Автобиографический роман в форме дневника

Если хочешь жить в ладу с самим собой, уходи.
Сэм Рэйберн

21 июня 2019 года. Первый день работы в музее. В который уже раз переступил порог лопатинского сельского Дома культуры, в котором размещаются местная библиотека и Музей Александра Блока. В Пинковичах, где в молодые годы учительствовал Якуб Колас, действует народный музей классика белорусской литературы. Эту информацию, полагаю, надо будет использовать во время проведения экскурсий.

Рабочий день прошел незаметно. Одно донимало — жара и духота. Знакомился со стендами, читал. Среди книг, подаренных музею, увидел небольшой томик Алеся Карлюкевича «Вяртанне да... Беларусi» (бiблiятэчка «Маладосцi», 1994 год). В нем, как и рекомендует даритель, прочитал очерк, посвященный Николаю Калинковичу — автору замечательной книги «Палескiя днi Аляксандра Блока». С публикаций Николая Калинковича о полесских днях Александра Блока, по-моему, все и началось. Их сполна использовал и Георгий Блюмин в своих работах и деятельности по созданию музея в Лопатине. Блюмин дошел до самого Машерова! Что ж, за это и спасибо ему: не было бы такого энтузиаста и «проходимца» — не существовало бы и Музея Александра Блока в Лопатине...

Здесь же — книги стихов поэта в переводе на белорусский язык С.Граховского и на украинский — Леонида Вышеславского. Немало и других книг Александра Блока и о нем — на английском, немецком, польском и других языках.

Я пришел работать в музей, с которым у меня связано многое. Этот музей я защищал от нападок сразу после распада СССР. В августе 1993-го, когда, казалось, не сегодня завтра закроют Музей Александра Блока в Лопатине, я выступил в газете «Пiнскi веснiк». Думаю, это сыграло свою роль. В конце концов музей пинские районные власти не закрыли, и сегодня он считается культурным наследием Пинщины. Да так оно и есть! Александр Блок, великий русский поэт, судьбой и жизнью своей связан с Беларусью, с Пинским Полесьем. Это наше общее с Россией культурное наследие. Надеюсь, так будет всегда. Музею Александра Блока в Лопатине — быть!

22 июня. Подошел автобус с московскими гостями. На переднем сиденье — Татьяна Хвагина. Вышла и... сказала, что не узнала меня, подумала, что это председатель колхоза их встречает. Как и полагал, использовал в беседе с экскурсантами (а ими оказались сотрудники Российской государственной библиотеки!) мой очерк 1994 года «Смятенная муза молчала. Полесская одиссея Александра Блока». Прочитал также стихи, которые написал после Блоковских чтений в Колбах в августе 1989-го. В деревне Колбы растет могучий дуб. Под ним в дни прохождения военной службы (1916–1917) любил сидеть Блок. Сохранилась в деревне и капличка, которую поэт срисовал в свой альбом. А москвичи приехали в музей, как раз посетив Колбы.

24 июня. Третий день работы в музее. Читаю Василя Быкова. По случаю его 95-летия в библиотеках подготовлены выставки его книг. Пытался читать «Альпийскую балладу». Не пошла повесть. Стоит жара. В библиотеке и музее, несмотря на открытые окна и небольшие сквозняки, довольно душно, поэтому периодически выхожу на улицу. Благо мне, городскому жителю, в Лопатине есть на что посмотреть. Хотя бы понаблюдать за аистами. Их тут немало. Вокруг Дома культуры, в котором размещается библиотека-музей, я насчитал добрый десяток аистиных гнезд. Аисты ходят и по двору Дома культуры, и по улицам. А за деревней для них и вовсе благодать: лето с обильными дождями, и добычи для птиц много. В гнезде — двое аистят. Уже довольно крупные, вровень с родителями, отличить можно по тому, как взрослые аисты заботятся о них, подкармливают, латают жилище. Самец спускается за ветками, что лежат прямо внизу, под гнездом, приносит наверх, аистиха забирает их у него из клюва и тут же вплетает куда следует. Двоих птенцов аисты не часто высиживают. Видать, инстинкт им подсказал, что предстоящее лето будет с обильной добычей, вот и осмелились на двоих детенышей...

29 июня. Дочитал «Мертвым не больно». Взялся за повесть «Аблава» — уже на белорусском языке, как и большинство произведений Быкова, весьма мрачную... В одном из шкафов музея, который при мне раскрыла библиотекарь, увидел небольшую книжицу. Заметив на обложке название «Камень», сразу же взял ее. Это репринтное издание первой книги стихов Осипа Мандельштама. Всего тридцать страниц, двадцать три стихотворения.

6 июля. Суббота. Пришло три сообщения — от Кошеля, Резановича и Кожедуба. И все интересные, а от Кожедуба так и вовсе радостная весть. Алесь читает мою книгу, она ему нравится. Роман Алеся «Мерцание золота» просто очаровал меня, давно не читал ничего подобного. Да и стилист Алесь великолепный. Сегодня мало кто пишет такую прозу, и так захотелось сообщить ему об этом, а еще послать книгу «Поезд вне расписания», где не раз я вспоминаю и его.

Дочитал «Аблаву» Василя Быкова. Повесть исключительно сильная, особенно — концовка! Сюжет закручен так, что любой мастер детектива позавидует... Василь Быков умел это делать мастерски. А вот другая его повесть, написанная в 1995 году, — «Пакахай мяне, салдацiк» — разочаровала. Читал о ней немало восторженных отзывов, соответственные были и ожидания. Увы, увы... Скорее всего, Быков поддался почти всеобщему тогда охаиванию советского прошлого. И по-моему, сфальшивил, что на Василя Быкова просто не похоже.

8 июля. Понедельник. Кого только не было в лопатинском Музее Александра Блока начиная со 2 ноября 1980 года — дня открытия музея!.. Посол США в Минске. Несколько записей на немецком (понял по слову «данке»), голландцы, поляки. Было много делегаций из соседней Украины. Приезжали люди в советские годы. Вот города и регионы: Киев, Днепропетровск, Запорожье, Кривой Рог, Донецк, Луганск, Львов... Несколько делегаций — из Крыма. Еще шире география посетителей из России: Приморский край, Урал (Свердловск, Курган, Челябинск — в разное время, соответственно, и разные группы), Татария, Башкирия (также несколько групп из разных регионов этих республик), Карелия, Архангельск, Киров, Горький (Нижний Новгород), Ярославль, Пенза, Тамбов, Брянск, Смоленск, Калининград... Из Москвы и Ленинграда по нескольку записей. Были группы из Казахстана, Узбекистана, Латвии, монгольские студенты. Больше всего было посетителей из регионов Белоруссии и, разумеется, Брестской области.

Немало и писателей, кто оставил в книге посетителей автографы. Сергей Граховский, Евгения Янищиц, Николай Калинкович...

Помню, в августе 1989-го подрулила белая «Волга». Участники Блоковского праздника поэзии — в первую очередь, разумеется, районное начальство, тут же обратили взоры на престижное в ту пору авто. Открылась дверь «Волги», и явил свету свою мажную^[1] стать Петро Мах. Я тут же объявил собравшимся: к нам пожаловал известный украинский поэт Петро Мах. Его никто не ждал на празднике поэзии. Иначе так не переполошились бы. Мы друг друга немного знали: встречались в Бресте на каком-то областном писательском сходе. Петро Мах вспомнил меня, мы поздоровались, обнялись. Пинское районное начальство вздохнуло с облегчением: отчитываться не надо, а водки и закуски на всех хватит... Петро Мах тоже оставил в книге свой автограф по-украински: теплые слова в адрес организаторов поэтического праздника и, конечно, в честь Александра Блока...

13 июля. Листал избранное Блока, перечитал «Скифов», цикл «На поле Куликовом», несколько других стихотворений. От него не устаешь, Блок не приедается.

Прошелся по библиотечным полкам. Увидел книгу «Ад гарэлкi розум мелкi». Зная многих ее авторов, понимаешь: писали с себя, ярых «трезвенников».

15 июля. Сегодня на работе решил внимательно прочитать переводы поэмы Блока «Двенадцать» на белорусский и украинский языки. На белорусский поэму перевел Сергей Граховский, на украинский — Дмитро Павлычко. Эти сборники были изданы в 1980-м, к 100-летию Александра Блока. Наверное, и в других республиках, автономных краях и областях выходили тогда книги Блока в переводах на национальные языки. Сергей Граховский посещал Блоковский праздник поэзии в Лопатине в 1986 году. Подарил книгу в своем переводе, оставив автограф. Книгу на украинском прислал в музей Леонид Вышеславский. Что интересно, в ней нет ни одного стихотворения Блока в переводе Вышеславского — весьма плодовитого и довольно известного в советские годы киевского поэта и переводчика.

И перевод «Двенадцати» Граховского, и перевод Павлычко сделаны близко к оригиналу, как, наверное, отмечала критика тех лет, мастерски. Правда, по-моему, Павлычко сделал свою работу лучше.

20 июля. Лопатино встретило клекотом аистов. Он все слышнее, его все больше. Молодые аисты встали на крыло, облетают деревню, проносятся буквально в двух-трех метрах от крыш, поднимаются высоко, с земли кажется, под самые облака. И кружат, кружат, кружат. Обживаются в новой, главной для птиц ипостаси — в полете, набираются опыта. Скоро вслед за взрослыми аистами пойдут по жнивью, по канавам и луговинам в поисках добычи. А там недели три-четыре — и в путь! В далекий и нелегкий путь к чужим небесам, берегам и крышам.

26 июля. Кто меня милует, кто хранит, кто бережет, кто держит здесь?.. Молитвы матери, моя вера?.. Но матери давно уже нет, а вера моя зыбка и хрупка. Да и сам я немощен не только телом, но и душой. Впрочем, и радостно мне тут. Горько, больно, но и радостно! Потому и пишу эти строки, потому и храню память о дорогих сердцу местах и людях. В том числе и об этом когда-то таком родном, дорогом и одновременно страшном месте.

Я родился и жил в городе, но хорошо помню полесскую деревню 60–70-х годов прошлого столетия. Земляной пол на кухне, печь — кстати, называлась она «русская». Не раз возлежал на ней: приезжал, а чаще всего приходил пешком из Пинска в деревню к бабке, обычно зимой. Помню, как в деревенских хатах появился электрический свет, загомонила радиоточка. Это было для селян диво не меньшее, чем недавний полет Гагарина в космос. Кстати говоря, в полет Гагарина многие тогда не верили, особенно старики на селе, а вот электрический свет и радио были, что называется, под рукой...

27 июля. По дороге на работу сразу за Серничками видел большой «табун» аистов. Ходили по свежему жнивью, собирали добычу. Возвращаясь с работы ближе к вечеру, заметил их там же, но уже с другой стороны шоссе. Выстроившись длинной колонной, переходящей в цепь, аисты шли по четыре, три и два в шеренгу, а дальше — по одному в ряд по только что перепаханному жнивью. Паслись, как и днем, до обеда. Похожи — как один. Не понять, где птица этого года, где старше. Теперь все больше будут они в стае, притираясь друг к другу, готовясь к долгому совместному пути.

2 августа. День пророка Илии. На этот день селянская мифология сулит дождь. Но с утра было довольно много солнца, правда, к обеду небо затянуло, подул ветер. В деревне он особенно ощущался. Не обошлось и без дождя...

На «Пинской пешеходке» — перекрестке возле костела — выступали местные поэты, музыканты. Пришел, немного посидел, послушал. Правда, почти никого и не было на «пешеходке», кто пришел бы послушать местных поэтов, а проходившие мимо не обращали внимания. Давно уже поэзии нет места не только на каких-то серьезных мероприятиях, но даже и на праздничных ярмарках, фестивалях, если это не поэтические фестивали, которые проводятся крайне редко и незаметно... Нет места поэзии и в СМИ...

3 августа. Прочитал Довлатова четыре повести: «Зона», «Заповедник», «Наши», «Филиал» и три рассказа «О минувшем лете». Проза Довлатова и стихи Бродского похожи. Это можно понять: сверстники, родились и выросли в Ленинграде, воспитывались в схожих семьях, смолоду вращались в одной и той же среде, да и люди одного круга. За каждым из них числилась «5-я графа». Можно что угодно говорить об этой «графе», но за ней стояла такая сила... Эта сила в конце концов и вынесла их, подняла на ту высоту, с которой их невозможно было смести. К тому же один прошел школу ссылки, а другой — конвойных войск. Это еще больше придало уверенности, закалило и крепче сроднило их. В последние лет тридцать, если не больше, подобной поэзии и прозы появилось столько, что не вывезти железнодорожным составом. У знаменитостей всегда найдется куча подражателей, эпигонов. Про разного рода толкователей их творчества и говорить не хочется. Думаю, у Довлатова и Бродского еще довольно долгое время будет читатель. Все меньше и меньше, но и Довлатова, и Бродского читать будут.

5 августа. Просмотрел июльские журналы «Полымя» и «Нёман». В «Полыме» прочитал эссе Казимира Камейши про Хфедара Черню. Поэт Федор Черня мне дорог в первую очередь как человек. Это после его звонка Сергею Законникову, в конце 70-х — начале 80-х курировавшему сектор литературы в отделе идеологии ЦК КПБ, разрешилась проблема с изданием моей первой книжки.

В 6-м номере «Нёмана» с интересом прочитал миф Василия Гигевича «Остров». Хочется отметить и эссе режиссера Владимира Орлова «Я стал целомудрен...», посвященное 220-летию Пушкина. Вроде давно все известно про А.С. Пушкина, тем не менее автор поведал нечто свое про жизнь гения в кишиневской ссылке.

Встречаю приятеля, преподавателя Пинского педагогического колледжа, в руках — кипа газет и журналов, в которой заметен и «Нёман».

— Ну, Боря, — говорю ему, — рад, очень рад видеть тебя с моим любимым журналом.

На что Боря мне и отвечает:

— Читаю с удовольствием и тебя в «Нёмане». Приходят в нашу библиотеку еще и «Маладосць», и «Полымя», и газета «ЛiМ», но я русский, белорусский язык хорошо не знаю, а вот «Нёман» беру регулярно.

— Боря, а читают ли эти журналы в училище?

— Как я замечаю, — говорит мой приятель, — никто даже не просматривает. Да и библиотекари мне про это не раз говорили, мол, вы, Борис Николаевич, единственный, кто в училище интересуется прессой, журналом «Нёман». По этому поводу я нередко задумывался: кому же сегодня нужны газеты и журналы, если их не открывают даже преподаватели и учащиеся педагогического училища?..

10 августа. Аистиные гнезда все больше стоят пустые. Аисты, взрослые и молодые, первого года, теперь днями пропадают на промысле. Где их только не увидишь! На свежей пахоте, на мокрых от дождей низинных луговинах, на плесах притихших рек, на берегах мелиоративных каналов... С виду важные и степенные, ходят, как бы неуклюже задирая цыбатыя^[2] ноги, то и дело опуская и поднимая небольшую голову. Идут буквально «по пятам» за тракторами, длинным клювом подбирая все, что шевелится на вывороченной плугами земле. Отъедаются, набираются сил перед дальней дорогой — к другим своим гнездовьям. А в свои здешние гнезда они не вернутся до следующей весны. Скоро соберутся в большую стаю, оставят больных и слабых и, выписывая огромный круг над пока еще родными просторами, долго будут летать, поднимаясь все выше и выше за вожаком, чтобы незаметно для человеческого глаза выстроиться в клин и податься в сторону солнца...

...Среди ФБ белорусских литераторов есть и запись Оксаны Спринчан: «Вiншую каханага-закаханага мужа з Днём народзiнаў! Няхай твая касьмiчная шляхетнасць крыляе i натхняе мяне i беларусаў!».

Я неплохо знаю отца Оксаны, переводчика белорусской поэзии Вадима Спринчана. Еще лучше знал ее деда — поэта и переводчика Бронислава Спринчана. Разные отношения были у меня с ними. Но в основном доверительные. К тому же Бронислав Петрович, будучи завотделом поэзии журнала «Нёман», немало сделал для меня, начинающего стихотворца. А такое не забывается! И Оксана, безусловно, весьма способная, симпатичная женщина. Скажу лишь одно, к чему смолоду призывал меня ее дед: «Надо быть скромнее» — и будешь выглядеть умнее и порядочнее в глазах читателей и коллег.

12 августа. Нашел в своих давних записях цитату из письма Льва Толстого. По-моему, прислал мне ее Петр Кошель, когда я уже окончательно остановился в Пинске. Зная мою вечную неустроенность и дерганность, прислал как прикол, что Петя иной раз любит делать: «Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек... Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость».

Господи, милостивый Боже! Сколько себя помню, столько искал покоя, спокойной, тихой жизни, да хотя бы недолгого успокоения!.. И, увы, так ни разу, никогда и нигде не нашел — ни покоя, ни тихой жизни, ни даже недолгого успокоения. И уже не найду и не обрету. Потому, скорее всего, и пил. Единственная моя отдушина, мое, пусть и недолгое, и с тяжкими последствиями успокоение... А иной раз и поиск пьяной компании, чтобы в шуме и гаме забыться, уйти от проблем, но главное — разгрузить, вытряхнуть из головы и души скопившиеся под самую завязку думы-мысли, мечты-заморочки и банальные житейские проблемы. Нет, это не оправдывает моей душевной и телесной слабости. Так же как и вышеприведенная цитата великого яснополянского старца не может, да и не должна служить аксиомой, а тем более правилом, которому непременно обязаны следовать люди.

16 августа. Польская песня «Красные маки на Монте-Кассино» была написана спустя много лет после войны. Тогда же она обрела популярность. В том числе и в СССР.

Кстати, я смолоду немало слышал про битву под Монте-Кассино. В армии генерала Андерса воевал наш дальний родственник и друг отца Никифор Гришковец. Хорошо помню, как мать, очень набожная женщина, как только появлялся у нас в доме дядька Никифор, расспрашивала его про Иерусалим, православные святыни сего града. В те времена — а было это в 60–70-х годах прошлого столетия — про Иерусалим у нас знали гораздо меньше, нежели, к примеру, про Луну. Мама, царствие небесное, до самой смерти своей в 2012 году вспоминала услышанную от Никифора историю о том, как в иерусалимском храме некий солдат украл золотую лампадку и пытался поскорее скрыться с места преступления. Но, видимо, так волновался, что буквально на первом же повороте от храма его мотоцикл занесло, несчастный солдат врезался в стену и погиб. Для моей набожной матери эта история — ярчайшее свидетельство Божьей справедливости.

А сколько раз у дядьки Петра, что жил на другой половине дома, собирались бывшие польские zolnierzi^[3]! Выпьют в беседке или на скамейке возле дома, и... пошли воспоминания! Такое не забудешь...

Вчера вечером позвонил Павел Куницкий: на сайте «Нашай Нiвы» — интервью Николая Ивановича Чергинца. В одном моменте разговора упоминает и меня, правда, не называя имени. Тот же Павел Куницкий сразу понял, о ком речь. Кстати говоря, я единственный пинчанин, удостоенный медали Франциска Скорины. Когда узнал о награждении, было некоторое смущение, смятение, а потом, когда украли медаль, и вовсе огорчение.

19 августа. Яблочный Спас. Весточка от Лены: приснилась бабушка, моя мать. Молодая, пишет Лена, какой не видела ее никогда. Хорошо с ней поговорили. Проснулась в настроении, пошла в храм, подала записку, поставила свечку.

Надо и мне пойти. Благо Варваринская церковь, в которую очень долго ходила мама, как раз напротив дома. Мама любила этот праздник. У нее умерло два ребенка. Поэтому до Спаса не ела фруктов, а яблоки, груши да всякая ягода по тем временам были чуть ли не единственной сладостью в нашей семье...

Все всматриваюсь в небо — над Пинском, над Лопатином: ищу глазами аистов. В эти дни они собираются в большую стаю и, довольно долго выписывая величественные круги, отлетают вслед за солнцем.

Я несколько раз наблюдал такие круги. В 1977 году, увидев подобный слет, написал стихотворение «Круг аистиный»:

Порой увижу в небе синем

Под солнцем аистиный круг...

Нигде не публиковал, но назвал свой второй сборник стихов «Круг аистиный». Книгу и ее название отметил Юрий Кузнецов и даже попросил разрешения оставить ее у себя. Теперь понимаю, какое это удачное название для моего стихотворного сборника: и сам не в одном небе чертил круги, чтобы однажды вернуться под родное пинское небо — на круги своя.

Часто вспоминаю товарищей и друзей, с кем довелось работать в пинских газетах, посещать местное литобъединение, жить и творить, что называется, бок о бок. Где они теперь, думаю, объяснять не стоит. Лариса Катаева, Антон Квир, Сергей Толкачев, Владислав Ровицкий, Михаил Савченко, Михаил Самуйлик, Василий Ковалев, Владимир Кубышкин, Валерий Якуничев... Никто сегодня их не вспоминает. А многие из нынешних коллег даже не слышали о них. Такова жизнь, такова наша действительность, так устроен человек...

С Валерой Якуничевым мы долго были не разлей вода. Правда, он часто на продолжительное время уезжал из Пинска: то на учебу в Днепропетровск, то еще куда-то, а потом и вовсе вторая жена увезла его в Иркутскую область. Туда к нему я и подался летом 1981-го, когда после выхода моей первой книжки «Время отправления» в Пинске мне вдруг не стало места. Вот уж воистину время отправления вышло...

Помотался я по Сибири немало. Иркутская область, Бурятия. Помощник бурильщика в геолого-разведочном отряде, монтажник «Братскхиммонтажа», а затем — стройки Бурятии, а точнее, шабашки по колхозам и совхозам. Хорошо хоть, жив остался, домой вернулся...

А Валера Якуничев после расформирования Нижне-Илимского геолого-разведочного отряда переехал с семьей в Тайшет. Мы потом дважды виделись, когда они с женой приезжали на родные берега в отпуск. А зимой 2010-го отправились Валера с женой в командировку. И надо было поехать на собственной машине! Как раз напротив Железногорска, где стоял наш геологический отряд, их автомобиль буквально раздавил груженый Камаз. На дорогах глубинной Сибири зимой опасно ездить в легковом авто. На обочинах горами лежит снег — небольшой машины просто не видно. Тем более на поворотах...

Кого еще хочется вспомнить, так это Сергея Толкачева. Довольно крупный, с большой головой и высоким лбом, с неизменной трубкой во рту. А если учесть, что этот портрет дополняла еще и «шотландка»... В заштатном Пинске, куда он вернулся после долгих лет разлуки, таких колоритных личностей не было. Это сейчас на пинских берегах кого только не встретишь! Академики, профессора, писатели, композиторы... А еще лет 30–40 тому в Пинске не было не только ни одного профессора, но и члена Союза писателей! Кстати говоря, я первый пинчанин, у кого за многие послевоенные годы в 1981-м вышла книга... Потому журналист и литератор Сергей Толкачев выглядел этакой солидной личностью. Да и в городе быстро прошел слух о его увлечении Грином, об исследованиях Толкачева в этой области и его писательстве. Он сразу стал работать корреспондентом газеты «“Звязда” на мелiярацыi Палесся». Тогда в Пинске было всего три газеты — «Полесская правда», вышеупомянутая «Звязда» и многотиражка комбината верхнего трикотажа, которую в городе, кроме «кэвэтовцев», никто и в руках не держал. Так что журналисты в Пинске были наперечет и пользовались немалой известностью. Ну а Сергей слыл еще и художником, и писателем...

Как и подобает писателю, да еще провинциальному, был он не в меру ершистым, неуживчивым и, что самое печальное, самолюбивым и тщеславным. Попробуй скажи ему, что рассказы его неинтересны, вторичны, написаны скучным газетным языком! Этого было достаточно, чтобы Сергей Владимирович Толкачев до конца дней записал вас в личные враги. Пожалуй, я был одним из немногих, кто, несмотря ни на что, оставался в реестре его друзей.

Я много раз думал, наблюдая за Толкачевым, что сноса ему не будет. У него была прекрасная библиотека. Он никогда не жалел денег на книги. Книги были, пожалуй, единственной его настоящей страстью. А сгубило его другое пристрастие, о котором мало кто и подозревал, — политика, либерализм. Как только загуляли по Стране Советов ветры «демократических перемен», Сергей тут же вышел им навстречу. Так он сменил «косную» «“Звязду” на мелiярацыi Палесся» на «Полесскую правду», где мы весной 1989 года оказались в одном кабинете, за соседними столами.

Довольно долго, к удивлению многих, мы мирно уживались на небольшой площади. Часто вместе обедали в горкомовском буфете, вместе шли домой после рабочего дня — через весь город. Толкачев, как и я, жил в Северном микрорайоне. Все резко поменялось ближе к лету 1990-го. Советский Союз в то время напоминал бурлящий котел. Кто только не сварился, не пропал в его кипении! Разумеется, немало было и тех, кто неплохо погрел руки возле огня...

Любимым политиком Сергея Толкачева был небезызвестный депутат-демократ Верховного Совета СССР Анатолий Собчак. Бывало, что ни скажу характеризующее его не в лучшем свете, как Сергей тут же кричит: «Я не дам Собчака в обиду!» Ну а когда Собчака арестовали, да еще «Известия» написали про его темные делишки, Сергей это воспринял как личное фиаско. Не верил. Ходил как больной...

Местные депутаты создали городскую газету «Пiнскi веснiк», которая вышла 1 октября 1990 года. Там и нашел он свое пристанище... Распался СССР, образовалась независимая Беларусь, много чего еще было. Не было только покоя таким людям, как Сергей Толкачев. А вскоре и вовсе суд приговорил его к немалому штрафу. Сергей опубликовал в газете материал, а это не понравилось кому-то из новой власти. Не стала защищать его и редакция газеты. Толкачев это воспринял как предательство, а заодно и как потерю коллег и друзей, утрату веры в справедливость.

Вскоре я уехал в Москву, на Высшие литературные курсы. Помню, покупаю газету «Литературная Россия», а там информация о вручении первой литературной премии имени Александра Грина. И среди лауреатов только что учрежденной премии — Сергей Толкачев! Я послал ему газету. Для него это стало большой радостью — и присуждение премии, и то, что газету из Москвы прислал я. Наверное, в тот день, когда он получил от меня «Литературную Россию» с такой вестью, он простил все мои бывшие, настоящие и возможные будущие прегрешения перед ним...

А еще через некоторое время от Сергея Толкачева избавились в «Пiнскiм веснiку». Он тут же написал мне, поделился этой неприятной новостью, называл имена «предателей». При этом тут же сообщил, что Николай Александров, главный редактор «независимой газеты “Брестский курьер”, протянул ему руку помощи, принял на работу по договору». Знал ли Сергей, что работа по договору — это хитрая эксплуатация людей доверчивых, да еще в такое время, какими были 90-е?..

Хорошо помню тот июльский день 1997 года. Я приехал из Переделкина, где гостил у Петра Кошеля, на квартиру Юрия Савченко, у которого часто останавливался в Москве, и решил позвонить матери. Первое, что она мне сообщила: «Толкачев умер!» От этих слов, словно от нокаута, я чуть не свалился на пол...

Потом мне рассказывали, как Толкачев по нескольку месяцев жил, не получая из «Брестского курьера» ни копейки, все больше старел и терял былой лоск. А он любил хорошо поесть, чего-нибудь хорошего выпить, а на книги и на хороший табак тратил последние копейки. А тут не то что последних — никаких денег не стало! Поначалу звонил в «Брестский курьер» «другу Коле», потом и звонить перестал. Выручал его Владислав Ровицкий, собкор «Зари» в Пинске. Но сколько можно было брать в долг, да еще не зная, когда вернешь? А Сергей Толкачев был не только гордым, но и совестливым человеком. Для него не вернуть долг равнялось потерять все.

Так и случилось в один из июльских дней 1997 года. Толкачев возвращался с вечеринки по случаю дня рождения В.С., художника... Нашли Сергея лишь утром следующего дня. Он лежал рядом с тротуаром во дворе школы № 2, совсем немного не дошел до дома. Инсульт. Через три дня умер в больнице, не приходя в сознание. Было ему от роду 57. Не так уж и много, тем более для мужчины, крепкого телом.

Лет пять тому на углу улиц Завальной и Белова, недалеко от дома, где в детстве и молодости жил Сергей Толкачев, на газоне установили клумбу, которую венчала лодка с алыми парусами. Теперь такой парусник стоит на набережной, ближе к парку культуры и отдыха. Проходя мимо этих алых парусов, всякий раз вспоминаю Сергея, вся жизнь которого пролетела далеко от моря, но под алыми парусами романтики и увлечения Александром Грином.

24 августа. Помнится, в 1994 году к нам на Высшие литературные курсы пришел выступить Леонид Бородин, главный редактор журнала «Москва». Бородин одиннадцать лет «отсидел» в советских лагерях как русский диссидент. Немало рассказывал и об этом. На той встрече на ВЛК я спросил Бородина, как он думает, сохранит ли «Москва» тираж? Он ответил: «Ниже двадцати тысяч не опустимся». Тут Леонид Бородин оказался плохим пророком. Тираж журнала «Москва» в апреле 1996 года составлял 13 тысяч экземпляров. Я это хорошо запомнил, поскольку в апрельском номере прошла моя первая в этом журнале подборка. А печатался я в «Москве» двенадцать лет кряду, был даже лауреатом премии за 1997 год.

