Обида

Зина еще немножко постояла перед зеркалом, придирчиво рассматривая себя. Нет. На такой случай нужно что-то другое. Праздничное, конечно, но более сдержанное.

— Спасибо вам, девочки, за вашу заботу и щедрость. Наряды у вас очень красивые, но — не обижайтесь только — я все же надену вот это. — Она достала из шкафа свое любимое платье в горошек. — Кажется, это как раз то, что нужно. Только вот обувь... жаль, что белые босоножки в ремонте. Но мои лодочки тоже неплохие, правда?

— Зинка, — отозвалась Вера Михалькова, — возьми ты лучше мои туфли. Взгляни, какая красота! Правда, от сердца отрываю, но бери. А за это ты как на духу расскажешь нам, с кем у тебя свидание. Не с Пысевичем ли с исторического? Я заметила, он на тебя в последнее время поглядывать начал. Так ты смотри, чтобы Таня Исайчук тебе прическу не испортила. Она за Вадиком с полгода уже бегает. И вообще, Пысевича опасаться надо. Недаром ему прозвище дали такое — Казанова. Тот еще жук! Не одна девушка из-за него наплачется.

Зина снисходительно улыбнулась. Пусть подруги делают какие угодно предположения, она им ничего не скажет, ведь никто из них Зину не поймет. Почти все ее однокурсницы с Минщины. Дома побыть для них не проблема. И односельчанина своего в Минске встретить не такая уж и большая радость. А для Зины это целое событие, настоящий праздник. Интересно, сразу ли Таня узнает ее? Как-никак почти шесть лет не виделись. Шесть лет назад Таня последний раз приезжала в Зарадвинку — родители ее тогда еще там жили. После восьмилетки она поступила в техникум в Минске. Говорили в деревне, будто дядя Василий, брат Таниного отца, поспособствовал, ведь в тот техникум обычной деревенской девушке поступить невозможно. А Таня поступила, хотя в школе не очень хорошо училась. Зина на два года ее моложе, тогда еще только шесть классов окончила и очень завидовала Тане: как же, в столице учиться будет! Зине о таком тогда и мечтать не приходилось.

Вскоре и родители Танины уехали из деревни: продали свой дом и купили квартиру в Гомеле. Ходили слухи, что и здесь без дяди Василия не обошлось. Конечно, такой родственник в министерстве! Тетка Ольга, мать Танина, изредка приезжала в Зарадвинку и к бывшим своим соседям наведывалась. А сама Таня так ни разу за эти шесть лет и не появилась в деревне. Тетка Ольга рассказывала Зининой матери, что дочь вышла замуж за очень порядочного человека, который работает в том же учреждении, что и дядя Василий. Правда, человек тот гораздо старше Тани, но зато Таня живет сейчас как у Бога за пазухой: и квартира шикарная в центре, и дача, и машины две — служебная и собственная.

— И ребеночек уже есть, мальчик. Славиком назвали. Так что Танечке моей — тьфу-тьфу, не сглазить бы — повезло!

Увидев Зину — обе как раз приехали на майские праздники, — тетка Ольга обрадовалась:

— Вот хорошо, Зиночка, что ты здесь! Это ж гостила у меня Танечка и забыла... не помню, как оно называется... ну, краски те, что лицо рисуют. Ага, косметику. Как хорошо, что я их с собой в деревню взяла! Так ты уж, пожалуйста, передай Танечке. Отнеси. Она на улице Козлова живет. А я уже и посылочку небольшую соберу. Гостинцев немножко. Ты послезавтра уезжаешь? Ну так завтра утром я подойду.

Зина никак не могла представить себе Таню замужней дамой, а тем более матерью. Кажется, давно ли они вместе в крушиннике на выгоне в партизаны играли? Шура Климов, «командир партизанской бригады», тогда из всех зарадвинских девчонок их двоих выбрал: Таню медсестрой назначил, а Зину санитаркой. Ну они и лечили «раненых» водой из круглого пруда и горьковатыми ягодами крушины. В том же пруду Зина с Таней головастиков ловили — пузатеньких, резвых, таких красивых! Не хотелось верить, что вскоре они превратятся в неприглядные широкоротые и лупоглазые создания, которыми они с Таней очень брезговали! А помнит ли Таня, как они ходили за щавелем к Тарасовой будке и однажды объелись там полевым чесноком? Скорее бы увидеть Таню! Вот уж наговорятся они, повспоминают детство свое босоногое! А оно у них с Таней и вправду было босоногим, да еще и с цыпками.

* * *

В прошлом году Зина поступила в Минский пединститут. Мать всякий раз, когда Зина домой наведывалась, одно и то же говорила: «Заехала ты, доченька, за белый свет. На учительницу можно было бы и в Гомеле поступить. Каждый выходной дома была бы. Да и среди недели — нет-нет да и отлучилась бы: двадцать километров не четыреста. Дома же и молочко свое, и сметанка. А то вон как на столовских харчах исхудала: только глаза да нос остались».

Зина вначале возражала:

— Ну ничего ты, мамочка, не понимаешь! Разве же можно Гомель сравнивать с Минском? Учиться в столице — это ведь такая честь!

Правду сказать, тосковала она по своей Зарадвинке. Но это можно понять: как-никак впервые от дома отъехала. Думала, придет время — и свыкнется она с городской жизнью. Не она первая, не она последняя. Но вот уже почти два года прошло, а Зине все деревня родная снится: то она вместе с подругами на лугу за Ведеркой ромашки рвет, то на танцы в клуб собирается, то у палисадника под калиной на лавочке сидит. После зимних каникул на учебу уезжала — плакала тайком от матери. И теперь слезы на глаза набегают, как подумает, что снова целых два месяца родных и подружек своих не увидит. Поэтому и обрадовалась просьбе тетки Ольги, вернее, предстоящей встрече с Таней. Ведь теперь можно будет хоть иногда в гости к ней заходить. А то девушки из Зининой комнаты разъедутся на выходные, а она сидит одна и куда девать себя, не знает. Да и ночевать одной страшновато: с недавней поры начал у них под окнами какой-то чумазый тип шляться. На прошлой неделе на стекло в их комнате мерзких рисунков наклеил, а сам рядом стоял и зубы гнилые скалил, пока девушки однокурсников своих со второго этажа не позвали. Костя Макаревич с Колей Кушнером, видимо, хорошую бубну тому типу выбили, поэтому уже не появляется извращенец. Но Зина все равно побаивается: комната же их на первом этаже.

