этот случай оказался, что называется, последней каплей: между Соловьевым и Блоками воздвиглась «роковая преграда». Белый почувствовал, что его лучшего друга оклеветали и что живущие в усадьбе, главным образом мать Блока, — люди ненормальные, сумасшедшие.

В тот же день Белый заявил Сергею Михайловичу о своем желании уехать из Шахматова — здесь он более не мог оставаться — и предложил отправиться с ним. Соловьев «прекрасно понимал» его, но уезжать не собирался. Хотя это и расстроило Белого, своих планов он не изменил. Блок же на его слова об отъезде ответил похожим образом: «Понимаю тебя». И в этой фразе Белый ощутил горькое осознание обоими, что следующая их встреча уже не будет похожа не предыдущие — ведь теперь они не были столь близки друг другу, как ранее.

Перед отъездом из Шахматова Белый через Соловьева передал жене Блока письмо с объяснением в любви, доскональное содержание которого, к сожалению, неизвестно (письмо не сохранилось), но ответ на которое был неоднозначным: Любовь Дмитриевна и так знала о его чувствах, однако ответить взаимностью и «помочь уйти от мучения», «даже для Саши», она не могла. В ее письме не было отказа — она попросила его приезжать, как только он захочет, и заверила, что часто будет думать о нем. В следующие месяцы Белый отправил ей несколько десятков любовных писем, которые она без стеснения показывала Александру Александровичу и даже его матери. Эти письма не сохранились: она сжигала их в печке.

С тех пор Белый в Шахматово не приезжал.

Тем же летом Блоком были написаны два стихотворения: «Потеха! Рокочет труба...» и «Моей матери» («Тихо. И будет все тише...»). В первом Белый разглядел упоминание недавно произошедшего с Соловьевым («И ярмарки гулу — далече / В полях отвечает двойник»), хотя и не понял, что за «двойник» такой, а во втором — высмеивание его пафоса, «старающегося непоправимую бездну меж нами — перекричать верой в “зори”, которых не видел уж я («Флаг бесполезный опущен. / Только флюгарка на крыше / Сладко поет о грядущем»; «Бедный петух очарован, / В синюю глубь опрокинут»; «Пой, петушок оловянный!»). Тогда Белый «обиделся на те строки, к себе отнеся их», и долгое время даже не упоминал Блоков в разговорах с общими знакомыми (например, с Коваленскими).

Почти весь июнь 1910-го, после публикации отдельной книгой «неудачного во многом» романа «Серебряный Голубь», Андрей Белый жил у матери в Демьянове: «Странное восприятие мест, где я ребенком рос». Парк, в котором он много времени проводил в детстве, показался ему маленьким. Теперь по аллеям не бродили герои сказок и древнегреческих мифов, никто не говорил о привидении, словно оно перестало там появляться, оранжерей было меньше, и шедшие от них запахи уже не казались столь одурманивающими, как в детстве.

В это время он работал упорно и много: писал статью «Кризис сознания и Генрик Ибсен», которая впервые была опубликована в составе его «Арабесок» в 1911 году; собирал материал на тему «Солнце, луна, воздух, вода, небо» в творчестве А.С. Пушкина, Ф.И. Тютчева и Е.А. Баратынского; «отрабатывал <...> летнюю порцию по ритму: анализ пятистопного ямба в лирике Тютчева, Пушкина, Баратынского (материал остался в Дорнахе)».

Ему запомнились неинтересные разговоры об эмпириокритицизме с Л.Ф. Давыдовым, которого называли тогда «блестящим учеником Витте», и о своих «непонятных стихах» с В.И. Танеевым, ходившим тогда с «посохом» и казавшимся дачникам «тираном». Прочитав через пару месяцев «Серебряного Голубя», Танеев узнал в сенаторе себя и рассердился на Белого. Писатель решил, что ему «в Демьянове не отдых, а — растрата нервов», потому в течение следующих трех лет в усадьбу не возвращался.

