Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Любовь к Отечеству

Михаил Борисович Смолин родился в 1971 году в городе Ленинграде. Окончил исторический факультет Санкт-Петербургского го­сударственного университета. Кан­дидат исторических наук. В 2010–2016 годах — заместитель директора РИСИ, начальник Центра гуманитарных исследований, в 2017–2021 годах — заместитель главного редактора телеканала «Царьград», с 2020 года — доцент МГИКа. Подготовил и издал более ста книг из наследия русских консерваторов, как церковных, так и политических. Автор 12 книг и более 700 статей. Член Союза писателей России.

Туманность и неизученность вопроса о любви к Родине в истории русской государственности составляют большую проблему при формировании правильной государственной позиции в этой важнейшей воспитательной и мировоззренческой сфере.

К сожалению, в современной России в этой теме чувствуется наличие не столько самосознания, сколько голоса инстинкта. Недостаток сознательности препятствует созданию практической программы деятельности по формированию воспитательной и мировоззренческой составляющей любви к Родине и дает полную возможность входить в ряды патриотов людям, проникнутым совершенно противоположными взглядами и симпатиями. Таким образом, под флагом любви к Родине может развиваться деятельность даже и прямо ей противоречащая.

Как пример можно привести формулу «Россия для русских», бездумно перенесенную к нам из Европы нашими националистами и являющуюся очередным образцом традиционного нашего «европейничания». Россия никогда не культивировала у себя национальный эгоизм, поэтому народы, входившие в состав русского государства, не испытывали давления господствовавшей (в том числе и численно) русской народности.

Для того чтобы иметь государственное будущее в России, необходимо развивать гражданскую самосознательность, краеугольным камнем которой должна быть любовь к Родине, ясное и глубоко чувствуемое родство со своим Отечеством.

Любая страна обладает своим неповторимым характером и имеет ни на кого не похожее свое лицо. Этот характер создается не только и не столько современностью, сколько прошедшими историческими событиями и религиозными убеждениями, создающими те или иные национальные качества.

Быть патриотом, жить и думать патриотично это значит пребывать в том типе жизни, в том строе мысли, которые национальны для России, то есть выражают вековую и тысячелетнюю мысль и жизнь нации. Россия имеет целый ряд значительных мыслителей, которые могут и должны быть признаны национальными, а именно верно отметившими и сформулировавшими, что значит жить и думать по-русски патриотично[1].

В эпохи низкой гражданской сознательности даже в России может быть популярна узкая идея русского национального эгоизма, хотя русская патриотическая мысль никогда не замыкалась в круге племенных интересов, но всегда несла идеалы общечеловеческой жизни, что и давало возможность найти достойное место в своем имперском деле и в своей жизни множеству самых разнообразных народностей и племен.

Как писал один из русских мыслителей, Россия «не из тех опекунов, которые пользуются своими правами для того, чтобы обобрать отданных в зависимость от него»[2].

Общая для всех людей любовная привязанность к месту рождения и возрастания остается теплым чувством и пленительными воспоминаниями на всю жизнь. Возрастая из возраста в возраст, мы привыкаем к тем, кто нас окружает. Окружающие нас сограждане так или иначе сходны с нами в своих психологических установках. Это вызывает и укрепляет ощущение единства, в котором чувство любви находит благодатную почву.

«...В характере единоземцев, — как писал знаменитый историк Н.М. Карамзин, — есть всегда некоторое сходство, и жители одного государства образуют всегда, так сказать, электрическую цепь, передающую им одно впечатление посредством самых отдаленных колец или звеньев...»

Эта «электрическая цепь» и есть тот «психологический провод», в котором электричеством является чувство любви и национального единства. Есть это электричество — и Отечество живет энергичной и мощной жизнью. Уходит этот патриотический заряд — и жизнь нации приобретает вялость, а зачастую при разрыве этой цепи теряет и единство.

Наряду с вышеописанным психологическим образом любви мы рассмотрим и духовную сторону этого чувства к Родине. Эта настоящая любовь, о которой мы будем говорить, сродни любви евангельской, описанной в Первом послании св. апостола Павла к Коринфянам (См. 5–7 стих.). Подлинная любовь — «долготерпит», то есть сохраняется в неизменной силе, несмотря ни на какие испытания, «не ищет своего», не ищет себе награды, она бескорыстна и жертвенна, она радостна и имеет великую веру и надежду, а потому переносит любые испытания.

Но прежде чем говорить о любви к Отечеству, необходимо понимать историософскую особость русской государственности.


История государства в России. Самобытность и суверенность

Государственность как таковая — одно из сложнейших общежительных установлений человеческой жизни, и всегда, во все времена, этот общий для всех крупных цивилизаций могучий институт, его история, проблемы деятельности и усовершенствования волновали лучшие умы представителей разных наций.

Самобытность, суверенность, непохожесть, оригинальность — это неотъемлемое право каждого государства. Именно индивидуальные особенности государства порождают политическую независимость и жизненную силу таких государств, тогда как общества, построенные по либеральным трафаретам, как и посредственные личности, носят на себе печать безжизненности, искусственности, а значит, цивилизационной слабости и неустойчивости. Исходя из этого положения, мы считаем необходимым изучать государственный строй государств в связи с историей нации в целом.

Особенностями формирования русской системы власти является влияние византийской идеи власти императора, идеи религиозного автократизма, глубоко воспринятой русскими книжниками и летописцами, и в частноправовом характере власти великих князей из рода Рюриковичей, смотревших на свои владения как на свою неотчуждаемую вотчину, переходящую по наследству в их роде.

В России не было того феодального строя, установившегося в Европе, который сформировал враждебные классы, породил борьбу королевской власти с феодальной аристократией. Счастливое разрастание рода Рюрика не дало боярской знати стать реальной силой, могущей противодействовать собиранию единой власти. Борьба на Руси за власть всегда была противоборством между родственниками. На Руси не было создано крупное землевладение, находящееся не в руках дома Рюрика, разросшаяся династия Рюриковичей «окняжила» землю, на Западе же произошло «обаристокрачивание», попадание земли в руки знатных родов. Феодализм на Западе породил борьбу королей с аристократией, а затем, после поражения последних, общее с остатками аристократии порабощение народа.