* * *

Когда тетка Ольга назавтра, как обещала, принесла свою «небольшую посылочку», мать нахмурилась и, дождавшись, когда за теткой Ольгой закроется дверь, сказала:

— Нет, как никогда и не было у этой Гурчихи ни стыда ни совести, так и нет. Тут же хороших пять килограммов будет! Почему бы по почте не послать? А все от жадности: там же какие-никакие, а деньги надо платить. Они же, Гурцы, над каждой копеечкой трясутся.

Мать говорила правду. Тетка Ольга — женщина хитрая, прижимистая. Зина хорошо помнит, как Гурчиха когда-то собирала играющих на улице детей и, пообещав угостить их медом, просила выполнить какую-нибудь работу: то свеклу или морковку с огорода в погреб перенести, то крапивы и лебеды свиньям нарвать. Конечно же медом полакомиться каждому хотелось, и ребятня трудилась изо всех сил. А Гурчиха поглядывает да похваливает: «Вот молодцы, детки, вот умники!» А потом выносит на крыльцо чугун или миску и говорит: «Вот тут мед был, на дне его еще вон сколько осталось! Угощайтесь, детки!» Ну детки и «угощались»: возили по дну посудины пальцами, а потом облизывали их. Сладкие были пальцы!

— Ты, мамочка, не волнуйся, — говорила Зина, стараясь успокоить мать, не перестававшую возмущаться наглостью Гурчихи. — От вокзала мне совсем близко идти. Мне Таню очень хочется увидеть.

* * *

И вот теперь Зина поедет на улицу Козлова. На душе с самого утра радостно.

— Зина, да кто с таким «ридикюлем» на свидание ходит? — расхохоталась Света Корниевич, увидев, что Зина достает из-под кровати вместительную черную сумку. — Возьми вон Веркину или мою, а то Пысевич испугается, подумает, что ты со всеми своими вещами пришла, чтобы навеки у него поселиться.

— Ладно, — снова улыбнулась Зина. — Я специально. Проверить хочу прочность его чувств. Ну пока, девчонки. Если я не приеду к ночи, не волнуйтесь.

— Ты не шути так, — посерьезнела Света. — Тебя же не зря предупредили, что Пысевич...

— Ладно, ладно, — Зина уже выходила из комнаты, — я к нему ближе как на полметра подходить не буду, обещаю.

Через полчаса Зина стояла перед дверью Таниной квартиры. «Ничего себе дверь! — подумала она. — Интересно, сколько такая стоит?»

Она нажала кнопку звонка. Мягкий и мелодичный звук впечатлял. Вскоре щелкнул замок. Зина уже приготовилась переступить порог, но дверь, взятая на цепочку, лишь немного приоткрылась, и глуховатый мужской голос спросил:

— Вы к кому?

— Я... мне нужна Таня, — ответила Зина.

— Простите, а кто вы и зачем вам нужна Таня?

— Я из Зарадвинки... Зина Веселова я.

— Откуда-откуда?

— Ну, из деревни Таниной. Ее мама просила передать...

— Танюша! — позвал мужчина. — Тут к тебе из деревни Зина Веселова.

За дверью послышались неторопливые шаги:

— Из какой еще деревни? И какая Зина? Спроси, что ей нужно.

— Говорит, что твоя мать прислала.

Звякнула цепочка, из-за приоткрытой двери выглянула женщина:

— Я слушаю вас.

Зина растерялась. Она хорошо помнила, что у Тани были темно-русые длинные волнистые волосы, а у этой женщины светлые, почти белые, коротко подстриженные. И лицо... Разве такое капризно-недовольное лицо было у смешливой, задиристой Тани? И все же это была она. Вон и родинка возле носа. Конечно же Таня.

— Танечка, дорогая, здравствуй! Неужели ты меня не узнаешь?

— Извините, но...

— Да Зина же я! Зина Веселова. Соседка твоя из Зарадвинки!

— Знаете, Зина, — Таня недовольно поморщилась, — я совсем мало жила в той Зарадвинке и уже почти никого не помню, простите... Муж сказал, что вы от моей матери. Что она хотела? Почему вы молчите? О чем просила вас моя мама?

Зина с трудом разлепила непослушные губы:

— Она тебе... Вам... вот посылка.

Дверь приоткрылась еще немного. Ровно настолько, чтобы можно было продвинуть посылку — перевязанный шпагатом объемный пакет.

— Давайте.

Рука с длинными, ярко накрашенными ногтями схватила пакет, и Зина вздрогнула: щелчок замка показался ей пощечиной. Некоторое время она смотрела на металлическую дверь. По телу медленной волной разливался жар, и было такое ощущение, как однажды в детстве, когда Зина вместо чая случайно глотнула бабушкиного лекарства — горького-прегорького отвара полыни...

Все равно будет лето

— Что было? Что будет? Чем сердце успокоится? — повторяю я вслух и, наверное, в десятый раз раскладываю карты, специально одолженные у моей соседки Любы для очень важного для меня дела, которым с недавней поры стало для меня гадание.

Но гадалка я, видимо, неважнецкая, потому что каждая новая попытка узнать, чем все же «сердце успокоится», дает новый и сильно отличающийся от предыдущего результат. Я злюсь, сгребаю со стола безразличных к моим сердечным делам королей-дам-валетов и, бросив их в ящик, делаю шаг к книжному шкафу.

Нет, не смогу я сегодня читать. Даже стихи. Разве что... Да, на стихи я сейчас и погадаю. Как когда-то в студенческие годы. А что, cбывалось же иногда. Я до сих пор помню строчку из стихотворения Мицкевича, которую Наташа Сивко «выгадала» перед экзаменом по детской литературе: «И слезы стоят на моем пути».

Мы всей комнатой тогда смеялись: «Какие могут быть слезы на экзамене у Петровича, того самого Петровича, который разрешает сколько угодно раз билеты менять?! Да он не завалил ни одного студента!»