Много в те годы я печатался и в другом журнале «русского направления» — в «Нашем современнике», немало хороших воспоминаний осталось о той поре.

В декабре 2003-го мне исполнялось 50 лет, и хотел я отметить эту дату хорошей публикацией в журнале, в котором, как мне тогда казалось, был своим автором. Летом и осенью я особенно часто захаживал к Юрию Кузнецову. На Высших литературных курсах Юрий Поликарпович вел семинар поэзии. Ко мне и моим стихам относился хорошо, даже весьма. Став в 1998 году завотделом поэзии «Нашего современника», регулярно давал мои подборки, которые начиная с 1995-го ежегодно шли в «НС». При журнале действовала поэтическая студия. Сначала ее вел мой товарищ по курсам Евгений Курдаков, а потом завотделом поэзии Геннадий Касмынин. Мы немало выступали в Москве и Подмосковье. От тех поездок и встреч у меня остались самые теплые воспоминания. После смерти Геннадия Касмынина студия как-то быстро распалась.

Подготовка моей юбилейной подборки проходила, прямо скажем, со скрипом. Юрий Кузнецов, известный своим более чем неравнодушным отношением к поэзии и поэтам, предъявлял, как мне казалось, уж совсем завышенные требования. Споров и возражений он просто не принимал! С одним и тем же стихотворением я приезжал к нему по нескольку раз. Стихотворение мне было дорого, а Юрию Поликарповичу не нравились та или иная строка, слово. Он предлагал другой вариант, который в свою очередь не нравился мне. Но к концу сентября подборка была готова.

Той осенью, в октябре, я еще раза два-три заходил в редакцию к Юрию Кузнецову. А в начале декабря Юрия Поликарповича не стало. В декабрьском номере «Нашего современника» вышла моя юбилейная подборка — пятнадцать стихотворений. Это была моя последняя публикация в журнале.

30 августа. Ближе к закрытию музея пришли мужчина и девочка лет двенадцати. Минчане. Приехали в соседнюю деревню Морозовичи, захотели познакомиться с подробностями пребывания Блока на Полесье. Уходя, мужчина оставил рубль. Как раз столько стоит билет в музей. Я сначала не хотел брать деньги, но тут же сообразил и предложил им взять билет на память о посещении музея. Это были мои первые «не организованные» посетители музея...

2 сентября. Вот и осень. Хотя сегодня все еще тепло, даже жарко. Стоя на углу «Пожарки», вспоминал то да сё и вдруг подумал: а сколько же лет было дяде Саше Миронову, когда он переезжал с Пожарной на улицу Центральную? Было это весной 1984-го. А дядя Саша с 1918 года. Значит, было ему ровным счетом столько, сколько мне сейчас, — около 66. А я, помнится, воспринимал его как дремучего старика...

Да, все на свете относительно. И как заблуждается молодость!.. Отсюда и все беды большинства тех, кто жил или крутился вокруг «Пожарки»: почти все пропали, что называется, смолоду, пройдя тюрьмы, ЛТП, психбольницы...

Тут невольно вспоминаю дядю Колю Михайлова, в клубе «40 лет Октября» в новогодние каникулы долго игравшего Деда Мороза. Новогодние утренники в «Сорокухе» ладились для детей работников «Фанерки» и «Спички» — старейших предприятий сегодняшнего ЗАО «Пинскдрев». Мало кто из нас в детстве знал, что Дед Мороз, хриплым басом радовавший детвору, не кто иной, как дядя Коля, балагур и весельчак, живший в бараках, что до 80-х годов начинались в конце Пожарной и выходили на Полесскую улицу. В этих бараках, в худых и тесных комнатенках, разделенных дощатой стенкой, ютились работяги «Фанерки» и «Спички», что предпочли столь убогое жилище и нелегкую работу «счастливой колхозной жизни».

Правда, дядя Коля Михайлов был из городских. До войны жил в Минске, даже, как он не упускал случая рассказать, снимался в кино. В знаменитых «Полесских робинзонах».

— Не поверите, — сипел и хрипел нам дядя Коля, — получаю гонорар, пачки купюр, деньги тогда были бросовые, за бутылку водки надо было отдать чуть ли не все бумажки из кошелька. Так вот, получаю гонорар, деньги в карманы не вмещаются, кассирша кинофабрики для этого специально старые газеты приносила, подает мне «Правду», и я заворачиваю в нее нераспечатанные пачки. Получилось, как будто две буханки хлеба завернул...

Для нас, шпаны с «Пожарки», советский червонец казался уже немалыми деньгами, а тут — пачки купюр, завернутые в газету...

Оказывается, дядя Коля и в самом деле до войны был артистом театра в Минске, но эвакуироваться не сумел и... пошел, как тогда нам рассказывал товарищ, родители которого после освобождения Пинска работали в Пинской тюрьме, развлекать немецких солдат в Бобруйском театре. Может, ему дали бы не двадцать пять лет, как активному пособнику гитлеровского оккупационного режима, но дядя Коля в каком-то спектакле играл роль Сталина и в образе вождя по-собачьи гавкал. Ну и догавкался: 25 лет лагерей, каторжных работ...

6 сентября. Как я благодарен Алене Антошук, что предложила мне поработать в лопатинском Музее Блока! Музей Блока стал для меня отдушиной. Когда нет экскурсий — а их, к сожалению, совсем немного, — читаю, думаю, вспоминаю — любимое мое занятие последних лет. Когда на душе особенно тяжко, подхожу к стендам музея, рассматриваю фотографии. В который уже раз! Помогает...

Самая дорогая мне фотография на стенде — снимок, сделанный на Празднике поэзии Александра Блока 6 августа 1989 года. Подписан он так: «Без Блока я себя не представляю. Основатель Музея Александра Блока Ф.Ф. Журавский в окружении белорусских писателей».

Николай Калинкович, Анатоль Железовский, Микола Федюкович, Федор Журавский, Леонид Кривецкий, Николай Рогаль, Михаил Самуйлик и я с веткой дуба в руках...

С Николаем Калинковичем я познакомился, работая в «Полесской правде», весной 1976 года. Он присылал в редакцию из Лунинца, где в то время жил, очерки про службу Александра Блока на Полесье. С них, по-моему, и началась история создания лопатинского музея. С Николаем Калинковичем немало встречались, общались. Потом в силу разных обстоятельств надолго потеряли друг друга из виду... В тот год поэтический праздник проходил в деревне Колбы, в двух километрах от Лопатина. Николай Калинкович впервые принимал участие в подобных мероприятиях, хотя они проходили ежегодно, сразу же по открытии музея, в одном из мест на Пинщине, где в годы службы жил или останавливался поэт. Для меня стало полной неожиданностью, что Николай был подполковником госбезопасности, служил в Грузии. Краевед, литератор, ярый патриот Полесья — и КГБ?.. Расставаясь, обменялись адресами, договорились через год встретиться. Увы, увы. До меня вскоре докатилась трагическая весть: по официальной версии, он выбросился из окна своей квартиры в Тбилиси, на девятом этаже...

Анатоля Железовского знал как секретаря Союза писателей Беларуси, не однажды встречались в Доме литератора в Минске. В середине 90-х годов и позже уже не было тех рамок, что разделяли писателей по чинам и должностям...

С Миколой Федюковичем познакомился в июне 1970 года на фестивале искусств «Зори над Пиной». В советские годы в белорусском Союзе писателей, пожалуй, меньше всего было литераторов с Брестчины. Это тоже в какой-то степени сближало. Наши судьбы во многом были схожи. Не отдаляло нас и то, что Микола писал по-белорусски, а я по-русски. Микола учился в Литературном институте и поддержал меня, когда я поделился с ним своим желанием бросить БГУ и податься в Москву, на Высшие литературные курсы. Сказал, что курсы станут для меня хорошей школой. Работая литературным консультантом в газете «Чырвоная змена», Микола Федюкович в 80-е годы умудрялся публиковать там мои стихи. Кстати, с юных лет я с удовольствием читал «Чырвонку». По ней, можно сказать, изучал беларускую мову. Наши с Миколой отношения с каждым годом становились все теснее, мы переписывались, общались, приезжая на сессии в Белгосуниверситет, останавливался у него. О чем только не говорили мы вечерами в его небольшой квартире на Грушевской, заставленной от пола до потолка книгами... О смерти Миколы Федюковича я узнал в январе 1997-го. Четвертый год жил в Москве, «сторожевал» в храме Благовещения Пресвятой Богородицы, куда мне и позвонил поздно вечером наш общий знакомый, чтобы сообщить скорбную весть...

Федор Журавский — первый директор Музея Александра Блока в Лопатине. Я узнал его ближе лишь после открытия музея. После войны Федор Журавский работал в «Полесской правде», писал стихи. Потом многие годы был научным сотрудником Музея Белорусского Полесья. Жил одиноко, никогда не был женат. Тем удивительнее, что всегда видел его аккуратно, даже элегантно одетым. На людях немногословный, Федор Журавский сделал немало для пинского краеведения, музейного дела. Умер тихо и незаметно, как и жил.

Леонид Кривецкий. Один из самых близких моих друзей последних тридцати с лишним лет. Писал стихи, немного публиковался, но больше читал других. В его домашней библиотеке осели почти все мои книги с автографами от московских, питерских и минских коллег, литераторов из других городов и весей, с которыми сводила судьба. Почему я отдавал их Лёне Кривецкому? Я не знал другого человека, кто бы так трепетно относился к книге. Леонид Кривецкий с большой радостью принимал каждое приглашение поучаствовать в Блоковском празднике поэзии, выступить. Хотя жил в деревне Погост-Загородский, в другой стороне от Лопатина и Колбов, где чаще всего и проходили Блоковские поэтические встречи на Пинщине. Откладывал все домашние дела — а их у сельского жителя, как известно, немало — и непременно приезжал. Уже года три, как Леонид Кривецкий тяжело болеет. Не отвечает на звонки, отказывается от встреч. Хотя раньше сам приезжал в гости, любил принимать у себя в деревне...

Николай Рогаль. Мы познакомились в далеком 1968 году в литобъединении «Орбита» при газете «Полесская правда». Николай в детстве покалечил ногу, передвигался с помощью костылей. Жил с матерью в Ласицке, отдаленной пинской деревне. Чтобы попасть туда, надо было проехать по территории другого района. Тем не менее Николай находил силы и время приезжать на литобъединение в Пинск и на Блоковские праздники поэзии. Стихи писал с детства. Простые, даже несколько примитивные. Добрый, несчастный человек, находивший отдушину в поэзии...

Михаил Самуйлик — непременный участник почти всех Блоковских праздников поэзии на Пинщине. Журналист, литератор. Много писал, публиковался, собирал книги. Лет пять тому узнал «новость»: Миша погиб при пожаре в своей квартире...

Блоковский поэтический праздник 1989 года самый памятный и дорогой для меня. Год, когда я женился. Четыре месяца, как во второй раз пришел на работу в газету «Полесская правда». Два месяца прошло с рождения дочери. Единственное, что огорчало, — долго не выходила моя вторая книга, хотя давно уже была готова к изданию. А еще печалило то, что никак не удавалось мне написать стихотворение, посвященное Блоковским поэтическим праздникам. А тут — случай. Проходил под вековым дубом, где недавно выступал со стихами и где в свое время любил посидеть подумать Александр Блок, и прямо передо мной упала ветка, усыпанная желудями. Решил: знак свыше! Подобрал ветку, гулял с ней по деревне и сфотографировался в кругу дорогих мне людей. С этой веткой приехал домой. Она долго еще стояла в вазе у меня в комнате, напоминая про деревню Колбы, вековой дуб, под сенью которого проходил Праздник поэзии Александра Блока. Потом лежала на книжной полке в шкафу...

Получил сообщение от Феликса Чечика, поэта, пинчанина, уже лет двадцать он живет в Израиле. Приезжает в Пинск. Попросил устроить ему встречу с читателями в центральной городской библиотеке. Пошел к директору центральной городской библиотеки. Оставил e-mail Феликса. Слава Богу, мое предложение их заинтересовало.

7 сентября. Напротив кассы автовокзала на Белова, прямо у крыльца, ведущего в магазин и кафе «Ласунак», нередко замечаю нищенствующего бродягу, которого наглядно знаю давно, еще с молодости. Сидит, скорчившись, опершись на парапет, у ног бляшанка^[4] для подаяний. Иногда и не один. Частенько возле него крутится зачуханная бабенка цыганской внешности и по-цыгански разодетая в какие-то мятые-перемятые юбки-кофты. Она обычно внаглую тянет руку: подай, мол. А мужик этот сидит молча. Но, завидев меня, приподнимает руку: «Привет, Толян!» С чего он называет меня Толяном, не знаю, да и не спрашивал. Остановлюсь, кину мелочь и ухожу. А сегодня задержался. Больно уж страшно и жалко выглядел он. Говорю: «Иди в милицию, пусть определят куда-нибудь, умрешь ведь так, с протянутой рукой». «Да скорей бы!» — все, что он сказал в ответ. Спрашиваю: «Кроме вина, покупаешь что-то на зуб?» — «Да нет — в костел иду, что скажут, то и сделаю. Двор подметаю. Дают». «И много?» — спрашиваю. «Гроши не дают. Еду всякую. Они смачно кормят. — И тут же заматерился: — Мать-перемать, палку украли! Заснул, а кто-то палку унес...»

Что ж, у каждого свои проблемы, своя беда. У кого-то машину угнали, у кого-то бизнес отжали, кого-то из правительства вывели и уголовное дело завели, а у бродяги-нищего — палку унесли...

Кинул в его бляшанку, пока еще совсем пустую, рубль и двинул дальше, подумав: «Дошел бы я до такого?» А сегодня подумалось еще и это: «Все же надо узнать, с чего он меня Толяном зовет». Вдогонку неслось уже знакомое: «Спасибо, Толян! Я всегда знал, ты классный мужик».

9 сентября. Встретились с Феликсом Чечиком. Гуляли, говорили, вспоминали. Феликс, наверное, единственный из моих оставшихся друзей, кто, как и я, живет поэзией, Пинском тех лет, когда стихи еще публиковали и читали. В том числе и в «Полесской правде», где в литобъединении мы и познакомились. Потом немало всего было. Мы даже жили в одно время в Москве, но не встречались, изредка пересекаясь и... всего лишь здороваясь. Теперь Феликс живет в Израиле. Встретились в Пинске и... рады друг другу! А это, как я понимаю, куда важнее всяких разных убеждений-увлечений. К тому же у нас есть общее, главное для нас — любовь к литературе и нашему родному городу...

13 сентября. Часто вспоминаю Москву, учебу на Высших литературных курсах. Товарищей по учебе, преподавателей, руководителя семинара поэзии Юрия Кузнецова. Со своим набором я не закончил ВЛК. Заканчивал со следующим, в 1997-м. До середины августа 2004-го жил между Пинском и Москвой. Это, как я теперь понимаю, было самое лучшее время в моей жизни. Взрослой — точно!

Если бы в 1993-м не уехал в Москву, давно загнулся бы. Спился и помер — бесславно и глупо. А так... Столько увидел, услышал, узнал!.. А сколько встретил по-настоящему умных, талантливых и порядочных людей!..

Благодаря ВЛК — до литкурсов у меня практически не было никакого образования — в конце июля 2005 года получил приглашение в газету «Заря»... И пусть работа корреспондентом, по сути, банальным репортером, отнимала почти все силы и время, стихи писал все меньше и меньше... Зато у меня была возможность более или менее безбедно жить, помогать дочери, матери. Дочери — материально, матери — морально: жил рядом, худо-бедно смотрел за ней. А Лена училась в медицинской академии в Нижнем Новгороде.

16 сентября. Осень все больше вступает в свои права. Еще неделю назад на огородах сельчан золотились под солнцем десятки, сотни гарбузов — тыкв, напоминающих миниатюрные солнца. А уже сегодня дворы стоят пустые, в них гуляет ветер. Осень в деревне ощущается гораздо зримее, больнее, что ли, нежели в городе. Своей пустынностью, чувством одинокости и одиночества, которые в деревне еще более ощутимы.

Вчера в актовом зале центральной городской библиотеки прошла встреча с Феликсом Чечиком. На хорошем уровне. Впрочем, все зависит от того, кто и как выступает. А Феликс Чечик держать аудиторию умеет, да и манера чтения стихов у него такая — невольно слушаешь, кого-то она и завораживает.

Минувшая неделя преподнесла пинчанам еще одну презентацию. В Полесском драматическом театре свою книгу «Пинск. Полесская легенда» представила ее автор, известная в городе экскурсовод Татьяна Хвагина. Кстати, это не первая ее книга о Пинске и Пинском Полесье. Поначалу, получив приглашение, особого энтузиазма не проявил. Шел в театр с неохотой. Но пришел, увидел и не пожалел. Такой презентации книги в Пинске я не припомню. Да и не было! По крайней мере, на моей памяти.

Это было настоящее театральное действо с участием артистов Полесского драматического театра, представителей городской и районной администрации, дирекции издательства «Вышэйшая школа», выпустившего книгу, священников православной и католической епархий. Презентация сопровождалась демонстрацией кадров уникальных снимков из книги, танцами и музыкальными номерами местных художественных коллективов — ансамбля старинной музыки «Сольтарело», танцевальных коллективов «Полесские зори», «Полесская шляхта», детской хореографической школы. Свою музыкальную композицию исполнил Олег Венгер...

Ну и конечно же Татьяна Хвагина была, что называется, на высоте. Не зря она училась на филологическом факультете, в совершенстве владеет мовой. Прочитала стихотворение, посвященное Пинску. На слух звучало очень даже неплохо...

Повидал многих знакомых, товарищей, людей, дорогих моему сердцу. Словом, порадовал себя и порадовался за людей — Хвагину, Венгера, местных артистов...

23 сентября. На углу Брестской и Завальной улиц установили памятный знак в честь пограничников всех поколений. Его открытие приурочено к 25-летию создания Пинского пограничного отряда, которое будет отмечаться в октябре.

Издалека посмотришь — нечто несуразное, четырехугольная каменная глыба. Ближе подойдешь — солидный памятник: на сером фоне — суровые лица. Мне так и вовсе подумалось, едва хорошо разглядел скульптурную композицию: «На камне — каменные лица». Да, чем дольше живу, тем больше вокруг каменных лиц. В прямом и переносном смыслах.

В Пинске немало подобных памятников, бюстов, памятных знаков. Вокруг парка культуры и отдыха и в его глубине — пушки, бронетранспортеры, бронекатер, самолет-истребитель, танкетка, противотанковые ежи, дот. Хоть прямо сейчас занимай круговую оборону...

Ленин, Дзержинский, Киров, Вера Хоружая, Иван Чуклай, «Серп и молот», «Штыки», «Якорь», в Северном микрорайоне — памятник Партизанам Полесья...

Поражает иное: в Пинске нет памятника Якубу Коласу. И не припомню, чтобы когда-нибудь этот вопрос стоял на повестке дня. Это притом, что Якуб Колас — Константин Мицкевич — на Пинщине и в Пинске сформировался как поэт и гражданин. Здесь он выступил в защиту простого народа, за что три года отсидел в минской тюрьме. Сюда вернулся после житейских мытарств и преподавал в народном училище, здесь нашел свое счастье — женился на учительнице Марии Каменской. Здесь у них родился первенец — сын Данила. Якуб Колас посвятил Пинску и Пинщине немало страниц своих произведений, здесь снимался фильм по его трилогии «На ростанях», сюда, судя по его стихам, дневникам и статьям, он до конца своих дней возвращался благодарной памятью. И при всем при этом Пинск остается равнодушным к Якубу Коласу, продолжая ваять памятники в духе пресловутого соцреализма кому и чему угодно, только не великому сыну белорусского народа, чья жизнь и судьба тесно вплетены в историю города...

27 сентября. Юбилей «Полесской правды» — 80 лет. Отмечали в центральной районной библиотеке. Все прошло без фанфар — скромно, тихо и... лучше не надо! Повидал многих товарищей и коллег, попил соку, съел пару бутербродов, конфет...

Накануне звонила Виолетта Подлужная, главный редактор «Полесской правды»: меня включили в число выступающих. Просила прочитать стихотворение. Насилу отказался. Кстати, к 50-летию газеты я написал пару строф. Помнится, немножко поднатужился, и... пошло! До этого еще дважды писал «дежурные» стихи. Хотя, надо сказать, никто не принуждал и даже не просил. Впервые — в дни проведения ХХVI съезда КПСС, где-то в конце февраля 1976 года. Второе свое «дежурное» стихотворение я написал к 60-летию Великой Октябрьской социалистической революции — 7 ноября 1977 года. Я еще работал в «Полесской правде», но уже окончательно разуверился в коммунистических идеалах. Впрочем, никогда в них особо и не верил. Почему же написал стихотворение, посвященное Великому Октябрю? Скорее всего, как и все прочее, что тогда писал в газету...

Стыдно мне за это? Нет. Да и никогда не испытывал стыда по этому поводу. Советскую власть и коммунистическую партию я принимал как данность, как нечто вечное и нерушимое, совершенно не зависящее от меня и моих желаний. Я, как и почти все мое окружение тех лет, меньше всего думал о партии, советской власти, завершении социалистического строительства и победе коммунизма и о прочих разных этапах, больших и малых. Жил как жил. Не лучше и не хуже, нежели живу сегодня. В душевном и духовном смысле. А что до материального положения — то жизнь моя никогда не отличалась изобилием. Есть хлеб и к хлебу — и слава Богу!..

Это второй юбилей «Полесской правды», который отмечал и я. Первый раз принимал участие в торжестве — подумать страшно! — тридцать лет тому. Во времена моего «второго пришествия» в «Пп». Помнится, мероприятие было, что называется, с помпой. Достаточно сказать, что тираж газеты превышал 42 тысячи экземпляров! Да и сотрудники газеты были на виду. А теперь никто уже не помнит даже имен знаковых для Пинска личностей...

30 сентября. Начались экскурсии школьников в Музей Александра Блока. Долго думал, как вести себя с ребятами, что говорить им про поэта, чтобы заинтересовать. Сегодня, по-моему, нашел оптимальный вариант: прочитать несколько самых дорогих мне стихотворений, конечно, понятных школьникам, рассказать им, как сам пришел к поэзии Блока. А это произошло со мной как раз в их годы: я 7-й класс оканчивал. И даже книга такая в лопатинском музее лежит: Москва, «Школьная библиотека», 1968 год. Помню, купил эту книгу и... зачитался! Да так, что и любимый до того Сергей Есенин отошел на второй план...

Потом рассказать, как Александр Блок оказался на Пинщине, как здесь жил, прочитать выдержки из его писем к матери, жене. Об открытии музея, о Николае Калинковиче, его очерках о Блоке в наших краях, которые я не раз готовил для «Полесской правды» в 1976 году. О Блоковских поэтических праздниках в первое воскресенье августа в течение двадцати лет. О том, как Георгий Блюмин с идеей открыть музей в Лопатине достучался до самого Машерова... О первом директоре музея Федоре Федоровиче Журавском...

Уже был и ко мне вопрос, но не от учеников, которые пока что даже не читали Блока (не проходили по программе, как обычно говорят), а от учительницы: «Это правда, что у Блока остался сын в Колбах?»

Да, такой апокриф, помнится, ходил еще в 80-е годы, как только открылся музей и стали проводиться Блоковские праздники поэзии. Теперь об этом уже и пишут. Причем называют имя: Федор Лемешевский. Я сам это слышал, старожилы говорили: внешне очень напоминал поэта, был высокий, стройный, с густыми волосами, ни на кого из местных селян не похожий. Мария Лемешевская, его мать, замужем не была. Правда, умерли молодыми — и Мария Лемешевская, и ее сын Федор...

Я довольно рано начал писать стихи. Впервые пытался что-то связать лет в девять, насмотревшись на старшего брата. Он, как и многие его сверстники тогда, рифмовал, пока не понял, что это не его, и не занялся легкой атлетикой. А я лет с тринадцати — даже не припомню, с чего вдруг, — стал писать стихи. Сначала вел дневник, а потом начал мучиться в рифму и читать поэзию. Кого только я не читал в те годы!.. Всех подряд. Правда, все больше переключаясь на популярных и широко известных тогда поэтов. Немало знал и других — русских, белорусских, в переводах на русский стихотворцев народов СССР. Очень занимали меня первые книги поэтов! Так что годам к двадцати я знал множество их имен, помнил сотни стихотворений. Жили мы не богато. Бывало, что и впроголодь. Почти все детство проходил в братних обносках, мало что из одежды перепадало мне нового. Латаные штаны и рубашки, сбитые сандалии и башмаки, поношенные пальто, телогрейки... Уже лет в десять–двенадцать запросто наматывал портянки, влезал в кирзовые сапоги...

В город родители переехали, убегая от «счастливой колхозной жизни» в 1952 году. Возможно, годом ранее. Я родился в Пинске, пятым ребенком, двое до меня умерли. Я был младшим в семье, третьим, и самым, как оказалось, непутевым. Возможно, тут и мое безмерное увлечение поэзией сказалось.

До 1961 года мать не могла устроиться на работу: в Пинске рабочих мест было немного. Отец, простой работяга на «фанерке», «тягал вагонетки» со шпоном, получал совсем мало. Чтобы как-то сводить концы с концами, держали корову, поросенка, кур. Ну и, конечно, огород. За городом, далеко на Белявщине, сажали картошку, как тогда говорили, сотки. Корову держали за рекой — напротив «фанерки». Каждый вечер с весны и до осени, пока не загоняли корову на зиму в сарай, мать, чтобы ее подоить, на лодке переплывала реку (а в середине лета еще и в обед). Часто брала меня с собой — оставить было не на кого...

Если разобраться, никто меня и не воспитывал. Родители, наверное, пытались, что-то говорили, объясняли, внушали. Но... Помнится, не успел перейти в 6-й класс, как за какую-то провинность классная руководительница вызвала родителей в школу. Им было не до того, чтобы ходить по школам. Классная сама решила навестить моих родителей, поведать о ненадлежащем поведении сына. Пришла, а на кухне у нас — настоящий иконостас! Как, впрочем, и в комнатах. Увидев иконы, моя классная дама, родом из Восточной Белоруссии, онемела. Такого она отродясь не видела, да, скорее всего, уже и не ожидала увидеть в доме советских людей. Будучи женщиной, как она считала себя, образованной и современной, тут же взялась просвещать и воспитывать мою мать. Ну а мама, человек истинно верующий, попросила ее встать и немедленно покинуть квартиру. Еще и перекрестила ее вослед, чем окончательно вывела из себя.

Не отмечали в нашей семье и советских праздников, даже Нового года. Он приходился на первый день последней, самой строгой недели Рождественского поста. Лет до 12–13 я даже представления не имел, что его встречают ночью, под бой московских кремлевских курантов... Впервые Новый год я встретил, когда пошел работать на «литейку» — литейно-механический завод, что прямо за нашим забором. Самыми большими праздниками в нашей семье считались Пасха и Рождество. А для меня самым памятным семейным праздником остался день свежевания кабана. Пока жили на Пугачева в собственном доме с двориком, родители откармливали кабанчика. К Рождеству закалывали, обычно для этого приглашали дядьку Максима, отцова брата. Приходила и другая родня — самые близкие люди. Смолили кабана чаще всего шпоном с «фанерки», чтобы шкурка на сале была мягче, а сало вкуснее. Потом разделывали тушу, жарили свежину — сало, мясо, печенку... Мать постилась и до Рождества скоромного не ела, ну а нам по случаю разрешалось. Было сытно и весело...

Так что, как понимаю сегодня, ничего нет удивительного в том, что вскоре я прибился к сверстникам с «пожарки», а вскоре и вовсе, так сказать, отбился от рук... Отразилось ли это в моем творчестве? Скорее всего, да. И не только в нем. Это от матери у меня — искренность и правдивость. Я имею в виду свое творчество — стихи, эссе, дневники... А еще у меня от матери — стремление жить по правде, по Заповедям Божиим. Как уж получилось, судить не мне...

В городской библиотеке взял 9-й номер «Полымя». «Полымя», на мой взгляд, сегодня единственный белорусский литературный журнал, выдерживающий более или менее достойный уровень. Иной раз и «Нёман» бывает интересный, с хорошим подбором авторов, произведений.

Правильно сделала редакция «Полымя-9», что открыла номер стихами Виктора Гордея. Подборка просто замечательная! И хотя Гордей поэт многогранный, эта подборка несколько отличается от других его стихов. Свежестью восприятия и, соответственно, свежестью написания. Чувствуется легкость, с которой Виктор Гордей пишет. Иного читаешь — тянет из себя строку, сплошная тягомотина! А тут — и свежесть мысли (взгляда), и изящество, и прозрачность стиха. А Виктору Гордею уже хорошо за семьдесят. И дай Бог еще!..

Как всегда, с интересом прочитал лирические миниатюры Казимира Камейши. Мне они давно нравятся. Вот уж действительно мудрость взгляда на себя и на жизнь. Интересны письма Янки Брыля. Ну, Брыль и человек интересный!..