Таким образом, зарождение и развитие власти на Руси и на Западе глубоко отличались поземельными отношениями: феодальными на Западе и частноправовыми у нас. Московский князь, а затем и царь смотрели на наследованную и приобретенную землю как на свою личную собственность, которую они передают по наследству своим сыновьям, они видели в Руси свою «отчину», землю, переданную им во владение их отцами.

Формированию большого Московского государства способствовали и две другие причины: концентрация земель в руках московской линии Рюриковичей, а затем и вымирание этой линии после царя Феодора Иоанновича. Вторая причина позволила новой династии владеть московской «отчиной» после занятия ею московского престола и отказаться от поддерживавшейся всеми московскими Рюриковичами удельной системы, при которой каждый из них выделял своим сыновьям уделы во владение. Романовы окончательно превратили вотчину Рюриковичей в Московское царство, а князя-вотчинника — в государя, но власть сохранила свою родовую частноправовую черту. Романовы также смотрели на Московское государство как на свою личную собственность.

По мнению исследователя русской государственной власти юриста-международника Н.А. Захарова (1883 — после 1928): «Такой характер властвования налагал особую печать на развитие понятия о существе нашей Верховной власти. Эта частноправность вошла в плоть и кровь русского государства, несмотря ни на потрясения смутного времени, ни на все изменения императорского периода».

Владение землей в Московском государстве разделялось на вотчинное (наследуемое во владетельном роде) и поместное (не наследуемое) и зависело от службы государю. За верную службу землю дарили либо во временное, либо в наследственное пользование; неисполнение государевой службы, немилость вызывали отобрание дарованного. Таковое владение землей высшего слоя государства сильно разнилось от западного, феодального владения.

«На Западе, — пишет Н.А. Захаров, — родовая аристократия развивалась при конкуренции с королевской властью на территориях, охраняемых вассалами, подданными сюзерена. У нас подобие этой аристократии — удельные князья, потомство общего с царствующим государством родоначальника, потеряли всякое значение под твердой рукой московского государя. На Западе высший слой общества составила родовая аристократия, которая в некоторых местах, потеряв возможность противостоять воле возвысившегося над всеми феодала-короля, создала корпоративные законодательные собрания, ограничивающие власть государя. У нас же весь высший класс состоял из лиц, непосредственно избранных царем, и экономически зависел от государя, который имел неограниченное право отбирать земли у тех, кто неправильно или неисправно нес свои обязанности. Если на Западе феодал был неограниченный господин своих земель, то русский служилый человек был государственный работник, которому государь давал за его труды право вечной, наследственной, или пожизненной аренды».

Эта система начала разрушаться только при Екатерине II, освободившей дворян от обязательной службы. С этого момента в государственную систему было введено структурное противоречие: одни продолжали служить, другие получали право не служить. Этот социальный кризис и охлаждение к вере в русском обществе во многом и привели к цивилизационному срыву, разразившемуся в XX столетии.


Любовь к Родине с христианской точки зрения

Российское государство исторически сформировалось как христианское, поэтому важно рассмотреть исходный русский посыл любви к Родине, сформулированный еще христианской традицией.

Христос пришел спасти всех. Христианское учение проповедано всем народам. В этой проповеди любви ко всем ближним христианство всегда находило место и для необходимости предпочтительной любви к родному народу. Так, Сам Христос при приближении к Иерусалиму плачет о неправдах Своего народа, отвергающего Его: «О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему» (Лк. 19, 41–42).

Его апостол, Павел, столь же слезно говорит о своих соплеменниках:  «Истину говорю во Христе, не лгу, свидетельствует совесть моя в Духе Святом, что великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлученным за братьев моих, родных мне по плоти, то есть израильтян» (рим. 9, 1–4).

Эти чувства любви к ближним по плоти, к тем, которые даже гонят и распинают, выраженные Самим Спасителем и его апостолом, а также подчинение Спасителя власти и Пилата, и синедриона являются лучшими свидетельствами возможности христианского патриотизма и оправданием небезразличного отношения христианства к национальности и национальному государству.

Апостол Павел говорит: «Кто о своих не печется, тот отрекается от веры и хуже неверного» (1 Тим. 5, 8).

Поэтому мы не погрешим против основной христианской заповеди любви, когда скажем, что имеем предпочтительную любовь к своим родителям, родственникам, супругам, своему народу, государству, своей Церкви, вере и т.д., поскольку эта предпочтительная любовь не уменьшает любовь ко всем остальным. Мы испытываем к ближним своим предпочтительную любовь, питающуюся, кроме всего прочего, чувством благодарности, чувством материнства, сыновства или супружества — иначе говоря, чувствами объективными и глубоко нравственными, которые, однако, отсутствуют в чувстве любви ко всем остальным ближним. Чувство предпочтительной любви самовозникающее, естественнейшее из чувств человека, заложенное в его природе, против которого прегрешает либеральный космополитизм, не имеющий сам никакого отношения к христианству.

Характерным примером предпочтительной жертвенной любви может служить воинская служба, да и сама война. Как воинская служба, так и война не есть что-либо запрещенное христианством. Нелишним будет сказать, что церковный собор в Арле в 314 году анафематствовал всякого отказывавшегося от военной службы и прикрывавшегося при этом христианским исповеданием. Христианству вообще свойственно глубокое понимание отличия вынужденного убийства на поле брани, при защите ближних, и убийства из личных, корыстных побуждений. Св.  Афанасий Александрийский в своем послании к монаху Аммуну писал, что «великих почестей сподобляются доблестные в брани, и им воздвигаются столпы, возвещающие превосходные их деяния. Таким образом, одно и то же, смотря по времени и в некоторых обстоятельствах, непозволительно, а в других обстоятельствах и благовременно, и допускается, и позволяется». Св.  Василий Великий свидетельствует о том, что и другие отцы Церкви не вменяли убиения на брани за убийство.