И правда, ни одного. Наташа Сивко была первой. И «слезы стояли» на ее пути, пока она не пересдала тот злосчастный экзамен.

Ну что ж, вспомню молодость, благо никто не увидит меня за таким легкомысленным занятием.

Сначала нужно выбрать книгу стихов, желательно лирических. Затем в уме задать вопрос и назвать номер страницы и строки. Меня сейчас волнует только один вопрос. Очень волнует. Хотя я почти уверена, что никакое гадание не даст мне на него ответа, все же беру с полки небольшую книжицу в яркой обложке. Через минуту читаю: «Вышло солнце, и синий застыдился рассвет». Абсурд какой-то. Надо попытаться еще раз.

— Ты дома? — раздается женский голос, и в открытую дверь просовывается рыжеволосая голова.

Цены бы не было моей подруге Таисии, если бы не ее бесцеремонность. Ну ведь можно было позвонить или хотя бы в дверь постучать, прежде чем вламываться в квартиру.

— Знаешь, Алена, если бы я жила в цивилизованной стране, я бы подала в суд на этих мошенников-рекламщиков! Ты только послушай...

Я вымученно улыбаюсь, пытаясь скрыть свое недовольство визитом подруги, но разве скроешься от Таисы, которая знает меня с детского сада?

— Ага, ясненько! Все думу свою думаешь? Ой, смотри, девочка... Тебе уже давно не семнадцать и даже не тридцать. Пора избавляться от иллюзий. Конечно, одиночество не мед. Но тебе нужен серьезный, надежный мужчина, чтобы, как говорится, и в горе, и в радости. И еще чтобы он хоть немного денег имел. А тут какой-то поэт! Региональная знаменитость! Я впервые его имя слышу. Не вздумай связываться с ним! Ни в коем случае!

Таиса долго и подробно объясняет мне, «размазне доверчивой», почему мне не стоит «связываться», но из ее страстной речи о «бабниках, пьяницах и нищих», которыми, по ее мнению, являются «все эти поэты», в мое сознание просачиваются лишь отдельные слова, потому что сейчас мне больше всего хочется, чтобы Таиса как можно скорее ушла, оставив меня наедине с книжицей в яркой обложке.

Но проходит целое столетие, пока моя доброжелательница наконец исчезает. Я запираю дверь, бросаю взгляд на заветную книжку и... ставлю ее на полку. Хватит. Чему быть, того не миновать.

* * *

— Скажите, вы хоть когда-нибудь думали обо мне? — В глазах, золотисто-желтых, с россыпью крошечных черных пятнышек вокруг бездонных зрачков, столько неистовой надежды, что мое язвительное «примерно столько же, сколько о социальных проблемах Зимбабве», замирает у меня на губах.

Ну и чудак этот поэт Михась Зданович! Почему я должна думать о нем, если никогда даже не видела его? Ну, письма... Он сказал, что хранил мои письма все эти пятнадцать лет. Зачем? «Я искал Ваши стихи во всех газетах и журналах. И нигде не нашел».

Ничего странного! Я давно перестала их писать. С того самого момента, когда поняла (точнее, мне дали понять), что поэтесса из меня... ну, приблизительно такая, как сейчас гадалка. Думаете, мне было легко в том признаться? Но пережила, переболела. Зато одной графоманкой стало меньше, на радость редакторам. И одним библиотекарем больше. Только вот на радость или на горе читателям? Иной раз я не могу скрыть пренебрежительной улыбки, когда вижу, какие книги они выбирают. И все чаще становится грустно от засилья бездарей, при помощи денег и «нужных» связей пробравшихся в святая святых — нашу литературу — и в силу скудоумия и нравственной глухоты своей воспевающих самые низменные человеческие инстинкты. Но что поделаешь, если «пипл хавает»?

Утешаю себя тем, что хотя бы вообще еще читают. И на встречи с писателями приходят.

Вот и сегодня почти весь читальный зал был заполнен теми, кто хотел встретиться с поэтом Михасем Здановичем. Услышав мое имя от ведущего, он вздрогнул и нерешительно шагнул ко мне:

— Вы? Это вы?! А я... Вы совсем меня не помните?

Я не сразу поняла, что поэт Михась Зданович — это тот самый восторженный мальчик из далекого прошлого, кажется, даже из какой-то другой моей жизни. Мальчик, который присылал мне романтически возвышенные письма, а в одном из них признавался в любви. Первое письмо я получила от него, когда мне было двадцать пять, а ему семнадцать. Он с таким восхищением писал о моих стихах, напечатанных в районной газете, что не ответить ему было просто невежливо. Я ответила ему несколькими словами благодарности, а он прислал мне еще одно письмо, в этот раз с нотами на мое стихотворение «Все равно будет май» и с вопросом, понравилась ли мне мелодия. Самое смешное, что нотную грамоту я понимала в той же мере, что и китайский язык. А показывать листок с нотами нашему учителю пения не хотелось: жила я тогда в деревне, и, думаю, мне не надо объяснять, что это значит.

В своем третьем письме он назначал мне свидание. Только тогда я поняла: молодой человек не знает о нашей разнице в возрасте и, главное, о том, что я замужняя женщина. Как же я сразу не сообразила сообщить ему об этом? Впрочем, он об этом и не спрашивал. Но я же должна была предвидеть, к чему может привести его полудетское увлечение! И я написала ему о своем возрасте, семейном положении и невозможности дальнейшего нашего общения. Он ответил, что все знает, что он видел меня в городе, что я показалась ему такой же красивой, как мои стихи, и что он влюбился в меня «с первого взгляда и навсегда». Только этого мне и не хватало! Нужно было срочно прекратить сомнительную в моем положении переписку, и я деликатно попросила молодого человека ни в коем случае больше мне не писать и тем более не приезжать. Приехать он не приехал, но его пламенные признания я перестала получать только через полгода, когда мы с мужем и сыном переехали в Гомель. А в течение полугода я вынуждена была всячески ухитряться, чтобы ни одно письмо от моего неожиданного поклонника не попало в руки моего мужа. Слишком уж ревнивым был мой Андрей. Хотя почему «был»? Он жив и здоров. Только вот теперь он не мой муж.

