Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Малые радости

Александра Юнко родилась в Кишиневе. Поэт, переводчик, публицист. После окончания филологического факультета МолдГУ работала в школе, в Доме-музее А.С. Пушкина, в республиканских газетах и журналах.

Автор нескольких книг стихов и прозы, изданных в Кишиневе и Москве. На протяжении восьми лет вела рубрику «Мой Пушкин» в газете «Русское слово».

В начале 90-х была одним из инициаторов создания альманаха «Axul Z», вокруг которого объединились молодые авангардисты. В 2009-м участвовала в замысле и осуществлении международного литературного проекта «Прощай, Молдавия!» — коллективной книги двенадцати поэтов, некогда живших в Кишиневе.

Участница VI Международной биеннале поэтов в Москве (2009).

Итальянская вдова

Пока зачитывают завещание, она рассматривает свои пальцы, унизанные кольцами. Кто поверит, что этими холеными руками она скребла подъезды и чистила унитазы? Правду знал только один человек, но сейчас он в семейном склепе.

Голос мэтра Ламартини звучит размеренно, усыпляюще, как неспешный осенний дождик. Но никто не дремлет. В воздухе сгущается напряжение.

Даже опустив глаза, она чувст­вует на себе взгляды наследников. Маленькие разряды молний, полные смертельной ненависти. На коже могут остаться ожоги. Придется делать пластику. Почему-то эта мысль забавляет ее, и она не удерживается от легкого смешка.

Нотариус делает паузу, шуршит бумагами, смотрит вопросительно поверх старомодных очков. Она качает головой и прикладывает к глазам кружевной платок с черной каймой. Вроде как всплакнула.

До чего же быстро человек приноравливается к вранью. Она с трудом может вспомнить себя прежнюю — шумную, веселую, простодушную. Будто десяток жизней с тех пор прожила. Теперь научилась одним движением брови выражать одобрение или недовольство. Губы привычно складываются в вежливую, слегка ироничную улыбку. С языка сами собой слетают ничего не значащие слова. А всего-то пять лет тому назад...

Она вернулась тогда из дома в полном отчаянии. Даже маклер Поллак это заметил. На самом деле фамилия у него другая, непроизносимая, но он из Польши, поэтому его так называют.

— Пани Вера, пше прошу, ппш, ппш, — зашуршал по-своему, но участливо.

Тут она не удержалась, повисла у него на плече, как у лучшего друга, — а Поллак не друг, совсем не друг, — и заревела в три ручья.

Горько ей было возвращаться. Муж... Чужой человек, вовсе не тот парень, к которому она бегала на виноградник, шалая, влюбленная. Хуже всего — деньги, что она зарабатывала с таким трудом, спускал на пьянки-гулянки. Она готова была руки целовать свекру и свекрови за то, что приютили маленьких. Но старик хмурился, а старуха поджимала губы, глядя на невестку в модном платье и на каблуках. И это в деревенском дворе, среди кур и чавкающих в загоне свиней! А дети жались к дедушке с бабушкой, дичились, как чужой тетки, и даже богатые подарки не помогли.

Так чего ради она уродовалась годами? И кому нужны эти жертвы? Потом здесь, в Италии, она потеряла работу, целыми днями не выходила, немытая-нечесаная, лежала в постели, закутавшись с головой... Очнулась, когда от сбережений почти ничего не осталось. И ее накрыла волна паники: как старики прокормят внуков на свою ничтожную пенсию?..

Спасибо, маклер нашел ей хорошее место. За доплату, конечно. Работа не на износ: входить по черной лестнице, делать свое дело и получать от домоуправителя расчет в евро. По возможности не сталкиваться с хозяевами. Нет, это не запрещено, итальянцы держатся приветливо. Но ты и сама — в обносках, вся в поту и пыли — не захочешь кому-то попадаться на глаза.

Она только ахнула, оказавшись в доме. По-здешнему palazzo — и впрямь царские палаты. Нормальному человеку в голову не взбредет жить среди эдакой красоты. Но разглядывать стены и потолки некогда. Нужно натянуть на мраморную облицовку камина экран из плотного полиэтилена, без единой щелочки, иначе зола разлетится по залу, осядет на зеркалах и картинах, закоптит лепнину. Не приведи господь! Загрузить мешки серым прахом — видать, топят дровами, не углем, потом специальным пылесосом несколько раз хорошенько пройтись по топке и поду дымохода и уже после этого взяться за щетку, до блеска отдраивая внутренние поверхности.