«Заповедью о любви ко врагам, — пишет известный православный богослов профессор Казанской духовной академии А.Ф. Гусев, — безусловно, не отвергается война. Эта заповедь только тогда исключала бы войну во всех случаях, если бы она устраняла любовь к неврагам нашим, и в частности, к нашим соотечественникам. На самом деле этого нет. Питать любовь только ко врагам или питать к ним предпочтительную любовь Христос не только нигде не заповедует в Евангелии, но и не мог заповедать. Напротив, мы знаем, что Он освятил и узаконил собственным примером преимущественную любовь к людям, наиболее тесно связанным с нами узами кровного и духовного родства. В известной первосвященнической Своей молитве Спаситель прямо говорит, что Он молится об учениках Своих и о верующих в Него, но не о всем мире (Ин. 17, 9 и 20), в котором есть закоренелые враги истины и добра».

Само Евангелие дает положительные примеры, подтверждающие наше утверждение. Так, Предтеча Спасителя Иоанн Креститель пришедшим к нему воинам на вопрос: «Что им делать?» — говорит: «Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованием» (Лк. 3, 12–13), — дав тем самым им положительную «профессиональную» заповедь. А ведь воины действительно спрашивали, как им жить в своей профессии! И Иоанн Креститель не запретил им службу, не назвал ее богопротивной, как это сделали впоследствии Лев Толстой и другие пацифисты. Значит, христианство не отвергает воинскую службу, которая, безусловно, является ярким примером преимущественной любви к своему народу, вплоть до отдания за него своей жизни.

Русская история также знает немало величайших христианских подвигов отдания своей жизни за други своя. Интересен в связи с этим известный призыв Владимира Мономаха к удельным князьям перед походом на половцев, в котором он говорит так: «Вы жалеете людей, а не думаете о том, что вот придет весна, выедет смерд (крестьянин) в поле с конем пахать землю. Приедет половчанин, крестьянина убьет, коня уведет. Потом наедут половцы большой толпой, перебьют всех крестьян, заберут их жен с детьми в полон, угонят скот, а село выжгут. Что же вы в этом-то людей не жалеете? Я жалею их, а потому и зову вас на половцев».

Таким образом, защита своих ближних от вражеских нападений законна для христианства. Средства же и способы защиты ближних своих зависят от средств и способов, употребляемых нападающими. Если нападающие убивают или покушаются на убийство, то убийство врагов становится совершенно неизбежным для обороняющихся. Причем совершенно необязательно, что обороняющийся непременно свирепеет и жаждет «упиться кровью» своего врага, им могут двигать совершенно другие, христианские чувства.

«Восставать, — убеждает всех непротивленцев злу профессор А.Ф. Гусев, — против нашей решимости силою обуздать врагов отечества совсем не следует же ни во имя христианского всепрощения, ни во имя христианского братства. Во-первых, мы уже знаем, что снисходительность должна иметь свои пределы, чтобы не переходить в преступное попустительство зла и в преступное же покровительство ему. Во-вторых, прощать мы обязаны лишь личному своему врагу. Народ же, вредящий благосостоянию наших соотечественников и даже умерщвляющий их или то же самое совершающий по отношению к другому какому-либо народу, вовсе не есть наш личный враг. Прощать ему мы не имеем ни права, ни оснований. Именно братское то чувство к нашим страдающим соотечественникам или к чужому угнетаемому народу и должно побуждать нас к тому, чтобы защитить и охранить бедствующих собратьев от разного рода Каинов, хотя бы нам самим пришлось не только потерять из-за этого все наше имущество и быть искалеченными, но и лишиться жизни в неизбежной кровавой схватке с упорным и жестоким врагом. Вот какую обязанность налагает на нас христианство своим учением о братстве людей...»


Государство и этическое начало

В России государство, будучи глубоко проникнуто религиозными установками, всегда опирало свою власть на этическое начало. Искусственный разрыв этики и государственности в истории российской государственности в XX столетии привел к разобщению между человеком (существом этическим) и гражданином (существом политическим). При этом страдал не только сам человек как личность, но и гражданин как его политическая ипостась. Государство же страдало, лишаясь мощного двигателя своего процветания.

Знаменитый русский юрист профессор Н.М. Коркунов (1853–1904) даже настаивает, что несоблюдение этических норм в прошлом лишает нас и в настоящем возможности достигнуть высших человеческих целей. Он говорит о безусловной обязательности этических норм, неисполнение которых приводит как к внутреннему наказанию (угрызение совести), так и к внешним санкциям, со стороны государства и общества.

«Несоблюдение этических норм, — говорил он, — всегда есть дело общего интереса... Если этические нормы нарушаются, если гармония человеческих целей не устанавливается, если личные и общественные интересы приходят в резкое столкновение, общество не может оставаться безучастным. Нарушитель этических норм неуклонно вызывает против себя суд и гнев общества, заинтересованного в том, чтобы между личными и общественными целями поддерживалось определенное соотношение. Общество поэтому требует от каждого соблюдения этических норм, осуждает за их нарушение и даже, в важных случаях, карает за него».

При секулярном поверхностном взгляде кажется, что между нравственностью и государственностью нет никакой серьезной связи. Может даже казаться, что область этики исключительно принадлежит к области свободы, а государственность — исключительно к области принуждения. И между свободой и принуждением нет ничего общего. Однако если вспомнить, что человек живет одновременно в разных своих ипостасях — и в мире государственном, и в мире нравственных императивов, — то все встает на свои места. Раз человек погружен и в жизнь государства, и в жизнь нравственную, то необходимым становится поиск правильного соотношения гармонии между государством и этикой.

Нарушение же гармонии между этими двумя составляющими может приводить и к конфликту между личностью и обществом.

Сама природа государства требует связи с нравственными убеждениями. Как говорит историк и правовед Б.Н. Чичерин (1828–1904), «цель государства — общее благо — по существу своему есть цель нравственная, ибо нравственное требование состоит именно в деятельности на пользу другим, следовательно, и на общую пользу. В этом смысле можно сказать, что призвание государства состоит в установлении нравственного порядка в обществе. Подчиняя частные цели общественной, оно тем самым установляет порядок, требуемый нравственным законом. Через это нравственное начало становится существенным элементом самой государственной деятельности».