Видимо, я виновата в этом. Говорили же мне, что всюду семьей надо ездить. И на отдых тоже. Я же в ответ только улыбалась: «А когда нам друг от друга отдыхать?» Разве я могла представить, что мой «Отелло» способен на такое?

«Спасибо за совместно прожитые годы. Ты была хорошей женой, но я полюбил другую женщину. Прости и прощай!» — и букет роз мне в руки. Да каких роз! Потрясающе ароматных — нынешние розы почему-то так не пахнут, — с блестящими каплями воды на ярко-красных бархатных лепестках!

Он никогда не дарил мне таких цветов. От жестокой неожиданности я так растерялась, что взяла этот букет, а когда опомнилась, стала пихать проклятые розы в мусорное ведро и до крови исколола руки об их острые шипы. От боли до утра уснуть не могла.

Какое-то время все казалось недоразумением, досадной, но поправимой ошибкой судьбы. Ну не может же быть, чтобы всего за две недели совершенно незнакомая и, по-видимому, легкомысленная женщина стала моему Андрею дороже, чем наш дом, наша семья и наша любовь. Оказалось, что может... Когда я полностью это осознала, мною овладело ощущение собственной ничтожности и отверженности.

А за окном плакала мелкими, серыми слезами безобразно поздняя весна, и казалось, что никогда не будет конца этой серости и никогда больше не наступит лето.

Но оно пришло, дорогое мое летечко, любимая моя пора, чудодейственное средство от душевной немощи, мое спасение! И я бросилась в его теплые объятия. Целыми днями бродила по лесу, слушая щебетание птиц, прислонялась щекой то к шершавому, цвета черненого серебра стволу березы, то к душистому стволу сосны и шепотом просила избавления и от боли, и от обиды, и от позорной жажды мести, которая черной пиявкой присосалась к моему сердцу.

Можете верить или не верить, но деревья слышат и понимают нас, и их целебная сила не может сравниться с целебной силой самых дорогих лекарств.

«Я очень хотел вас увидеть. Все эти годы». — «Ну вот и увидели». — «Вы меня не поняли. Я никогда не переставал думать о вас. Мне сказали, что вы уехали в Россию. А вы, оказывается, все эти годы были совсем рядом. Вы не представляете, как я рад, что наконец-то нашел вас!»

Что я могла сказать ему? Мол, я тоже рада? Но никакой радости не было, только настороженность и удивление: возможно ли это в наше совсем неромантическое время? И еще: мне тогда было двадцать пять, а теперь... Какой ужас! Ну зачем я ему, ничем не примечательная, увязшая в повседневности, во всем разуверившаяся и поблекшая?

«А он зачем тебе нужен? — это уже Таисия. — Что ты о нем знаешь? Может, у него сорок жен перебыло». — «Две. Он говорил, что две». — «И ты собираешься стать третьей? Извини, а ты подумала о разнице в целых восемь лет? Пройдет года три-четыре, он найдет себе какую-нибудь юную музу — они ж без юных муз творить не могут! — назовет тебя старой калошей и уйдет. А ты будешь долго зализывать раны и жаловаться на судьбу. Опомнись! Хотя бы обещай подумать над моими словами!»

Уже который день тысячи невидимых рук тянут и тянут из грязно-серой шерсти облаков тонкую влажную пряжу. И это называется весна! Май. Ненавижу такой май: он напоминает мне тот, с прощальными розами, и снова начинает болеть, казалось бы, отболевшее. Я смотрю на часы. Через несколько минут поезд остановится на нашей станции. Высокий русоволосый мужчина выйдет на мокрый от дождя перрон и, не увидев меня среди встречающих, достанет из кармана мобильник. А я скажу ему: «Не жди меня, потому что...» Но почему? Мужа у меня нет, любовника — тоже, сын вспоминает обо мне только тогда, когда у него случаются проблемы. Так почему я должна лишать себя надежды на лучшее?

Это все она, весна, похожая на осень! Но я же знаю, что она закончится, что засияет голубизной небо и будет лето, обязательно будет!

Я одеваюсь и выхожу на улицу.

Я ее не прощу

У нее «аллергия» на синий цвет. Даже, как она говорила, «супераллергия». Поэтому в нашей квартире днем с огнем не найти ни одной вещи синего цвета. Только моя куртка. Вот я и надену свою синюю куртку. Теперь она мне не запретит. И застегиваться не буду. Чтобы грудь нараспашку. Это для нее словно красная тряпка для быка. Сильнее ее разозлить может разве что небритое лицо. И здесь «порядок»: всю прошлую неделю я «гудел», поэтому было не до бритья.

Все. Выхожу и направляюсь к рынку. Останавливаюсь у входа, где тоже торгуют. Прошу двух румяных «дам» немного подвинуться и располагаюсь между ними. Видимо, мое соседство особой радости у них не вызывает, потому что женщины что-то ворчат, косятся на меня, но на большее не решаются: во мне роста около ста девяноста, не говоря уже о ширине плеч. А мое смуглое лицо и блестящие черные волосы (все говорят, что у меня очень красивые волосы) заставляют думать, что я кавказец. В общем, я довольно симпатичный мужчина. Природа, кажется, ничем не обидела. Обидела жизнь. Хотя жизнь была бы как жизнь, если бы не она. Это все она! И я не прощу ее. Никогда не прощу. Я буду мстить. Каждый день. Пока живой. И то, что я сейчас делаю, тоже моя месть ей.

Разворачиваю газету прямо на асфальте, сажусь и выпрямляю ноги. Ногами я называю их по старой привычке. Теперь это не совсем ноги. Ноги остались только до колен, а ниже — протезы из золотисто-желтой кожи с металлическими полосками по бокам и множеством ремешков и пряжек. Я выпрямляю свои ноги-протезы, достаю из оттопыренного кармана старую черную кепку с пуговицей наверху и кладу ее рядом. Ощущение прескверное. Опускаю глаза и пытаюсь что-то мямлить про Сирию, хотя мое увечье можно с таким же успехом считать полученным на Куликовом поле. Но не могу же я объяснять всем, что без ног я остался из-за нее, той, которая еще недавно звалась моей женой.

