Братья

Братья очнулись практически одновременно, будто кто-то потянул за общую ниточку и сказал: «Пора». Паша сел на кровати и поначалу недоуменно разглядывал узкую комнатку, пустые бутылки на столе и полулежащего в кресле брата. «Даже не разделся, — то ли осуждающе, то ли жалеючи подумал Паша и ощупал себя. — Собственно, я тоже...» А вслух сказал:

— Деньги-то хоть остались? — И голос его был сух, словно шелест осеннего ветра.

Саня приоткрыл веки, но они тут же сами и захлопнулись. Затем последовал стон, который, как известно, песней зовется, а в ней сокрыты вера и надежда. Только очень глубоко.

— Не могли мы все за раз ухайдокать. — И Паша стал шарить по карманам. — А где мой пиджак? Вот он. — Паша увидел пиджак на полу и попробовал наклониться за ним, но тут же ощутил всю мощь земного притяжения, в башке замутилось, и он резко вернулся в прежнее положение. — Так, — определил он, — пиджак на месте. — И сделал следующее заключение: — А вот в мире как-то нехорошо. Ты-то как? — попытался втянуть в разговор брата.

Тот на этот раз не издал ни звука, но слабо пошевелил рукой, что, судя по всему, свидетельствовало о солидарности с миром.

— Ну и ладно, — порадовался за брата Паша и продолжил вхождение в действительность. — А сколько сейчас времени?

Тут брат даже шевелиться не стал, потому что вопрос больше принадлежал вечности. Паша, посмотрев в сторону окна, заключил:

— Судя по всему — утро. Причем хмурое. Чего у тебя даже часов нету? А у меня есть, — радостно вспомнил Паша и поднес левую руку к глазам, долго щурился, а потом констатировал: — Ни хрена не пойму: то ли без пятнадцати десять, то ли без десяти девять.

Он еще какое-то время то приближал, то удалял от глаз руку, потом решил:

— Все же ближе к десяти. Так что пора вставать. Душ-то у тебя функционирует?

Тут Саня кивнул, отчего качнулся вперед и глаза раскрылись сами собой, как у говорящей куклы.

— Ма! — произнес он.

— Какая ма? — не понял Паша.

Видно было, как Саня собирается с силами.

— На х-х-х... — Тут выдох закончился и брат снова откинулся на спинку кресла и глаза закрылись.

— Н-да, — произнес Паша и задумался.

Начиналось-то все, как всегда, правильно. Позвонил брат, сказал, что у них перед началом учебного года аврал на складе, даже спецбригаду сколотили, но один студент не выдержал, а тут как раз последний день, нужна подмога, и начальник обещал хорошо заплатить. У Паши, работавшего охранником сутки через трое, был как раз выходной. В такие дни обычно он таксовал. Или брал пиво и смотрел футбол. «Ты когда починишь шпингалет в ванной?» — донеслось из ванной. И это было решающим аргументом. «Брату надо помочь», — сказал Паша и стал собираться. Ну и повкалывать вчера пришлось! Как в молодые годы. В армии, помнится, прилетел грузовой Ан, битком забитый контейнерами с техникой, им говорят: до захода солнца самолет должен улететь. А их всего десять. На целый Ан.

— Н-да, — покачал головой Паша, вспомнив, как их потом завезли в столовую, полную всякой еды. А есть совершенно не хотелось, тошнило, и хотелось рухнуть и не двигаться. А кстати, начальник канцелярского склада не обманул — нормально заплатил. И они отметили сначала бригадой, потом... потом с самим начальником, потом... вот те хмурое утро...

— Деньги все-таки зло, — заключил наконец Паша. — Ладно, копи силы, а я пойду. — Он попробовал встать и тут же схватился за угол шкафа. — Ёпсель-мопсель! Ну и штормит, — удивился он. — Что-то давненько я так не радовался жизни. — И то ли с грустью, то ли с гордостью добавил: — Старею... — И осторожными шажками пошаркал к двери.

Через несколько минут из-за двери раздался истошный вопль, Саня в ужасе распахнул глаза и вцепился в подлокотники кресла. Раскрылась дверь, и в комнату вошел мокрый Паша, неся перед собой скомканную одежду.

— Чё эта старуха у тебя орет, она что, голого мужика не видела? А ты чё?

— Тя... те... тю... — залепетал Саня.

— Приснилось что? — Паша бросил одежду на кровать. — Я чего, знаю, какое там чье полотенце? У тебя есть полотенце? — Он распахнул шкаф и стал там ковыряться. — О! — Он вытащил невзрачного вида материю и развернул ее. — Простынь, что ли... Сойдет. — Паша протерся ею и обернул вокруг доброго пуза. — Фух, — выдохнул он и сел рядом с комом одежды. Лысина его блестела, огромные груди свисали на обвивавшую тело простынь, а наколотый на предплечье тигр хищно лыбился — до сходства с Буддой Паше не хватало грамм сто пятьдесят. А лучше двести.

— Вставай! — решительно произнес Паша.

— На... — отозвалось из кресла.

— Не «на», а поживем еще. — Затем старший брат объявил задачу: — Прими душ и старуху проверь, а то как бы кондратий ее не хватил, отвечай потом. Давай, давай. — Паша, разбирая ком одежды, вдруг воскликнул: — О! Вижу! Я уж думал, ослеп с этой водки. Десять часов! Вставай-вставай. Уже магазины открылись. Так... — Паша поднял с пола пиджак и уверенно полез во внутренний карман. — Деньги на месте! Рота, подъем!

Однако это на неслужившего Саню не произвело никакого впечатления, тогда Паша бросил пиджак и точно так же приподнял за шиворот брата. Тот оказался на удивление податлив, но неустойчив.