Если государство перестает быть общим делом, направленным на благо всех, то оно отходит от своей основной цели и преследует интерес лишь одной группы; для других групп такое государство становится неродным, что противоречит нравственным требованиям.

Присутствие нравственного элемента особенно заметно в области подчинения власти. Ведь какова бы ни была сама власть, если подчиненные ей граждане не признают ее за власть законную и нравственно обоснованную, то никакие властные действия практически невозможны. Легитимизация власти в огромной своей части лежит в области этики, в области оценки ее нравственного содержания самими гражданами. И подчинение этой власти тем более безусловно, чем более высок нравственный императив самой власти, чем более высоконравственные задачи ставит сама власть.

При наличии нравственных целей у государства власть над гражданами из сугубо принудительного института превращается в явление народной свободы. Государство, будучи эксклюзивным держателем в обществе вопросов принуждения, получает от того же общества граждан и обязанность уничтожать в обществе все другие возможные случаи применения насилия. И тем самым государство становится главнейшим охранителем свободы граждан от насилия внутри общества.

Внутреннее нравственное признание гражданами за государством силы принуждающей одновременно формализуется правом. Государственное принуждение не является чьим-то частным произволом или частным принуждением, это другая сторона самоограничения самого общества.

Говоря о связи государства и этического начала, никуда не уйти от религиозной веры. Именно она, рождаясь из сердечного ощущения высшего, нравственного, хорошо чувствует ту установку «должного» в жизни человеческого общества, за которое и отвечает государство. Именно религиозное чувство лучше всего и ощущает тот пафос «должного», которое через право рассудочно формулирует государство.

Государство, собственно, и считает «должным» то, что религия считает нравственным. И право (должное) формировалось из того, что религия, исповедуемая народом, считала нравственным. Явление это вневременное, оно свойственно и языческим, и христианским временам, оно было характерным даже для советского периода. Со временем менялся лишь объект верования. Жречество для языческих времен, Церковь для христианского времени и коммунистическая партия (как антирелигиозная, но от этого не менее «верующая» в свою правду организация) для советского периода формировали свой нравственный кодекс добра и зла, из которого исходило современное им государство.

Нынешнее приглушенное существование нравственного принципа в государстве говорит не об отрицании предыдущего рассуждения, а лишь о помутнении в современном обществе этических начал добра и зла, примерно в стиле известного революционного теоретика Камилла Демулена (1760–1794), который утверждал, что люди в отношении Бога напоминают подкидыша. Подкидыш тоже знает, что где-то у него есть отец, так как без отца он не мог явиться на свет. Но кто этот отец, где он и как к нему относиться — подкидыш не знает.

В государстве, потерявшем или отринувшем нравственное начало, быстро утрачиваются и все гражданские добродетели, в том числе патриотизм и самопожертвование для государства, со временем умирает даже и простое желание какого бы то ни было его улучшения.

Как писал известнейший русский публицист М.О. Меньшиков (1859–1918): «Ругать за утрату патриотизма — все равно что ругать за утрату здоровья». Ведь зачастую потерявший здоровье не знает, как с ним это произошло.

Сегодня многие испытывают (правда, в большинстве своем не понимая свою потерю) это теплохладное отношение к родине. Полная потеря чувства патриотизма довольно редкий случай, по большей части патриотизм носит лишь ослабленный вид.

Моральный упадок подрывает и патриотизм. Любовь к Родине остывает, страна становится чужой. Как отметил М.О. Меньшиков: «В стране, которую уже не жаль, ведут себя как в завоеванном царстве. Служба все реже переходит в служение, измена законности все реже чувствуется как низость».

Ослабление патриотизма сродни измене и сделке с совестью. Все это рождает недобросовестность в наших отношениях с Родиной...


Психологические основы общественности

Любой общественный союз строится на основе психологической кооперации. В обществе вступают во взаимодействие чувства, представления и желания отдельных личностей, создавая ту общность, которую мы привыкли называть народом. Подобная общественная кооперация предполагает некое общее направление этих разнообразных и противоположных чувств, желаний и представлений. Для этого нужна направляющая сила, или, другими словами, власть. И она появляется как последствие этого объединительного общественного процесса и становится его важнейшим фактором.

Здесь немаловажно будет заметить, что психологические основы общественной жизни носят глубоко национальный характер. В силу разнообразных исторически сложившихся условий жизни любой нации она отстраивает свой государственный организм, исходя из своего понимания добра и зла, правды и несправедливости, то есть стремится построить такое общество и такую власть в нем, чтобы ее национальные ценности получили наиболее благоприятные условия для своего развития и охранения.

В этом смысле интересно выслушать мнение такого критика государства и общества, как граф Л.Н. Толстой[3].

«“Образцы западных учреждений и реформ, — говорит граф Л.Н. Толстой в своем интервью англичанину Лонгу, — всегда были и будут гнойным нарывом на политическом теле России.

Ваша всегдашняя ошибка заключается в том, что западные учреждения вам кажутся какой-то стереотипной моделью, по которой должны производиться всякие преобразования. Это и есть именно то самообольщение, которое лежит в основе войн и разбойнических нападений европейцев на иноплеменные народы. Россия нуждается в реформах, но это не восточные и не западные реформы, а просто меры, нужные народу, и притом именно русскому народу. Мнения, что так называемые реформы должны совершаться по западным шаблонам, являются результатом западного самомнения”.

На замечание Лонга, что раз западные учреждения пригодны для немцев, французов и англичан, то они могут быть пригодны и для русских, граф Толстой столь же категорически высказал противное мнение:

“Ни на одно мгновение не допускаю, чтобы европейская политика более подходила к европейским народам, чем русская политика к России. Западная жизнь богаче русской во внешних проявлениях, политических, гражданских и художественных. Для такой жизни закон необходим; на Западе смотрят на закон как на венец и охрану существования; жизнь же русского народа экспансивна, и поэтому русские не считают закон за действующее (основное?) начало”.