Нет, чтобы вот так отважиться сесть возле рынка с этой кепкой, надо было очень много выпить. Хотя я и так хлебнул немало, но каких-то ста пятидесяти — двухсот граммов все-таки не хватило хотя бы для того, чтобы избавиться от неприятного ощущения и спокойно смотреть, как в кепку, звеня, падают монеты. И чтобы она увидела. Я уже знаю: она этой дорогой ходит на работу каждый день. Ходит как миленькая! Она думала, что, за ним живя, работать не будет! Будет работать, да еще и кофе ему в постель подавать, если уже не подает. Это ей не дурачок Славик. На коленях ползал, а все делал: и готовил, и стирал, и за ребенком ухаживал. Старался-старался, а не угодил. Ну конечно же, кому нужен такой «костыль» с мизерной пенсией?

Я вот только одного понять не могу: почему она сразу не бросила меня тогда, пять лет тому назад, когда я потерял ноги? Другие бросают. Со мной в палате лежал мужчина. Он попал под трактор и повредил позвоночник. Так его жена, как только узнала, что он инвалидом навсегда останется, даже в больницу ходить перестала. Она и моей тоже что-то нашептывала. А я сейчас думаю: пусть бы и мне, как тому человеку, заодно и физическая, и душевная боль. Так ведь нет! Она продолжала играть роль преданной жены. Семь месяцев ко мне в больницу ездила. Димке было всего три недели, когда это случилось со мной. Говорят, что роженица шесть недель одной ногой в могиле стоит. А она ездила за полторы сотни километров. С Димкой на руках. Наберет с собой сумку пеленок и целый день сидит со мной. Соседи по палате даже завидовали: мол, твоя жена — настоящая декабристка. Даже фамилию ей придумали: княгиня Волконская. Действительно, она чем-то напоминала ту княгиню...

Декабристка! Блудница — вот кто она. Теперь я это хорошо знаю. А тогда думал, что она действительно любит меня. Как-никак столько лет прожили! Сначала она рожать не хотела, все условия ставила: «Пока не бросишь пить, детей у нас не будет!» Да кто сейчас не пьет? А я белая ворона, что ли? Я здоровый мужик... был. Мне бутылка водки что слону дробина... была. Одно только беспокоить начинало: мозг отключался раньше, чем ноги. Голова давно уже не варит, а ноги носят. И где носят, и зачем — назавтра, хоть убей, не помню.

Вот и в тот раз... Как я оказался в Гомеле? И почему в депо? Какого черта мне было нужно в депо? В тот день получили зарплату, немного выпили с хлопцами. За сына моего выпили. Домой идти уже не хотелось: я знал, что она снова наезжать станет. А, думаю, что за сто граммов выступление ее выслушивать, что за килограмм... Еще выпили. И еще. А потом...

Вы не представляете себе, как это страшно — лежать между рельсами и видеть, как над тобой ползет бесконечный поезд. Прижимать руки к телу, каждую минуту ожидать смерти и не понимать, почему так ужасно болят ноги. Ноги, которых уже нет... Представляете, нет ног в двадцать девять лет! И какая разница, где ты их потерял: на войне или под колесами поезда? Болит одинаково. Вот почему я почти бешусь, когда читаю где-то в поезде: «Места для инвалидов Великой Отечественной войны». А для всех остальных инвалидов, получается, места нет? Почему так? Мы сами наказали себя на всю оставшуюся жизнь, и этого достаточно.

Прошло почти шесть лет, а они, мои ноги, которых нет, до сих пор болят. Особенно пальцы. Врач сказал, что это фантомная боль и что она пройдет. Не проходит. Разве только когда напьюсь до бесчувствия. Но разве она понимает это? «Алкаш», «синька», «насос» — иначе последнее время моя дорогая женушка меня и не называла. Ну, теперь у нее уже не алкаш. Знаю я их вот таких, в шляпах и при галстуках. Их сдерживает только страх потерять служебное кресло. А так каждый день напивались бы до поросячьего визга, что при удобном случае и делают. А мне терять нечего. Я пролетарий. Пенсионер, если быть точным. Но работал до прошлой весны. Из-за нее работал, потому что, я знаю, она вскорости попрекать бы начала тем, что кормит да одевает меня.

Ну, устроился я на фабрику художественной инкрустации. Так себе работа. Скучно целый день сидеть крючком да солому на доски наклеивать. Но зато и выпившим можно было приходить. Татьяна, наш бригадир, только покачает головой и отошлет домой спать. Я мог бы проработать там сто лет, если бы не наделал глупостей: на добром подпитии зашел в кабинет директора попросить валюту на протезирование.

В Минске стали делать протезы из импортных деталей. Я, как только услышал об этом, решил сразу идти к директору. А перед тем хлебнул для смелости, но дозу не рассчитал. Как дверь в кабинет открывал, помню. Глаза вытаращенные директорские помню. Ну а дальше все как туманом покрылось.

Татьяна потом рассказывала, что я и ругал Василия Петровича, и в драку бросался, и стол повалил. Я ей не очень поверил. Скорее всего, я стал жертвой. Готовились к сокращению штата, а тут такой шанс от меня легко отделаться. Да хотели даже по статье уволить. Я же говорил, что «костыли» никому не нужны. Вот у меня трое братьев. Вы думаете, что хотя один порог моей квартиры переступил? Ни один и никогда. Как будто безродный я. Обидно иной раз. Раньше я думал, что это из-за нее они так. Она же, ежели и зайдет кто, ни за что бутылку на стол не поставит. А чтобы мне дома выпить позволила?! Ну и чего она этим добилась? А того, что я инвалидом стал. Зачем бы мне прятаться да бродить где попало, если бы можно было спокойно посидеть с друзьями дома? Вспомнить смешно: несколько раз мне даже приходилось в туалете...

Однажды взял «бомбу». Только устроился на кухне, выглянул в окно, а она домой шпарит. Что было делать? Я знаю ее привычку: любой напиток тут же в раковину выльет. И рука не дрогнет. Ну, я бегом в туалет, уселся там, «бомбу» из горла высосал и для правдоподобия воду из бачка спустил. Успел. Только она все равно догадалась. Правда, тут особая смекалка не нужна, потому что бутылку я, дурень такой, за унитазом спрятал.