Листаю журнал. В этом же номере «Полымя» — статья Гниломедова и Микулича «Сучасная рускамоўная паэзiя Беларусi». Где-то раньше я уже встречал ее? Наверное, в «Нёмане». Впрочем, неважно. Интересно другое: скорее всего, она предваряет выход антологии. Что ж, наконец-то. Многие порадуются...

4 октября. По рекомендации Петра Кошеля читаю в Фейсбуке Николая Захаренко. Судя по его стихам и записям, мы весьма похожи — по жизни, по судьбе. И хотя мои стихи написаны совершенно в другом ключе и по-русски, вершы^[5] Мiколы Захаранкi мне близки и понятны. Так в Беларуси никто не пишет. Стихи Захаренко легки и просты! И вместе с тем не просто глубокие по содержанию, они наполнены необычайной белорусской (полесской) искренностью и мудростью. Как, впрочем, и его записи в ФБ. Вот бы кого публиковать регулярно и издавать ежегодно! И премировать. Человек воистину талантливый и, как и подобает настоящему поэту, честный и правдивый, живет вдалеке от столицы, в простой деревенской хате, пишет замечательные стихи, почти нигде не печатается...

Поздно вечером открыл почту — сообщение от Юрия Виськина. С Юрой мы учились на Высших литературных курсах, дружили. Его традиционная русская проза мне сразу показалась близкой. Это Юра потащил меня на Красную площадь, где накануне трагических октябрьских дней 1993-го давал концерт Мстислав Ростропович. Ничего не было слышно и видно — столько народу собралось! Писк и визг виолончели через усилители — вот и весь концерт. Кстати, Юрий Виськин — единственный из нас, слушателей Высших литературных курсов, кто за время учебы посетил все московские театры, не пропустил ни одной премьеры! Учащимся Литинститута, как и слушателям ВЛК, во многие театры, еще по советской традиции, можно было ходить бесплатно. Это благодаря Юре я впервые побывал в Малом театре. Потом ходил и в другие, но, в отличие от него, театралом не стал. По сей день сожалею, что так и не сподобился сходить в Большой, хотя не однажды звали.

5 октября. Сколько на русских просторах талантов!.. Не перестаю поражаться. Достаточно зайти на Ютуб и... Какие песни, какое исполнение... И в большинстве своем они почти неизвестны широкой публике! Не устаю слушать Джемму Халид, Сергея Волчкова, Евгения Дятлова, не говоря уже про классиков — Александра Вертинского, Петра Лещенко, Георга Отса, Вадима Козина, Людмилу Зыкину, Дмитрия Гнатюка, Миколу Кондратюка, Муслима Магомаева, Майю Кристалинскую, Лину Прохорову... Мне интересны «Одесса-Бэнд», еврейский юмор, звезды европейской эстрады 60–80-х годов...

Конечно, лучше посмотреть-послушать еврейский юмор, нежели читать романы многих и многих, кто сегодня в фаворе, — хоть в Москве–Питере, хоть в наших палестинах. А еврейский юмор и прочую умору я знал довольно хорошо — много раз слышал, что называется, из первых уст. Евреев в Пинске во времена моего детства и молодости было столько, что они воспринимались естественно, как часть городского пейзажа, как само собой разумеющееся. Находились среди них и свои ухари, и уголовники, и всякая рвань. Многих я знал, а с некоторыми и дружил. Среди евреев, надо сказать, большинство людей было порядочных. По крайней мере, не припомню таких, чтобы открыто желали кому-то зла или бегали по властям с доносами.

Кем только не работали пинские евреи! От трудяги «литейки» и маляра до директора предприятия, организации, учебного заведения. Ну и само собой — врачи, учителя, музыканты, часовые мастера, парикмахеры, закройщики, портные, кладовщики... Многие устраивались в торговле. Торговые работники в СССР — особо привилегированный класс. Не класс вроде гегемона общества — пролетариата, который «гегемонил» разве что в анекдотах, а самая настоящая привилегированная прослойка. Распространяться не буду, скажу только, что торговые работники, даже рядовые, жили получше многих учителей, инженеров и врачей.

Много разных евреев проживало в Пинске: замгорпрокурора, сотрудник КГБ, немало адвокатов, но милиционера не припомню ни одного! Как и судью, как они тогда назывались, народного суда. Немало среди них встречалось и по-своему знаменитых, известных и даже легендарных людей.

Я расскажу о трех легендарных пинских личностях моей юности и молодости. Понимаю, кто-то скажет: «Ну, Гришковец, нашел о ком писать! Рассказал бы о своем товарище — музыканте и композиторе Олеге Венгере, он все-таки гимн Пинска написал... Или о докторе Плоткине — столько жизней спас!.. Или о Рае Боркиной — красавице, артистке, да и жила в соседнем подъезде. А он, негодяй, кого вспомнил? Пьяниц, бандитов!..»

Помню и доктора Плоткина, а еще лучше Раю Боркину. Часто смотрел ей вслед, но, увы, ни разу не подошел. Поздороваемся и... в разные стороны.

А вот с ними, о ком расскажу, я не только здоровался... Лёня Луцкий, Мотьян, он же Миша Вольфсон, и Сенька Нафталин. Их сторонились...

Ближе других я знал Лёню Луцкого. Я жил на Пожарке, а Лёня — на Поперечной улице. На Поперечной жил и его сверстник Владимир Чуб — будущий губернатор Ростовской области. Володя Чуб любил футбол, занимался в ДСШ, неплохо учился и существовал незаметно. А Лёня Луцкий вечно сам ходил с фингалами и другим фингалы ставил. Лёню Луцкого в Пинске знали многие. Был он старше меня лет на шесть.

Отец Лёни был заготовителем. В начале и середине 60-х годов существовала такая профессия. Деревни были еще многолюдные, люди держали скотину и птицу. Вот заготовители и ездили по деревням — закупали и скот, и птицу. Сегодня такое просто трудно себе представить: по улицам Пинска гонят огромное стадо скота, метров сто, если не больше, — коровы, бычки, телята! Сзади и по сторонам идут погонщики с палками в руках, а чуть сбоку — заготовитель. В хромовых или яловых сапогах, в галифе из плотного сукна, в брезентовом плаще поверх телогрейки и в кепке или в кожаной шапке-ушанке — хоть летом, хоть поздней осенью. Не припомню, чтобы гнали через город скотину зимой. В правой руке заготовителя палка, на которую он слегка опирается, иногда помахивает ею, что-то крича погонщикам. А через плечо — сумка из кирзы на длинном ремне, наподобие тех, что на полевых учениях и маневрах носили армейские командиры, правда, значительно объемнее и пухлее. Вокруг таких стад обычно и городская пацанва бегала, помогала скотину гнать. Заготовители за это давали на мороженое: 10, 15, 20 копеек — что под руку попадало.

Гнали стадо ближе к концу Брестской и направо, в сторону мясокомбината. Здесь, на загородном пустыре, находилось с десяток загонов для скота и гусей. Тут же были и сажалки, из которых животные могли напиться, а гуси поплавать. Живности собиралось столько, что комбинаты не справлялись сразу принять на бойню. На железнодорожные пути клали настил из досок и перегоняли гусей на «птичку». Кур возили грузовиками — на кузовах стояли огромные клети...

Про заготовителей по городу ходили легенды. Жили они зажиточнее не только простых людей, но и директоров и всех прочих начальников и руководителей. Правда, своим богатством и положением не кичились. Любили и умели выпить и закусить, кто-то — гульнуть с любовницей. Но лично я запомнил их такими: круглый год — в сапогах, брюках галифе, брезентухах поверх телогрейки, в засаленной кепке или в шапке-ушанке...

За принятую живность рассчитывались лично, как и брали деньги за сдаваемую скотину и птицу. Так что нетрудно догадаться, какими суммами по тем временам ворочали заготовители. Среди них было немало евреев. Деньги по тем временам в сберкассах заготовители если и держали, то в разумных пределах. Сберкасса — аналог сегодняшнего Госбанка, других банков тогда просто не было. Люди зажиточные, с постоянным хорошим доходом, свое состояние, как правило, хранили в загашниках. Скупали золотые десятирублевые царские монеты из золота высшей пробы — червонного. В Западной Белоруссии, бывшей черте оседлости евреев, червонцы имелись в немалых количествах. В 60-е годы один червонец стоил «четвертак» — 25 рублей. В 80-е — уже 300 рублей.

Беда для пинских заготовителей грянула в середине 60-х годов. Кто как погорел, кто и при каких обстоятельствах кого из них сдал, неизвестно. Много слухов ходило. Огороды во дворах их домов чуть ли не сутки напролет перелопачивали матросы Пинской ШМО — школы морского обучения, следователи ОБХС и КГБ, перетряхивали вверх дном жилища — искали червонцы. И, надо сказать, находили. Судили пинских заготовителей «за растрату государственных средств в особо крупном размере и денежные махинации в особо крупном размере». Кое-кто получил 15 лет заключения — наивысший тюремный срок, предусмотренный советским уголовным кодексом, а нескольких человек, и в том числе отца Лёни Луцкого, приговорили к «вышаку» — расстрелу.

Тогда-то Лёня и пустился во все тяжкие! Злостное хулиганство, кражи, грабежи с разбоем... Все так же, как и в ранней молодости, хорошо одевался. Довольно аккуратный и ухоженный, невысокого роста, плотно сбитый, красив лицом, немногословен, умел носить дорогую одежду — было в нем что-то, как теперь бы сказали, голливудское. Впрочем, стоило встретиться с ним взглядом, чтобы понять: перед тобой — прожженный жулик, урка и зэк со стажем...

Поговаривали, что Лёня неплохо жил и в тюрьмах, и на зоне. Хорошо играл в карты, были у него должники по всей Белоруссии и далеко за ее пределами. Вот Лёня и наловчился безбедно жить и в местах не столь отдаленных. Хотя «сидел» не раз и далеко на Севере.

Последний раз я встретил его в начале лета 2001-го возле «сорокухи». Он только что получил пенсионные крохи, искал, с кем бы выпить. Вскоре я уехал в Москву и Лёню больше не видел. Не встречал и спустя три года, когда вернулся окончательно в Пинск. Думал, помер. На рубеже нулевых много поумирало нашего брата — друзей-товарищей молодости... А лет семь тому, разговорившись с приятелем, узнал: Лёня доживает в интернате под Барановичами, где содержится «спецконтингент» — бывшие уголовники, психбольные и алкоголики, оставшиеся без жилья и присмотра...

Сенька Нафталин. Среднего роста, шевелюра негустая, но кучерявая, лицо круглое, всегда чисто выбритое, с узкими усиками. Парикмахер — золотые руки! Правда, работал по профессии, пока эти самые золотые руки не начинали колотиться так, что в кресло к Сеньке никто не садился не то что бриться, а и стричься. Чтобы убрать «профессиональный колотун», Сенька перед работой бежал на «точку». Месяца два-три, а то и полгода это сходило ему с рук, разумеется не золотых. Потом Сенька шел то в грузчики магазина, то слесарем на завод — куда возьмут. Через год-другой возвращался в парикмахерскую под «честное слово, завязал навсегда!». И все повторялось...

С Сенькой я никогда не сходился близко, да и знаком был, что называется, шапочно. Похмелившись, он обычно запевал: «С утра побрился и галстук новый, в горошек синий я надел...», при этом приплясывая на манер опереточного артиста. К слову, тогда в Пинске нередко гастролировали заезжие артисты оперетты. Можно было их увидеть в городском Доме культуры на Черняховской.

Сеня Нафталин в дни трезвой жизни ходил с супругой на концерты, а может, слушал оперетты во время работы: в парикмахерской советских времен исправно работала «радиоточка», транслируя не только оперетты, но и оперы. Пил он не менее артистично, нежели постригал. При этом постоянно рассказывал разные истории, небылицы и анекдоты — и на концерты можно было не ходить! Умудрился Сеня и «посидеть» — года полтора или два. В конце 70-х — начале 80-х годов среди пинской босоты ходила байка: «Подсудимый Нафталин, отвечайте суду на конкретно поставленный вопрос! Вы били ногами потерпевшего?» — «Бил... Но небольно!..»

Вроде и печально, и совсем не смешно, но, как правило, вызывало веселый смех. Правда, Сеня бандюганом не был. Умел и любил пошутить, рассказать анекдот, посмеяться.

Вскоре после развала СССР с женой и детьми укатил в Штаты.

А вот Мотьян, он же Миша Вольфсон, много трепавший про Штаты и тамошнюю роскошную житуху задолго до развала Союза, за океан так и не выбрался.

Впервые я увидел Мотьяна, когда мне было лет 14–15. Теплый майский вечер, цветет сирень, и под кустом сирени, подперев стену «сорокухи», на корточках сидит небольшой, щуплый мужичонка, хрипит под гитарные переборы: «Какой я раньше был дурак, носил ворованный пинжак...» Так и произносил: «Пинжак».

Кто-то шепнул мне: «Это Миша Мотьян». Так я узнал Мотьяна. Уж на что я не высокий, а он едва мне до носа дотягивал. В отличие от Сени Нафталина, с кем чаще всего можно было его увидеть, одевался без разбора, что под руку попадет, а часто выглядел просто смешно. Хотя мало кто из нас отличался хорошими «тряпками», Мотьян и вовсе ходил в каких-то странных обносках. Мог нацепить летние белые штаны и потерявшую цвет осеннюю куртку. Вечно в сбитых туфлях или ботинках, в заношенной кепке с длинным козырьком. А то и в «восьмиклинке», которые носили деревенские старики. Ходил слегка вприпрыжку, левое плечо приподнимая и выпячивая вперед. Поговаривали, в детстве Миша Вольфсон был круглым отличником, в юности блистал в футболе — центральным нападающим, форвардом, феноменально владел обводкой, мог на кураже обойти трех-четырех защитников и забить гол. Но ранняя страсть к алкоголю не только убила в нем талант школьного отличника и центрфорварда, но и вообще лишила всего, даже более или менее пристойного вида. Правда, он знал множество небылиц и анекдотов и умел их рассказать до жути смешно, так работал «помелом», что позавидовал бы сам Аркадий Райкин...

Были у Мотьяна в свое время жена и сын. Был и родной брат, «женский врач». Мотьяна они по понятным причинам на порог не пускали. Да он и сам вряд ли пытался ходить к ним. Жил по «темным», как он сам говорил, хатам. А потом брат и вовсе укатил за океан. Присылал бывшей жене Мотьяна и его сыну посылки, что-то клал в них и для брата Миши. Не знаю, что-нибудь из этих «дачек» надел хоть раз Мотьян? Вряд ли. А если и надел, то тут же «спулил»...

Свои «концерты», когда попадала в руки гитара, Мотьян обычно начинал с песни «Какой я раньше был дурак...». И хотя «толпа» слышала эту песню в его исполнении десятки раз, никто не перебивал Мотьяна. Дальше он пел что-то из «одесского блатняка», ну а когда «выступали» на пару с Сенькой Нафталиным, непременно выдавали «Школу бальных танцев Соломона Пляра». Это, скажу вам, надо было видеть и слышать! В оперетте, даже московской, такое вряд ли удавалось! Миша играл и пел, а Сеня «фортеля выписывал» — подпевал, пританцовывал, поводя плечами, крутя головой, размахивая ногами и руками...

Где-то в самом начале 80-х годов, когда ко мне окончательно прилипла кликуха Паэт, Мотьян, как сейчас помню, долго искоса смотрел на меня, потом подошел, задрал ко мне свой большой, кривой нос и такие же большие, чуть навыкате, красные, слезящиеся глаза, спросил: «Братишка, а ты в натуре поэт?» И так он это спросил, что все, кто был рядом, грохнули со смеху. Немного выждав, Миша еще ближе повернулся ко мне левым плечом: «Братан! Вали в Штаты, коммунисты не дадут тебе развернуться!» Снова раздался смех. Но Мотьян как ни в чем не бывало продолжил: «Вот Иосиф Бродский свалил, теперь в Штатах золото лопатой гребет!»

Я как-то спросил Мотьяна:

— Миша, откуда ты столько знаешь и все помнишь?..

— Братан! Так за плечами — семь ходок! Архангельский лесоповал, Северный Урал. Я знаю всю братву Союза. И меня вся братва знает! Я не пил только с римским папой и лондонской мамой.

В последний раз Мотьяна я встретил зимой, сразу после развала СССР. Он шел с небольшой компанией в каком-то заношенном длинном пальто, в хромовых сапогах до колен, в мятой кепке, насаженной на уши, и сам был какой-то весь мятый. Поздоровались. Миша сразу же спросил:

— Братан! Так ты так и не свалил?! По-прежнему в Пинске канаешь? А я скоро сброшу оковы социализма! — И двумя руками показал на свои ноги в хромочах. — Нет, не здесь! Специально пойду в самолет в сапогах — пусть американцы видят, в чем Мотьян ходил в Союзе. А выйду из самолета в аэропорту Нью-Йорка, меня обступят журналисты, вот я перед объективами и сброшу «оковы социализма»! — И, приподняв сперва одну ногу, затем другую, Миша продемонстрировал, как он будет сбрасывать «оковы социализма».

Увы, увы. Через месяца два-три холодным весенним днем по пинскому базару, что в центре города, ходила компашка, собирали деньги на похороны Мотьяна.

7 октября. Возвращаюсь к прошлой записи о талантливых, но так и не добившихся настоящего успеха исполнителях собственных песен. Таковых в своей жизни я знал немало, но самый, пожалуй, талантливый из них — Николай Шипилов. Кроме песен и стихов, писал и замечательную прозу. Еще в советские годы издал две книги — рассказы и повести. Обе вышли в центральных московских издательствах огромным по сегодняшним меркам тиражом.

С Николаем Шипиловым судьба свела меня в общежитии Литературного института. Не раз сидели за одним столом. А однажды на пару загуляли всё в той же общаге Литинститута. По-моему, в конце мая 1995-го. Стояла липкая, удушающая жара, что нередко случается в Москве в последние дни мая — начале июня. Я проснулся среди ночи — душила жажда, спать не давала духота. Пошел в уборную, напился из крана противной, насквозь прохлорированной московской воды. Стало еще хуже. Вернулся в комнату. Николай Шипилов как раз собирался выходить из нее. В руках он держал таз, какими пользовались в общежитии при стирке одежды, мытье полов. Спустя минуту Николай вернулся и, плечом поддерживая распахнутую дверь, широко выплеснул воду из таза:

— Фу-у-у, посвежей будет!

Я сказал что-то насчет «не мешало бы похмелиться», на что Николай ответил:

— Больше трех дней не могу пить, водка не лезет, боли в животе. У меня язва, еще смолоду закореневшая. Да и деньги у нас вчера кончились. На последнюю бутылку едва наскребли...

Так и лежали мы в комнате на седьмом этаже литинститутской общаги, кто знает, «в колене». Я все выходил в уборную, к крану с водой, противной и гадкой, как и мои тогдашние состояние и настроение. А Николай через каждые полчаса-час, предварительно собрав с пола уже теплую воду, выплескивал таз свежей. Оно и в самом деле становилось посвежей, легче дышалось.

Несколько раз я встречал его в Центральном доме литераторов, на Комсомольском проспекте, д. 13 — в Союзе писателей России. Известные писатели приглашали Николая на творческие вечера — украсить их пресные выступления, отчеты перед читателями и коллегами. Его песни под гитару, с легкой хрипотцой баритон скрашивали серость самых скучных вечеров...

А вскоре я узнал: Николай Шипилов уехал в Беларусь, куда наконец-то увезла его жена, минчанка Татьяна Дашкевич, прекрасная детская писательница, поэтесса, бард. Свела их все та же литинститутская общага. Николай был постарше Татьяны, ну а Татьяна, как всякая женщина, по-житейски мудрей. Николай любил ее — это я понял еще тогда, когда мы гулеванили^[6] в общаге. А Татьяна любила Николая. Его просто не могла не любить поэтесса! Вот и уехали из шумной, смурной и бездомной для многих из нас Москвы девяностых в тихую Беларусь.

Поселились в деревне под Минском. В деревне, где обосновались, стали инициаторами строительства храма. Сами строили и другим пример подавали. Воспитывали детей — у них с Татьяной родились сын и дочь. Николай по-прежнему много писал — прозу, стихи, песни. Что еще нужно для счастья?

О смерти его, как это нередко случается, совсем неожиданной, я узнал, уже живя в Пинске. Сообщил мне об этом Петр Кошель. По молодости лет они с Шипиловым жили в Новосибирске, посещали одно и то же литобъединение, дружили. Умер Николай Шипилов в дороге. Где-то под Вязьмой — по пути домой, в Беларусь. Так и связал окончательно в своей судьбе Россию и Беларусь. Настоящие поэты часто умирают если не молодыми, то в дороге. Человек душевного склада, масштаба и натуры Николая Шипилова на большие сцены, как у нас, так и в России, не вхож. Вот и выступал по заводским клубам, общагам, а еще перед самой, как не раз мне говорил, благодарной публикой — зэками, в местах лишения свободы. Николай родился на Сахалине, в семье офицера, но смолоду «ушел в народ», собственным горбом постигая суть жизни. Про это писал и пел — о простых русских людях: работягах, трудягах, бедолагах. И о любви, конечно. Работяги и трудяги тоже умеют любить. И любят, пожалуй, покрепче, нежели пресыщенные сладостями жизни. Впрочем...

Из одного такого турне Шипилов и возвращался в Беларусь. Увы, увы. В Минск, а точнее, в деревню под Минском его привезла жена, чтобы навсегда оставить здесь, в земле на сельском погосте. Ему не было и шестидесяти.

Захожу на Ютуб, набираю: «Николай Шипилов». Слышатся гитарные переборы, голос с легкой, приятной хрипотцой. Слушаю, вспоминаю...

11 октября. Нашел в лопатинской библиотеке два альманаха «Дзень паэзii» — за 1980 и 1992 годы. Изрядно помятые, выцветшие. Сперва подумал: «Читали!» Но, раскрыв, разочаровался. Судя по библиотечному листку «Возвратите книгу не позже...», никто эти книги не брал. Потрепались и выцвели они потому, что не раз переставлялись с полки на полку, пока не отправились в шкаф, что стоит в самом дальнем углу библиотеки — на списание. Ну вот, нашелся наконец читатель, хоть я уже не раз штудировал эти альманахи: в свое время минские «Днi паэзii» я не просто читал — перечитывал по нескольку раз!

Вот и сегодня день напролет листал. Пил чай — холодно в помещении — и читал. Кстати, «Дзень паэзii — 80» значительно солиднее того, что вышел спустя двенадцать лет. В первую очередь, разумеется, по содержанию. Хотя стоит отметить и полиграфию книги 1980-го, и тираж ее — 8000 экземпляров. Немалый тираж и у «Дня» 1992-го — 2000. В «ДП-80» еще полно стихотворений про Ленина, вялiкi кастрычнiк, партию, партизан-героев и подвиги советских воинов. Поминают авторы «ДП-92» и советскую власть, нечасто, но поминают. Правда, уже с обратным, так сказать, знаком качества.

Подавляющее большинство авторов обоих сборников мне хорошо знакомы. И все же, глядя с высоты сегодняшнего возраста и читательского опыта, видишь, как много в них ничем не запоминающихся, проходных стихотворений! Конечно, есть и зерна настоящей поэзии, но мало, крайне мало.

12 октября. Сегодня с ребятами Пинской гимназии № 1 посетили Колбы. На работу ехал в заказанном гимназией автобусе. В Колбах не был, по-моему, с глубокой осени 2006-го, тогда с учителями из «Русского общества» города Бреста я побывал в Достоеве, а потом в Колбах. Помнится, возле дуба меня попросили почитать свои стихи, я отказывался — сослался на память. Сегодня и почитал бы ребятам, но не взял с собой книгу, не захватил и сборник Блока. Прочитал уже в музее. Эффект, конечно, не тот, но слушали внимательно. Сегодняшние учащиеся мало, крайне мало читают поэзию, не говоря уже про увлечение стихами. Ну а городским школьникам экскурсия в Музей Блока обошлась, как мне сказали, по шесть рублей. Заказ автобуса в Колбы, Лопатино и обратно — 170 рублей, плюс посещение музея — рубль. Прямо скажем, для многих недешевое удовольствие. В сельских школах имеются свои автобусы — для подвоза учеников из окрестных деревень, а в городе таковых не предусмотрено. Так что с экскурсиями пинских школьников в Музей Александра Блока все не так просто, как думалось...

Нет ни одного более или менее известного белорусского литератора, кого бы я не читал. Хоть что-то. Поэтов — читал всех. Начиная с Мацея Бурачка. А многих и знавать доводилось, кое с кем и вино пивал, и хлеб жевал. Да, читал и Миколу Гусовского. Это я для тех, кто его также относит к белорусским поэтам...

18 октября. В редакции «Пiнскага веснiка» Вячеслав Ильенков поведал мне довольно забавную историю. К нему обратилась молодая учительница, выпускница филфака, с просьбой рассказать о пинском поэте Валерии Гришковце. Наши учителя, как сказал мне Ильенков, сдавая на классность или что-то в этом роде, должны писать работы на определенные темы. Вот учительница русского языка и литературы решилась «раскрыть творческую биографию пинского поэта Валерия Гришковца, а заодно поинтересовалась и его личной судьбой, недоуменно спросив: «Он же автор гимна города Пинска, почему доживает в “Городище”»^[7]?

Ильенков возмутился, сказал, что я работаю научным сотрудником Музея Александра Блока, а до этого больше двенадцати лет был собственным корреспондентом газеты «Заря» в Пинске, чем очень удивил, а может, даже разочаровал молодую учительницу.

Да, такие нынче учителя. В их понимании, если поэт, значит, должен быть убит на дуэли, как Пушкин. Или повеситься, как Есенин. Застрелиться, как Маяковский. И обязательно — молодым! А если дожил до старости, то всенепременно обязан стоять на главной сцене в День города рядом с председателем горисполкома и другими почетными гостями праздника.

Кстати, в этот день 51 год тому назад в газете «Полесская правда» было опубликовано стихотворение «Бор» В.Гришковца, ученика 8 «Б» класса СШ № 1. Это была первая моя публикация...

19 октября. +21. Уже неделю — «лето»... Уже никто из нас, оставшихся в живых приятелей юности, не вспоминает время, когда в «Сорокухе» мы играли в духовом оркестре. А сколько было у нас с ним связано! Записывались в него совсем не из музыкальных пристрастий. Музыканты духового оркестра клуба «40 лет Октября» имели возможность бесплатно посещать кино, что шесть раз в неделю показывали в клубе — все дни, кроме понедельника. У нас, подростков, денег на кино не было, а тут выгорела возможность каждый вечер смотреть фильмы. Через духовой оркестр прошло человек сорок, если не больше. У кого-то со слухом были проблемы, кого-то Лев Наумович Шапиро — руководитель оркестра — не принимал по другой причине, как он выражался: «Это пропащий шпанюк^[8]». Приличным поведением из нас никто не отличался и близко. Как и учебой в школе. Спустя месяца два-три после создания коллектива в нем осталось человек пятнадцать. Конечно, были среди оркестрантов не только шпанюки. Кое-кто из первого состава долго еще ходил с другими оркестрами по городу, играл на праздничных мероприятиях и похоронах. И хотя у меня были проблемы с музыкальным слухом и был я шпанюком, Лев Наумович держал меня в коллективе, не прогонял. Скорее всего, потому, что в местной газете прошли мои первые стихи, а это по тем временам кое-что значило.

Музыкальные номера давались нашему оркестру с трудом. С репертуаром дело обстояло и вовсе неважно. Мы шли не столько на репетиции, сколько в кино, или, как выражался Лев Наумович, «поотирать клубное зауголье». Но к торжественному собранию по случаю 51-й годовщины Великого Октября — 7 ноября 1968 года — осилили «Киевский вальс», «На сопках Маньчжурии» и марш «Южный». В наших нотных тетрадях, расписанных Львом Наумовичем, были и другие музыкальные номера, но они пока что не давались нам хорошо.

Все дожидались торжественного собрания, вручения премий. В фойе играл духовой оркестр. На сей раз десятка полтора юных клубных музыкантов — местных, как выражался Лев Наумович, шпанюков.

Я играл на альте № 1. По первости дней, пока не стал значиться как отъявленный шпанюк, Лев Наумович определил меня и старостой оркестра...

Премиальный «червонец» директор клуба выдал Льву Наумовичу заранее. Про премиальную «десятку» Лев Наумович объявил нам, как только мы расселись в углу фойе и стали продувать инструменты:

— Премией принято делиться. Но давать вам наличные не буду — возьмете вина, курева, знаю я вас, пьете уже! Пойду возьму шашлыков вам, лимонада.

Так впервые я попробовал шашлык — жареное мясо вперемешку с луком.

По молодости лет Лев Наумович и сам любил выпить и закурить. Мы жили неподалеку, к тому же он в старой первой школе преподавал пение. Как мы пели, можно судить по тому лишь, что указка, которой дирижировал учитель, больше ходила по нашим головам и рукам, нежели по прямому назначению. В 1968-м Лев Наумович уже был в возрасте, нажил астму, тяжело дышал, но курить не бросил. Хотел, но не мог. О чем нам, разумеется, поведал и всегда предупреждал: «Берегите легкие, если хотите играть в оркестре!» А сам доставал пачку «Беломора», выуживал из спичечного коробка кусок ваты, отрывал шматочек и спичкой, под наши смешки, заталкивал в мундштук. Сигареты с фильтром были редкостью, да и стоили намного дороже папирос...