“Но ведь русские подчиняются законам, как и мы”, — сказал Лонг.

“Они подчиняются им, но не руководятся ими. Народные массы, пренебрегая всякими внешними ограничениями, руководятся в своей жизни совестью. Если я говорю, что русские руководятся в своей жизни совестью, то я не хочу сказать, что у нас менее нищеты и преступлений, чем в Европе. Я хочу этим сказать только то, что совесть занимает у нас то место, которое на Западе принадлежит закону.

Признав, что между Россией и Европой нет ничего общего, нет основания производить опыты в России над западными реформами; западная система не сумела обеспечить истинной нравственности на самом Западе, почему же она должна дать лучшие результаты в стране, для которой она предназначена не была? Я же могу лишь повторить, что для России, как и повсюду, единственным средством улучшения положения вещей является развитие совести и морального чувства населения”».


Любовь к Отечеству (патриотизм) как идеология и чувство

Что же такое любовь к Отечеству? Как описать это чувство и это мировоззрение?

«Любовь к Отечеству, — как утверждает один профессор-религиовед, — так же естественна, как и любовь к себе, и она в зародыше есть у каждого человека... Любовь к Отечеству — это ветвистое дерево, ствол которого корнями любви упирается внутрь сердца каждого и первые ростки которого непременно проявляются еще в семье и среди общества ближних»[4].

Коренное свойство истинной любви — активность и жертвенность (самоотверженность). Это любовь, полагающая в требуемых случаях «душу свою за други своя»... (Ин. 13, 15).

Для начала необходимо определиться с такими понятиями, как Родина и Отечество. В мире, где идут процессы глобализации, эти понятия уже объявляются почти несуществующими.

«Так существует ли Отечество и что оно означает?» — вот вопрос, на который необходимо ответить.

Суетная жизнь современного человека, с огромными потоками информации, частыми сменами впечатлений, не дающих возможности долго сосредоточиваться на отдельных предметах, приводит к определенной опустошенности души, когда появляется необходимость доказывать существование того или иного феномена, который ранее доказывался простым непосредственным ощущением, обычным человеческим восприятием. В отношении Родины появилась особая бесчувственность, некое «невидение» Отечества, слабость ощущения его. Этому ложному и болезненному современному состоянию «нечувствования», «невидения» Отечества необходимо помочь опереться на свидетельство других человеческих душевных способностей, для того чтобы исправить показания ослабевшего патриотического чувства. Необходима помощь разума, уяснение идеи Отечества — апология Отечества.

Россия в своей тысячелетней истории представляет интереснейший пример единства поколений, каждое из которых выполняло свою часть некоего общего отечественного проекта, общего исторического дела. Этот процесс не останавливался. Были периоды, когда государство российское почти прекращало свое самостоятельное существование, раздробленное на части. Но у русских никогда не пропадало то чувство единого целого, которое начинали возрождать, несмотря ни на какие исторические смуты и поражения. Каждый раз социальный организм, разрушенный или надорванный, начинал восстанавливаться в тех местах Русского мира, которые более или менее уцелели после очередного национального катаклизма. Кризис одного поколения не являлся непреодолимым для последующего, которое с новыми силами бралось за возрожденческую работу. Эту работу можно сравнить с передачей по наследству от одного поколения другому того делания, которое и можно назвать построением Отечества, национальным деланием. Этот исторический процесс и есть практическая сфера применения деятельной любви к Родине, то, что сегодня многими не «слышится» или не принимается.

Именно в смене поколений и их единой деятельности и есть смысл существования Отечества — той реальной общности (в отличие от воображаемой общности) человечества.

Отечество дает единственное реальное осуществление общечеловеческой жизни во всем разнообразии ее частей, не предоставленных борьбе, а разумно и справедливо согласованных. Человек, как член человеческого рода, воспитывается и реально живет только в Отечестве.

Мы рождаемся в определенном Отечестве, в определенной социальной страте и постоянно пользуемся с рождения тем, что сделали как предыдущие поколения, так и современные нам люди. Мы испытываем в своей жизни как последствия их ошибок, так и пользуемся результатами их положительных усилий. Таким образом, каждый наш шаг вписан в общественную, реальную национальную жизнь. Эта вписанность нашей личной жизни в общенациональную рождает и развивает наше общественное чувство, чувство сопричастности к национальным задачам первостепенной важности, начало которым положено предыдущими поколениями и которые нам будет суждено лишь продолжить и передать в свою очередь последующим поколениям.

Отечество, Родина, государство являются, таким образом, коллективным процессом, в котором формируются преемственность исторических задач и преемственность политики.

Но существуют учения, как, например, коммунистическое, которые отрицают существование общего интереса, утверждая, что происходит лишь эксплуатация одних классов другими.

Эта клевета на Отечество. Государство не создается исключительно для того, чтобы эксплуатировать одних в пользу других, так же как пища существует не для того, чтобы люди умирали от «заворота кишок». Общество в любом государстве живет тем, что люди оказывают друг другу услуги, тем самым каждый в обществе так или иначе пользуется услугами других людей и сам служит другим, а значит, и всему обществу.

Оскудение любви к Отечеству означает и то, что человек не способен ничего любить горячей, самоотверженной любовью. Быть может, он еще способен многое ненавидеть, способен к мщению или разрушению, но к самоотверженной любви и к самоотверженному творчеству он уже не способен. Утрата любви к Отечеству сопровождается ведь и утратой любви  к многомиллионным окружающим его людям, соотечественникам.

Критики идеи Отечества (космополиты) противопоставляют ей идею человечества. Правда, либеральные мыслители так и не объяснили до сего времени, почему идея человечества выше идеи Отечества. Неужели только исходя из принципа большинства — из того, что человечество количественно значительно больше любого Отечества? Но ведь на стороне патриотов есть не менее весомые доводы в защиту любви к своему Отечеству. В любви к Родине есть глубокие качественные, положительные черты — большей близости, большей родственности и большей возможности реализовать саму христианскую любовь для каждого человека.