* * *

Из нерадостных воспоминаний меня выводит чей-то внимательный взгляд. Она! Судя по всему, она! Не поднимая головы, жду, как она отреагирует на это зрелище. Но на плечо мне ложится рука с пожелтевшими от табака пальцами и татуировкой на запястье. Блоха. Лешка Блоха. Вижу его склоненное надо мной лицо и в который уже раз думаю, что широко известное «глаза — зеркало души» — это не про Блоху. Глаза у него большие, голубые и взгляд по-детски наивный и чистый. Между тем в свои тридцать восемь он имеет четыре судимости, в том числе одну за непредумышленное убийство. Блоха не раз намекал на то, что «непредумышленное» вовсе не было таковым, и было видно, что он этим гордится.

— Чем ты торгуешь, Грузин? Головными уборами? — Он кивает на черную кепку и скалит зубы с «золотыми» коронками, сделанными тюремными мастерами. Потом помогает мне встать и продолжает с сочувствием в голосе: — Я слышал про твою. Хлопцы говорили, что сгулялась и бросила тебя. Это правда?

Я не люблю Блоху. Я вообще не люблю весь этот блатняк, который всегда пытается сыграть романтическую роль, чем привлекает глуповатую нашу молодежь. Я их не люблю, но почему-то тусуюсь с ними и уже перестаю думать о том, что заставляет меня это делать, что у меня общего с Блохой и его дружками.

— Ну, что ты молчишь? — не отстает Блоха. — Совсем расклеился. Ладно бы из-за чего-то, а то из-за бабы. Не так надо. Надо с тем козлом разобраться. Хочешь, я это организую? У меня есть такие парни, что и... — Он делает выразительный жест.

— Надо будет — сам разберусь. Лучше организуй что-нибудь другое.

— Ну, с этим сегодня не очень, — хмурится Блоха. — Сам видишь, я как стеклышко. Хотя... если ты не боишься провести еще один опыт...

«Производить опыт» — это всегда риск. Для нескольких наших с Блохой знакомых один из таких опытов стал последним. А Мишка Чирик недавно от этого ослеп. И кто его знает, что хуже.

Несколько минут я топчусь на месте, даже собираюсь отказаться, но чувствую, что темная сила, которая гнездится внутри и все больше овладевает мной, снова побеждает. Сейчас для меня главное — как можно скорее погрузиться в сладкую стихию безграничной свободы, свободы от всего: от боли, от забот о завтрашнем дне, от контроля над словами, жестами и поступками. И поверить: ты не никчемность, не пылинка, а центр Вселенной. Так неужели ради этого не стоит рискнуть? И я улыбаюсь Блохе...

Едва заметно прихрамывая, тянусь за ним. За шесть лет инвалидного «стажа» я научился прилично ходить на своих новых ногах. Если кто не знает, на чем я иду, то просто подумает, что высокому черноволосому мужчине ботинки жмут, или он где-то ногу поранил. Вот только трость в руках. Но обычно я беру ее только тогда, когда хочу не скрыть, а, наоборот, подчеркнуть свое бедственное положение. А так — зачем мне трость? Все равно ни с ней, ни без нее не побежишь. Это только в кино и книгах безногие бегают и танцуют польку со здоровыми. Я смеюсь, когда вижу или читаю что-то подобное. Нет, дружок, не побежишь и не станцуешь. Даже под дулом пистолета. Отбегался и оттанцевался.

— Пойдем ко мне?! — то ли спрашивает, то ли приказывает Блоха.

Он живет в Шанхае. Так называется поселок, который стихийно вырос на берегу Сожа. Как ни наказывали самоселов, какие штрафы ни накладывали, Шанхай рос с каждым днем. Узкие улицы, многочисленные переулки — сам черт ногу сломит, пока отыщет нужный дом.

Я знаю, что раньше Блоха жил вместе с матерью. Но она несколько лет тому назад умерла, и сейчас в доме хозяйничает сам Блоха.

Мощенная булыжником улица спускается вниз так круто, что на моих ходулях идти очень тяжело, и приходится время от времени хвататься за Блоху. Я уже совсем выбился из сил, когда наконец мы остановились возле большого деревянного дома со ставнями, которые когда-то, видимо, были голубыми.

Через несколько минут я уже сидел в просторной комнате, на скрипучем табурете. Комната казалась еще более просторной оттого, что ее обстановка начиналась и заканчивалась одним и тем же скрипучим табуретом. Меня трудно чем-то удивить: я всякое видал. Но тут я невольно стал вертеть головой, и, пока Блоха рылся где-то в коридоре, я даже встал, чтобы заглянуть в соседнюю комнату. Она тоже не ослепила меня роскошью. Под окном, возле батареи, лежала пара подушек без наволочек и два засаленных ватных одеяла — постель. И это все.

— Ну вот. — Блоха ставит рядом еще две табуретки и быстро накрывает «стол»: бутылка с лилово-коричневой жидкостью, несколько кусочков хлеба, безобразно сморщенный огурец, ошметки желтого сала и два мутных граненых стакана.

— А ласты от этой амброзии не склеим? — невесело шучу я и беру в руки наполовину наполненный стакан.

Сколько длился наш «бал» с Лешкой, точно сказать не могу. Я несколько раз засыпал, потом просыпался. Опять откуда-то появлялся Блоха, и мы снова что-то пили, о чем-то спорили, потом вроде пытались петь.

Когда я наконец пришел в себя, первое, что я увидел, было склоненное надо мной чернокожее лицо. Негр! Ну, все. Приехал. Другими словами, «сел на коня». Ведь как еще можно объяснить появление здесь, в Лешкиной квартире, негра? Тем временем «негр» начинает громко смеяться, и я вдруг понимаю, что это не негр, а Лешка Блоха. Но почему его лицо и руки такого странного цвета? Гляжу на свои руки — и все становится ясно: Блоха угощал меня морилкой — настойкой для замачивания древесины. И мы, видимо, выпили хорошую порцию морилки. А это значит, что с неделю, если не больше, у нас с Блохой будет такой вот экзотический вид. Да чтоб он провалился, этот Блоха! А я, пень придорожный? Как же я по запаху не понял, что пил? Ведь когда-то в столярной мастерской работал!