26 октября. Погода довольно комфортная для этой поры. Приехал на работу, прогулялся по деревне — еще много зеленого, золотого, багряного. А вокруг деревни — изумруд озимых полей. Красота!..

Вчера в центральной районной библиотеке прошла встреча с Зиновием Пригодичем. По случаю юбилея он приехал в родные края, заглянул и в центральную районную библиотеку. Впрочем, встреча была заранее запланирована, и очень хорошо, что состоялась. Я не большой любитель говорить красивые слова. Но Зиновий Пригодич заслуживает самых высоких слов! И как литератор, и как человек. Второе для меня — гораздо важнее. Встрече с Зиновием Пригодичем я был искренне рад.

Часто задумываюсь: это сколько же поэтов в разные годы были для меня самыми-самыми! Есенин и Блок, Евтушенко и Соколов, Шкляревский и Межиров, Заболоцкий и Твардовский, Рубцов и Прасолов, Тряпкин и Юрий Кузнецов. А еще... Кого я только не читал, кем только не зачитывался!..

Если бы сегодня спросили меня, кого более всего ценю в русской поэзии, точнее сказать, ставлю выше других, первую тройку я определил бы следующим образом. Начало ХХ века — Александр Блок, середина ХХ века — Александр Твардовский, вторая половина ХХ века — Юрий Кузнецов.

Что до белорусской поэзии, то первые два места безоговорочно отдал бы Максиму Танку и Пимену Панченко. А вот кого поставить на третье место, тут я затрудняюсь. Евгению Янищиц? Алексея Пысина? Геннадия Пашкова?.. Достойны как один! Но... есть в белорусской поэзии немало и других, кто не уступает этим поэтам. Например, Микола Купреев, Михась Стрельцов, Анатоль Сыс, Алесь Письменков... Правда, написали они немного.

28 октября. Полгода трезвой жизни. И не тянет. Возможно, еще и потому, что все больше чувствую недомогание, сильную усталость, боли в животе... В пятницу на банкете, что устроил Зиновий Пригодич, выпил немного сухого, а две недели тому был у Димы Голуба в его новом доме на Полесской. Дима предложил: «Может, выпьешь, жена из Египта хороший виски привезла?» Посмеялись, покряхтели: «Если бы да лет этак тридцать–сорок тому...»

Посидели поговорили. Я уже было домой засобирался, когда Дима предложил: «Давай щуку пожарим!» Накануне Дима был на рыбалке, поймал дюжину щук, примерно по кило каждая. Ну, тут я уже не выдержал — давненько свежей рыбки не ел. Дима рыбачит на Стыри, неподалеку от Лопатина. Однажды даже подвез меня домой. Как только подоспела жареная щука, Дима достает бутыль домашнего виноградного. За-а-апах!.. Настоящего вина, портвейна. Ставит на стол две рюмки. Не удержался и я: давно не пил из хрусталя. Правда, хватило ума больше одной рюмки не пить. После жареной щуки попросил сделать мне чаю...

Читаю Чейза. Это, конечно, не вершы. Тем не менее, сколь ни ругаю себя, тяга к вершам не проходит. И мне читать вершы куда интереснее, чем того же Чейза. Пастернак это называл высокой болезнью. Я так не считаю. Читать, любить стихи — это что-то близкое к душевной болезни. А может, высокая болезнь — это и есть болезнь души, отклонение от того, что считают нормальным? Особенно в наше сверхпрактичное время...

1 ноября. С понедельника — тяжелая облачность, серость, сирость осени. Еще не поздней, но уже глубокой. Когда все больше хочется под теплую крышу, а если собираешься выйти, долго всматриваешься в окно: кто и во что одет, брать ли зонт, что обуть.

Совсем неожиданно музей посетили «неорганизованные экскурсанты». Немного, всего пять человек. Но как я обрадовался им!.. Молодые люди в сопровождении некоего пинчука знакомятся с Полесьем. Минские студенты. Трое из них — иностранцы. Изучают филологию, философию. С творчеством и биографией Блока, судя по вопросам, знакомы. Слушали внимательно, с большим интересом рассматривали экспонаты, фотографировали. Рекомендовал им съездить в Колбы. Но они спешили по другому маршруту...

По дороге в столовую ПолесГУ услышал звуки духовой музыки, доносившиеся со двора пятиэтажки, что напротив университетской деревни. Поначалу даже опешил: что за музыка, больно уж знакомая мелодия? И тут же понимаю: похоронный марш Шопена. Давно не слышал. Лет двадцать, если не больше. В мои юные годы по Пинску ходили похоронные процессии, и эта музыка звучала довольно часто. И потом, до самого развала СССР, покойника выносили из дома под эти печальные звуки. Так же и гроб отправляли в землю — под музыку. Наверное, чтоб не так тяжко, чтоб беспечальней было: и покойнику попрощаться с этим светом, и людям проводить дорогого человека в последний путь...

Это начиная с приснопамятного начала девяностых стали хоронить близких со священником. И православные, и католики, и евреи. Ну, что касается евреев, утверждать не буду, но нынче и они своих покойников хоронят без лишней помпы вроде меди духового оркестра. В советские годы и крестили детей, и отпевали покойников крайне редко, только по-настоящему верующие люди. Это не афишировали, и, как правило, не было никаких «музык». Не ходили священники и с похоронной процессией — это запрещал закон. Священник имел право побыть в доме покойного и на кладбище, как и сейчас. В советские годы за такие похороны могли погнать из партии! А для многих это было концом карьеры. Истории такие известны. Помню, как только я начал работать в «Полесской правде», в феврале 1976-го, меня предупредил замредактора: «Валерий, мы были у тебя дома. Видели иконы на кухне. С этим будь осторожней». И поведал мне историю, в которую сегодня просто трудно поверить.

У второго секретаря райкома КПБ умерла мать. И хотя он просил не приглашать священника, его просьбе родственники не вняли: «Это великий грех — отправить верующего человека в мир иной без отпевания!» А каково было сыну, пусть и партийному начальнику районного масштаба, не приехать на похороны матери?..

Словом, секретарь райкома на похоронах был. В дом, где собралось немало народу, не пошел: там священник совершал чин отпевания покойной. Партийный секретарь сидел в служебной «Волге». Поехал на машине и на кладбище. Тут уж не выдержало сердце сына, да и перед людьми, недавними односельчанами, стыдно было: «Это как же, родной сын, да не попрощается с матерью?!» Подошел к могиле, когда уже батюшка закончил свою последнюю молитву по покойной и собирались забивать крышку гроба. Поцеловал мать, попрощался. Не пошел и на поминки: побоялся, что за столом будет священник. Кстати, в те времена священники редко садились за поминальный стол — наверное, тоже не поощрялось кем-то...

Так что в советские годы хоронили, как правило, без священника — под музыку Шопена. Причем всех без исключения! И русских (православных), и евреев (иудейства в советские времена в Пинске не наблюдалось), и поляков (католиков). И ставили на могилу не крест, как теперь, а пятиконечную красную звезду на конусообразном небольшом постаменте. Сегодня почти все без исключения хоронят своих близких, придерживаясь обряда предков. Как правило, религиозного обряда. И никаких духовых оркестров! В том числе и у евреев. Кто-то и перекрестится, и шапку снимет. Кстати, евреи давно уже выкупили на кладбище в Посеничах участок для соплеменников. Хотят и там быть среди своих. Не строго придерживаются канона, устраивают и поминки, что у иудеев не принято, по крайней мере, с водкой. Тем не менее и свои традиции соблюдают, и поминают с рюмкой...

Ну а под печальные звуки Шопена сегодня, как я думаю, провожали в последний путь какого-то старого коммуниста или отставника Советской армии. Впрочем, неважно. Земля ему пухом...

4 ноября. Вычитал у А.М. Горького в очерке «В.И. Ленин» просто убийственно точное определение разного рода людям публичным: «Видел я в Берлине литераторов, художников, меценатов и других людей, они отличались друг от друга по степени самодовольства и самолюбия».

Господи Боже мой! Без малого сто лет прошло, а словно сегодня Горький подсмотрел наших литераторов!

Иной раз хочется почитать стихи кого-то из неизвестных тебе, но такое, чтобы запомнилось, а то и покорило. Стихи по-прежнему пишут и пишут, но чего-то стоящего в этом потоке весьма и весьма немного. И все же есть! Тот же Петр Кошель просвещает меня, скидывает подборки разных авторов. Некоторых я уже отметил для себя. Так в юности и молодости я открывал для себя поэзию Александра Межирова, Владимира Соколова, Владимира Цыбина, Станислава Куняева, Владимира Торопыгина, Виктора Сосноры, Глеба Горбовского, Олега Чухонцева, Анатолия Жигулина, Игоря Шкляревского, Владимира Кострова; поэтов масштаба поменьше — Владимира Павлинова, Натана Злотникова, Олега Дмитриева, Евгения Храмова, Дмитрия Сухарева, Александра Кушнера... Смолоду читал Анну Ахматову и Марину Цветаеву, Веронику Тушнову и Беллу Ахмадулину, Юнну Мориц и Римму Казакову...

8 ноября. Год как не стало Анатоля Шушко. Помню, сидим с Лилей на набережной, звонок: Толя. Голос бодрый, даже на расстоянии чувствовалось: в хорошем настроении. «Завтра, — говорит, — последний раз поеду в Молотковичи на сеанс. — Я понял, что речь о химиотерапии. — Подготовил небольшую книжку избранного...» На это я сказал ему, что надо вообще собрать все написанное, еще раз просмотреть и сделать настоящую книгу стихов. Он согласился — мол, зима впереди, буду работать...

Спустя часа полтора позвонила Люба Шушко: «Толя отошел». Я даже не понял, в чем дело. Говорю: «Отошел и отошел, придет, куда он денется, не маленький». Люба не выдержала, разрыдалась. Тут-то я и понял, куда отошел Толя...

Никогда не думал и не предполагал, что переживу Шушко. Толя был физически и морально крепким, здоровым, в отца — и внешне, и силой духа. А отец его, Иван Константинович, дядька Ясь, слава Богу, живет, здравствует. 93 года, прошел войну, был ранен, но по сей день и рюмку выпьет, и закусит. И Толя Шушко был таким же — крепким, простым и открытым. С детства писал стихи, рано начал публиковаться, но так и не научился обивать пороги редакций. Первую книжку выпустил в 40 лет, хотя мог бы сразу же по окончании университета. Не стал искать и теплого места в столице, как это делали многие его сокурсники. Уехал по распределению учительствовать на Пинщину. Отработал два года, поехал в Свитязь — там работала его университетская любовь. Женился, родились два сына. А Толя как жил — душа нараспашку! — так и продолжал жить. Писал стихи, редко публиковался. Жена все больше корила, ругала: ей не поэт нужен, а муж-добытчик. А с этим у Толи были проблемы. Работать мог, был хорошим учителем мовы и роднай лiтаратуры, а вот добытчиком длинного рубля Толя Шушко стать не мог — не того роду-племени. Да и прихвастнуть, покрасоваться на публике не умел. Ну, таким родился, таким вырос — влюбленным в литературу, в родныя словы. И со стихами своими не носился как курица с яйцом, и славы не искал, и должностей не добивался. Ему как раз и не помешало бы немного тщеславия, побольше творческого эгоизма и самолюбия. Может, и к врачам вовремя обратился бы. После операции злокачественной опухоли Толя помучился год с небольшим и... отошел. Прими его, Господи, в чертогах Своих! Анатоль Шушко был настоящим поэтом и прожил жизнь как Поэт.

Судьба однажды повернулась и к нему лицом. Приехал в Пинск, встретил Любу Д., с которой после университета отрабатывал положенные два года в ласицкой средней школе. Поговорили, вспомнили юные годы, а там и ближе сошлись, что, наверное, должны были сделать еще тогда, когда вместе учительствовали в пинской глубинке. И прожили вместе почти 30 лет. Если бы не Люба, думаю, не было бы и первой книги, а возможно, и такого поэта, каким сегодня мы знаем Анатоля Шушко. Его творчество, я уверен, будет востребовано еще долго. Будет издана и настоящая книга его стихотворений, поэм, баллад. Улягутся мелкие страсти, что кипят нынче вокруг писательских дел и делишек, осядут пыль и труха, и воздадут должное истинным талантам — один из которых, вне всякого сомнения, Анатоль Шушко.

9 ноября. Взял в библиотеке 10-й номер «Нёмана». В 9-м понравилось эссе Татьяны Шамякиной, захотелось дочитать окончание. С удовольствием прочел мемуары режиссера Владимира Орлова «Двое из “Королевской рати”» — воспоминания о знаменитых советских актерах Павле Луспекаеве и Георгии Жжёнове. Я, надо сказать, с удовольствием читаю воспоминания Владимира Орлова. Легкий стиль, в меру иронии и юмора. Он, пожалуй, единственный из всех, кого я знаю из тутошних киношников и вообще актеров и режиссеров, кто умеет писать читабельную, да к тому же неплохую прозу.

Удивился, прочитав подборку стихов Людмилы Рублевской. Стихи оставили самое хорошее впечатление. Так из белорусских поэтесс, пожалуй, не пишет никто. По крайней мере, сразу трудно припомнить еще кого-то. И перевод хороший. Изяславу Котлярову — за восемьдесят, а он активно пишет, переводит, публикуется. Понравились и стихи Елизаветы Полеес. Все, что читал в последние годы этой тихой, скромной на вид женщины, по-хорошему впечатляет. Как и ее поведение в литературе — довольно активное и вместе с тем скромное. Это, по-моему, лишний раз подчеркивает ее незаурядный талант, ее личность в русской поэзии Беларуси.

11 ноября. Пасмурно, дождливо, небольшой ветер. Пахнет сыростью, прелью. +8–10. На рынке и возле него полно грибов: зеленки, подзеленки, опята, белые... Правда, белые — не совсем белые, а желто-коричневые и по размеру большие, крупные. Самое странное, в августе и начале сентября, когда вроде бы и должны расти грибы, их почти не продавали. А в конце осени — на тебе!..

Начал ловить себя на мысли, что все меньше желания делать записи, вспоминать. Последнее так вообще стало доставлять больше горечи и боли, нежели радости. А еще все чаще думаю о том, что прожил пустую, зряшную жизнь, а писание стихов — дело не только глупое, но и греховное. Особенно в моем случае: положил на это не только свое личное благополучие (счастье), но и благополучие людей, кто был рядом, — матери, жен, подруг, кто щедро делил со мной свое время, молодость. А время (жизнь), увы, неповторимо. Оттого еще большее осознание пустоты прожитых лет, зряшности траты времени, здоровья и сил...

Позвонила знакомая: умер Вася Локун, брат литературоведа Валентины Локун. Прожил немалую для инвалида жизнь — 76 лет. Насколько я знаю, Василий помогал Валентине в ее нелегкой работе и творческой деятельности. И Валентина, и Василий довольно рано лишились возможности ходить, передвигаться. Жили и работали, не выходя из квартиры. За ними ухаживала мама, потом приходящая домработница, оказывали помощь собес, добрые люди. Будучи инвалидом, Валентина Локун сумела окончить Брестский пединститут, защитить кандидатскую. Довольно много писала, публиковалась, издавалась. Была известным в Беларуси литературоведом. Умерла три года тому, в начале лета. Я тоже пришел проводить ее в последний путь. Когда она просила, всегда приходил, бывало, и подолгу сидел с ней, говорили о литературе. Но более тесного общения у нас не было: жили мы совершенно разной жизнью, да и область ее литературных интересов совершенно не совпадала с моими пристрастиями...

Позвонил Сергей Иванович Молчан, сотрудник издательства «Белорусская энциклопедия...», редактор моей книги. Она уже подготовлена, он выбрал приемлемое, по его мнению, из предложенного мною — стихи, эссе, статьи. Я-то предложил издательству почти сорок листов. Отобрали трафаретных пятнадцать — как издают для пополнения библиотечного фонда. Тираж пока не определили. Согласовали название: «Остаюсь навсегда...». Он заговорил про фотографию, я решил: любую отражающую мой возраст, мое творчество. Определились, слава Богу, быстро. К концу года книга должна выйти. Попросил по возможности прислать мне три экземпляра в счет гонорара. А я, сказать честно, уже и не ждал. Ждать-то ждал, но не очень верил...

15 ноября. Приметил в дальнем закуте лопатинской библиотеки четырнадцатитомник Якуба Коласа 1977 года издания. Сразу же отложил 12-й, 13-й и 14-й тома — публицистика и письма Якуба Коласа. Обратил внимание на тираж: 12-й том, в котором представлена публицистика, вышел таким же тиражом, как и остальные тома, — 17 700 экземпляров. Лично для меня это совершенно непонятно, тем паче что публицистику читатель никогда особо не жаловал.

А вот письма Якуба Коласа, на мою думку, следовало бы издавать и переиздавать!

Читая письма Песняра, открываешь для себя совершенно другого Якуба Коласа! Я ведь и сам, грешным делом, давно воспринимал его вроде памятника на одноименной площади белорусской столицы. А он, судя по его письмам, совершенно иной — тихий, восприимчивый к миру и людям мальчик, не по годам зрелый и мудрый семинарист, а затем молодой сельский учитель и начинающий литератор, любящий муж и заботливый отец, добрый наставник, товарищ и друг коллегам и друзьям по перу, патриот Отчизны...

Лично мне доставляет немало удовольствия чтение писем Марии Дмитриевне. Кстати, меня особо радует, что многие из них написаны из Пинска, где, как известно, Якуб Колас учительствовал, обвенчался с Марией Каменской и стал отцом...

Я вырос и провел самые счастливые годы по соседству с домом, в котором в Пинске жил Константин Мицкевич — белорусский Песняр Якуб Колас. Сотни раз я проходил мимо этого дома под высокими елями по дороге на вокзал или возвращаясь после отлучек из Пинска. В двухстах метрах от него по сей день стоит здание бывшей 1-й («Сталинской») школы, в которой я постигал азы учебных и житейских познаний. А летом на спортплощадке с утра и до позднего вечера гоняли мяч, резались на травке в карты, а позже, повзрослев, миловались с юными подругами под кленами и тополями дорогого многим и многим школьного двора...

Занятие литературой во времена Якуба Коласа было не столько творчеством, сколько работой. Ежедневной, кропотливой, ничуть не легче работы обычного селянина или мастерового. И не менее ответственной! А для такого человека, как Якуб Колас, который смолоду отведал и каторжанского хлеба, причем за дело благородное — защиту простого народа, творчество стало еще и своего рода борьбой. Борьбой за себя, за свой народ, за Беларусь. Понятное дело, приходилось много чего писать и подписывать такого, за которое было и стыдно, и больно, и страшно...

Впрочем, не мне судить. С удовольствием, с большим интересом и радостью читаю письма Якуба Коласа, читаю и... открываю для себя этого великого писателя и человека. Некоторые перечитываю — настолько они по-житейски мудры и человечны. Как, например, это письмо Коласа старому другу и товарищу, переводчику многих его произведений, известному русскому поэту Сергею Городецкому. Письмо от 9.09.1947. Оба поэта уже были людьми почтенного возраста, широко известны, даже знамениты, но... сколько тепла, такта, искренней заинтересованности в жизни товарища...

«Дорогой Сережа!

Днем 24/VIII я приехал в Москву. Устроившись в гостинице, я сейчас же направился к тебе на квартиру. Не знал, что ты уехал на отдых. На мои два традиционные звонка вышла Варвара Ивановна... Она узнала меня и попросила зайти. От нее узнал, что тебя до 15 сентября не будет дома. Я ушел. Вероятно, она рассказала тебе об этом. Из Ленинграда я ехал “Стрелой” на Москву. В Москве только поночевал, а на следующий день вечером отправился домой. Поездка в Ленинград была очень интересна, но для меня уже утомительна. Провели несколько хороших вечеров с выступлениями. Ездил к Прокофьеву на дачу, километров за пятьдесят, на Карельский перешеек.

А сейчас нахожусь в Минске. С 3 по 7 сентября был в Болочанке, собирал грибы. А их там очень много. Завтра лажусь с утра еще съездить туда и завтра же вернуться...

Вчера из газеты “Лiтаратура i мастацтва” узнал, что на Правлении Союза писателей “Рыбакову хату” поручили переводить Иринину и Семынину под общей редакцией М.Исаковского. Этим я поставлен в крайне неловкое положение. Ведь о переводе у нас был разговор с тобой. Не знаю, как исправить это дело. Ведь я очень хочу, чтоб этот перевод был главным образом при твоем участии. Что можно сделать, сделаю, если ты не откажешься принять участие в переводе при таком составе переводчиков. Устранять их теперь уже поздно, да против их я не возражаю. Прости, что так получилось.

Зачем ты едешь в такой далекий край? Надолго ли?

Пиши. Очень жду письма.

Целую. Твой Я.Колас».

Песняр отправил огромное количество посланий коллегам, причем не только белорусским, русским и украинским, но и писателям других республик. Немало писем доводилось Якубу Коласу адресовать в различные инстанции, партийным и государственным деятелям, не раз писал Колас и читателям, как депутат — своим избирателям...

16 ноября. Хожу на процедуры — лазеротерапия. Уже второй раз, точнее сказать, вторая процедура. Вроде неохота, особенно с вечера, когда подумаешь, вот завтра снова надо вставать рано... А утром выйдешь из дома, и... поднимается настроение! Все же хорошо идти по утреннему городу! Особенно возвращаться из поликлиники. Иду через парк на набережную, как позавчера, в солнечную погоду. В такой день Пинск особенно хорош: еще желтеют березки, клены, лиственницы... И на набережной хорошо! Мой город за последние пятнадцать лет, как я окончательно вернулся на родные берега, сильно изменился. Две пешеходные улицы, многие здания отреставрированы, построены заново. Взять хотя бы спорткомплекс Полесского госуниверситета. А его общежития с двух сторон парка? Особенно Студенческая деревня и общежития на улице Советской. Да и пешеходные улицы — Ленина и часть Первомайской — совершенно изменили облик исторического центра Пинска. А Полесский драмтеатр со скверами? Да и площадь Ленина смотрится теперь совсем по-иному. Как и прилегающие к ней улицы...

Сегодня получил пять вариантов рисунка обложки своей книги. Выбрал самый первый из предложенных: обложка это так, главное, разумеется, содержание книги. Впрочем, хорошо, если все гармонично: и обложка, и бумага, и шрифты, и переплет, и формат. Отправил в издательство и паспортные данные для заключения договора. Так что...

18 ноября. На рынке и возле рынка — коммунизм. Правда, не раздают, а продают. Но полнейшее изобилие! И цены приемлемые. Полно клюквы. Клюква поздняя ягода, можно брать и под снегом. А то, что по сей день продают грибы — зеленки, маслята, опята, — диво дивное! Раньше я как-то мало обращал внимания на то, что живу рядом с рынком, а теперь так и очень рад этому: можно пройтись, поглазеть, побыть среди людей...

С работниками центральной районной библиотеки и членами литературного клуба «Пiнчукi» ездил в деревню Камень, на юбилей погост-загородской библиотеки. Посетили Музей образования Пинщины в местной школе имени Кирилла и Мефодия, а потом перешли в библиотеку, где и приняли участие в торжественных мероприятиях.

Было много выступлений, стихов, песен. Виктор Метельский, неизменный атрибут чуть ли не всех подобных мероприятий, причем не только Пинщины, пел свои песни. Я прочитал давнее стихотворение «Лирическое воспоминание о наряде в день рождения». Хорошо, что были люди, желающие выступать, говорить, читать свои стихи. Директор Каменского дома культуры Жанна, как оказалось, двоюродная сестра Гали, с которой долго жил Лёня Кривецкий. К ним я много раз наведывался в Погост-Загородский. Короче говоря, было что вспомнить и мне...

Вышел из дома в 7.40, а вернулся домой в 19.10.

Во время чаепития подошел с моей книгой «Я из тех...» работник каменской библиотеки Александр Сергеевич и, близоруко щурясь, попросил дать автограф. А книга — вся в пыли, видно, что никто к ней даже не прикасался! О чем я и сказал. Он виновато улыбнулся и еще раз попросил оставить автограф. Я вежливо отказал, мол, пусть и дальше пылится бесследно, а то смешно будет: книгу здесь никто, кроме автора, и в руки не брал...

Музей Блока посетила группа учащихся из Каллауровичей. Узнав, что в этой школе в последние годы своей жизни работал Алесь Бибицкий, вспомнил школу в Каллауровичах и то, как года четыре тому приезжал на вечер памяти Алеся Бибицкого. В тот ясный сентябрьский день после выступления нам устроили застолье. Запомнилось строение школы — отличное для деревни большое двухэтажное здание, просторный школьный двор в акациях и кленах и то, с какой болью говорили директор школы и председатель сельисполкома, что осталось в ней около сорока детей — свозят из окрестных деревень... Потому и спросил у сопровождавшей школьников в музей учительницы, сколько сегодня учащихся в каллауровичской школе-детсаду. Оказывается, 23 человека. Двадцать в школе и три ребенка в детсаду...

23 ноября. Звонок из валищенской школы с предложением завтра посетить музей. Нет бы на полчаса раньше позвонили, я уже билет на завтра купил. Пришлось снова идти в кассу, сдавать. «Валищенцы» меня заберут по дороге в музей. Мне, кстати, не только выгодно, когда в музей едут учащиеся сельских школ из приречной зоны Пинщины, но и удобно: спокойно сядешь, доедешь до Лопатина, да еще и вернешься этим же автобусом в Пинск.

А иной раз, пока доедешь на рейсовом автобусе, нервы наизнанку вывернешь. Редко когда спокойно зайдешь в автобус и сядешь на указанное в билете место. Особенно по субботам в весенне-осеннюю дачную пору. Сколько раз доводилось слышать: «Ты шчэ ж нэ старый, дай бабы посэдиты!» Это притом что автобус междугородний, в билете каждого пассажира указано место. Что, казалось бы, проще — сесть на свое место?..

Или такое: «Стэпан, Стэпан, ходы сюды, гэто някый скандальный мужшчына тоби трапывса. Бач на ёго, хозьзяин! Мисцэ ёго занялы!..»

А я всего-то попросил человека примерно моих лет показать билет, поскольку он сидел на месте, указанном в моем билете...

29 ноября. Утро туманное, утро седое... После обеда проглянуло солнце, тепло, тихо. Во вторник, 26-го, проснулся и понял: выпал снег. Ну, еще не совсем и снег, тем более не выпал, а так, прилег, что ли. Но земля, деревья и крыши были изрядно белы, припорошены.

Вечером пошел в Дом культуры на встречу с поэтами из Минска и пинским исполнителем собственных песен на стихи белорусских поэтов Виктором Метельским. Больно уж часто и настоятельно требовал он, чтобы пришел, послушал его. Мол, Михась Поздняков тоже очень желает увидеться со мной, поговорить. Пошел и не пожалел. И не потому, что мне Поздняков вручил медаль Максима Богдановича. Михася Позднякова, Валентину Поликанину и Виктора Метельского слушатели — а в большом зале городского ДК их собралось немало — провожали аплодисментами, принесли им букеты. Я, признаться, даже не ожидал, что столько людей придет на музыкально-поэтический вечер. А Виктор Метельский так и вовсе, наверное, зажег свою звезду на пинском культурном небосклоне. Как и Михаил Кулеш, приехавший на встречу из Бреста. Хорошо вела программу Светлана Ефремова — актриса Театра поэзии. Увидел ее впервые. Впечатление — самое хорошее, причем не только у меня. Рядом со мной сидели Жанна Завацкая, Зинаида Савило, Галина Лозицкая. Судя по их репликам, они были приятно удивлены реакцией зала на каждое выступление гостей. Кстати, почти никто не ушел до окончания выступлений! И потом не спешили уходить, в фойе брали автографы у Поликаниной, Позднякова, покупали их книги...

Олег Жук, директор Пинского дома культуры, подошел ко мне: «Чего не выступал?» Он, кстати, также был удивлен подобной реакцией зрителей, теплой, поистине праздничной атмосферой, заметил, что это первый подобный вечер за восемь лет, что он руководит Домом культуры.

2 декабря. В центральной районной библиотеке прошла презентация третьего тома собрания сочинений Евгении Янищиц.

Вчера, подумав: «Вот и снова декабрь, снова зима», — вспомнил 1 декабря 1973 года. В этот день полку, в который три недели назад я прибыл из учебки, в торжественной обстановке вручали боевое знамя. Полк год тому как перекинули из Львовской области Украины в Семипалатинскую область Казахстана. Уже не первый год длилась напряженка между СССР и Китаем, вот и укреплялась обороноспособность Советского Союза на дальневосточном и среднеазиатском направлениях.