Когда она выползла назад, чтобы разогнуть ноющую поясницу, обнаружила, что все это время за ней внимательно наблюдали, и словно увидела себя со стороны. Та еще картина! Бесформенный комбинезон, голова низко повязана платком, на руках — резиновые перчатки. Лицо спрятано за очками и респиратором, один только нос торчит, да и тот в саже. А этот господинчик, как назло, весь из себя.

Она принялась извиняться, путаясь в итальянских, молдавских и русских словах. Синьор ответил что-то непонятное и усмехнулся, показывая то на камин, то на нее, то на себя. И вдруг ее тоже разобрало, она хихикнула, а потом расхохоталась в голос. И так они стояли некоторое время, бессмысленно смеясь. Когда она закончила, хозяин разрешил ей отмыться и переодеться на господской половине. И позвонил горничной, чтобы та принесла кофейник и выпечку. Вредная девица, всем своим видом изображая надменность, косилась на незваную гостью. Но Вере — после душа — было плевать, мужчина смотрел на нее с интересом, и впервые за последнее время она почувствовала себя легкой и беззаботной.

Посиделки с синьором вскоре стали традицией. Она словно отогревалась после зимней стужи. Встревоженный Поллак укорял ее за простоту: ясновельможный пан Гвидо заказал молодую миловидную женщину, ппш, ппш, так что держи себя, Вера, строго, всем известно, чем такие истории заканчиваются. Она отмахивалась. У маклера у самого рыльце в пушку, девчонки жаловались, да и к ней он не раз клинья подбивал, так что нечего мораль разводить. Она-то себя блюла, пока считалась мужней женой, а теперь, после разрыва с мужем, шуры-муры и подавно ни к чему.

Но от нового хозяина она не чувствовала угрозы. Он относился к ней уважительно, не ощупывал глазами, не норовил ущипнуть. Между ними установилось некое подобие дружбы. Он показывал ей palazzo, рассказывал про картины, шутливо представлял портретам предков. Она тоже, почти того не желая, но подкупленная сочувственным лицом, выболтала всю свою жизнь. И была растрогана до слез, когда синьор поручил поверенному заняться оформлением опеки над ее детьми, еще и расходы оплатил, которые она не могла себе позволить.

Иной раз она думала: зачем ему вся эта морока? Наверно, хозяин так же одинок, как она. Дочери, зятья и многочисленные племянники сидели у него на шее, ничем не занимались, прожигали жизнь и мечтали о наследстве. Получается, ждали, пока он помрет?! Твари неблагодарные, вот они кто.

На нее смотрели свысока. Очередная игрушка «патриарха». Как бы не так! Она не просто прислуга. До замужества, сирота детдомовская, без родных, без поддержки, выучилась в Кишиневе на экономиста. Гвидо, узнав об этом, приподнял брови, — сколько еще сюрпризов таится в тебе, моя Коломбина, — но со временем стал посвящать Веру в деловые проекты и был доволен ее усердием. А она расстраивалась: он богатый, куда богаче, чем она думала, и это как будто отдаляло их друг от друга. Основной капитал, прибыль, вложения, кредиты, займы, налоги...

Теперь она не портила руки моющей химией, сама, без посредников, нанимала знакомых девчонок, кому не так повезло, — пусть заработают, а от Поллака не убудет, процент ему всегда обеспечен. У нее появились свои комната в palazzo и маленький кабинет. Постоянная обслуга относилась к ней чуть ли не подобострастно — особенно та спесивая горничная. Поначалу это смущало, потом привыкла. Шаг за шагом осваивала итальянский, маркетинг, этикет... Ее учили, как пользоваться приборами, как ходить, садиться, вставать, как дышать... По утрам с ней занимался личный тренер, днем приходили стилисты, вечерами они с Гвидо выходили в свет, и она чувствовала, как синьор гордится ею.

Дурочка, наслаждалась каждой минутой и не задумывалась, что счастье не бывает вечным.