Ну что теперь делать? С таким «фасадом» теперь на «пятак» не пойдешь. «Синеглазки» и те будут смеяться. Хотя зачем мне «пятак»? Говорят, там начали разгонять наших. На ментов то и дело находит такой порыв.

Сильно болит голова и ноют «огрызки». Сколько же времени я не снимал протезы? Ну что же, теперь, как говаривала моя женушка, на отмочку. Прежде всего, надо хорошенько выспаться. На кровати с одеялом. Затем уже вымыться и соскрести щетину. Но сначала выспаться! Только бы хватило сил доползти до своей квартиры и снять ненавистные кандалы.

Чувствую, как тело начинает гореть огнем. Отходняк. Это суток на двое, а то и на трое. А сейчас окружающий мир такой серый и безобразный, что совсем не жаль распрощаться с ним. Но нет! Не дождется она. И чтобы я руку с черной кепкой на улице протянул, не дождется! Кто я ей теперь, чтобы стыдиться меня? Ну увидит. Может, и подойдет, и денежку бросит в кепку. Она же жалостливая у меня.

* * *

Три дня не выходил из дому. Вымыл пол, грязную посуду, которой довольно много накопилось за время моего «гудежа». Читал. Думал. И об этой самой силе, которая незаметно одолела меня. Да, я вынужден себе в этом признаться. «От себя не уйдешь», — не однажды говорила она. Снова она...

Невольно бросаю взгляд на письменный стол. Казалось бы, зачем лишний раз тревожить еще не зажившую рану, зачем еще раз читать ее прощальное письмо? Ведь я же знаю его почти наизусть. Но все же выдвигаю нижний ящик стола и достаю оттуда несколько порядком уже затертых листов, исписанных ее гладким почерком.

«Славик! Наконец настал момент, о котором я так долго молила Всевышнего и в то же время боялась, что Он услышит мою молитву и сделает так, как я просила: отвернет мою душу от тебя, убьет мою любовь. И Он услышал.

Поверь, нет в моем сердце ни ненависти к тебе, ни даже обиды. Разве только сожаление о несбывшихся надеждах и напрасно потерянном времени.

Я выросла в семье, где несколько поколений не знало этой страшной и неизлечимой болезни. Да, теперь я знаю, что это болезнь и что ужаснее ее нет. Любая другая, даже та, название которой избегают произносить вслух, сначала разрушает тело и только потом — душу. Твоя же болезнь — наоборот. Даже когда я умом поняла, что надежды больше нет, в сердце моем все еще теплился крохотный огонек: а может, одолею, может, сделаю то, чего не удавалось сделать почти никому? Неужели напрасно я столько лет боролась, пытаясь отвоевать тебя у пьяного дурмана? Я пережила и твое неоднократное и бесполезное лечение, и твой ужасный визит ко мне в роддом.

Помнишь, как ты хотел сына? Ты очень хотел сына и говорил: “Если бы у нас был сын, я навсегда забыл бы не только о вине и водке, но даже и о пиве”.

Я очень боялась: а вдруг на свет появится какое-нибудь уродливое существо? Но пошла и на это. Ради твоего спасения я рисковала судьбой нашего будущего ребенка! К счастью, судьба была милостива ко мне: родился наш маленький, шустрый, черноглазый Димка.

В палате нас было четверо. К моим соседкам примчались радостные мужья, принесли цветы, счастливые улыбки и по-мужски неудачно выбранные гостинцы. Ты был единственным, кто не пришел. Ни на первый, ни на второй день... Я все поняла и очень хотела, чтобы ты вообще не приходил. Но на третий день ты появился под окном. Пока никто не увидел, в каком ты состоянии, я встала и, хотя еще кружилась голова, бросилась к двери в коридор. Ты уже стоял там, почерневший, небритый, грязный.

— Ну, жена, — были твои первые слова, — ты думаешь домой возвращаться или нет? Разлеглась тут, а дома суп сварить некому!

Я попыталась вывести тебя из пьяной одержимости:

— Славик, да ты что?! У нас же сын! Подожди минуточку, сейчас я покажу тебе нашего сына!

— На фиг мне твой сын! Иди домой, я есть хочу!

Я еще что-то говорила онемевшими от стыда и страха губами, пытаясь вразумить тебя, хотя уже было видно, что ты совсем без ума и сам не понимаешь, что кричишь. На твой крик прибежали санитарка и медсестра.

Они старались успокоить тебя, но ты разошелся еще больше и изо всей силы стукнул по стеклянной больничной двери. Осколки посыпались прямо в лица женщин. Одна из них бросилась к телефону, чтобы вызвать милицию, но я упала перед ней на колени и стала уговаривать не делать этого. Уговорила, расплатившись не только своим унижением. А потом два дня стыдилась смотреть в глаза соседкам по палате.

Из роддома нас забирали моя мама и сестра, потому что у тебя началось... Как началось, так и не закончилось, пока ты не попал под поезд. Разве можно было отречься от тебя, когда с тобой случилось такое горе? И я задушила в себе свои, как тогда показалось, мизерные обиды.

А помнишь, как мы радовались, когда ты смог сделать первый шаг на своих новых “ногах”? Шатался, изо всех сил стараясь удержать равновесие, и наконец пошел. Сам! Без костылей! А на следующий день, как бы желая поддержать тебя, пошел на своих маленьких ножках и наш Димка. Вы начали ходить вместе, отец и сын, похожие не только своей внешностью, но и своей беспомощностью.

Но радость моя была не очень долгой... Да будет навеки проклято это мерзкое пойло, которое искалечило твою и мою жизнь и отняло у меня любовь к тебе. А она была.

Я не иду “в белый свет”. Мне есть куда пойти. Знаю, что ты еще долго будешь ждать меня, потому что ты не сможешь сразу поверить, что твоя “декабристка” оказалась не такой сильной, как ты думал, что она устала и ей захотелось почувствовать себя обычной слабой женщиной, а не каменной опорой. Вот и все. Прощай навсегда и будь счастлив, если сможешь.