Тем июнем в Демьянове Андрей Белый также встретился с «бывшим учителем» К.А. Тимирязевым («он в коляске сидел в тени лип, иль прихрамывал, опираясь на палку»; «он был очень приветлив»), его сыном Аркадием («пустым и никчемным»), а также с А.М. Васнецовым, который писал тогда этюды с демьяновской натуры. Последний говорил «с подъеданцами по <...> адресу» писателя. Спастись от разговоров Андрей Белый мог только «в усиленной работе»: «Работал я бешено, отдавая и дни и ночи ритмическим вычисленьям и пишучи статью».

Переписывался с будущей женой — Асей (Анной Алексеевной) Тургеневой, родственницей И.С. Тургенева, которую Белый, равно как и ее отец, называл так в честь героини повести великого писателя. В те дни он читал Ибсена, Брандеса, «Критику чистого опыта» Авенариуса, «возвратился по-новому» к Гуссерлю.

25 апреля 1913 года Белый писал А.А. Блоку: «Может быть, если Ты будешь в это время уже в Шахматове, Ты приедешь к нам в Демьяново (это под Клином — провести денек, два...)». Но Александр Александрович так и не смог приехать.

Конец мая и начало июня 1913-го Белый провел в Демьянове вместе с Асей Тургеневой, с которой, правда, «мама не ужилась». Так что оба «держались уединенно», иногда встречались в парке с Танеевыми и К.А. Тимирязевым. В то время Белый искал деньги на поездку за границу, работал над седьмой главой романа «Петербург», часть которой была написана в усадьбе, здесь же он отрабатывал конспект курса из десяти лекций «Оккультные основы Бхагават-Гиты» и записывал конспект лекций Р.Штейнера. В том году он пробыл в Демьянове всего несколько дней.

В конце августа 1916-го — в год выхода отдельным русскоязычным изданием романа «Петербург» — Белый ненадолго приехал к матери в усадьбу. До этого он писал ей из Петрограда, после поездки в Швейцарию и Германскую империю: «Милая мамочка, приехал. Не знаю, где Ты: в Демьянове или в Москве. Если в Москве, телеграфируй, куда ехать к Тебе: в Москву или в Демьяново». В те дни он работал над четырьмя стихотворениями: «Вячеславу Иванову», «Асе» («Уж бледней в настенных тенях...»), «Асе» («Те же — приречные мрежи...») и «Асе» («Опять — золотеющий волос...»), которые были дописаны уже в Москве. В одном из них — «Те же — приречные мрежи...» — запечатлена «мистическая» природа Клинского уезда: «серые сосны и пни», «синие линии леса», «немой перелесок».

Тогдашнего Андрея Белого З.Н. Гиппиус описывала как «гениальное, лысое, неосмысленное дитя».

В июне–июле 1917 года вел «кочующий образ жизни: Демьяново — Дедово — Поворовка — Москва». Тогда ему нигде не было покоя. В мае на два-три дня приезжал в Демьяново к матери, потом бывал в усадьбе дважды в июне, трижды в июле и один раз в конце месяца — в августе (в связи с призывом на военную службу хотел попрощаться с матерью).

Виделся с К.А. Тимирязевым: тот прихрамывал, «двигался лучше, но был возбужден». Говорили о журнале М.Горького «Летопись» и его же газете «Новая жизнь».

В усадьбе написал стихотворение «Асе» («В безгневном сне, в гнетуще-грустной неге...»), приблизительно в то же время писал брошюру «Революция и культура», которую впоследствии прочитал на квартире у Н.А. Бердяева. «Революция...» была опубликована в октябре того же года.

В августе по отъезде из Демьянова сильно переживал за мать, предчувствуя грядущие события, но остаться не мог. В сентябре получил трехмесячную отсрочку от военной службы.

И.Г. Эренбург описывал его в те годы так: «Огромные, широко разверстые глаза, бушующие костры на бледном, изможденном лице. Непомерно высокий лоб с островком стоящих дыбом волос. Читает он — будто Сивилла вещающая и, читая, руками машет, подчеркивая ритм не стихов, но своих тайных помыслов». И далее: «Он — блуждающий дух, не нашедший плоти, поток — вне берегов».

Больше Белый в Демьяново не приезжал. Но его мать, Александра Дмитриевна, бывала здесь до 1919 года.