Ком в горле все разбухает, пока она не начинает кашлять, прижимая платок к губам и подавляя рыдание. Мэтр Ламартини снова прерывает чтение, окружающие мечут в нее кинжалы ненавидящих взглядов. Могут остаться шрамы, мысленно говорит она Гвидо, и он понимающе усмехается.

Нотариус дочитывает бумаги и захлопывает папку. Грохочут стулья, дочери, зятья и племянники вскакивают с мест, тычут в нее пальцами и галдят с пулеметной скоростью. Она что-то пропустила?

— Вы получаете все, — отчетливо повторяет мэтр.

— Все?! — растерянно переспрашивает она. — А как же наследники?

— Им назначены ежегодные пособия при наличии подписи синьоры. Если с вами что-либо случится, выплаты прекращаются, — терпеливо объясняет Ламартини. И, понизив голос, добавляет: — Синьор позаботился о вашей безопасности.

Она молчит, подавленная. Жестяной вкус крови на прикушенной губе.

— Права законной супруги, подтвержденные завещанием, не могут быть опротестованы в суде. Поздравляю. — И мэтр протягивает Вере копии документов.

Как вся семейка, должно быть, ненавидит ее в эту минуту! Гражданская церемония в ратуше была скромной, чему она только радовалась. Гвидо не посчитал нужным пригласить родственников, даже в известность их не поставил. Жестоко, конечно, но они, видит Бог, это заслужили.

Она с трудом разжимает стиснутые в кулак пальцы. Ладони болят там, куда сквозь черный ажур перчаток впивались острые ногти. Все закончено. Но почему-то она не чувствует ни малейшей радости.

На улице после сумрака нотариальной конторы она слепнет на миг — «Теперь я смогу забрать детей» — и надевает темные очки.

Инструктор по фитнесу ждет в траттории за углом. Красивый, как статуя в музее, он утешал ее, пока Гвидо мучился в хосписе. Вера смотрит в его мутные глаза, подернутые похотью и алчным блеском.

— Постыдился бы, у меня только что умер муж.

Щелкает пудреницей — и цепенеет. В зеркальце холодное, русалочье лицо. Чужая женщина.

 

Чужой день

Это как путешествие в далекую страну. Скажем, пенсия у тебя 5-го, а ты приходишь 12-го. И сразу новые впечатления — другие лица, другие люди. Не говоря уж об экономии денег за целую неделю.

На почте чисто, светло, все разговаривают уважительно, культурно. Зимой здесь тепло, а летом прохладно. На витрине свежие газеты и журналы. Листать нельзя, но можно рассматривать обложки. Что еще нужно человеку?

И очереди тебя не пугают. Любые новости в очереди узнаешь быстрей, чем где бы то ни было. Тут тебе и политинформация, и экономическое обозрение, и культура. Ну и социальный протест, само собой.

Ты пока не ходишь вместе с другими качать права. Все равно цены не снизят, пенсии не поднимут. Разве что выйдет мэр с лицом перепуганного подростка и скажет ничего не значащие слова.

Вот что такое старость. Это когда чиновник или просто прохожий смотрит сквозь тебя, не замечая. Ты никто. Для них ты уже вычеркнут из списка, как покойница жена.

Вот и ковыляй до последнего порога со своей клюкой. Ты с детства запомнил молоденького лейтенанта, который шел из госпиталя с щегольской тросточкой и, казалось, пританцовывал, а не прихрамывал. Так что стараешься держаться бодрячком, не старикашка с палкой, а старец с посохом. Зрелище не жалкое, а вполне достойное. Отец, обращаются к тебе молодые. Дедулей и старпёром не называют, и то хорошо.

На бейджике почтальонши написано: «Вера». Взглядом ищешь Надежду. Она выдает посылки и бандероли. Любовь здесь больше не работает. Уехала к мужу в Липецк — подумать только, это теперь заграница! — он пошел на завод, а Любаша, как и здесь, устроилась по почтовому ведомству. Завотделением — мудрейшая Софья Валентиновна. Скоро ей самой на пенсию. Но она не уйдет, нет. Останется до последнего. И ее не попросят: заменить некем — служба хлопотная, непрестижная, плохо оплачиваемая.