Нина».

«Прощай навсегда»? Чудачка! Ну разве, когда прощаются навсегда и когда «ничего не осталось в сердце», пишут такие длинные письма? Да ничего тогда не пишут! Ничего! Я знаю ее лучше, чем она себя. Она не сможет быть «слабой женщиной». Ей обязательно нужно куда-то торопиться, чего-то добиваться, преодолевать трудности, чувствовать себя обиженной, несчастной, но незаменимой. Зачем? Затем, чтобы властвовать, карать и миловать. А он? Он же тоже привык властвовать, карать и миловать. Он будет смотреть на нее, как на существо низшее: мол, знай свое место, женщина! Она такое выдержит?

Нет, ей суждено быть каменной опорой. Видимо, она до сих пор не понимает, как наказала себя. Поймет — вернется. Ко мне, к алкоголику. Да, я такой и, видимо, таким умру. Вы думаете, я этого не осознаю? Да все я осознаю и знаю много. Я просто не могу победить эту темную силу, которая взяла меня в плен, и думаю, больше никогда не отпустит. А она... Хотя она знает, что я пропащий, все равно вернется. Но какой будет наша жизнь после всего этого? Смогу ли я простить ее? Наверное, нет. Я ее не прощу.

Горожанка и лесовик

Из дальней дали ехала она в тихую деревушку, откуда ушла-улетела в настоящую, как ей тогда казалось, жизнь. А сейчас вот возвращалась сюда с опустошенной душой и надеждой на спасение от того самого «настоящего»...

Чем короче становилась дорога, тем сильнее одолевало ее предчувствие неописуемого наслаждения от той радости, с которой конечно же встретят ее земляки. А земляки... Ее почти никто не узнавал: «Горожанка какая-то». А те, что узнавали, не особенно интересовались ее жизнью. Чужая она здесь, совершенно чужая...

Неужели же и в этом лесу, где она раньше знала каждое деревце, сейчас она тоже чужая? Вот за тем оврагом, покрытым мягким изумрудным ковром мха, должен быть молодой сосновый лесок, куда она тайком бегала на свидание к русоволосому, голубоглазому юноше. Там впервые услышала заветные слова, которые с замиранием сердца ждет каждая девушка.

Но как ни старалась найти тот лесок, ноги снова и снова приводили к полуистлевшему дереву, поваленному ветром. Да что же это такое? Неужели и вправду лесовик «водит»? Ей стало жутко. Откуда-то из детской еще памяти выплыло: «Надо срочно задобрить хозяина леса: угостить и прочитать заклинание!»

Открыла пакет с нетронутым тормозком, встала на перекрестке двух тропинок, положила угощение на землю. Отошла на несколько шагов, очертила круг, встала в его середину и произнесла:

— Царь лесной, отец лесной, ответь на мой зов, приди ко мне с добротой!

«Иду-у-у!» — донеслось из глубины леса, и тут же, всего через какое-то мгновение, перед ней, объятой суеверным страхом, появился... лесовик?! Длинные, светлые волосы, борода с проседью... Но бейсболка, спортивный костюм, кроссовки... Ну какой же это лесовик? Обычный человек. Только вот глаза... Разве у обычного человека могут быть такие пронзительно-зеленые глаза?

Он, видимо, почувствовал ее состояние и виновато склонил голову:

— Простите, пожалуйста, я, должно быть, не очень удачно пошутил.

— А я в самом деле поверила, — выдохнула она.

— Что я — лесовик? Ну так с той поры, как я здесь поселился, по-другому меня и не называют.

— А где это «здесь»?

— А вот где. — Он показал на лес и, прочитав удивление на ее лице, добавил: — Так уж вышло. Ну, мизантроп я. Вот уродился таким.

Нет, таким он не уродился, таким стал только тогда, когда познал всю глубину человеческой подлости. С тех пор и не любит он людей, а особенно тех, что осенью приходят, а чаще приезжают в его лес. Они не понимают, да и не способны понять, что лес любит тишину, и поэтому нарушают ее своим гиканьем и ауканьем, сбивают ногами сказочно красивые мухоморы, а в поисках золотистых лисичек рвут изумрудный мох, оставляя безобразные грязные проплешины. Они мусорят на лесных полянах, а иногда разводят там костры.

Эта женщина пришла сюда одна. Он какое-то время наблюдал за ней, совсем не похожей на варваров, одержимых жаждой бесплатных лесных даров. В руках у нее ничего не было, кроме маленькой черной сумочки. Она тихонько разговаривала с деревьями, травами, отчаянно искала что-то, но, видимо, никак не могла найти...

— Могу ли я чем-либо помочь вам? Поверьте мне, после стольких лет жизни здесь...

«После стольких лет...» И тут ее словно огнем обожгло: как же она додумалась после стольких лет искать здесь тот самый молодой лесок?!

— Нет-нет, спасибо, ничего не надо, — сказала она и поспешила к выходу из леса.

Он было устремился за ней, но тут же остановился и, пока фигура женщины не скрылась за деревьями, задумчиво смотрел ей вслед.

* * *

«Не надо трогать прошлое, прошлое не хочет, чтобы к нему даже прикасались, не то что возвращались в него», — вспоминала она где-то услышанное, и глаза ее полнились слезами.

Если вы хотите начать свою жизнь заново, так надо заново и начинать. Вот сумел же тот незнакомец с пронзительно-зелеными глазами! Вот если бы... Нет, он даже не спросил ее имени. А если бы спросил, если бы позвал? Ой, да что это с ней происходит?..

* * *

Он вернулся домой, в построенную когда-то своими руками избу на берегу лесного озера, и устало присел на диван. Все внезапно изменилось в нем после встречи с той странной женщиной: словно льдинка в горячих ладонях, таяла в его сердце давняя нелюбовь к людям, и впервые за много лет одиночество перестало казаться ему сладким и желанным.

Ну почему он не остановил ее? И что теперь?

А лес задумчиво пел свою извечную песню о быстротечности жизни и величии каждого ее мгновения.

Перевод с белорусского автора.