Здесь уместно вспомнить довод очень глубокого русского философа П.Е. Астафьева (1846–1893) в пользу любви к своим. Он утверждал, что человек, лишенный всякой к себе любви, не может любить никого из ближних просто потому, что это чувство ему незнакомо, — ведь недаром христианская заповедь «возлюби ближнего» имеет критерием этой любви сравнительный ход мысли: «как самого себя», то есть изначально предполагается необходимость и естественность отношения с любовью к самому себе. Христианство даже в отношении Создателя, любовь к Нему сравнивает с любовью к самому себе: «Люби Бога больше, чем самого себя». Поэтому, не любя своих, невозможно научиться хотя бы уважать других, так же как невозможно любить всякого ближнего, пока не научишься любить всякого родственного.

Любовь к родному естественна, прирожденна у любого здорового духовно и физически человека. Любовь к нации, к своему государству действительно сродни любви к женщине — любви, выделяющей из множества — одного, из разнообразия — лишь свое, родное.

Рождаясь на свет, человек принимает определенные обязательства в любви к своему Отечеству, как бы обручается с ним. С возрастом человек может «не обвенчаться», нарушить верность своему Отечеству, что означает разрыв с родственным, добровольное изгойство.

Безусловно, такая любовь пристрастна, то есть избирательна и субъективна, но она естественна и другой быть не может, как не может не быть избирательна и пристрастна любовь к своей жене, к собственным детям, признаваемым самыми лучшими хотя бы лишь только потому, что они твои.

Национальное сознание, любовь к Отечеству, по профессору П.Е. Казанскому (1866–1947), есть сознание живой солидарности со своим культурно-историческим национальным типом, содержанием которого являются любовь к своему народу и желание служить преимущественно во благо ему. Подобная солидарность дает возможность развития и достойного существования не только всей общности в целом, но и каждому ее члену в отдельности.

Внешнее постоянное усложнение борьбы за жизнь рождает закономерный поиск естественных союзников в среде родственников и членов своего национального общества. Почему, собственно, и чувство патриотизма для профессора П.Е. Казанского исходит из того же источника, что и национальное сознание. Ощущение, что каждый член государственного организма делает общее дело во благо каждого гражданина, утверждал профессор, должно воспитывать и взаимную солидарность. «Патриотизм есть сознание своей политической принадлежности к определенному государству и своей жизненной общности с ним, сознание своей политической национальности».

Причем нормой он считал поглощение нации государством. Чувство любви к государству (патриотизм) должно, по его мнению, перевешивать чувство национальности. Государство для него важнее: оно вмещает в себя народность. «Государство, — писал он, — поглотило в себе разные народности. В этом смысле можно говорить, что государство есть, пожалуй, также народность, и считать своего рода национализмом».

Патриотизм — это любовь к единокровно ближнему. Это начальная школа любви к самым близким — родственно-кровным. Как любовь в семье педагогически полезна для укрепления в любви христианской, так любовь к Отечеству столь же полезна для возрастания в любви ко всем людям.

Если человек не может любить членов своей семьи, единокровных братьев, то любовь ко всем, любовь, достигающая идеала христианской любви к ближнему, абсолютно недостижима. Можно сказать, что это ступени. Если ребенок, вырастая, не любит своих родителей, не чувствует добрых чувств к своим родственникам, если взрослый человек не любит своего земного Отечества, своих ближних по нации, то о какой любви ко всем ближним, ко всем людям можно говорить?

Христианская любовь к ближним основывается на преизбытке желания добра вообще и любви к Богу. Однако христианская любовь не рождается из секулярной философии интернационализма, классового чувства, космополитизма или либеральной доктрины всеобщего равенства. Для любви недостаточно понимать, что надо хорошо относиться к окружающим тебя людям.


Государство, верховная власть и патриотическая жертвенность

Необходимую принадлежность каждого государства составляет власть. Причем власть особая, не похожая ни на одну другую общественную власть. Власть присутствует и в Церкви, и в семье, и во всяком другом непроизвольном общении. Но власть в государстве проявляется особо сильно. Государство по преимуществу из всех общественных союзов есть союз, властвующий и принудительный, причем властвующий самостоятельно и исключительно в пределах определенной территории.

«Не подлежит сомнению, — писал философ и правовед князь Е.Н. Трубецкой (1863–1920), — что, кроме государства, существуют другие общественные союзы, власть которых также территориальна (местные автономные общества). Власть этих союзов, будучи территориальною, отличается от власти государства тем, что она не самостоятельна, а, напротив того, заимствована и подчинена высшей власти. Власть земства или города не самостоятельна... Напротив того, государство в пределах подчиненной ему территории господствует вполне исключительно, то есть не допускает в этих пределах существования власти, не подчиненной ему. Никакое государство, как бы оно сильно ни было, не может воспрепятствовать образованию в своих пределах враждебных ему анархических партий или разбойничьих обществ; но оно останется государством лишь до тех пор, пока оно в состоянии отстаивать свою самостоятельную власть над территорией против внутренних и внешних врагов».

Государство является высшей формой общественности, неизбежность государства — это политическая аксиома. Государство появляется как высший этап развития общества, для охраны внутриобщественной свободы и порядка.

«Государство, — пишет Б.Н. Чичерин, — есть высшая форма общежития, высшее проявление народности в общественной сфере. В нем неопределенная народность собирается в единое тело, получает единое отечество, становится народом. В нем верховная власть служит представительницей высшей воли общественной, каков бы ни был образ правления. Эта общественная воля подчиняет себе воли частные и устанавливает, таким образом, твердый порядок в обществе. Ограждая слабого от сильного, она дает возможность развиться разумной свободе; уничтожая все преимущества случайные, она производит уравнение между людьми; оценивая заслуги, оказанные обществу, она возвышает внутреннее достоинство человека. Заставляя всех подданных уделять часть своих средств для общественной пользы, она содействует осуществлению тех разнообразных человеческих целей, которые могут быть достигнуты только в общежитии, при взаимной помощи, и для которых существует гражданский союз».