День 1 декабря 1973 года выдался на удивление ясным и погожим, что в каменистых казахстанских степях бывает редко. Обычно начиная с середины осени в северных и восточных областях Казахстана задувает такой «Бабай», что невозможно идти против ветра, бывало, легкие машины с дорог сметало! А тут... Ясный, тихий, переполненный солнцем день!.. Полк и приданные ему автобатальон и дивизион связи выстроились на взлетной полосе — я служил в ВВС. По случаю вручения полку боевого знамени из армии прибыл генерал, из дивизии — комдив. Командир полка, как только его вызвал генерал, строевым шагом прошагал мимо стоявших по стойке смирно солдат и офицеров. Доложился генералу, стоявшему с развернутым знаменем, потом подошел к нему, опустился на колено и поцеловал край полотнища, встав на ноги, принял его из рук генерала. Не помню, кричали ли мы «ура!», но хорошо помню, как личный состав полка и приданных ему частей строевым шагом прошел по бетонке взлетной полосы, держа равнение на боевое знамя. И все это время на нас «глазело» огромное красноватое солнце, так особо и не поднявшись над горизонтом, но величаво обагрив желтоватую от сухой травы, едва припорошенную снегом степь...

Потому, скорее всего, мне и запомнился этот день — 1 декабря 1973 года. А еще тем, что впервые в армии я попробовал праздничный обед — обычный горячий суп-похлебку, к каше-гречке полагалась котлета. Гречку нам давали нечасто. Потому солдаты и любили ее, распевая куплет про «кашу-гречку, девку на печке и маршала Гречку». Маршал Андрей Гречко в годы моей юности был министром обороны СССР.

6 декабря. Декабрь, а посмотришь — травка зеленеет, причем повсеместно. Тихо, красиво. Кажется, гулял бы и гулял, ходил бы и ходил. Но уже силы не те, да и здоровье не то, куртка тяжела, ботинки нелегки... Все больше хочется на диван, в домашнее тепло, к телевизору, к компьютеру...

Все реже и реже встречаю в журнальных и прочих публикациях стихи, что с первого прочтения запали бы в душу и память, ну хотя бы немного взволновали, заставили задуматься, а имя автора навсегда осталось бы в перечне дорогих поэтических имен. При этом стихов нынче публикуется превеликое множество. Увы, ничего не остается в памяти и от публикаций в белорусских «толстяках». Конечно, стихи идут разные по уровню, по форме, по тематике, но, по сути говоря, одно и то же — это всего-навсего стихи, но не поэзия. Потому, скорее всего, я довольно спокойно замолчал и надеюсь, что как-нибудь найду в себе силы все спокойней и спокойней воспринимать активно текущий вялый стихотворный поток...

7 декабря. Такого захода солнца, которое наблюдал вчера из окна автобуса по дороге домой из Лопатина, давненько видеть не доводилось. Медленно опускался огромный, раскаленный докрасна шар. День отходил солнечный, ясный, только два небольших облачка стояли возле горизонта. Вот и высветило их уходящее солнце. А потом долго еще рдел, багровея, закат — длинной полосой, во весь небокрай, куда скатилось солнце...

Читаю Якуба Коласа. Дневники, письма, летопись жизни и творчества. А дневниковые записи, пусть и отрывочные, не подробные, Песняр делал в разное время и довольно подолгу. Последнюю, более или менее подробную, судя по проставленной им дате, сделал 2 июля 1951-го. А 2 декабря того же года написал: «Не ўсё ж запiсана, што трэба было запiсаць».

Читаю на работе, страниц по 40–50, иной раз и больше. Подобное чтение мне доставляет истинное удовольствие: узнаю нечто новое о жизни писателей. Понятно, такую жизнь, какая была у Коласа, мало кто из писателей мог себе позволить: издания, переиздания, солидные премии, высокие награды, почет и уважение. Но, с другой стороны, такая жизнь была не в радость. Об этом нетрудно догадаться из писем и дневниковых записей Песняра. Что ж, за все надо платить. Истина эта стара как свет Божий. Власть, оказывая сверхповышенное внимание Коласу, гробила в нем поэта, писателя, а заодно и его здоровье. Бесконечные разъезды, съезды, пленумы, заседания в Верховных Советах СССР и БССР, в Академии наук БССР, в разных жюри, комитетах, комиссиях и прочее и прочее губили время и силы Якуба Коласа, а следовательно, лишали его возможности спокойно, полноценно творить, жить собственной, а не казенной жизнью.

А Якуб Колас ездил и заседал в прямом смысле до самой смерти. Умер Песняр 13 августа 1956-го.

9 декабря. Вчера совсем неожиданно позвонила Валентина Горбачевская из Брестской областной библиотеки им. Горького. Когда-то В.Г. работала в «Полесской правде» корректором. Была весьма и весьма хороша собой! И при этом общительной, веселой, компанейской, профессионально грамотной, что для корректора просто обязательно. Примерно такой же была и другая корректор — Дина Перец. Маленько постарше, построже, досконально знала орфографию, пунктуацию. Но без всяких занудств. С ними говорили открыто на любую тему. Приятно было дежурить по номеру. В непринужденной атмосфере корректорской всегда работалось легко и просто. Хотя дежурство по номеру — это, что ни говори, ответственность. И тем не менее дежурилось легко и весело. Валентина Горбачевская уже давно живет в Бресте, работает в областной библиотеке. Как-то заходил к ней, наверное, вскоре после моего устройства в «Зарю». И вот — звонок от нее с предложением написать о Локун. Ей поручили составить книгу воспоминаний. Среди тех, кто уже прислал свои заметки, Карлюкевич, Поздняков, Ляшук, Хвагина...

Сперва отказывался: меня, по сути, мало что связывало с Локун. И все же Валентина уговорила. Самое приятное — помог ей определиться с названием книги. Она призналась: сколько ни думала, никак не могла найти что-то подходящее, и тут — мои заметки. Точнее, название, что я дал своим заметкам. Что ж, быть полезным всегда радостно. По крайней мере, для меня.

13 декабря. Что-то давненько ничего нет от Кошеля. Неужто что-то плохое, а то и самое страшное, непоправимое?.. Не дай Бог!

Отправил в издательство «БелЭн» договор. За авторский лист стихов причитается пять базовых, за прозу — три базовых, минус подоходный. Что ж, вполне по-нашенски: штраф за переход улицы в неустановленном месте тоже три базовых...

16 декабря. Получил письмо от Юры Савченко. Они с Валентиной вполне счастливо живут в белгородской глубинке. В Москве появляются редко. Что ж, Москва требует немалой энергии, сил, крепости телесной.

Вспомнилось: 16 декабря 1981 года — день моего второго рождения, не знаю, какой по счету... Сразу за полночь, только зачался день, точнее, сутки, меня разбудил шум в коридоре барака-общаги геологического поселка Сосновка Нижнеилимского района Иркутской области. Пятый месяц, как я работал помбуром и жил в общежитии небольшого таежного поселка. Накануне получили аванс, хорошенько погуляли и, разумеется, уснули крепким сном, а тут... Пришлось быстро вскакивать, вышибать двойные рамы и прыгать на битое стекло и прочий мусор на утоптанном снегу. Те, кто побежал по коридору на выход, получили ожоги, а два человека и вовсе сгорели заживо в своей комнате.

Я остался жив и даже не шибко поцарапался, слегка порезав ступни. А вскоре погорельцев начали увольнять. Кого за что, причину находили просто. В случившемся пожаре, как это и по-прежнему бывает, обвинили сгоревших — молодых мужа и жену. Кстати, людей основательных, меньше всего похожих на заезжую пьянь. Окончили в Иркутске институт и приехали подзаработать в геологоразведку...

Уволили и меня. И покатил я по Иркутской области, а потом и Бурятии. Хорошо было! Не всегда, но... Был молод, бесшабашен, а точнее — безбашенный. Вот и легко все воспринималось, да и давалось, хотя, бывало, и до ломоты в теле вкалывать приходилось. Словом, покатался...

21 декабря. Зима, точнее, погода не перестает удивлять. Вторая половина декабря, а на дворе — твердый ПЛЮС, травка зеленеет, на каштане у костела листья распустились. Сегодня +8. Правда, сегодня, как и вчера, пасмурно. Но тихо, без ветра. Старался побольше гулять. Во вторник ходил на угол «Пожарки», в среду — в райбиблиотеку, а из библиотеки пошел через парк на набережную. Походил, посидел, постоял...

Получил приглашение принять участие в торжественной церемонии закрытия республиканской акции «Пинск — культурная столица Беларуси 2019 года». Совсем неожиданно! Меня подобным раньше не баловали. Правда, работая собкором «Зари», я получал приглашения автоматически. И летом, кстати говоря, предложили мне поднять флаг праздника искусств «Зори над Пиной». Отказался. Не люблю лезть «у вочы»^[9]. Но в Дом культуры пошел. Увидел немало знакомых, с кем приятно встретиться, перекинуться словом. Как и предполагал, место в зале мне определили рядом с Венгером. Жаль, не взял Лилю, думал, количество мест ограничено, да и пригласительный был только на меня. Рядом пустовали два кресла. А мероприятие прошло на хорошем уровне, официоз — кстати, весьма краткий — чередовался с музыкальными и танцевальными номерами. А потом и вовсе состоялся небольшой концерт ансамбля «Песняры». Смотрел, слушал, и... те же вроде лица, песни — точно те, что и 50, и 40 лет назад, но на сцене ни одного того «песняра», что видел полвека тому и после не один раз. А впервые я слушал их на летней эстраде матросского клуба в конце мая 1970 года. Тогда, думаю, они и сами не предполагали, что вскоре станут «Песнярами» — легендарным ансамблем. В мае 1970-го в Пинск они пожаловали как «Лявоны». Первое отделение пели-играли популярную советскую и зарубежную эстраду, несколько песен спел интересный белорусский исполнитель Эдуард Мицуль, а во втором отделении звучали будущие шлягеры — через год с небольшим их уже напевал весь огромный Советский Союз...

Что ни говори, но уже и местные пинские артисты выступают на серьезном уровне. Отметил это не только я, но и Олег Венгер, музыкант с большим опытом. Кстати, в «Песнярах» выступает один из его учеников — Сергей Горбацкий. Об этом даже со сцены объявили. Что ж, приятно слышать и видеть подобное. Да, надо выбираться из дому на такого рода мероприятия.

23 декабря. День рождения — самый короткий день в году. Точнее сказать, таких в году пять — с 22 по 26 декабря, когда световой день начинает увеличиваться. Мама не раз вспоминала 23 декабря 1953-го... Было много снега, стояли сильные морозы. Из роддома забрать меня ей помогала двоюродная сестра — моя тетя Соня. А жили мои родители на Ясельдовской улице, в двухстах метрах от роддома. Но было много снега, батя на работе, мама говорила — все боялась, чтобы Соня в сугроб вместе со мной не упала...

Так я и живу — словно из сугроба на свет появившись. Мама корила меня, что мало люблю тех, кому больше всех это нужно. А ведь вроде любил — и мать, и отца, и жен своих, и детей...

Что ж, видно, не случайно мне так тяжко и одиноко встречать каждый свой день рождения — уже не один год. И чем дальше, тем все тяжелее и тем больше давит груз одиночества, больнее память, острее чувство вины, а то и своей никчемности, ненужности — даже самому себе...

И все же — слава Богу! Мне уже 66. Не люблю эти цифири. Хотя больше тридцати лет был прописан в квартире № 66...

Получил весточку от Кожедуба:

«Валера, привет! О Кошеле ничего не слышал. Думаю, он просто никуда ничего не пишет. То, что ты работаешь, хорошо во всех отношениях. Сегодня был на собрании московских писателей. Выбрали кого надо. Видел Шишкина, сказал, что ты много писал о нем в своем дневнике. Шишкин теперь в “Роман-газете”. В остальном писательская жизнь — рутина. Впрочем, как и всюду. Единственное — много всяких презентаций, кочую с одной на другую.

Не забывай, пиши. Алесь».

Сегодня и в Пинске презентаций хватает. Дождались, дорвались, так сказать, «инженеры человеческих душ». Но главное — Кошель жив. Надеюсь, и здоров. А то я уж чего только не думал...

А вчера получил сообщение от Валентины Горбачевской: «Открыла 12-й номер “Иностранной литературы”, а там стихотворение Алеся Бадака “Горечь опавшей листвы” в твоем переводе. Поздравляю!»

Что ж, приятно и... немного странно: если бы не это сообщение, я бы и не знал про публикацию в «Иностранке». Впрочем, это раньше подобную публикацию можно было бы считать событием в жизни автора. В данном случае — переводчика. А теперь... даже не считают нужным тебя уведомить — такая вот «значимость»...

Как-то быстро прошла и радость от вести, что выйдет книга избранного. Иной раз думаю: как бы вообще не получилось большого расстройства от того, что пошло в этой книге. Никто даже не уведомил, что оставляют, а что не дают. Я уж не говорю про согласование с автором. Теперь ведь так: радуйся, что вообще издают! Другие ничего подобного уже и не ждут. Тем паче литераторы из глубинки.

Что ж, все это — лишнее напоминание мне ценить работу в музее. Быть собранным, а заодно и не шибко нуждающимся...

27 декабря. Я родился и рос в семье, в которой, мягко говоря, не любили советскую власть. Особенно мама. Сестра моя Мария рано уехала из дому. Она единственная у нас более или менее лояльно относилась к системе. Фэсь по молодости лет тоже не шибко жаловал коммунистов. Ну а я, скорее всего, и прибился к шпане с «Пожарки» от всего того, что с ранних лет слышал в доме. Мать, бывало, не стесняясь и не оглядываясь, много раз повторяла: «Гэто ж трэба, шчоб таку святыню взорваты, а на святому мисцы диявола поставыты!.. Ныц доброго нэ зробылы, и зробыты нэ можуть, каликы гэты...»^[10]

Этими словами она выражала не только свое отношение к установке и последующему стоянию памятника Ленину на главной площади Пинска. На этом месте не одну сотню лет находился храм Святого Станислава, уничтоженный при Хрущеве.

По сути дела, я рос, вырос и живу, как бы раздвоясь. С одной стороны, понимаю: лучше советской власти (системы) для меня ничего и не надо бы. Занимался бы любимым делом: писал, публиковался, выходили бы книги — словом, можно было бы неплохо жить. Да и при Советах, что ни говори, ценили писателей. По крайней мере, не то что нынче. С другой стороны, с юных лет меня угнетали бедность и бесправие моей семьи, моя несвобода; я смолоду не принимал ни душой, ни сердцем и коммунистическую трескотню. Правда, сегодня в этом плане мало что изменилось. Если не стало хуже. Никому не нужны люди пишущие, в первую очередь талантливые и порядочные, как ни странно кому-то это покажется. Не раз бывало и такое, что мучил вопрос: русский — не русский? Правда, с выбором языка проблем не возникало: русский впитал, что называется, с молоком матери.

28 декабря. Вчера состоялось годовое собрание литклуба «Пiнчукi». Как ни странно, все новые и новые участники подходят. Есть и молодые. Правда, как сказала одна из них, Ирина Ковалевич, она и раньше приходила и печаталась в «Полесской правде». Стихи ее вполне даже ничего. Отобрал одно — «Держи мое сердце и крепко, и нежно...» — для литературной страницы. Понравились стихи и Натальи Хорошко, матери двоих детей. Пишет по-белорусски. И тоже, как ни странно, для литстраницы отобрал стихотворение, которое начинается: «Вазьмi мае сэрца...» Правда, оно озаглавлено «Каб жыць», поэтому и не обратил внимания на схожесть тем и даже строк. Попрошу, чтобы поставили в разных местах страницы.

Знаю, как это важно для пишущих — публиковаться. Потому и взял на себя обязанность готовить для «Полесской правды» литстраницы. Оно вроде и не тяжело, но иной раз надо повозиться, меняя то слово, то строку, доводя стихи до толка. Понимают ли это «литпинчуки»? Как бы то ни было, пока буду работать в Музее Блока, буду ходить на собрания клуба, готовить страницы, принимать участие в презентациях, ездить с выступлениями по деревням...

Делаю эти записи, вдруг звонок на мобильный: Кошель! От неожиданности даже опешил. Ну, слава Богу!..

30 декабря. С утра ветрено. Снег побелил крыши и травку, еще не растаял. Но чувствуется потепление, влажность. Гололедица.

Сегодня мне в какой уже раз сказанули: «Вот если бы ты писал по-белорусски...» Да если бы я писал по-белорусски — это был бы совсем не я! Со всеми вытекающими...

Кстати говоря, сколько живу, столько и слышу это самое «Если бы ты...». И сколько пишу и вращаюсь среди пишущих, никому ни разу не сказал: «Пиши по-русски...» При этом десятки раз рекомендовал другим писать по-белорусски. В первую очередь тем, кто в начале творческого пути писал на двух языках и обращался ко мне за советом.

Год закончился Венским балом во Дворце независимости, а начнется, как всегда, Рождественским хоккейным турниром на «Минск-Арене». Смотришь — наглядеться не можешь: красота неописуемая, радость — без границ! Вот бы так и в жизни!

Впрочем... Не вешать нос! С наступающим!..

3 января 2020 года. Тихо, солнечно. Днем +3 °C.

1 января с утра было ясно — ни облачка, тихо, солнце, словно на дворе не середина зимы, а конец марта — начало апреля. Даже не верится: вчера с вечера моросил нудный дождь, пришел с прогулки по предновогоднему Пинску — куртку хоть выжимай, джинсы повесил на просушку. А тут...

Лег в третьем часу, встал в 9.25. Порадовался солнцу, чистому небу и... своей трезвости! Сварганил кашку, запил кофе с молоком и пошел прогуляться. Глянул на часы — 11.21. На улице — редкие прохожие, редкие машины. Лужи подернуты ледком, отражают небо. Как-то и забылось, что хотелось снега. Вот что значит много солнца и света...

Тихо в городе, спокойно на душе. Не помню, когда и было такое. Часа полтора бродил по набережной, сидел на скамейке — то тут, то там. Красота!.. Побольше бы таких дней! Впрочем, пережил Новый год — значит, дело к весне...

Первый в этом году рабочий день. Больше месяца не было экскурсий. Обзванивал школы района, ученики которых должны были посетить музей осенью и в декабре. Директора от экскурсии не отказываются, мол, школьники постоянно ездят по памятным местам. Посетят и Музей Блока...

Взялся было за поэму Якуба Коласа «Шляхамi волi». Нет, на подобное произведение сил уже не хватает. А вот письма Песняра, его дневники и сказки принимаю с интересом. Решил полностью перечитать трилогию «На ростанях». Кое-что из нее читал еще в молодости, но в переводе на русский. Помнится, скучал, но надо было отвечать на экзамене в «вечерке». Теперь же четыре главы пошли довольно легко, на одном дыхании. Проза Коласа гораздо лучше, нежели я думал о ней. Весьма этому порадовался, буду продолжать. Помню, просматривал «Новую землю» в переводе на русский, впечатление было хорошее. Надо прочесть в оригинале...

В лопатинской библиотеке — порядка десяти тысяч книг. Немало и чтива: детективы, любовные и прочие подобные романы, но беру в основном белорусские книги, классику, восполняю пробелы. С интересом и даже удовольствием прочитал повести Василя Быкова, стихи Пимена Панченко, Максима Танка, Кастуся Киреенко. Кстати, у Кастуся Киреенко немало хороших лирических стихотворений. Почему-то никто нынче не вспоминает этого еще недавно знакового поэта, писателя. Впрочем, не вспоминают и других довольно ярких для белорусской литературы личностей: Анатоля Велюгина, Анатоля Астрейку, Антона Белевича, Алексея Пысина. Разве что в дни юбилеев. Как, например, Ивана Чигринова.

А вот и сообщение из Минска: вышла моя книга «Остаюсь навсегда...». Спросили, хочу ли ее приобрести. Заказал три экземпляра. Вполне возможно, часть тиража пустят в продажу, хоть книга предназначена для пополнения библиотечного фонда. Вот и придется самому выкупать. По крайней мере, в Пинске. Кто, кроме меня, ее купит?..

4 января. Вчера, возвращаясь из Лопатина, снова наблюдал закат солнца. Ничего вроде нового, а глаз не оторвать! Огромный, как будто живой красный шар катится, уменьшаясь, пока совсем не пропадет за горизонтом. Такие закаты чаще всего бывают зимой, когда стоит теплая погода без ветра. Сегодня, правда, пасмурно, но не холодно. Днем +3 °C.

На работе читал первую часть трилогии Якуба Коласа. Что-то до боли знакомое, если не сказать, родное. Что ни говори, но где-то глубоко во мне сидит «западэнец» — полешук с пинских болот. Поэтому никогда не был мне близок Янка Купала — главный белорусский классик. Беда белорусской поэзии в том, что становление ее пришлось на послереволюционный период и последовавшие за этим «культы» — партии, комсомола, Ленина, Сталина. А потом — война, послевоенное отстраивание страны, «счастливая колхозная жизнь», которую воспевали почти все белорусские поэты. Индивидуально и хором. Вплоть до развала СССР. Правда, начиная с середины 60-х годов снова стали появляться настоящие стихи и поэты — Степан Гаврусев, Генадь Клевко, Рыгор Бородулин, Михась Рудковский, Микола Купреев... Новый всплеск в развитии белорусской поэзии пришелся уже на мою память — самый конец 80-х.

Вспоминаю, как в Москве зимой 1996-го я нередко захаживал в отдел поэзии «Литературной России». Уже раза два-три в еженедельнике прошли публикации моих стихов, и завотделом поэзии Аршак Тер-Маркарьян привечал меня как равного, правда, как все шибко амбициозные и мало что сумевшие авторы, любил поучать, подчеркнуть свою значимость ни много ни мало — для литературы. В тот мой приход Аршак разразился экскурсом не только в русскую поэзию, но и в филологию, заметив, что самый трагичный в русской словесности звук — «эр».

Назавтра, дежуря на стоянке храма Благовещения, где я уже неплохо обжился, много читал и писал, вспомнив разговор в редакции «Литературной России», взялся написать стихотворение, в каждом слове которого непременно присутствовала бы буква «р». И это довольно легко удалось мне. Помнится, там были примерно такие строки: «Шуруют... президент, парламент, кочегарки — дыму-гари, черт не продохнет!..»

6 января. Рождественский сочельник. В ночь с 4-го на 5-е выпал снег.

Получил от Кожедуба поздравление и предложение почитать его «Байки о писателях». Прочитал с удовольствием! Алесь умеет писать на подобные темы. И стиль — настоящий писательский стиль. И юмор, и сарказм, и сатира поданы умело, ненавязчиво, даже скрыто, и при этом чувствуется доброе отношение автора к своим героям. Что ж, талант...

Спросил у Кожедуба про одного из героев его рассказа, Иосифа Скурко. Получил ответ:

— Поэт Скурко был родственником Максима Танка. Он, конечно, пил, как и все, но с его смертью связана какая-то темная история. Если даст Бог свидеться, расскажу. А поэты всюду одинаковы. Настоящих крайне мало. Тебя здесь, между прочим, ценят, в отличие, наверное, от земляков. Но это тоже типично...

Что ж, весьма приятно. Пусть мало кому это теперь интересно, но все же, выходит, и я прожил жизнь не зря. Не нажил добра и никогда шибко не думал о богатстве, благополучии, жизнь, можно сказать, положил на творчество. Выходит, не совсем впустую. И на том спасибо!..

20 января. Средиземноморское побережье Испании завалено снегом. Сугробы — до балконов вторых этажей зданий, из них торчат верхушки пальм. Снегоуборочные машины едва видны из-за завалов. А на Полесье — ни снежинки! Зеленеет трава, то в одном, то в другом месте зацветают растения, прорастают грибы...

Смотришь на все это, читаешь в Сети и... веришь и не веришь. Я ведь помню совершенно другие зимы — с заносами, с морозами за 20 и даже 30 градусов! Не было зимы, чтобы дети не бегали с санками, на лыжах, на коньках. В парке и на стадионе «Трудовые резервы» заливали каток. А как мы устанавливали в больших замерзших лужах, на сажалках, на реке карусели и гоняли так, что земля кругом летала!.. А хоккейные баталии с самодельными клюшками из горбатых веток, из каких-то реек и фанеры... Консервную банку, что была нам вместо шайбы, так разбивали, что превращалась в кусок металла!..

А нынче зима лишь пахнула снегом, пару раз побелила траву и крыши, и на этом пока всё. Чуть ли не каждую неделю читаем и слышим про очередной погодный рекорд...

Вчера сходил в храм, подал записки, поставил свечи, помолился о здравии и об упокоении родных, дорогих и близких. Надеюсь, Господь и меня, грешного, услышал. Сделал пожертвования, набрал святой воды и... ушел налегке. По крайней мере, довольным и немного умиротворенным, сознавая, что вот и я не такой уж пропащий...

24 января. Читаю Якуба Коласа. Конечно, стыдно, что, проживая седьмой десяток, наконец-то собрался почитать одного из главных белорусских классиков. Но, как говорится, лучше поздно...

Читать повести Якуба Коласа гораздо интереснее, нежели прозу многих и многих белорусских современников. Я уж не говорю про других классиков белорусской литературы... Безусловно, у каждого из писателей есть что-то свое, интересное, заслуживающее внимания. Но Якуб Колас — первопроходец белорусской литературы — в большей степени опирался на великую русскую литературу. Самое главное, что есть в прозе Коласа, — это простота, глубина, человечность (народность). Ну и, конечно, язык, стиль. По-моему, это главные качества любого прозаического произведения. Впрочем, на великую русскую литературу опирались все без исключения белорусские писатели, вплоть до литераторов последних призывов.

Конечно, я читал и читаю далеко не всё и всех. Думая о белорусской прозе конца ХХ и начала ХХI столетия, сожалею, что уехал в Москву и стал писать по-русски Алесь Кожедуб, а его тезка Алесь Асташонок написал немного и рано ушел из жизни. Впрочем, если внимательно читать лучших белорусских прозаиков, что пришли в литературу в конце 80-х — начале 90-х, творчество Кожедуба и Асташонка оказало немалое влияние на современных прозаиков Беларуси. А это уже немало...

Получил бандероль со своей книгой «Остаюсь навсегда...». В итоге получилось то, что я и ожидал. Вполне полагаю, это можно было бы назвать «Избранное». Но... И за это спасибо! Николаю Чергинцу и моему членству в СПБ, Алесю Карлюкевичу и прочим причастным. Глянул в выходные данные: 15,85 учетно-издательских листов, тираж — 831 экземпляр. Не худшие по нынешним временам показатели.

27 января. Кошель прислал дневниковые записи Давида Самойлова — более четырехсот страниц. Читаю с большим интересом. А параллельно с этим — в рабочие дни — повесть Якуба Коласа «У глыбiнi Палесся». Боже мой! Какая пропасть между этими писателями!.. Вроде и жили почти в одно время, но... какие разные, совершенно непохожие люди и писатели! Впрочем, этим и хороша литература, сама жизнь человека — своей разницей, разностью и непохожестью...

Читая записи Давида Самойлова, очень многому удивляюсь и даже поражаюсь. Например, тому, что Самойлов, оказывается, не жаловал А.Межирова. Да и Межиров, судя по этим записям, не очень-то принимал написанное Самойловым. Не любил Самойлов и Юрия Кузнецова. Ну, это мне понятно, как и то, что Самойлов не принимал Ст. Куняева, Т.Глушкову, В.Кожинова.

Самойлов высоко ценил Пастернака, Мандельштама, Ахматову, из более молодых — Ал. Кушнера, И.Шкляревского и, разумеется, своих сверстников — Б.Слуцкого, Ю.Левитанского, Б.Окуджаву, Н.Глазкова, Н.Коржавина... Не очень удивило меня, что Самойлов любил прозу Вл. Максимова и А.Битова, публицистику Вл. Буковского, ну а Солженицына хоть и не любил как писателя, но признавал его значимость как человека. Я уж не говорю про его оценку Андрея Сахарова, Льва Копелева, Юлия Даниэля...

Самойлов давал невысокую оценку прозе Солженицына и других ему подобных писателей, особенно Войновича. Их проза рассчитана, прямо скажем, на людей не слишком образованных. А самого Солженицына Давид Самойлов поминает чуть ли не в каждой записи! И так — на протяжении почти двадцати лет, сколько вел дневник.

Привожу запись Д.С. от 27 апреля 1976 года: «Солженицын неминуемо должен породить новый тип писателя: властитель хамских дум, божьей милостью хам...»

Комментировать не стану, не хочется. Но это высказывание Самойлова еще раз убеждает меня в одной давней моей мысли, которую старательно, изо дня в день, гоню от себя.

В своих записях Самойлов часто упоминает Евгения Евтушенко. Отзывается неплохо, иной раз даже по-братски тепло, хотя несколько раз говорит о нем как о человеке неприкрыто наглом, расчетливом, самолюбивом. И как поэта ставит Евтушенко невысоко. Вознесенского — тем более. Имя Рождественского, тогда просто распопулярного поэта, встречается всего два или три раза.

Поразило мнение Самойлова о СМОГе^[11] и его лидере Леониде Губанове, лет тридцать тому возносимых московской пишущей публикой до небес. Давид Самуилович с первого взгляда на Губанова и других «молодых гениев» разглядел в них обычных, как квалифицировал советский КГБ, отщепенцев от поэзии, а точнее — от литературного процесса. Поэзии в стихах юных «гениев» было ровно столько, сколько и гениальности. А вот оценка творчества Арсения Тарковского нисколько меня не удивила: А.Т. — обычный, высоко поднятый не понимающими поэзию людьми стихотворец. И — не более того! Интересна и вполне понятна оценка Владимира Солоухина. И талантлив, и умен, и то и другое, но... чужд, неприемлем.