В 1918 году он написал третий (во многом автобиографический) роман, который получил название «Котик Летаев». Несколько раз в произведении упоминается Клин. Прообразами Касьянова и его окрестностей послужили демьяновская усадьба и особенности здешней природы: липовая аллея («самозвучные кущи кипели: то липы; и — лето ходило по липам; и рушились космосы: липовых листьев...»), непроходимый лес с его болотами («и чащи кипели листами; и сочноствольный лесок кипел тоже...»; «там — жердисто, нелисто; схватились колючие поросли — рогорогими чащами...»; «немо нецветные воды болота»), пруд («бегаю к пруду я, где уходят стальные отливы под липы и ивы...»; «к изумрудному пруду...»; «сребрится изливами пруд...»). Упоминаются оранжереи, «горький запах роз», привидение, купальня, ссоры родителей, частые летние грозы («грозами рушатся космосы...»), «индейцы», даже платье — такое, какое Борис Николаевич, вероятнее всего, носил в Демьянове, будучи ребенком: «...я — в платьице, в кружеве; кружево это помню: оно — бледно-кремовое; помню платьице я — из пунцового шелка...» В образе отца главного героя («папы Непапы») мы узнаем Николая Васильевича Бугаева с его дурандалом, в образах Ивана Ивановича Касьянова и Мкртича Аветовича — Танеева и Джаншиева соответственно. Узнаем и гувернантку Раису Ивановну, о которой, к сожалению, из воспоминаний Белого мало что известно, но имя которой даже не было изменено.

На самом деле нет ничего удивительного в том, что именно «милая, веселая, сказочная» немка Раиса Ивановна удостоилась чести быть запечатленной в романе гения, несмотря на то что, как писал сам Белый, она «очень рано исчезла». Женщина была гувернанткой при Боре с весны 1884 до осени 1885-го, то есть в «сказочный период» — период самых ранних воспоминаний о Демьянове. Известно, что она читала ему легенды, мифы, стихотворения немецких романтиков: Уланда, Гёте, Гейне, Эйхендорфа, — книги, которые при уходе забрала с собой, но куда чаще — сказки братьев Гримм. Андрей Белый признавался: «...кабы не сказка, вовремя поданная мне Раисой Ивановной, я бы или стал идиотиком, канув в бреды; либо я стал бы преждевременным старичком, прозаически подглядывающим за жизнью отца и матери; пойди я этими путями — я бы погиб».

2023

Литература

Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. 1903–1919. М.: Прогресс-Плеяда, 2001. 606 с.

Белый А. Котик Летаев. М.: Вагриус, 2000. 254 с.

Белый А. На рубеже двух столетий. М.: Художественная литература, 1989. 542 с.

Белый А. Между двух революций. М.: Художественная литература, 1990. 670 с.

Белый А. Начало века. М.: Художественная литература, 1990. 686 с.

Белый А. Собрание сочинений. Воспоминания о Блоке. М.: Республика, 1995. 510 с.

Белый А. Стихотворения и поэмы: В 2 т. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический Проект»: М.: Прогресс-Плеяда, 2006. Т. 1: 651 с.; Т. 2: 665 с. (Сер. «Библиотека поэта (Новая библиотека поэта)».)

Блок А.А. Полное собр. соч. и писем: В 20 т. М.: Наука, 1997. Т. 1, кн. 1: Стихотворения (1898–1904). 638 с.; Т. 2, кн. 2: Стихотворения (1904–1908). 894 с.

Гиппиус З.Н. Дневники: В 2 кн. М.: Интелвак, 1999. 732 с.

Демин В.Н. Андрей Белый. М: Молодая гвардия, 2007. 416 с.

Лесневский С.С. Андрей Белый. Проблемы творчества: статьи, воспоминания, публикации. М.: Сов. писатель, 1988. 830 с.

Лесневский С.С. Двойная звезда: Андрей Белый — Александр Блок. М.: Прогресс-Плеяда, 2013. 38 с.

Литературное наследство: В 113 т. Т. 105: Андрей Белый. М: Наука, 2016. 1120 с.

Ходасевич В.Ф. Некрополь. М.: Вагриус, 2006. 444 с.

Эренбург И.Г. Портреты современных поэтов. М.: Первина, 1923. 74 с.