В древности государство тотально занимало всю общественную жизнь человека, подчиняя себе все другие сферы деятельности. Аристотель даже называл государство «самодовлеющим общением», ни от кого не зависимым и ни в ком не нуждающимся.

Действительная отличительная особенность государства в том, что оно одно осуществляет самостоятельно принудительную власть. Все другие общественные союзы, как бы они ни были самостоятельны в других отношениях, функцию принуждения осуществляют только по уполномочию и под контролем государства.

Государство является монополистом принуждения. Государственный порядок прежде всего не допускает частного насилия, самоуправства.

Можно определить государство как общественный союз, представляющий собой самостоятельное признанное принудительное властвование над свободными людьми.

Государство, собственно, и есть союз людей, представляющих собою правовую организацию народной жизни и подчиняющихся принудительной и самостоятельной верховной власти. С того момента, как человечество живет сознательной жизнью, как у него появилась своя история, оно живет на основе государственности.

Таким образом, государственная власть профессором Н.М. Коркуновым определяется даже не как чья-либо воля, а сила, вытекающая из сознания гражданами их зависимости от государства.

Сознательное подчинение — важнейшая психологическая составляющая, поддерживающая значимость власти в государстве. Подчинение часто не зависит от личных качеств правителей. Власть же есть именно то, что объединяет государство в одно целое.

Власть государства над гражданами выражается не только в пассивном подчинении правительственным повелениям, но и в том, что граждане сами сознают себя обязанными активно относиться к потребностям государства. При этом граждане часто ведут себя жертвенно в отстаивании суверенитета своего государства.

Классическим примером такой сознательной жертвы граждан во имя своего государства стал подвиг моряков Императорского русского флота во время Русско-японской войны 1904–1905 годов.

«Сотруднику одной московской газеты пришлось беседовать о подвиге “Варяга” и “Корейца” с одним из героев морского боя 27 января 1904 года в Чемульпо. Эта беседа проливает свет на те побуждения, которыми руководствовались капитан 1-го ранга Руднев, капитан 2-го ранга Беляев и экипажи обоих судов, когда шли на бой с японской эскадрой адмирала Уриу.

“Мы, как и вообще вся Россия, никак не ожидали, что японцы начнут военные действия до объявления войны, а потому нас поразило требование адмирала Уриу покинуть гавань Чемульпо в самый непродолжительный срок. Стоявший вне гавани, приблизительно в 6–7 милях, японский флот ясно говорил, что значит это требование и что ожидает нас по выходе в море. Несмотря на то что японцы собирались попрать основные положения международного права — права, священного для каждого народа, — нейтральные суда остались глухи и немы.

Мы были одни среди врагов равнодушных. Каждая минута была дорога. Надо было решиться.

И мы решились!

Решение это явилось как-то само собою еще до того момента, когда было сделано распоряжение готовиться к бою. Для каждого из нас решение это было ясно, каждый чувствовал его.

Мы русские. Мы отвечаем за честь России, мы должны высоко держать наше знамя во славу Царя и Отечества. Ему, и только ему одному принадлежит наша жизнь, и мы должны были пожертвовать ею. Ни о каком колебании не могло быть и речи. Личные интересы, интересы семьи и любовь к ней — все это стушевывалось, меркло и терялось в величии момента.

Принять бой на самом рейде мы не считали себя вправе, при этом подвергались бы опасности суда нейтральных держав.

Раздается команда готовиться к сраженью. Деревянные части спешно удаляются. Мы готовы выступить.

Тут каждый из нас простился мысленно со всем, что было ему дорого, простился с Родиной, и, благословляя ее под звуки нашего народного гимна, двинулись мы навстречу врагу.

Трудно, даже больше — невозможно словами выразить тот необычайный подъем духа, энергии и сил, который мы почувствовали в этот страшный момент. Что-то свыше влилось в нашу душу, о себе мы больше не думали, пред нами был наш долг. И долг этот каждый решил исполнить до конца”»[5].

Государственная власть сама действительно основывается на осознании людьми их зависимости от государства. Но сознание это не должно носить тоталитарные, безусловные черты, потому что люди осознают свою зависимость не только от государственного союза, но и от многих других общественных союзов (Церковь, семья, профессиональные союзы и т.д.).


Государство есть организация национальной жизни

Либеральная идея о том, что государство есть договорный союз множества отдельных индивидуумов, не соответствует действительности. Государственный союз не нужен атомизированным, а значит, слабо социализированным личностям. Государственный интерес может возникать только у людей, уже объединившихся в другие, более мелкие социальные группы, у которых вследствие этого возникли определенные интересы, требующие третейского согласования и охранения от посягательств. Появление этих социальных интересов и их взаимной борьбы в свою очередь рождает отношения власти и подчинения, а здесь уже необходимым становится властный примирительный и объединяющий принцип государственности.

Здесь идея государственного союза предстает уже как нечто общечеловечески ценное.

Как образно писал святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский, о государстве, это есть «некоторый участок во всеобщем владычестве Вседержителя, отдельный по наружности, но невидимой властью сопряженный с единством всецелого».

С точки зрения Церкви «государство не есть непосредственное создание Божие, в том смысле, в каком является, например, дело человеческого спасения, но оно и не произвольное, самим человеком изобретенное учреждение, а по Божией воле среди людей возникающее установление, наделенное от Бога высшею земною властью. Но хотя государство по своей внутренней природе есть установление божественное, однако осуществление этого “Божия установления” переходит в руки грешных людей; поэтому-то личные органы власти и именуются в Св. Писании “человеческим начальством”» (1 Пет. 2, 13).


Идеи, отрицающие Отечество (космополитизм и классовое государство)

Отрицание Отечества исходит из двух позиций. Первая — космополитическая — противополагает ему все человечество. Вторая — узкоклассовая (созданная социализмом) — отрицает сотрудничество различных социальных слоев общества во имя общего блага, утверждая, что единство существует лишь внутри классов. А раз нет солидарности социальных слоев, значит, по утверждению теоретиков социализма и коммунизма, нет и единого Отечества и общего государственного интереса.