Однажды мелькнуло имя Михаила Светлова — и то лишь в перечне других имен с весьма нелестной характеристикой.

Удивляет меня, что он не чурался выпивки, чего я никак не ожидал от Самойлова, порой даже напивался. Что ж, поэтам, даже большим поэтам, во все времена это было не чуждо. А во время духовного застоя или душевной смуты многим из них вино помогало не потерять «голос», а часто и просто не скурвиться.

Поразило меня то, что ближе к середине 80-х годов Д.С. буквально отметает поэзию Олега Чухонцева: «Ч. определенно не мой поэт. В нем есть плебейская зависть к успеху...»

1 февраля. В 80-е годы не раз, бывало, собирались у кого-то на кухне за бутылкой вина или чашкой чая и чуть ли не до утра говорили! О чем? О спорте, книжных новинках, про журнальные публикации и новый фильм, что прошел в кинотеатре... И это не где-нибудь в столице, а в провинциальном Пинске! Самые «удачливые» из нас рассказывали, как им посчастливилось попасть, например, на выставку художников-авангардистов в Питере или в театр литовского Паневежиса. И такие наши встречи-посиделки продолжались до приснопамятной перестройки. После грянувшей «свободы» мы как-то вроде незаметно разошлись по другим местам, а некоторые и перессорились между собой...

Партия жила своей жизнью, а страна, народ — своей. Мы были куда отзывчивее и добрее, нежели люди сегодня. И как-то больше и теплее дружили. С кем я только не выпивал!.. Нередко сиживал и в ресторанах. А уж о чем только не говорили! И анекдоты травили, и юморили, и любили. Не только выпить...

С одними я пил вино, с другими говорил про литературу и искусство, нередко бывало, что и совмещал одно с другим. Приходилось, чего скрывать, и с милицией «воевать». Меня раза три-четыре хотели наказать по 120-й — за тунеядство. Это не сегодня, что работы не найти, а тогда погуляешь лишнюю неделю — участковый тут как тут!..

Мне часто говорят, мол, тогда были закрыты почти все храмы, вот и читали, и в театр ходили. Не спорю! Вполне возможно, и по этой причине. Теперь вот вижу: церкви, костелы — чуть не в каждом квартале Пинска. А еще — дома молитвы, синагога. Но иной раз наблюдаешь такую картину: выйдут люди из храма и... бегом на остановку — автобус как раз подкатил. И толкаются, и недовольство громко высказывают — каждый спешит место поудобнее занять...

Ничего плохого говорить про СССР не буду и не хочу. Я благодарен стране, в которой родился, вырос и прожил 37 лет.

3 февраля. Чем дольше живу, тем горше осознание вины перед Г. и Р. Узнав себя окончательно, понимаю: мне вообще нельзя, не надо было жениться!

Одно утешает: и сын, и дочь выросли здоровыми, без всяких там завихрений и отклонений. Они совершенно разные, хотя внешне довольно похожи. Сказывается воспитание, матери их очень схожи — и по характеру, и по культурному развитию, и по образу жизни до меня. Правда, Г. как была безбожницей, не только в смысле религиозности, так, по-моему, и осталась. Ну а Р., наоборот, стала чуть ли не праведницей, что сказалось и на дочери, ее личной жизни. Тут опять же и моя вина. Хотя нисколько не сожалею, что она живет, старается жить по заповедям. Сын далеко и далек от меня. Как я знаю, успешен, по крайней мере, состоятелен, счастлив в браке. А дочь? Дочь рядом, хоть и живет далеко. Пишет, звонит. Будучи в отпуске, приезжает, заходит. Стараюсь поддерживать ее морально. Думаю, надеюсь — и у нее все будет хорошо.

7 февраля. Читаю дневники Юрия Нагибина, хотя думал чтение их отложить, пока не закончу свой «роман». Но Петр Кошель несколько раз повторил: «Обязательно почитай, не откладывай».

Военные страницы записей Ю.Нагибина пробежал вскользь, но записи послевоенных лет читаю внимательно, не торопясь. Особенно те, где Нагибин начал подробнее писать о своем творчестве, о себе и своем окружении, о литераторах и литературной жизни. По-моему, это вовсе и не дневник, а скорее автобиографический роман, охватывающий долгий жизненный и творческий путь писателя. Первое, о чем подумал и неотступно думал, читая записи Нагибина: если в СССР многие интеллигенты жили, держа фигу в кармане, то популярный прозаик Ю.Нагибин прожил свою большую литературную и человеческую жизнь с фигой в каждом кармане. Даже в кармане кальсон, когда надевал таковые. Впрочем, тогда по-иному творческому человеку жить было непросто, тем более писать, держаться на виду и при этом быть успешным.

И все же дневники Ю.Нагибина, в отличие от записей Д.Самойлова, читаются легко, а порой даже с улыбкой и смешком. Вспомнил и свои посиделки в той или иной писательской компании. Да и я в своем «автобиографическом романе» разве лучше Юрия Нагибина? Правда, в отличие от Нагибина, свой «роман» я обнародую в ближайшее после его написания время. И фигу в кармане не прячу. Но вот что невольно я вывел для себя: если до чтения дневника Ю.Нагибин был мне совершенно неинтересен как писатель, то, читая его записи, невольно проникался к нему симпатией как к человеку и литератору — заложнику своего времени. Чего совсем не скажу про Д.Самойлова. Прочитав дневники Самойлова, я несколько разочаровался в нем — и как в поэте, и еще больше — как в человеке, личности.

И еще одно весьма важное решение вынес я из чтения дневников Самойлова и Нагибина: мы, сегодняшние литераторы, по крайней мере, те, кого я знаю более или менее близко, годимся прежним писателям разве что в подметки. И жизнью своей, и творчеством своим.

8 февраля. Пасмурно, небольшой минус. На Струмене, возле Любанского моста, — почти ледяные торосы. Струмень здесь виляет, сильного течения нет, вода схватывается льдом даже при небольшом морозе. Наверное, река стала еще несколько дней тому, но пустили теплоход поколоть лед. А минувшей ночью и сегодня весь день стояла погода с минусом, вот и схватились огромные льдины, образовав торосы. Приятно посмотреть, особенно такой зимой, как нынешняя...

Прочитав записи Давида Самойлова, а теперь читая дневники Юрия Нагибина, в который уже раз ловлю себя на давней своей мысли: в советские времена, какими бы горькими в политическом и экономическом плане они ни были, талант ценили. Не всегда это приносило талантливым людям счастье, но это — непреложный факт. Я по сей день помню, как в начале 1977-го, купив книгу стихов Олега Чухонцева «Из трех тетрадей», был удивлен, что это его первая книга стихов. Стихи Чухонцева я знал с восьмого класса, что-то помнил наизусть — столько раз перечитывал!

Олег Чухонцев был не единственным из поэтов, известных читателю. А как в середине 70-х годов гремели имена Николая Рубцова, Алексея Прасолова — поэтов из российской провинции, кто также при жизни не был избалован вниманием писательского начальства! Я помню, с каким трепетом рассказывал мне белорусский поэт Иван Колесник про своих русских сверстников, обделенных при жизни интересом литературных начальников, но не читателей. Николай Анциферов, Анатолий Передреев, Иван Харабаров, Дмитрий Блынский, Алексей Заурих, Сергей Чухин... Как ни покажется кому-то странным, имена этих поэтов, как и многих-многих других, я хорошо знал. Их книги были в моем домашнем собрании. Про них писала критика, их стихи периодически публиковались в журналах, в «Дне поэзии», в «Литературной России», в других изданиях.

То же самое можно сказать и о прозаиках. Юрий Казаков, Олег Куваев, Георгий Семенов, Андрей Битов... Таких писателей, кого всячески оттирало литературное начальство, но кого знали и любили читатели, в Советском Союзе были десятки!

10 февраля. Давно заметил: как только продолжительное время веду здоровый образ жизни, вокруг меня происходит немало приятных событий, моментов. Вот и вчера пришло сообщение от В.Г. из Брестской областной библиотеки: «Валера, здравствуй! Я тебя поздравляю, ты у нас живой классик. Открыла журнал “Русский язык и литература”, а там урок в 6-м классе по русскоязычной поэзии и анализ твоего стихотворения “Сколько солнца! Весеннего солнца!..”, я прямо “загордилась” за тебя. А стихотворение действительно хорошее!»

Да-а-а... Если бы такое или хоть мало-мальски подобное лет тридцать, а еще лучше сорок назад!

15 февраля. Сретение Господне. По тутэйшаму — Громныци. Днем +4 °C. По народной примете: на Громныци петух напьетца водыцы — весна будет ранней и благодатной. Посмотрим, недолго осталось. Хотя нынче зимы-то и не было. По крайней мере, пока.

Помню, как в детстве на Громныци мама хлестала меня небольно освященной в храме вербной веткой, «подкуривала» «громнычною свичкой» — прогоняла нечистый дух. Приговаривала молитву-заговор, зная, что я беспокойный, нервный. Не шибко помогало: как был я с ранних лет дерганый, неусидчивый, несдержанный, раздражительный, таким и доживаю.

Из дневника Юрия Нагибина: «Главное — не жить мелкими досадами, не думать о них, не травить душу. Надо научиться отказывать...»

Господи, сколько раз я сам думал об этом! Загадывал это, но... так и по сей день: только лишь думаю и загадываю...

Читая дневник Юрия Нагибина, я все время задавался вопросом: почему в нем нет ни слова про Солженицына? В конце 60-х — начале 70-х годов его имя не сходило с уст советской интеллигенции. Даже я, тогда еще совсем молодой человек, вылавливал имя Солженицына по разным «голосам».

И вот в записи от 14 февраля 1974 года Нагибин много и красиво рассуждает о Солженицыне. В первую очередь, разумеется, одобряет и восхваляет его за общественно-социальную позицию, за его борьбу с советской системой. Но и в этой записи, довольно обширной, Ю.Н. умудрился ни разу не назвать его имени! То, что в записи идет речь о Солженицыне, нетрудно догадаться из контекста. В издании дневника это пояснили публикаторы. А Ю.Н., выходит, даже в дневнике побоялся упомянуть имя опального писателя...

21 февраля. С утра ясно, на траве и крышах иней, словно конец осени — начало зимы. Впрочем, такое и ранней весной не редкость. После обеда некоторое усиление ветра. Днем +7 °C.

Еще в декабре думали с Лилей сходить в театр. Увы, весь декабрь и январь в Полесском драмтеатре шли новогодние представления для детей. Привозили детей не только из Пинска, но и даже из соседних районов. И театру доход, и детям радость. Особенно сельской малышне. Ну, думаю, уже середина февраля, надо идти в театр, выбирать спектакль поинтереснее, понятнее и ближе. Мы с Л. не великие театралы и театр посещаем от случая к случаю. Увы, билеты на все (!) постановки до конца марта раскуплены. Правда, это меня не столько огорчило, сколько порадовало. И хотя зал Полесского драмтеатра рассчитан на 105 зрительских мест, вроде не так много, тем не менее это значит, что пинчане любят театр. А коль любят театр, любят искусство, вполне возможно, и литературу...

Мои мысли о Минской книжной ярмарке подтвердил своим письмом Алесь Кожедуб: «...ярмарка, как всегда, прошла нормально. Все решали свои вопросы, я тоже провел пару полезных переговоров. Кстати, знакомых лиц на ярмарках становится все меньше, как и в Союзе писателей. О литературе и не говорю. Ушла литература».

Читаю дневник Юрия Нагибина, а параллельно — заключительную часть трилогии Якуба Коласа «На ростанях». На первый взгляд вроде несовместимые вещи — дневник Нагибина и проза Коласа. Повести Якуба Коласа, особенно две последние из трилогии, — махровый соцреализм. И мог ли связанный по рукам и ногам семейными, идейными и системными обстоятельствами литератор едва сформировавшегося государства писать по-иному?

Если еще учесть, в какие годы Якуб Колас писал свою трилогию, тут и вовсе отпадают всякие претензии. Хотя бы к стилю и содержанию повестей. Мне они близки и понятны еще и потому, что я сам из Пинского Полесья. Из той самой полесской глуши. И хорошо помню эту самую глушь — я еще застал людей, которых вывел в своих повестях Якуб Колас: мужиков в лаптях и свитках, правда, уже только на сенокосах, на рыбалке, в тех самых лодках-дубках, с таптухамi^[12], неводами... Я успел еще посмаковать сушеных болотных вьюнов, нанизанных по десять штук на лозовую ветку. Я, к слову сказать, и сам еще успел половить рыбу таптухой. Ну и женщин — полесских баб, что приезжали до миста на базар, — хорошо помню. Доставали з ношок — заплечных баулов — нехитрый товар: самодельное масло, молоко в крынках, творог в тряпицах...

Так что Якубу Коласу я благодарен уже только за то, что он воспел моих предков. В героях трилогии я узнаю своих дедов, своих сородичей. А это немало...

Дневник Юрия Нагибина читаю с большим удовольствием! И благодарен ему, и не замечаю фиг, что торчали из карманов, когда он делал свою очередную запись. Без фиги в кармане Юрий Нагибин и не смог бы написать свой дневник. Тогда его дневник был бы сегодня мало кому интересен, как давно уже мало кому интересна его проза, как и романы, повести и рассказы его современников — героев дневника.

Кстати, у Юрия Нагибина есть запись о моем, так сказать, личном: «...Станция, на которой мы сошли, Половина, это как раз на полпути между Москвой и Владивостоком...»

Станция Половина врезалась и в мою память. Поздней осенью 1981 года стоял сильный мороз, вдоль железнодорожной насыпи — огромные снежные наносы. Раннее утро, но еще не светает. Переходя пути, я обратил внимание на знак-указатель, отметив то же, что и Ю.Н. в своей записи. Но мне тогда было не до того. Сильно хотелось есть. Потому без особого настроя поглазел на этот самый знак-указатель и пошел в сторону станционного здания в поисках столовой или буфета...

22 февраля. Читая дневник Нагибина, окончательно понял, что двигало многими моими знакомыми, кто платил черной неблагодарностью на мое участие в их творческой и карьерной судьбе. Я-то долго думал, что житейская грязь присуща лишь блатоте, шпане и пьяни, с которой была связана огромная часть моей жизни. Я никогда не бросал старых друзей, чем мог помогал, поддерживал, иногда даже ценой падения своего авторитета в глазах людей, что считали негожим не только здороваться-общаться с людьми «низкого сорта», но и помогать таким. Я помогаю и сейчас и не считаю зазорным общаться с ними. Кстати, я до самой старости так до конца и не раскусил смысл подлянок, что исходили в мой адрес от так называемой интеллигенции, от людей, которым старался помочь, делал добро. Спасибо Нагибину, его дневнику, он кое в чем помог расшифровать смысл человеческой подлости, ее загадку. Хотя никакой загадки и нет. Есть просто внутренняя, врожденная подлость и с годами приобретенная житухой-возней в нашем благодарном, самом добром народе...

Заходила Люба Шушко. Обговорили окончательный вариант посмертной книги Толи. Предложил ей и название, думаю, подойдет, сделал аннотацию и прочее, что нужно представить в рукописи. Люба просила поехать с ней в Минск. Но в данном случае я только помешаю ей. Об этом и сказал Любе. Да и ехать мне давно уже никуда не хочется. Единственное место, куда я хотел бы съездить, — Нижний Новгород. Посмотреть, как обживается дочь Лена, погулять по городу, о котором столько слышал! От Миколы Федюковича, от Жени Шишкина, от Раи, а теперь вот слышу от Лены, читаю в ее сообщениях...

А еще мне хочется наконец-то попасть в Ялту — город мечты моей юности. Я так и не доехал до Ялты. Посидел на распутье дорог в пригороде Симферополя. Подвернулась машина на Евпаторию, и поехал туда, решив, что в Ялту заверну следующим броском. Увы, увы... Господи Боже мой! Этой весной исполнится 50 лет моему первому кочевью...

24 февраля. Переменная облачность, порывами ветер и мелкий дождь, но весна уже чувствуется вовсю! Впрочем, зимы-то и не было. Днем +6 °C.

Сегодня уехал раньше, надо было отвезти в центральную библиотеку график выходов на работу. Успевал на мозырский автобус на 1 час 20 минут. На остановку прибежал за семь минут до отправления автобуса. Увы, автобус ушел раньше. Минут сорок стоял на ветру, ждал, пока остановится кто-то, подберет. Увы, даже машина такси не остановилась, хотя шла совершенно пустая! Подобрал священник, настоятель храма деревни Старино Столинского района. Пока ехали, поговорили по душам. Батюшка спросил, исповедую ли веру. Я сказал ему, что пять лет работал в Москве сторожем храма Благовещения Пресвятой Богородицы в Петровском парке, где настоятелем был отец Димитрий Смирнов. Для православных священников и людей верующих отец Димитрий — большой авторитет. Его книги продаются в церковных лавках, он частый гость на православном телевидении, радио. Сказал батюшке, что, умирая, мама просила хоть изредка ходить в храм, поминать ее. Словом, славно поговорили. Батюшка, когда выходил из машины, спросил имя матери, сказал, что будет молиться за нее.

Давно заметил: сельские батюшки и в России, и у нас в большинстве своем те самые добрые пастыри, истинные подвижники Церкви и веры православной...

Читая дневник Юрия Нагибина, многое вижу по-иному. Особенно окружавших меня людей, чьи поступки долго не мог понять, объяснить себе. Многие высказывания Ю.Н. — лишнее подтверждение давних моих мыслей: советская система была трудной для жизни, особенно «гегемона» — пролетариата и крестьянства. А вот для жизни творческой интеллигенции — сущим благом. Приведу запись Ю.Н. от 29 декабря 1977-го: «Поразительно равнодушие к культуре и литературе современных западных людей, особенно молодежи. Им ничего не надо, кроме быта, спокойствия, маленьких физиологических удовольствий. Какая литература? Какие проклятые вопросы? Какие идеалы? Не трогайте нас, дайте спокойно дожить — ничего иного они не хотят. Это ужасно!!!»

Что ж, спустя всего пятнадцать лет этот порок, по Нагибину, охватил и просторы некогда самой читающей страны. С какой болью я сам переживал все это, а сейчас вслед за Ю.Н. повторяю: «Это ужасно!» Правда, от себя добавлю: все это оплачено так называемой свободой, в первую очередь свободой творчества, о которой, судя по записям Давида Самойлова и Юрия Нагибина, мечтали многие советские писатели. Увы, вместе со свободой творчества пришло и безразличие общества, читателей к плодам этого самого творчества.

Но меня поражает иное. К свободе творчества Запад пришел задолго до середины ХХ века. У нас же, на просторах бывшего СССР, она реализовалась буквально с развалом Советского Союза. Но лично мне до сих пор непонятно то, с какой легкостью и скоростью, буквально молниеносной, жители вчера еще «самой читающей страны» охладели к литературе. Еще в 1991-м тиражи литературных журналов измерялись сотнями тысяч и даже миллионами экземпляров, но уже на следующий год они упали в десятки раз! А еще через год-другой тиражи литературных журналов не превышали 10–20 тысяч. А еще недавно самый популярный журнал «Юность», тираж которого накануне распада СССР в 1991-м составлял 3 200 000 экземпляров, в начале 2000-х «упал» до одной тысячи экземпляров. Как и другие еще совсем недавно популярнейшие журналы, альманахи. Да и к книгам популярных, просто недоступных ранее авторов, за которыми с ночи выстраивались очереди, пропал интерес. Странная метаморфоза общества! Лично мне так до конца и непонятная.

Я уж не говорю о цене, которую заплатили писатели за свободу творчества.

Или вот еще запись Ю.Нагибина (14 ноября 1981 года): «Как литературен был Блок! Он всю свою жизнь, каждый шаг, каждое переживание, каждый вздох облек в слово и поместил в стихи. Он был невероятно искренен, правдив, не играл с собой, не притворялся, не старался выглядеть лучше...»

Наверное, именно за это я полюбил стихи Блока и конечно же его самого, как только впервые его прочитал. И произошло это весной 1968 года, я заканчивал седьмой класс. Хорошо помню книгу стихов Блока из серии «Школьная библиотека», которую накануне купил в магазине «Полымя» за сорок семь копеек. Несколько экземпляров этого издания имеется в лопатинском Музее А.Блока. Обычно я читаю школьникам стихи из этой книги, рассказываю, как купил такую же, как читал в спортивном зале 1-й («Сталинской») школы Пинска, уйдя с урока, как раз и навсегда был очарован поэзией Блока...

Господи, неисповедимы пути Твои!.. Жил я грешно, жил я порой грязно и страшно, но... на старости лет привел Ты меня в Музей Блока, чтобы имел я кусок посытней благодаря поэту, его замечательному творчеству, короткой, непростой и трагической жизни. Уже только за это я должен быть благодарен русскому слову, русской поэзии, не говоря про все прочее, пусть и тяжкое порою, и горькое, и трагическое, что было в моей жизни, в моей судьбе, творческой в том числе, но и светлое, и радостное, что по сей день держит меня на земле, не дает пасть, ведет по свету уже 67-й год...

29 февраля. Дневник Нагибина, особенно записи 70–80-х годов, во многих местах перекликаются с моими мыслями тех лет, да и сегодня они не покидают меня. Приведу запись Ю.Н. от 7 апреля 1982-го: «...выработался новый тип человека. Этот тип вобрал в себя что-то от прошлого, но в целом он нов и являет собой нечто невообразимо омерзительное. Это сплав душнейшего мещанства, лицемерия, ханжества, ненависти к равным, презрения к низшим и раболепства перед власть имущими; густое и смрадное тесто обильно приправлено непросвещенностью, алчностью, трусостью, страстью к доносам, хамством и злобой. Несмотря на обилие составных, это монолит, образец прочности и цельности. Об этой породе не скажешь, как о черном терьере, что она недовыведена. Тут все закончено и по-своему совершенно...»

Читая дневник Нагибина, невольно отмечаешь: что бы он про кого ни писал, но про Беллу Ахмадулину не сказано ни единого плохого слова! Видно, любил. Притом по-настоящему! И не только как женщину.

А мне, читая записи Нагибина, в первую очередь там, где он не обходит вниманием женщин, вспоминается, как Юрий Кузнецов, когда кто-то из нашего поэтического семинара Высших литературных курсов спросил, как он относится к стихам Ахмадулиной, буквально отмахнулся: «Словесная паутина!»

И вот, читая записи Юрия Нагибина, снова и снова убеждаешься в меткости и точности определения творчества Ахмадулиной, да и не только творчества. Не жизнь, а сплошная паутина. Впрочем, это и сделало ее популярной среди людей самой читающей страны. А читали-то без разбора — все подряд и всё подряд! А если про кого-то еще и пишут, да «говорят» по радио и показывают по телевидению — тут уж непременно ему ходить в классиках и непререкаемых авторитетах...

О дневнике Нагибина подумалось и такое: опубликуй он свои записи где-нибудь в середине 1980-х, когда Советский Союз был действительно самой читающей страной в мире, несдобровать бы Юрию Марковичу! Причем первыми ринулись бы в атаку на него не «динозавры» из ЦК КПСС и КГБ, а сами читатели. И больше других неистовствовали бы самые «преданные поклонники творчества». Половина из них тут же выбросила бы книги еще вчера любимого писателя на помойку, а другая половина отправила бы гневные письма в ЦК партии и Союз писателей с требованием осудить и запретить «осквернителя святынь» и «самого святого».

Интересно, читают ли сегодня Юрия Нагибина? Впрочем, судя по тому, какие книги нынче спрашивают в библиотеке, Нагибина уже не читают. А если и читают, то крайне мало...

2 марта. Первый день Великого поста. Увы, нет сил поститься — ни физических, ни, что еще страшнее, духовных. Корю себя, ругаю, но... Ладно, позволял бы себе есть, но как «завязать рот» — не ругаться, не материться, не говорить лишнего? Отсюда, наверное, и мое «неравнодушие» — постоянное недовольство. Ну, недовольство собой — это, может, и хорошо. Но недовольство окружением, жизнью вообще — тяжкий грех. А избавиться не могу. И чем дальше — тем больше и злее мое раздражение, мое недовольство, мое неприятие мира и людей.

Прости, Господи!..

Вот и перезимовали. Правда и то: «Придет марток, надевай семь порток». Или как там по русской пословице? Но прошло три месяца зимы, и трудно вспомнить хотя бы один день, когда было неосмотрительно выйти из дому, не надев еще одни портки. Прошла зима, но ни мороза, ни снега так и не было. Иной раз и хотелось, очень даже хотелось морозца, особенно снега — белого, чистого, пушистого, как в дни зимы, что была в детстве и юности. Зимы молодости были тоже еще со снегом, конечно, не таким, как в детстве, когда, бывало, на Пугачева заносило заборы, наметало под самые стрехи домов!..

Не вернутся такие зимы, как не вернутся детство и юность. Да, всему свой час, всему свой срок. Уже все больше думаешь о смерти, а не о жизни, ее устремлениях, желаниях, надеждах... Не строишь планов, не задумываешь наперед, беспокоишься о дне сегодняшнем, о дочери и близких, возвращаешься мыслями к тем, кого уже нет. Вспоминаешь молодость, друзей-товарищей, чаще всего выходит, что размышляешь о чем-то абстрактном, ловишь себя на том, что и себя воспринимаешь словно кого-то другого, видишь себя совсем не тем, кто ты был на самом деле. Это, скорее всего, от желания обелить себя, хотя бы в собственных глазах, прожить жизнь, ее самую первую часть — детство, юность и молодость, — не так, как вышло. Понимаешь, что прожил их с ошибками и чем дольше живешь, тем более горькими и обидными, а порой и вовсе тяжелыми, непоправимыми, драматичными они кажутся...

6 марта. Восемь лет назад в этот день хоронили маму. Было и снежно, и холодно — в прямом и переносном смыслах. Сходил в храм, подал записки, поставил свечи, помолился — за родных и близких, ушедших и живых, в большинстве своем, увы, не здравствующих. Что ж, по делам нашим. Годовщина по маме — повод зайти в храм, а то... маловерный я, сильно цепляющийся за земное, все еще думающий о несбыточном, призрачном и пустом — признании, деньгах, славе. Хотя прекрасно понимаю: этого всего у меня как не было, так и не будет. Да, по сути, уже и не надо! Чего же я мучаю себя, не угомонюсь, не успокоюсь, хотя не первый год думаю, как бы пожить-дожить без этих заморочек...

7 марта. Чем дальше, тем чаще слышу воздыхания сверстников про незаметно пролетевшие лучшие годы жизни, про старость, болезни, тягость одиночества. И никто даже не задумывается, что нам повезло куда больше, чем сверстникам, которые давно уже там...

Сегодня утром, возвращаясь с рынка, встретил еще с детства знакомого мужика, а как звать, забыл. Долго вспоминал, как мы его, на мышонка похожего, звали. И вот вспомнил: Сомик! Но ни имени, ни тем паче фамилии вспомнить так и не смог. Невысокого роста, щупленький, с небольшой головой и острым лицом, в самом деле похожий на маленького сома. Прошел мимо — видимо, на базар. Но походка все еще легкая, правда, шел, как и бывало, опустив голову, ни на кого не глядя. Всегда тихий, незаметный, Сомик мог и пошутить, и посмеяться. Если, конечно, не задирали его, не подкалывали. После школы токарничал на «литейке», не упускал возможности выпить в компании. Старше меня года на три, учился в одном классе с моей сестрой.

В этом же классе учился Володя Краснов, красавец, симпатяга, любимец девочек не только первой школы. С детства хорошо играл в футбол. В составе юниорской сборной СССР ездил на товарищеский матч во Францию. То-то разговоров было! Местные газеты о нем писали. Тогда подобное в провинции было не только редкостью, но и в диковинку: «В саму Францию ездил за сборную Советского Союза играть!..»

Володя Краснов, или Красный, сразу после школы играл за пинский «Колос» в чемпионате БССР. Невысокого роста для футболиста, но плотно сбитый, пластичный и быстрый, он обладал отличной техникой и скоростью, ведением игры. После окончания сезона его тут же пригласили в брестский «Спартак», игравший в первенстве СССР в третьей лиге. Провел за брестчан четырнадцать матчей, забил два гола. И его, девятнадцатилетнего провинциального парня, пригласили в команду мастеров — минское «Динамо». В те годы играть за минское «Динамо» — это было, пожалуй, больше, нежели сегодня попасть в состав сборной Беларуси. По крайней мере, не меньше. В минском «Динамо» Красный пылил три года. После службы в Белполку его снова пригласили в брестский «Спартак». Но в Пинске, если примкнет к местной команде «Полесье», пообещали квартиру. Согласился. Женился. Отбегал три или четыре сезона за «Полесье», но, видать, что-то мучило, точило душу изнутри. Наверное, память о Минске, о славных годах в «Динамо». Словом, развелся с женой, путался в Западном, на Пожарке, играл за другие местные команды и затем уже не играл и не работал.

