Зимний ливень обрушился на золотисто-палевую Яффу и погнал людей с улиц. Я толкнулась в ближайшую стеклянную дверь и попала на узкую каменную лестницу. Стертые ступени круто уходили вглубь старого дома. Там было светло. Стараясь не поскользнуться мокрыми кедами на отшлифованных временем камнях, шагнула вниз.

Приглушенный свет ровно освещал длинный глухой зал с голыми известняковыми стенами. Яркими пятнами на них выделялись полотна — над каждым горел светильник, теплым лучом приглашая подойти ближе, рассмотреть ...

Неслышно подплыл смотритель, заговорил на иврите, но видя мою растерянность, тут же перешел на родной — русский: «Интересуетесь абстрактной живописью? Вы во время. Сегодня последний день выставляются работы Якова Гаркави. Завтра обратно в Париж».

На ближайшей картине нежные серые размывы акварели перечеркивала тонкая свинцового цвета полоса, переходящая в алую краску, затем сиреневую, а на правом краю холста в охристо-желтую.

— Шаганэ.

Я вздрогнула. Произнесенное слово мгновением ранее уже прозвучало в моем сознании.

— Так Яков Гаркави назвал эту картину. Она открывает его есенинский цикл, — смотритель приглашающее протянул руку вглубь галереи.

Я пошла вдоль каменной стены. Слепящие бело-желтые разводы, срывающиеся в глубокую синь, обрамленную изумрудной линией — не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым…

Травянисто-зеленые штрихи и голубые размывы с брызгами фиолетового и серого — я покинул родимый дом, голубую оставил Русь…

Смотритель не оставлял меня, семенил рядом, делился: «Вы знаете, он был любимым учеником Кандинского, но писал совсем по-другому. Из знаменитых абстракционистов, пожалуй, только картины Марка Ротко ближе других к стилю Гаркави. Но Ротко свои цветовые поля создал много позже и даже философию под них подвел. Яков же только писал, ничего не объясняя… ».

Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари — всплески буйного золота на малиновом фоне, тончайшие черные и зеленые нити. Зачем что-то объяснять? Ведь это так очевидно. Для меня, синестетика, видеть цвет в словах и буквах привычно с детства. Но я еще никогда не встречала никого, кто видел бы их одинаково со мной. Я смотрела на картины неизвестного мне французского художника и видела в них хорошо известные стихи русского поэта.

«А судьба его сложилась трагично, — смотритель скорбно понизил голос. — Есенина своего дописывал, когда по мостовой Парижа уже маршировали гитлеровцы».

С Есениным познакомила меня бабуля. Иногда она доставала из каких-то своих тайников старинную книжицу «Голубень». На титульном листе круглыми мелкими буквами от руки надпись «Милому Якову на добрую память. С. Е. 1922».

На все мои расспросы о Якове и его книге, бабуля лишь тепло улыбалась и отвечала: «Это мой друг юности, деточка. Мы вместе учились во ВХУТЕМАСе».

Она не стала известной художницей, всю жизнь учила других живописи. И мои первые детские акварельки, которые я называла сказками, гордо развешивала по стенам, горестно качая головой: «Как жаль, что я не могу их прочесть. Вот Яша …»