Социальная солидарность внутри отдельного социального слоя (или класса) есть лишь материальный или профессиональный интерес, и он не затрагивает большинства тех нравственных идеальных чувств, свойственных жертвенному патриотизму. Классовый эгоизм отрицает благородные чувства гражданского единения и проповедует только сугубую выгоду.

Идея Отечества создает такую солидарность, которая противоположна и космополитической беспочвенности с ее отвлеченной беспредметностью, и грубо эгоистичному материализму классовой идеи.

Тезисы космополитизма, сформулированные примерно в следующем виде:

«1) патриотическое чувство — безнравственное чувство, оно ничем не может мотивироваться, кроме эгоистических мотивов;

2) обособление народов в изолированные, замкнутые, отдельно существующие союзы противодействует солидарности, работе на пользу общечеловеческих интересов;

3) христианство прямо и положительно запрещает деление человечества на обособленные народности своим учением о равенстве эллина и иудея, раба и свободного, своей проповедью о себе как универсальной религии единящей всех людей в единое стадо с единым Пастырем»[6], — не выдерживают критики.

Патриотическое чувство не эгоистическое чувство, поскольку часто требует жертвенности и даже самой смерти для искреннего своего носителя, почему, собственно, и имеет большое достоинство.

Отечество как социальная общность отнюдь не является тормозом в человеческом совершенствовании. Именно в Отечестве, как и в семье и в Церкви, человек получает самые важные уроки любви к ближнему, уроки, которые если не проходишь, то не можешь в дальнейшем полюбить и никакого другого ближнего, встречающегося на твоем жизненном пути.

Отнюдь не в принадлежности всякого человека к какой-либо национальной общности или национальному Отечеству лежит причина раздоров и борьбы между людьми, а в злой воле разных людей, которая никак не исчезнет из людского рода, если даже и объединить все человечество в один государственный союз и юридически уничтожить все отечества. Злая воля будет существовать и в этом искусственно соединенном образовании, только в еще более сгущенном составе, поскольку человечество будет жить не в родственном (а значит, в более «тренированном» в любви к друг к другу), а в случайно и даже насильно соединенном союзе разных, не родственных друг другу людей.

Абстрактная общность — человечество, — не будучи реальной общностью[7], для многих либеральных мыслителей и пропагандистов являлась более значимой, чем нация или Отечество. Эта «несомненность» в реальности отнюдь не так абсолютно несомненна, как это ими утверждается, и многие возражали против нее.

Например, философ П.Е. Астафьев считал, что «русский народ всего лучше послужит и общечеловеческим задачам, оставаясь верен своему духу и характеру».


* * *

Опора всякой государственной власти есть не что иное, как высокое развитие чувства патриотизма. Государственная власть никогда не может опираться исключительно на физическую силу уже потому, что правительство в каждом государстве всегда является меньшинством в обществе. Вот почему наиболее важной опорой для власти является чувство патриотизма: оно побуждает граждан исполнять веления законодателя и служить гарантией того, что предписания закона будут исполняться гражданами даже в тех случаях, когда им приходится стеснять себя в своих отношениях к государственной власти.

Власть, по профессору Н.М. Коркунову, сила, обусловленная не волей властвующего, а сознанием зависимости подвластных. Для того чтобы орган власти мог в своей деятельности опереться на сознание подчиняющихся их зависимости от государства, необходимо, чтобы его действия находились в известном соответствии с этим сознанием подвластных, с теми представлениями, какие они имеют о государстве, о его отношении к праву, к личной и общественной свободе. Власть государства простирается лишь настолько, насколько граждане сознают себя от него зависимыми. Поэтому всякое сознание личной или общественной свободы непременно обусловливает соответственное ограничение государственной власти.

Ту же мысль, но другими словами высказывал и идеолог русского почвенничества философ Н.Н. Страхов (1828–1896). «Никакая власть, — писал он, — не лишает нас свободы, если внутри нас есть согласие на нее... Для этого нужно видеть во власти известный смысл, иметь ясную ее идею: только тогда у нас будет согласие на ее осуществление».

Начало XXI века совпало с концом постсоветского либерального диктата, идеологи которого всего на какие-нибудь десять лет попробовали заменить институт государства и любовь к Отечеству свободолюбивыми прениями о «гражданском обществе» и «свободном рынке». Печальный итог упадка идеи Отечества не заставил себя долго ждать.

Современность, приостановившись перед бездной небытия, повелительно настаивая на пересмотре либеральных представлений о государстве, требует утверждения нового понимания, в противовес прошедшему «десятилетию сугубой индивидуальности», и на государственном, и на общественном уровнях.



[1] Например, такими мыслителями могут быть названы многие славянофилы — Н.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев, Л.А. Тихомиров, И.А. Ильин и др.

[2] Тихомиров Л.А. Что такое Отечество? // Христианское государство и внешняя политика. М., 2012. С. 658.

[3] Текст этот был напечатан в консервативном журнале «Гражданин», в одном из последних номеров за 1903 год, где излагаются слова графа Л.Н. Толстого о русской государственности сравнительно с западноевропейской (по статье английского писателя Лонга, который приезжал в Россию и был у графа Толстого).

[4] Чельцов М.П., проф. прот. Христианское миросозерцание. Ч. 1. Петроград, 1917. С. 159.

[5] Цит. по книге: Черняев Н.И. Мистика, идеалы и поэзия Русского Самодержавия. М., 1998. С. 354–355.

[6] Никольский В.А. Космополитизм (Изложение и критический разбор его основных положений). Казань, 1913. С. 10.

[7] Разве лишь в момент построения Вавилонской башни. Но ведь далее языки (народы) были смешаны Творцом, и люди перестали понимать друг друга, что происходит и по сей день. Не это ли Промысл Божий — чтобы люди в земных условиях жили разными общностями-народами, а не устраивали, соединившись в одно целое, всечеловеческих безумств вроде Вавилонского столпотворения?

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0