Году в 1980-м, может, и годом-двумя раньше увезла Красного подруга в родной ей Мстиславль — подальше от друзей. В Мстиславле Красный тренировал ребят в местной спортшколе, а когда Владимир Чуб стал губернатором Ростова-на-Дону, Володя как-то вышел на него, и Чуб по старой памяти определил его тренером в спортшколу города Шахты. Не припомню, виделись ли мы с ним после того. А летом 2016-го встретил на набережной Женю Васильева, и первое, что он сказал мне: «Умер Красный...»

Два года тому, придя на бывший стадион «Трудовые резервы», точно такую же новость я услышал о Бале — Жене Балуке, еще одном талантливом пинском парне, кто так и не заиграл по-настоящему в футбол, хотя все данные к тому у него имелись. А еще годом раньше, осенью 2013-го, не стало Потапа — Валеры Потапенко, тоже некогда подававшего большие надежды футболиста...

А маленький росточком, невзрачный, тихий и незаметный Сомик жив и, судя по внешнему виду и походке, здоров. И дай Бог!.. Такие люди, маленькие, щупленькие да незаметные, как правило, живут долго. А красавцы, симпатяги, здоровяки да ухари уходят рано, и хорошо еще, если умирают своей смертью...

13 марта. Накануне позвонил Виктор Саганович. Отправились на его машине к Вениамину Бычковскому в Бобровичи. По дороге заехали в лес за Озаричами, забрали Павла Куницкого. Павел вместе с поисковиками Атанова устанавливал памятник русским и немецким солдатам, погибшим здесь в 15–20-е годы. Слава Богу, не переводятся люди вроде краеведа и писателя Вениамина Бычковского, бывшего моряка-подводника Петра Атанова, журналиста Павла Куницкого, художника Виктора Сагановича... Хоть что-то святое, по крайней мере, человечное остается на земле. Властям такие люди не дают спокойно получать жалованье, принуждают хоть иногда заняться и делом сохранения памяти предков, обращать внимание на культуру, на экологию родного края...

Поехала с нами и Лиля. Хорошо провели время. Правда, недомогание, недосыпание мешали полной радости от поездки. К тому же уже дней пять мучит артроз. Тем не менее что-то говорил за столом, много фотографировались. А здесь мы с Лилей не были с сентября 2017-го, когда приезжали сначала готовить часовню к освящению, а потом — на ее освящение. Жизнь идет, проходит, кажется, ничего не оставляя. Потому и надо находить силы и время выезжать по возможности из дому.

На обратной дороге Витя Саганович заехал к знакомому по Телеханам, купили свежей озерной рыбы. Не промысловой, а так называемой дикой. Перед отъездом Вениамин Бычковский подписал нам свою новую книгу. А я все забываю захватить для него что-то из своего. Тем более что в моей книге «Соборная площадь» есть очерк о нем. И вот вечером включаю телевизор, щелкаю по каналам и на «БелРос» вижу знакомое лицо: Вениамин! Так и есть: начался документальный, почти часовой фильм «Вядо» — про Веню, про его подвижнические дела, про Бобровичи... Совсем неожиданно! Тем более приятно.

Прочитал у Ю.Нагибина (запись от 17 сентября 1982 года): «Прочел пакостнейшую поэму Евтушенко “Мама и нейтронная бомба”».

Я не стал бы цитировать этот отрывок из очередного высказывания Нагибина про Е.Е., но дело в том, что после прочтения этой поэмы я, что называется, другими глазами посмотрел на Евтушенко, а вскоре и совсем перестал читать его. Помню, ближе к середине 80-х пинский знакомый принес мне книгу Е.Е., приобретенную по блату. Я поблагодарил его, но сказал, что давно разочаровался в творчестве Е.Е., чем весьма обидел товарища...

Про Е.Е. в дневнике Нагибина написано немало. Вроде были друзьями, но, оказывается, не шибко жаловали друг друга. Вот что он пишет про стихи Евтушенко: «Нищие мыслишки, ничтожные слова, убогие рифмы и, главное — тягуче, тягуче, как патока».

Тут же про Е.Е. как человека. Приведу лишь краткий отрывок: «...Женя ничего не стыдится».

Для меня, по сути, ничего нового — ни касательно стихов Е.Е., ни касательно его как человека.

Хорошо (в смысле лаконично) у Нагибина об Олеше: «Многим кажется, что он загадка, а скорее недоразумение».

14 марта. В дни Великого поста я не пощусь ни душой, ни телом и мучаюсь и тем и другим. В связи с моими вечными сомнениями во всем со спасительной радостью прочитал у Юрия Нагибина: «...нужны доброта и неукоснительное следование нескольким заповедям: не убий, не укради, не донеси, помогай по мере сил людям в беде и верь, что жизнь и есть конечная цель».

Для себя я давно вывел это как основу поведения, за исключением разве что последнего — «жизнь и есть конечная цель». Возможно, я не совсем правильно понимаю в данном случае Нагибина, но по-прежнему считаю, что Церковь учит правильно: что жизнь на земле не конечная цель. Тогда и заповеди обретают иной смысл — куда большее влияние они имеют на человека, воздействуют на его поведение. Людей, особенно среди писателей, деятелей культуры вроде Нагибина, кто по совести своей, по воспитанию своему следовал этим заповедям, увы, не так много...

Прогулялись с Лилей по набережной. Давно с ней не ходили здесь. Да и сам я намного реже стал сюда заглядывать. По-прежнему выхожу к Пине подышать свежим воздухом. Но все больше в районе костела прогуливаюсь, посижу на скамейке, повспоминаю... Вот и Пинск почти опустел для меня. Иной раз прогуляешься и совсем не встретишь знакомого человека. Что ж, старость — это не только болезни, недомогания, это еще и утрата привычного мира, окружения, что тоже своего рода болезнь и недомогание. А порой и хуже того...

16 марта. Вот так коронавирус! Поначалу я даже значения не придал. Да и потом, в первые недели после объявления эпидемии, думал, все закончится Китаем, прилегающими районами РФ, Японией, Кореей. А тут, оказывается, уже ведущие чемпионаты Европы по футболу приостанавливают. Приостановили и матчи ЛЧ и ЛЕ. Да что там спортивные дела! Изолируют министров, премьеров, закрывают страны! Дошло и до Беларуси...

Взялся за стихи Твардовского. Перечитываю «За далью — даль». Сильнейшее впечатление! Нисколько не меньшее, нежели было при первом чтении — еще в юности и молодости. Значительная фигура русской поэзии, великая личность — Александр Твардовский! Интересно, многие ли читают его сегодня? Не по программе, разумеется.

Рано ушел из жизни. Сам накручивал себя, пытаясь совместить Советы, партию и совесть. Накручивали и творческие, так сказать, дела. И не только свои и коллег, что роем вились вокруг «Нового мира» и, разумеется, его главного редактора. Немало помотал ему нервы и «пророк ХХ века» А.Солженицын. Не будь на его пути Твардовского, неизвестно, был бы такой «пророк». И прожил Александр Солженицын добрых девять десятков лет. Вот уж у кого нервы воистину железные были, а то даже из стали отборной! Супруга, сподвижница его, тоже не шибко вспоминает Твардовского. По-моему, не говорили про него и при открытии памятника Солженицыну в Москве. И есть ли памятник автору «Теркина» в Белокаменной? Посмотрел — слава Богу, был открыт в июне 2013 года на Страстном бульваре в Москве.

Кто только не использовал при жизни положение и авторитет Твардовского! Многие и многие, как теперь известно, неблагодарные современники поэта. И прожил Александр Трифонович чуть больше шестидесяти лет. Если быть точным — 61 год. При его-то внешнем здоровье и благополучии...

20 марта. Болею. Вторую неделю стараюсь не выходить из дому. Выйдешь на улицу — тут же обостряются боли, а потом, пока хорошенько не согреешься, ломит кисть правой руки, сильные боли под лопаткой, в локте, ниже и выше локтя. Тяжело даже по «клаве» стучать...

21 марта. День весеннего равноденствия. Этот день мне памятен еще и тем, что это день рождения Г. Давно о ней думаю как о совершенно чужом человеке. А иной раз и вовсе как о ком-то из другой, не моей жизни. Давным-давно — ни обид, ни горечи, ни боли. Так, сожаление, что была и... не была! Наверное, если бы не сын Глеб, вряд ли и вспоминал бы...

23 марта. Вот и марток показал себя: выпал снег, небольшой, но вчера даже закручивалось что-то вроде метели. Ночами минус. Днем сегодня +1 °C. Солнце, небольшой ветер. Болею, но, одевшись потеплее, двинул на лопатинский автобус.

28 марта. С утра солнечно, тихо, тепло. Днем +18 °C. Вот и появились в Лопатине первые в этом году аисты! Не все еще гнезда заняты, но уже из многих торчат аистиные головы, хвосты. Птицы обживаются. Тихо, без боев, как это часто бывает у птиц других видов. Наверное, аисты возвращаются по старой прописке — в свои родные гнезда. Пока что чисто и под гнездами — значит, только заселились. Что ж, с прибытием! Будет маленько веселей. По крайней мере, мне...

Пинск окутан дымом: за рекой горит низина — трава и кустарники, а впечатление, как будто горит болото — торфяники. Дым видно за десятки километров! В городе несильно, но все-таки чувствуется гарь. Скорей бы дождь. Впрочем, в понедельник обещают похолодание, снег. Так что...

На работе. Открываю шкаф, думая, что бы почитать, натыкаюсь на книгу Нагибина «Лунный свет», изданную минским издательством «Народная асвета» в 1986 году. Рассказы и повести. Тираж — 180 тысяч экземпляров. Книгу открывает обширная статья А.Пистуновой, из которой Ю.Нагибин предстает как классик советской литературы. Что ж, таким и воспринимали его. Просматриваю содержание книги, думаю, с чего бы начать. Первым стоит знаменитый рассказ «Срочно требуются седые человеческие волосы». Несколько раз бросал читать. Еле домучил. Никакая это не литература! Хотя и язык, и стиль просто блестящие, но... Обычное чтиво для людей «самой читающей страны» или как там бесконечно повторяли? Правда, в отличие от сегодняшнего чтива, чувствуется: рассказ написан профессионалом, хорошим языком. Наверное, это и есть художественная проза. Или беллетристика. Пресловутый соцреализм. Ну и Нагибин, что бы про него ни говорили, был мастером соцреализма. А это многое значит!

Больше ничего в книге «Лунный свет» читать не стал...

30 марта. Проснулся среди ночи от завывания ветра. Глянул в окно — крыша соседнего здания белая. Снег на крышах, снег на траве. Март нынешнего года ничем не отличается от февраля. Да и от января не многим. Разве что немного больше теплых дней, температура немного выше...

Опять мучают боли в области правой лопатки, отдают и в грудь — тяжело дышать. Понятно, надо бы выбраться к врачу. Если на выходных не станет легче, это и сделаю. А так... Ничего не хочется. Даже гулять. Наверное, это уже старость, самая настоящая, неотвратимая, как смерть. Что ж, всему свой срок, всему свое время. Другие не дожили, а я дожил. За одно это надо благодарить Господа...

В Москве умер Юрий Бондарев, последний из советских писателей-могикан. Отмерил Господь ему немало — 96 лет! А видел я и слышал его в 1994-м, значит, было ему тогда 70. Выглядел замечательно — этакий старик-крепыш. Держался уверенно. После того съезда СП России 1994 года, на котором присутствовал и я, он оставил пост председателя, передав бразды правления В.Ганичеву. С тех пор Союз и начал чахнуть. Впрочем, началось это сразу после распада СССР. Не смог уберечь его от падения и Юрий Бондарев, известный, уважаемый, почитаемый писатель. В советские годы популярность Юрия Бондарева была такая, что сейчас в это трудно даже поверить. Его книги в магазинах буквально сметали, за ними выстраивались очереди в библиотеках, это притом что издавался Бондарев миллионными тиражами!..

Помнится и возня вокруг его восьмитомника, что выпустил в середине 90-х годов Петр Алешкин в своем издательстве «Голос». Ожидания подвели Алешкина. Книги лежали на складе совершенно не востребованными, магазины отказывались их брать: никакого спроса. А ведь еще совсем недавно книги Юрия Бондарева разметали как горячие пирожки на ярмарке! А тут — восьмитомник; казалось, очереди конца не будет... Словом, Петр Алешкин с изданием восьмитомника Бондарева прогадал, причем неприятности были не только материальные, но и моральные: Бондарев упрекал, мол, издательство наживается на его имени. Алешкин же не знал, как разгрузить склад, готов был бесплатно отдать злосчастный восьмитомник...

Почему мне это запомнилось? Я тогда ездил в «Голос» к Пете Кошелю, он там редакторствовал и посвящал меня в некоторые тайны недавно народившейся в России издательской коммерции. А еще и потому, что в те годы я все больше разочаровывался в писательстве, все яснее понимая тщетность и порочность этого ремесла. По крайней мере, того, чем занимался сам.

Эх, жизнь! Как ты непредсказуема... Вот и сегодня ТВ России чуть ли не на всех каналах вспоминает Юрия Бондарева, классика русской литературы, Героя Соцтруда и героя войны, бескомпромиссного и честного человека... Столько самых лучших слов нашли, а ведь не вспоминали, почитай, с 90-х! А если и вспоминали, то, увы, далеко не добрым словом...

3 апреля. День рождения Р. — 60. Как говорила моя мама, дождалы. Не принес я Р. ни радости, ни счастья. А она мне?..

Впрочем, есть дочь, надеюсь, добрый, умный и нужный — себе и людям — человек. Уже за это спасибо тебе, Рая! И здоровья — на долгие годы!..

Вчера невзначай подумалось: уже какая кряду весна не приносит мне ощущения полноты жизни, как бывало раньше; ни бодрости духа, как еще совсем недавно; ни стремления куда-то сорваться и ехать; ни даже желания искать и творить. Хотя начиная с середины осени невольно думаешь: дожить бы до весны. И с нетерпением, чем дальше — тем большим, ждешь ее, хотя понимаешь: торопиться давно некуда, надо ценить каждый отпущенный Богом день! Ценить и находить в нем радость.

Вот и в Пинске уже все заметней коронавирусный «маскарад». Дней десять тому еще не видно было ни одного человека в маске, но начиная с минувшего воскресенья начал замечать то в одном месте, то в другом. А сегодня приходил мастер Белтелекома устанавливать новую программу-услугу, был в маске, причем уже с улицы зашел в ней. В масках сидят на выдаче книг в библиотеке, во многих торговых точках. Ну, там понятно: обязывают. Но уже и на улице все чаще встречаются люди, спрятавшие лицо в маску. Дай Бог, чтобы поменьше беды, чтобы с меньшими утратами пережить эту напасть.

Такая вот она, весна 2020-го. Правда, есть и добрая весть: на работу ехал по новому мосту, а наплавной мост как раз демонтировали. Продолжаются отделочные работы, по расчистке русла, на пешеходной части, одна из них введена в строй, и по ней уже можно ходить. Обустраиваются спуски, благоустраиваются прилегающие территории. Официальное открытие моста запланировано на май...

4 апреля. Солнечно, небольшой ветер. Днем +12 °C. На солнце зацвела черешня, сирень распускает листья... Тридцать лет назад, 4 апреля 1990 года, я написал стихотворение «Белая роща». Хорошо помню: первые строки пришли ко мне по дороге на автобусную остановку, кое-что прибавилось, пока ехал домой, остальное тут же дописал дома. Запомнилось это, скорее всего, потому, что сразу по написании стихотворения я подумал: вот, могу легко написать и неплохое стихотворение, причем сразу, в один, можно сказать, присест...

Светлые ночи и черные дни.

Белая роща, молю: схорони

Сердце мое под осенним листом,

Чтобы однажды воскреснуть потом.

Легкою пташкой вспорхнуть над землей

И приземлиться в сторонке родной,

Где под железным тяжелым крестом

Батькино сердце сокрыто пластом.

Белую песню ему пропою,

Хоть не до песен в родимом краю.

Что он-то видел!.. Лишь черные дни —

Кровь, трудодни да пожарищ огни...

Белая роща — Отчизны печаль.

Сердце устало мечтать по ночам.

Что-то там будет? Что ждет впереди?..

Белая роща, ты только свети!

Ну а пока что — лишь черные дни.

Все проходило. Пройдут ли они?..

Впрочем, по-настоящему, как мне кажется, я начал писать стихи в 1987 году. Уже давно вышла первая книга, правда, вторую упорно отвергали минские «знатоки» поэзии, уча и наставляя меня, как надо писать стихи. Я и писал...

Это было в Литве на шабашке. Уже года два колесил я с товарищами по несчастью по литовским колхозам, зарабатывая хлеб насущный. Где-то в середине мая 1987-го получили аванс. Бригада «загудела», а я решил воздержаться. Довольно много читал, писал. Листая книгу стихов Евтушенко, которого уже совсем, что называется, не принимал, чувствуя в его стихах фальшь, подумал: у меня, если разобраться, судьба куда интереснее, чем я считаю. Вот и надо в стихах писать себя, свою судьбу!..

Довольно поздно это дошло до меня. Что ж, я нигде не учился, а тогда — однозначно. До всего доходил сам, получая чаще всего нерадостные письма литконсультантов из различных газет и журналов, изучая их, ломая голову (и душу!) над написанным мне ответом по поводу посланных в редакцию стихов...

Не первый раз, приходя на остановку пригородных автобусов, что на улице Белова возле городского ДК, замечаю довольно колоритную парочку: мужичонка лет под сорок и с ним бабенка лет двадцати пяти. Мужичонка больше напоминает медвежеватого дядьку, правда, не шибко крупный, вяло-рыхлый, мешковатый, лохматый, в очках с толстыми линзами. Совсем не похож на воина, хотя с ног до головы в «камуфляже», на ногах армейские краги. А бабенка и вовсе вида доходящего, правда, шустрая, вертлявая. Идут, романтично держась за руки. У него на плече — кожаный футляр для гитары, она в стоптанных кроссовках, красных, застиранных брюках и такой же куртке, повязанной сверху большим выцветшим платком. На голове — бейсболка, ярко-красная, еще не поношенная. Этакая пестрая, колоритная парочка.

На эту парочку невольно обращаешь внимание. Да к тому же по выходным они пристраиваются на Ленинградской, неподалеку от моего дома: работают. Он бряцает на гитаре, выдавая сипловатым голосом что-то из «афганского» репертуара, она бегает с картонной коробкой — вышибает вознаграждение за исполнение песен. И наверное, я вряд ли приглядывался бы к ним, если бы эта самая коробка стояла рядом с исполнителем «афганского» репертуара, как это обычно и бывает у уличных музыкантов. Так нет, пестрая мадамочка непременно суетится по улице, стараясь не пропустить ни одного прохожего. Бывает, что и на другую сторону перебегает! Подбежит и чуть ли не к носу тычет коробку: раскошеливайся, зря, что ли, поем-бегаем?! И не скажешь, что побираются, вроде работают — уличные, так сказать, артисты.

Ну а потом, после рабочего, пусть и непродолжительного, дня, идут в «Минск Кристалл», фирменный магазин столичного ликеро-водочного завода. Как я понимаю, отметить день ударного труда и за вдохновением на предстоящий трудовой рывок.

Раньше, насколько я помню, в Пинске не замечалось уличных артистов. Если и были, то в большие городские праздники, обязательно организованные «сверху», и, разумеется, никаких коробок для «гонорара». А в последние год-два не раз доводилось наблюдать чернокожего, стоящего на «пешеходке» и выдающего под минусовку песни народов мира на разных языках. Минувшей осенью и зимой на площади Кирова, затем на углу улиц Кирова и Ленинградской какой-то тип с азиатской внешностью завывал под минусовку хиты современной российской эстрады. Периодически по выходным стоят с гитарами на Ленинградской, неподалеку от рынка, малолетки, крича и визжа что-то не по-русски под бряцанье по струнам. Правда, чернокожий и азиат появились в Пинске внезапно, как, впрочем, и пропали, а малолетки с гитарами, видать, из своих, местных любителей музыкальной халтуры.

6 апреля. Дождались настоящего весеннего тепла. Днем +17 °C. На ближайшие дни обещают +20 °C и выше. Все больше ощущается страх перед вирусом, особенно когда предстоит ехать на работу. Что ни говори, но в наших автобусах, идущих в первую очередь на село, людей постоянно битком. Толкаются, ругаются, болтают по мобилам... Какое тут соблюдение респираторного режима!..

Зато приятно в такой день пройтись по деревне, поглазеть по сторонам, полюбоваться весной на село, понаблюдать за аистами, посидеть на скамейке, послушать пение птиц... Правда, в Лопатине пока что много пустующих аистиных гнезд. Может, еще прилетят хозяева? Скорее всего, не долетели, прижились в других местах. Впрочем, не знаю. Наверное, что-то иное, более драматичное...

10 апреля. Вовсю цветут абрикос, черешня, вишня... Апрель, начало цветения, появление листьев — с детства любил эту пору года, больше всех других... Разве еще раннюю осень, бабье лето.

11 апреля. С Лилей ездили в Завидчицы — на кладбище. Лиля еще с месяц тому купила цветы, ленты. Возил нас, как и раньше, Коля Квачель. Он и сам взял цветы на могилы своих родителей, дедов. Навели порядок, Лиля помыла памятник у родителей, прибрала могилы деда Феодосия, деда Бориса, бабы Варвары. Поменяла цветы, повязала ленты. Я сгреб прошлогодние листья, отнес на свалку за кладбищем.

На могиле Фэся еще лежат венки со дня похорон. Лиля поставила цветы, подвязала венки к кресту. Не был здесь два года. Прошлой весной попросил родственника, заплатил ему, чтобы навел порядок. В мае на похоронах Фэся ни на что не обращал внимания. Помню, подошел к могиле родителей словно в тумане, хотя был абсолютно трезв!.. Что будет дальше, после меня, загадывать не берусь... Что ж, таковы реалии сегодняшней жизни. Впрочем, что будет после меня — меня уже не касается. Пока жив, надо исполнять свой сыновний, родственный долг. Не шибко был внимательным при жизни, надо хоть сегодня исполнять сыновнее, внучье, а там...

А кладбище уже почти сплошь занято. Еще два года назад было довольно много свободного места сразу при входе. Теперь — памятники и кресты почти до самых ворот...

Обратно ехал — словно гора с плеч! Недолго были, немного трудились, но уже и такая работа отнимает почти все силы. Спасибо Коле Квачелю, спасибо Лиле.

13 апреля. Прошел год без Саши Жуковича. Вроде и не были друзьями, хотя знакомы с середины 80-х. Саша приходил на заседания литобъединения «Орбита». С огромной шевелюрой, совсем уже белой, и такой же бородой, ершистый во всех смыслах — и внешне, и внутренне, — Саша не реагировал на замечания даже тогда, когда они были по делу. Точнее сказать, реагировал, бурно отрицая всякую критику в свой адрес. Писал длинные, занудные стихи.

Ближе мы сошлись благодаря Толе Шушко, после того как тот начал работать в педколледже, где уже давно работал Саша. Они часто в свободное время встречались, «соображали». Изредка присоединялся и я.

Еще ближе мы сошлись, уже став пенсионерами. Правда, я еще работал в «Заре». Посиживали где-нибудь в уютном месте, нередко на скамейке. Брали бутылку, что-то на зуб. Они не спеша выпивали, а я молча завидовал. Совсем близко мы сошлись в последний год жизни Толи Шушко. Ко всему прочему их объединяла болезнь, страшная болезнь, когда — хочешь не хочешь — знаешь: конец близок и неотвратим. К тому же Саша, как оказалось, писал музыку на наши стихи. Шушко это было известно и раньше. Я же узнал за год до 13 апреля 2019-го, когда Саши не стало. А за пять месяцев до этого ушел из жизни Толя. А чуть раньше — Вася Павловец, музыкант, самый давний друг Саши. Когда я навестил Сашу в больнице, первое, что он сказал: «Валера, Толя ушел через семнадцать дней после Васи. Что, и мне через две недели собираться?» В ответ я нес оптимистическую чепуху, говорил, что все это глупости, надо жить, радоваться жизни и радовать других...

Саша приходил ко мне из онкологии — я живу, можно сказать, через дорогу, совсем недалеко. Пел песни на мои стихи, жестикулируя руками. В эти минуты был он веселым, много говорил, шумел, наверное, забывал про болезнь, а может, таким образом гнал от себя страшные мысли. Иной раз я старался угомонить его, особенно когда он принимал на грудь граммов сто и еще требовал. Но и шибко не мешал, понимал: человеку в его положении можно позволить и не такое...

Не раз предлагал ему собрать несколько десятков песен — а их он написал множество, только на мои стихи больше сотни — и издать сборник. Саша соглашался, собирался, но...

В последний раз мы встретились в начале апреля прошлого года. Я был на площади Ленина, когда он позвонил мне по мобильному телефону и сказал: «Жди, еду». Я ходил кругами, сидел на скамейке — нет и нет Саши. Позвонил ему. Оказывается, он сидит на скамейке во дворе моего дома. Пошли в магазин, он взял бутылку настойки. Я всячески отговаривал. Правда, уступил его упорству, выпил граммов пятьдесят. Саша все просил у меня, требовал: «Сходи возьми водки, посидим, поговорим». Я-то видел, понимал: никакого разговора не будет. Тем более что он попросил разрешения прилечь на диван. Сказал ему: «Саша, встретимся на Пасху. Позволю и я себе». Спустя часа два проводил его на автобус. Назавтра ему надо было ложиться в больницу. Лечь в больницу Саша наотрез отказался. Приезжала старенькая мать, приезжал уговаривать брат. Не поехал! Так замучила болезнь, операции, жизнь на уколах, лекарствах...

Иной раз корю себя: надо было взять тогда бутылку водки, а еще правильнее было бы поехать к нему в общагу. Но кто знал? Уходя от меня, он вместо прощания сказал: «Завтра ложусь в онкологию. Не забывай, заходи...»

Пасха в прошлом году была 28 апреля. 13-го не стало Саши — Александра Жуковича, одного из последних людей в Пинске, кто понимал меня, кого понимал я...

18 апреля. Канун Пасхи — Великая суббота. Вышел из дому, смотрю — мимо идут женщины, сразу видно, из храма: в руках корзинки с освященными куличами. А ведь говорилось и писалось не раз: освящения пасхальных куличей в этом году не будет. Спросил проходившую молодицу — так и есть, идет из храма: «Свяцяць Пасху! И служба была...» Решил пройтись к храму Воскресения Словущего, посмотреть, освящают ли там пасхальные дары. Храм открыт. Написал записки, поставил свечи. Сказали, что и служба, и освящение куличей начнутся с 14.00...

24 апреля. Совсем было забыл: год трезвой жизни. Так, когда была прошлогодняя Пасха? 28 апреля. Значит, до полного календарного года трезвости мне еще четыре дня. Дотянем! Думаю, не только до 29 апреля. Слава Богу, не тянет, да и стараюсь особо не озабочиваться по всяким поводам и нервотрепкам.

Получил по электронке книгу Дениса Новикова «Река — облака», посмертное избранное поэта. Составитель — Феликс Чечик, вступительная статья Константина Кравцова, моего товарища по работе в московском храме Благовещения Пресвятой Богородицы. Дениса Новикова запомнил с середины 80-х. Помню его первую книжку в «Молодой гвардии», первую публикацию в «Юности». В то время попасть со стихами в «Юность» означало как минимум всесоюзное признание. Дениса Новикова знать не довелось. Видел раза два-три, и то мельком, в компании таких же, как и он, молодых поэтов во дворе Литинститута. Высокий, красивый. Как и стихи его — простые и вместе с тем яркие, изящные, запоминающиеся.

Денис Новиков умер в возрасте тридцати семи лет. Это не только символично, но и весьма знаменательно. Для него самого как поэта. Хорошего русского поэта! Умер в Израиле. Похоронен на альтернативном кладбище города Беэр-Шева. Что ж, это также весьма характерно для яркой русской личности: оказаться не ко времени, не ко двору...

2 мая. Режим самоизоляции: весь день не выходил из дому. Собирался на улицу, но ближе к обеду зарядил дождь и лил до часов двух-трех пополудни. Читал, смотрел телевизор, жевал, гонял чаи. Впрочем, изоляции особо не придерживаюсь. Вчера не меньше двух часов бродил по городу. Да, стараюсь бывать там, где меньше людей. Хотя их всюду немного. Рынок, продуктовый магазин. И домой! Читаю Гоголя. Читаю Салтыкова-Щедрина. Вычитываю свой «роман». Конечно, я не Гоголь и лавры Щедрина примерять не собираюсь, но в своей писанине нахожу немало интересного. В первую очередь там, где возвращаюсь памятью в Пинск детства и юности. А еще, полагаю, существенно то, что мне удалось вписать несколько своих штрихов в летопись родного города. Думаю, это будет интересно. Причем не только сегодня...

4 мая. Режим самоизоляции. Читаю, смотрю ТВ, немного пишу. Молю Господа: пронеси мимо сию напасть! Мимо меня, мимо близких и вообще — мимо.

9 мая. День Победы. Вчера заехал в Лопатино и сразу же обратно: короткий рабочий день перед праздником. Впрочем, у меня все они короткие.

По ТВ концерт, посвященный А.Пахмутовой. И хотя уже смотрел его, посмотрел еще раз — с удовольствием! Люблю творчество Пахмутовой, да и песни ее исполняются в стиле, мне по-прежнему близком и понятном. Трудно выделить какую-то песню, многие памятны и чем-то дороги. Но эта — «Под крылом самолета о чем-то поет...» — запомнилась особо.