Стоишь у окошка и получаешь деньги, которые ничего не стоят. Чувствуешь себя богатым первые два дня. Потом это чувство тает вместе с числом купюр.

Старость — это когда не успеваешь за ростом цен и темпом жизни. Потому и чувствуешь себя старым дурнем.

Не жалуйся. Скажи спасибо, что дают. И слава богу, нет войны. Хотя с такими коммунальными расценками никто не удивился бы мятежам и бунтам.

Вчера приходила племянница. Принесла торт, который ты не можешь съесть из-за повышенного сахара. Зачем пришла? Конечно, просить в долг. Так она живет: занимает, потом раздает и снова занимает.

У тебя глаза на лоб лезут, когда она называет необходимую ей позарез сумму. Вот это размах!

— Варя, — говоришь ей терпеливо, как маленькой, — я на пенсии, у меня нет таких денег.

Не слышит — слышать не хочет. Клятвенно заверяет:

— В последний раз. Верну все до копеечки!

Как же, вернет. Все эти годы только брала.

— Пойми, Варя, пока зарабатывал, я еще мог тебе что-то подбрасывать время от времени. Мне и самому не хватает...

Белая и пушистая исчезает. Стоит немолодая тетка, губы в ниточку, и едко так:

— Извини, uncle, что мы такие бедные родственники. Больше тебя не побеспокоим! — И хлопает дверью так, что у тебя еще долго шумит в ушах.

Ирония в том, что никакие вы не родственники. Варя — племянница первого мужа твоей покойной жены. Профессиональная нахлебница. Весь мир ей обязан. И сына такого же вырастила. Здоровенный лоб, нигде не работает. А если работает — временно, нигде не задерживается. Все его не устраивает. То платят мало, то относятся предвзято, то еще что-нибудь. Настоящая причина — нежелание себя утруждать.

Ты-то ведь работал, несмотря на возраст. До прошлой зимы, когда в страшный гололед вышел за газетой, поскользнулся и упал навзничь. Оглушенный, не мог встать. Так и лежал, как перевернутый жук, суча лапками. Подбежал паренек, попытался приподнять, испуганно приговаривая по-молдавски. У тебя в голове все смешалось, на миг показалось, это Сашка.

— Сынок, — вырвалось со стоном.

Мальчишечка исчез из поля зрения, как будто отшатнулся, услышав русскую речь. Ты не удивился: теперь и не такое случается. Но парень вернулся, и вдвоем, вместе с киоскершей, тебя, тяжелого, неповоротливого, подняли, усадили на лавку и, пока не приехала «скорая», отпаивали валерьянкой и спрашивали, где болит, не сломано ли что. А ты, рассиропившись, не мог ничего сказать, только смотрел сквозь слезы: мир все-таки не без добрых людей.

Спина потом была вся черная. Боль невероятная. И начались проблемы с позвоночником. То одно, то другое. Устал по врачам ходить, тем более что ничего утешительного они не скажут. Вот откуда клюка. Даже с ней передвигаться трудно, а без нее совсем швах.

Вначале боялся привыкнуть к обезболивающим. Потом понял: лучше стиснуть зубы и потерпеть, зато собрать стратегический запас таблеток и уколов. На крайний случай. Лежать беспомощным, как тот жук, ходить под себя и зависеть от милости медперсонала? Это не для тебя.

Да, смертный грех. Но так выбираешь ты сам — или хотя бы сохраняется иллюзия выбора. Может, до дела вообще не дойдет и ты отделаешься легко: упадет на голову кирпич, насмерть собьет машина, внезапно остановится сердце. Последний вариант вполне подходит.

Старость — это жизнь взаймы. Только берешь, отдавать уже неоткуда. И все равно придет срок, когда расплачиваться придется по всем счетам. Вот и учись довольствоваться малыми радостями: травка зеленеет, солнышко блестит, собака виляет хвостом...

— Отец! Отец!

Кто зовет тебя? Сын? Дочка? Но Сашка умер, а Женечка вышла замуж и уехала далеко. Смотришь бессмысленно: где ты, что ты здесь делаешь?

— Пенсию получите. Ваша очередь, отец.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0