Весенние каникулы 1964 года. Я приехал к бабе Барбаре в Завидчицы. Только сели за стол, как вырубился свет. Побежали с двоюродным братом к электрику. Он уже и без нас выходил из дому. Кирзачи, шапка-ушанка набок, телогрейка нараспашку, на плече «когти» — непременный атрибут сельского электрика тех лет. Он, широко ступая, идет в центр деревни. Мы гуськом следом. Электрик — первый парень на деревне! Как же, года полтора, как в деревню провели свет. Электрик — нарасхват! То тому что-то провести, то другому подключить, то поремонтировать. Только поспевай! Да и неполадок хватает: чуть сильнее задует ветер, что-то случается на линии и вырубает трансформатор. Без электрика не обойтись.

Забыл, как звали того парня, хотя потом много раз встречал его в Пинске, куда он, как и большинство вчерашних сельских жителей, переехал. Правда, так и не сказал ему про то наше похождение по Завидчицам за светом.

Впрочем, я вряд ли запомнил бы и то наше похождение по вечерней деревне, и самого этого сельского электрика, если бы не песня Пахмутовой, что тогда звучала буквально из каждого утюга: «Летчик над тайгою...» Вот и завидчицкий электрик — первый парень на деревне! — шагал по мокрому снегу вброд, весело и громко напевая: «А ты улетающий вдаль самолет в сердце своем сбереги. Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги...»

Сколько лет минуло, а помнится! И деревня в мартовском талом снегу, и электрик, невысокий, довольно щуплый, но с виду лихой хлопец, и конечно же песня...

11 мая. Выходные провел за телевизором. В основном смотрел-слушал концерты с песнями военных лет. Прозвучала моя любимая — «Враги сожгли родную хату...». По-моему, это одно из лучших произведений о любви. Как это ни покажется кому-то странным. Звучало и много других дорогих мне песен. Например, «Случайный вальс» на стихи Евгения Долматовского. Впервые услышал ее летом 1975-го. Только-только вернулся из армии. Воскресенье, отличная погода, гуляю в парке... А парк в Пинске — над рекой, точнее, над двумя реками — Пиной и Припятью. Припять как раз напротив парка делает этакую подкову — излучину, поворачивает в сторону Украины. Когда-то по ней до Киева ходили «Ракеты» на подводных крыльях. Я, кстати, доплыл до Киевского моря. Правда, не на «Ракете», а на теплоходе-буксире. Лето 1979-го, я матрос-моторист, буксировали баржи с рудой Криворожского бассейна до Бреста. На берегу Киевского моря (водохранилища), в порту печально известного Чернобыля, цепляли рудовозы — баржи с рудой — и буксировали до Бреста...

А летом 1975-го, солнечным воскресным днем, я гулял в парке над Пиной. По выходным в парке с утра и до вечера звучала музыка — советские песни разных лет. Так впервые я услышал «Случайный вальс». Меня, вчерашнего солдата, молодого лирика, сразу и навсегда покорили слова: «Хоть я с вами почти незнаком и далёко отсюда мой дом, но как будто бы снова я у дома родного...» Я ведь сам еще месяц тому пылил дорогами, откуда родной дом был далёко-далёко...

Евгения Долматовского я увидел, приехав в Москву на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени Горького. Осень 1993 года в Москве выдалась теплой, а еще богатой на разные события. Тем более для человека из глубинки, еще довольно молодого и весьма любознательного. Кого только не повстречал я той осенью во дворе Литинститута!..

Евгений Аронович Долматовский в Литинституте вел поэтический семинар. Был уже немолод, кстати, очень похож на свои многочисленные фото в книгах и журналах. Второй учебный год начался с того, что умер Евгений Долматовский. Насколько помню, он попал в автомобильную аварию. Ему было почти восемьдесят. Болел. А тут еще авария! Организм не выдержал. И хотя Долматовский не преподавал на ВЛК, позвонили из администрации Литинститута: отправить одного слушателя ВЛК на похороны преподавателя, широко известного поэта Евгения Долматовского. Желания никто не проявлял. Когда начальник учебной части Нина Аверьяновна Малюкова посмотрела на меня, я согласно кивнул. Так я оказался в небольшом автобусе с преподавателями Литинститута, что ехали на гражданскую панихиду по Долматовскому.

В автобусе плотненько сидели женщины — милые, красивые, молодые и не совсем, и только в конце салона я увидел мужчину. Это был Роберт Винонен, преподаватель Литинститута, поэт и переводчик с финского. Я давно знал Винонена по его стихам. У меня даже книжка его была. А потом я знал его как руководителя семинара, в котором учился Феликс Чечик. Я бывал у Феликса, он много рассказывал мне об учебе, о товарищах по институту и конечно же о руководителе семинара. А когда я приехал на ВЛК, с Робертом Виноненом меня познакомил Петр Кошель. Так что, оказавшись рядом в автобусе, нам было о чем поговорить. Роберт, помнится, еще и шутил, что не совсем вроде было к месту. А может, он делал это потому, что нам предстояло нести гроб с телом покойного, о чем нам сказали при посадке в автобус. Дело, понятно, необходимое, но, согласитесь, не совсем приятное. Кому хочется? Вот Роберт и отвлекал себя, а заодно и меня разными байками. Правда, едва войдя в зал, где прощались с покойным, мы облегченно вздохнули: в почетном карауле стояли солдаты, поодаль — офицер и еще с десяток солдат. Сразу стало понятно: гроб понесут они.

Ну а сами похороны классика советской поэзии, автора многих знаменитых песен запомнились еще и тем, что писатель Александр Борщаговский, как представил его распорядитель похорон, старый друг и товарищ Евгения Долматовского, заканчивая надгробную речь, бросил в сторону ректора Литинститута, известного прозаика Сергея Есина:

— Это вы своим равнодушием убили поэта!..

Я, помнится, невольно представил в гробу не Долматовского, а Лермонтова и все не мог взять в толк, как можно убить равнодушием? Да еще на восьмидесятом году жизни?..

Что ж, тогда мне было сорок, сейчас шестьдесят шесть. На многое смотрю уже иначе... На поминки по Долматовскому я не поехал, как ни упрашивал Роберт Винонен:

— Валерий, ну как так?! А с кем я буду выпивать?.. — И кивал в сторону женщин и стариков — кроме них да солдат, никого больше на похоронах еще недавно знаменитого поэта не было.

Как только я вернулся, первое, что мне сказала Нина Аверьяновна:

— Почему ты здесь? Надо было посидеть за столом. Не пьешь? Ну так покушал бы!..

Слушатели ВЛК в начале 90-х, скажу прямо, жили если не впроголодь, то не сыто. А люди во все времена, везде и всюду одинаковы. Ну, хотя бы тем, что им надо кушать...

15 мая. Все аистиные гнезда в Лопатине заняты. Специально прошел по деревне, посмотрел. Еще с месяц тому много гнезд пустовало, а сейчас над каждым торчит птичья голова и кое-где можно увидеть длинный клюв. Это аистихи сидят на яйцах. В конце мая — начале июня появятся птенцы. А деревня утопает в зелени. В Лопатине последний раз был 17 апреля. Еще только набухали почки, а с южной стороны на кустах сирени едва проклевывались листья. Теперь же буйство зелени! Молодая, сочная зелень листвы. Увы, недолго так будет — до первого зноя. А там... Вечный круговорот жизни. Как и у людей...

Прочитал в «Сельской газете» очерк Владимира Саламахи про Анатолия Резановича — краткий, но довольно точный творческий портрет писателя. Толя в тот же вечер позвонил мне, как я понял, не совсем довольный тем, что о нем написал Саламаха. Я был в отпуске, из дому почти не выходил и вот, приехав на работу, отыскал в подшивке «Сельской газеты» этот очерк, прочитал. Не знаю, чем недоволен Резанович, лучше, по-моему, даже о Льве Толстом при жизни не писали...

Сегодня, к сожалению, мало кто пишет о литературе, о книгах. Даже наши «толстяки» иной раз выходят, не поместив ни одной заметки о книжных новинках. А Владимир Саламаха, как я замечаю, уже не первый год дает в «СГ» подобные очерки о творчестве современных белорусских литераторов. И делает это, надо сказать, замечательно, просто виртуозно, умудряясь в небольшом по объему газетном материале уместить главное, что присуще тому или другому писателю, поэту, драматургу.

В Лопатине — на работе и внешне на селе, — слава Богу, без перемен. Если не считать, что уже и в деревне то в одном, то в другом месте встретишь человека в маске. Что ж, нынче жизнь такая: нигде не спрячешься от прогресса, в особенности от такого, как COVID-19...

18 мая. Международный день музеев. Правда, узнал об этом вечером из российских «Вестей». Такой вот у меня профессиональный праздник. Впрочем, какой праздник — такой и музей. И наоборот. Такой, надо сказать, из меня и научный сотрудник...

А покоя как не было, так и нет. А тут еще жизнь в режиме самоизоляции. Давно уже не в том возрасте, когда чего-то ищешь и не находишь, и с писательскими делами вроде покончено — никуда не еду, не пишу, не звоню, но нет покоя — ни душе, ни телу. Да еще и эта «корона», будь она неладна! А надо — хочешь не хочешь — идти на автобус. И все чаще получаешь сообщения вроде этого:

«Валера, умер Варакин. Инфаркт. Похоронили 15 мая. Я узнал об этом 16-го. Впрочем, все равно бы поехать не удалось — карантин.

Вот и все. Береги себя! Шишкин».

На ВЛК у нас сложилась большая хорошая компания. Но даже из этой большой компании я ближе дружил с Женей Шишкиным, Сашей Люлиным, Баженом Петуховым, Юрой Виськиным, Сашей Варакиным, Витей Носковым... Не раз они меня выручали. Не раз, что называется, спасали, помогали выбраться из непростых ситуаций, и я, хоть и со следующим набором, окончил Высшие литературные курсы.

Мы давно уже разъехались в разные стороны, а я так и вовсе в другую страну. Но дней учебы, той нашей дружбы мне никогда не забыть. Она, как и учеба на ВЛК, дала нам как людям и литераторам бесконечно много...

Мир праху твоему, Саша! Царствие небесное!..

Дома читаю Щедрина, на работе — Гоголя. Да, классика есть классика. Да к тому же — русская классика! Какой размах, какая глубина, какая точность деталей, характеристик и портретов, фактурных и психологичеких, времени, как точно выписаны события! Читаешь и видишь зримо, сам проживаешь жизни, события, даже не думая, что этого всего на самом деле и не было вовсе, это придумал писатель почти двести лет назад! Но так рассказал, словно про нас, сегодняшних. Конечно, мы думаем, что это не про нас, что мы гораздо образованнее, культурнее и конечно же лучше! Увы, увы...

Кстати, белорусские литераторы так называемого филологического поколения, как и их предшественники, равнялись на русскую классику. Потому многие из них стали классиками белорусской литературы. Вершину, которую они взяли, нынешним не покорить. Да и приблизиться к ней смогли лишь несколько человек, кто пришел в литературу вслед за «филологическим поколением». Не стану называть имена. Из нынешних молодых даже не знаю, кого можно выделить. И на горизонте, по-моему, никто не просматривается. Ну а в прозе все победила «газета». Ни мысли, ни стиля, ни сюжета. Последнее — Бог с ним, но у произведения литературы должен быть и язык литературный, и авторский стиль, и, разумеется, мысль...

22 мая. Погоды хорошей как не было, так и нет. Как нет и дождей, настоящих майских дождей — с грозой, с ливнями...

Товарищ, которому скинул почитать свой «роман», сообщил, мол, в некоторых местах я напоминаю Моську, что взялась лаять на слона. Господи Боже мой! Да я и есть Моська — приснопамятная шавка. И всю жизнь, от самого рождения, был шавкой — дворнягой, собачонкой бродячей. Правда, нередко приходилось становиться в позу злого пса, изображать из себя овчарку, а то и бульдога, готового мертвой хваткой вцепиться! Что ж, такой удел дворняги, шавки безродной, когда тебя, куда ни ткнись, пугают, стращают, пинают, а то и бьют.

Но как бы ни били, как трудно бы ни было, не помню себя в роли суки. А так, как ни рядись — шавка и шавка. Бегает где хочет, лает когда захочет. И место свое знает. Хуже, когда дворняга безродная места своего не знает, а то и похуже — ломает комедию в роли пса породистого. И уж совсем беда, когда пес подобный возомнит себя царем зверей. Тут и до трагедии недалеко...

А я — шавка, собака вольная. Не забывал об этом, даже когда, бывало, зазывали в высокие кабинеты, угощали коньяком и кофе, златые горы обещали — только служи верно! Не стал. И не потому, что не хотел, — не умею.

23 мая. Дня три-четыре тому наблюдал за небольшой стаей белых лебедей над Пиной. Летели невысоко, прямо над рекой тянули этакую воздушную нить в сторону Бреста. Давно не видел лебедей в полете. Даже сердце маленько защемило — до того красиво и величественно...

Из Минска дошел слушок: Алесь Наварич на жизнь зарабатывает сторожеванием. Мол, какой он после этого писатель?! А как по мне, это как раз характеризует его с наилучшей стороны. И как литератора, и как человека. Алесь Наварич — человек далеко не простой, достойный и как писатель, и как личность. По крайней мере, для меня...

Смотрю ТВ. Наверное, слишком много времени уделяю этому зачастую совершенно бесполезному занятию. И без того сплю плохо, даже отвратительно. А «телеящик» — эти бесконечные «токи», сериалы, футбольные матчи и прочее «телемыло» — чаще всего не столько отвлекает и успокаивает, сколько утомляет, раздражает, угнетает. Ну, футбол — это моя давняя страсть. Тут уж как карта ляжет: выиграла «твоя» команда — удовлетворение, не выиграла... А взять кино, особенно сериалы, все эти, условно говоря, бесконечные «Улицы разбитых фонарей» и «Ментовские войны», до жути однообразные и халтурные... Вроде и не смотрю серьезно, порой два-три фильма одновременно, но... Господи, какое опустошение!.. И понимаю, глупость все это, и заставляю себя отвлечься на что-то другое, но... к полуночи — жуткое опустошение!..

А еще поражает, сколько всего и всякого снято, раздуто в сериалы, сюжеты которых почти всегда шиты белыми нитками. Зато — возможность «колотить бабки» делягам от кино и телевидения, разного рода удачливым посредственностям — продюсерам, режиссерам, сценаристам, артистам... Особенно меня удивляют и поражают последние: некоторые из них, судя по фильмам, что одновременно идут на разных каналах, только тем и заняты, что кочуют с одной съемочной площадки на другую. Что ж, молодцы! Значит, востребованы. Да и людей, в первую очередь пенсионеров вроде меня, чтобы от безделья не сошли с ума, занять чем-то надо...

29 мая. На набережной встретил небольшую группу выпускников — два парня и четыре девушки. Фотографировались на фоне костела, нового моста, других оригинальных строений. В Пинске, слава Богу, сохранилось десятка два-три зданий, на фоне которых приятно запечатлеть себя. В последние годы построили еще примерно столько же пристойных с точки зрения архитектуры зданий. Я уж было думал, да и Лиле говорил, что в этом году не увидим выпускников, так что, увидев, обрадовался. Скорее всего, это были ребята из сельской школы. Такое малое количество выпускников свойственно сегодня лишь большинству сельских школ. Причем не только Пинщины, но и всей Беларуси. И все же рад был видеть этих ребят: значит, жизнь продолжается, молодость не кончается, никакой вирус не победит!

30 мая. Пасмурно, ветрено, дождливо. Днем плюс 12–14 °C. Так и прошла весна — без тепла и обилия солнца, свойственного этой поре. Так же прошла и зима — без мороза, без снега...

1 июня. Количество зараженных коронавирусом в Беларуси перевалило за сорок три тысячи. И похоже, спада и ощутимого снижения не намечается. Что ни день — почти тысяча новых случаев. Это те, что зарегистрированы. Всякий раз по дороге к автобусу думаю: «Поменьше бы народу было...»

Написал Лене. У нее вчера закончилась двухнедельная вахта по борьбе с CОVID-19. В санаторий, куда их везут отдыхать после смены дежурства, не поехала. Отдыхает дома. Две недели. А там опять в строй. Помогай, Господи!..

Вчера приходила Люба Шушко, принесла книгу Толи, что готовили с ней зимой. Издана замечательно! Люба не пожалела денег на твердую обложку, оформил Витя Саганович — просто идеально! А мне так вдвойне приятно: я тоже имею к этой книге непосредственное отношение. Думаю, в Минске найдутся люди, напишут о ней. Сборник заслуживает самого широкого внимания, как и творчество Анатоля Шушко. Вечером узнал: на сайте «Созвучие» с пятницы стоит заметка Миколы Берлежа, нашего многоуважаемого министра-писателя, об этой книге. Да, ничего не скажешь, оперативно! Только в четверг Люба передала ему книгу через Алеся Бадака, а в пятницу уже стоит на сайте заметка. Небольшая по объему, но весьма существенная и для книги, и для памяти поэта Анатоля Шушко.

5 июня. В «Полесской правде» напечатана информация о моей книге «Остаюсь навсегда...». Дали со снимком обложки, как и обещала Милевская. Что ж, «Пп» — газета, где я родился на свет Божий поэтом, а потом и журналистом. Какой из меня журналист, говорить не буду. Впрочем, как и о том, какой из меня поэт. А вот то, что «Пп» не безразлична ко мне как литератору, мне приятно.

6 июня. Троицкая родительская суббота. Первый летний день, похожий на себя, на летний июньский день — до +24 °C.

Этот день июня для меня особенный: день рождения Пушкина, день рождения Лены. Вот ей уже... тридцать один. Боже мой! Я же все смотрю на нее как на ребенка. А я к этому возрасту прошел огонь, воду и медные трубы. Последние, наверное, не по одному разу. Впрочем, по сей день прохожу через них...

Здоровья тебе, доченька! Радости и счастья по жизни!..

Зашел в храм, купил свечи, но как раз читали записки с поминовением, так что остался в проходе-притворе. Увы, долго стоять не могу — начинает сильно болеть спина, почка. Но все же держался, поминая родных, близких и друзей. Не знаю, слышит ли Господь мои молитвы, но, когда я побываю в храме, становится легче, и всякий раз думаю: «Кто-то потом и о моей душе помолится...»

Вчера на работе записывал онлайн-экскурсию по Музею Блока. Начали с часовни в Колбах, продолжили запись у дуба. Прочитал стихотворение, навеянное праздником поэзии Александра Блока 6 августа 1989 года. Потом еще часа полтора записывали в музее. Думаю, после монтажа онлайн-экскурсия выйдет в итоге неплохой. По крайней мере, я старался. Правда, говорить и читать стихи на камеру я так и не научился. Ну а с возрастом и без практики это и вовсе непросто. К тому же я совершенно не готовился, не продумал, что и где буду говорить. Делал все, как обычно и делаю, и пишу — экспромтом.

8 июня. Вот и лето: днем +28 °C. Благоухает акация — последнее цветение деревьев на Пинщине. Начинается оно в марте, ближе к концу месяца, с абрикосов и черешни, потом зацветают груши, сливы, яблони... И продолжается до июня — два с половиной месяца.

Вспомнился случай, что еще в молодости слышал от приятеля. Он постарше меня, полурусский-полуполяк. Его отец — белогвардеец, отступивший после Гражданской войны в Польшу. Человек образованный — окончил в Саратове гимназию, быстро освоил польский, подался на курсы машинистов паровоза. Получил хорошую профессию и попросился на работу на кресы, на станцию Пинск, поближе к России, куда, кстати, поляки не очень-то хотели ехать работать. Пинск еще совсем недавно был городом Российской империи, тут большинство людей говорило по-русски. Работал сначала помощником машиниста, вскоре женился на польке, дочери местного путейца. Обзавелись хорошим домом: цветы, сад, огород, хозяйство. Мой приятель был младшим из четырех детей машиниста, родился за год до памятного пинчукам сентября 1939-го.

Путейцы, в первую очередь машинисты паровоза, в то время были привилегированным классом. С приходом в Пинск Советов, рассказывал приятель, его отца не тронули: кому-то же надо было водить поезда, строить «новую, свободную от панского гнета жизнь».

В первые дни войны, в самом конце июня 1941-го, пинским путейцам поступило распоряжение: собрать «сцепку» — паровоз и два вагона, один для путейцев, другой для инвентаря — и срочно отправляться на станцию Лунинец, там ждет неотложная работа. В Лунинце никакой работы для пинских путейцев не было, их просто обманули, чтобы лишними людьми — их женами, детьми и родителями — не перегружать железную дорогу. Когда им объявили, что их дальнейший маршрут лежит на восток, путейцы потребовали возвращения в Пинск, чтобы забрать семьи, в противном случае дальше никто не поедет. И что же, начальство уступило. Не до криков было — так припекло! Вернулись, забрали семьи и убыли. Перед самым приходом немцев в Пинск... После победы вернулись. Мой приятель про это рассказывал настолько живо и ярко, что вот делаю эту запись и сожалею, что не могу дословно передать его рассказ.

13 июня. Приезжая в Лопатино, как-то само собой сразу же смотрю на аистиные гнезда. Из них уже выглядывают молодые аистята. На самом ближнем к Дому культуры виднеются целых четыре птичьи головки. Клювы раскрыты, птенцы поводят ими — ждут родителей с подкормкой. Сегодня по дороге на работу видел, как за поворотом на Сернички на свежей пахоте собралось десятка четыре, если не больше, аистов. Такую стаю аистов увидишь нечасто. Наверное, у них имеется какой-то свой «телеграф», вот и слетаются к месту «промысла» со всей округи. Ходят между бороздами, периодически нагибая головы к земле. Что ж, такова жизнь: все живое требует пищи...

Не забуду, как в 1995-м приехал из Москвы, так и не окончив ВЛК. Точнее, не сдав экзамены. Неделю, если не больше, пил напропалую с друзьями молодости, просто со знакомыми, да со всеми подряд — лишь бы забыться! Очухался в больнице: приступ болезни почек. Мать вызвала скорую, а скорая увезла в стационар. Тогда-то в больнице и встретил я Жозефа Дэвиска, с кем учился в «вечерке» и потом контачил. Его привезли в больницу из психушки, где он оказался по случаю попытки суицида. На шее Жозефа еще просматривалось «ожерелье» от петли, в которую он полез, как сам же и сказал, уже во второй раз...

Да, тут надо объяснить его имя и фамилию, для наших краев весьма необычные. Впрочем, насчет этого он меня просветил еще в «вечерке». Как-то сидели с ним за одним столом, тут я и увидел подпись на его тетради: «Жозеф Дэвиск». Я, разумеется, не удержался и тут же спросил его: «Юзик, а что это у тебя на тетради написано?»

Оказывается, отец Жозефа, а для нас просто Юзика, — бельгиец. В годы войны, когда немцев, что называется, прижало, в вермахт стали мобилизовывать и бельгийцев. Тем более что Дэвиск работал машинистом паровоза. Так отец Жозефа оказался солдатом вермахта. Но гитлеровцы с мобилизацией машиниста паровоза Дэвиска просчитались. Он был коммунистом. Настоящим коммунистом, которому с гитлеровцами, ясное дело, не по пути. Прибыв в Пинск, солдат вермахта, машинист паровоза Дэвиск связался с партизанами и по их заданию угнал поезд, где в лесу партизаны забрали с него все, что им было нужно, а потом, заложив взрывчатку, подняли на воздух вместе с железнодорожным полотном. О чем тут же доложили «наверх». О подвиге пинских партизан и бельгийского коммуниста-машиниста вскоре писали советские газеты. Кстати, в «Полесской правде» об этом «подвиге гитлеровского машиниста Дэвиска, ставшего белорусским партизаном», писали не однажды. Бывший бельгийский коммунист и гитлеровский машинист, а потом партизан Дэвиск после освобождения Пинска женился на боевой подруге-партизанке — кстати, француженке — и встал в первые ряды советских строителей коммунизма. Поначалу работал по прежней профессии — машинистом паровоза, а потом, в конце 60-х — начале 70-х годов, когда я учился с его сыном в «вечерке», грузчиком на толевом заводе, впоследствии переименованном в химзавод. Там же работала уборщицей и его француженка-жена. Как она оказалась среди пинских партизан, не знаю. Знаю, что имя у нее было Таис, у нас же звали ее по-своему — Таиса, Тася.

На второй или третий день пребывания в больнице Дэвиска увезли обратно в «Городище». А вскоре из больницы выписался и я и тут же укатил в Москву. В Белокаменной довелось мне жить, точнее говоря, скитаться по общагам и чужим квартирам до августа 2004-го. Время было крутое, лихое, правда, теперь вспоминается чаще всего как самое прекрасное в жизни. Если не самое прекрасное, то самое интересное точно! О встрече с Жозефом Дэвиском я забыл и больше не встречал его. Может, вскоре после той, второй попытки суицида удалось ему тихо-мирно умереть или удачно свести счеты с жизнью и живет он припеваючи где-нибудь в заоблачном коммунизме, вместе с папой-коммунистом, что своим военным и трудовым подвигом заслужил его еще на земле?..

15 июня. В Беларуси на сегодня около 60 тысяч человек с COVID-19 — совсем немного относительно других, в том числе и развитых, стран. Ну а смертность в связи с эпидемией коронавируса у нас и вовсе самая низкая в Европе. Словом, молодцы, умеем! Не только лечить. Впрочем, если бы умели лечить так, как отчитаться умеем. Да и жить так...

Не знаю, как в Беларуси, но вот Лена сообщила, что за работу с больными COVID-19 им хорошо доплачивают. Очень непросто, особенно в жару, пишет Лена, но все же терпимо, тем более понимаешь: твоя работа необходима, и при этом она хорошо оплачивается...

Читаю Салтыкова-Щедрина. Не спеша, восхищаясь великим даром писателя, которого знал давно, но читал только «по программе». То есть читал и не думал, не понимал, что читаю. Помню, была у меня знакомая по фамилии Головнёва, так ее семейство я называл «господа Головлёвы», совсем не зная, что там за господа такие. Кстати, оказалось, весьма схожие персонажи. Но это так, к слову. Хотя надо было знать своевременно, может, не попадал бы в подобные истории. Чем дольше живу, тем больше осознаю, до чего мало я знаю!.. Да и не начитан я, как следовало бы человеку, занимающемуся литературным творчеством. Жаль, очень жаль, что это понимание пришло на склоне жизни...

А ведь сколько мудрости в книгах!.. Ничего нового в этом, но человечество не хочет этого знать. Потому, наверное, весьма часто мы оказываемся в плену у обычных проходимцев, шарлатанов и, прости Господи, дураков — разного рода персонажей вроде Иудушки Головлёва. Другое дело, как мы попадаем к ним в плен, как и чем они пленяют нас, но... Жизнь идет, и ничего не меняется. Вот что, к примеру, говоря о Головлёве, его тупой до умопомрачения хватке, пишет Салтыков-Щедрин: «Пошлость имеет громадную силу; она всегда застает свежего человека врасплох, и, в то время как он удивляется и осматривается, она быстро опутывает его и забирает в свои тиски. Всякому, вероятно, случалось, проходя мимо клоаки, не только зажимать нос, но и стараться не дышать; точно такое же насилие должен делать над собой человек, когда вступает в область, насыщенную празднословием и пошлостью. Он должен притупить в себе зрение, слух, обоняние, вкус; должен победить всякую восприимчивость, одеревенеть. Только тогда миазмы пошлости не задушат его».

Лет сто пятьдесят с хвостиком прошло со времени, когда написал это Салтыков-Щедрин. Что изменилось? В космос летаем, покоряем Северный и Южный полюсы, опускаемся на дно океана... А человек как был, извините, прохвост и негодяй, так и остался прохвостом и негодяем, разве что не в кибитке ездит, а самолетом летает. Но все так же пленяет других той же пошлостью — ложью и прочим словоблудием.

Не знаю, как жили другие, а я примерно так и жил — «одеревенев». Изредка «выпуская листья» — уезжая, убегая, уходя... Чтобы опять и снова «деревенеть» — до поры до времени, а там...

Оправдывает ли это меня? Пытаюсь ли этим оправдаться и оправдать себя? Не знаю. Одно лишь могу сказать: мне никогда не было легко и просто, разве что когда напивался. И это не оправдание. Да это и не может оправдать, а может лишь усугубить вину! И не было мне легко и просто по одной причине: я хотел жить в ладу с совестью. Увы, не всегда получалось. Тем больше и чаще мучился, срывался, что называется, во все тяжкие. Что ж, оно так: жить по совести — мука. И мука не только и не столько телесная, сколько душевная. И тем не менее чем дольше живу, тем больше не хватает мне этого — жизни в ладу с самим собой. Тяжко это, ой как тяжко и непросто! К тому же пришло время, когда некуда и не к кому уезжать, да уже и некогда.

Правда, мне все-таки проще: благодаря Сэму Рейберну я утвердился в истине, которую исповедовал с ранней юности: «Если хочешь жить в ладу с самим собой, уходи».

19 июня. Ухожу. И, уходя, остаюсь. Самим собой.