— Да стой ты! — И так тряхнул брата, что тот чуть не вытек из пиджака, после чего весьма членораздельно выдвинул условия:

— Сначала в туалет.

— То-то же, — согласился Паша и поволок слабое тело в коридор.

Оттуда снова раздался истошный вопль.

Когда они вернулись, Паша проворчал:

— Ну и соседи у тебя... Она что, ненормальная?

Голова Сани тоже была мокрая, но, судя по тому, что он оставался одетым, обошлось без душа.

— Это наша заводская белая кость. Она у нас в парткоме работала.

— А как же она в твоем бараке оказалась?

— Дети квартиру продали.

— Вот я и говорю: детьми надо заниматься, а не по собраниям бегать. А вторых соседей что-то не видно.

— Так они в школе. Сегодня ж первое сентября.

— Ах да. Ну у тебя и соседи: партийцы да интеллигенция.

— Ну да, интеллигенция, — хмыкнул Саня, — она уборщица, он слесарь, а сын на зоне.

— Ну вот, все при деле, это в наше время редкость. У тебя же вот нет постоянной работы.

Саша вздохнул, но как-то без сожаления, ну нет и нет. Потом перевел взгляд на стол, и вздох его получился более глубоким.

— А у нас всегда так, — отозвался Паша, напяливая на себя одежду. — У нас характер такой: мы либо работаем, либо гуляем, нам эти растягивания одной рюмочки за вечер противны. У нас то посевная, то уборочная, то зима наступает, то лето, то Путин приезжает, то еще какой праздник. Вся жизнь авральная. Мы по тридцать лет на печи лежим, но уж если допекут, то уж извиняй. Ну, я готов!

Саша все еще изучал стол.

— Ну чего уставился? — поинтересовался Паша.

— Даже сигарет не осталось.

— Конечно, не осталось. Мы ничего после себя не оставляем. Пошли, сейчас все купим, поправимся, а дальше уже думать будем.

На улице было хмуро и неуютно: висели темные, патлатые облака, и по идее должен идти дождь, но его не было; было тепло, но стоило задуть ветру, как становилось зябко, — такое чувство, что и природа была с похмелья и никак не могла определить, в какую сторону качнуться: то ли перетерпеть, то ли плюнуть на все и выпить. Погода, впрочем, особо братьев не заботила. Пройдя еще два таких же двухэтажных унылых домика, построенных в послевоенное время, они зашли в третий, на первом этаже которого красовались вывеска «Продукты» и нарисованный виноград с бутылкой.

— Где? — спросил Паша, когда они зашли в магазин.

Саня кивнул направо, и Паша на ходу достал деньги и так и застыл с протянутой рукой. — Не понял.

Весь винный прилавок был завешен куском полиэтилена, через который угадывались бутылочные очертания, но посреди полиэтилена висела красная ленточка, какие обычно перерезают по случаю торжеств. Паша призывно помахал рукой с деньгами, но никто к нему не поторопился. Паша поднес к глазам другую руку:

— Ну, двадцать минут одиннадцатого. — И громко позвал: — Эй, алё! Есть здесь кому перерезать ленточку и сделать мир прекраснее?

Опять возникла незаполненная пауза, и Паша возмутился:

— Слушайте, уже половина одиннадцатого! Что за бардак!

Приоткрылась дверь в подсобку, и обозначилась дородная женщина. Не явив себя полностью, она устало и с некоторым неудовольствием заученно произнесла:

— Мы сегодня алкоголем не торгуем. — И, как бы предупреждая раскрывшего рот Пашу, добавила: — А будете орать, вызовем милицию.

— Милиции-то уж нет давно, — хихикнул из-за плеча Саня.

— Кого надо, того и вызовем, — нахмурилась женщина и закрыла дверь.

Паша, все еще с открытым ртом, обернулся к Саше.

— Может, у них учет? — предположил младший брат.

Паша опустил руку и некоторое время что-то осмысливал.

— Ладно, веди в другой магазин.

— Пошли в универсам.

Теперь идти пришлось дольше, и они дошли до пятиэтажек, где посередке на месте бывшей хоккейной, давно развалившейся коробки стоял красочный ангарчик, будто инородное тело среди серых будней. Там перед двумя стеллажами с бутылками висела цепь. Паша дотронулся до цепи, она звякнула и качнулась.

— Настоящая, — промолвил Паша и возмутился: — Что происходит?!

Он буквально схватил молодую девчушку, которая раскладывала на противоположных стеллажах печеньки, и повторил вопрос:

— Что происходит?

Та испуганно моргнула глазами, и Паша понял, что перестарался, разжал руку и решил быть вежливым:

— Скажите, а почему закрыт отдел? Вроде у нас в городе с десяти торгуют.

— Так сегодня же праздник, — пролепетала девчушка.

— Ну! — почти обрадованно воскликнул Паша и продолжил наводящим вопросом: — И?

— Так по праздникам не торгуем.

Паша замотал головой:

— Ничего не понимаю. Если праздник, то почему «не торгуем»? Что за ахинея?

Девчушка уже пришла в себя и пояснила:

— Это не ахинея, а распоряжение губернатора.

— Какого еще губернатора? — Паша опять стал заводиться.

— Нашего, — спокойно и даже с некоторой гордостью ответила девчушка и, чувствуя, что правда на ее стороне, покатила тележку с печеньками дальше.

Паша оборотился к Сане.

— Ты чего-нибудь понимаешь? Что произошло в мире за этот несчастный день, что мы гробились на складе? Почему в праздники нельзя продавать алкоголь? На кой тогда вообще эти праздники?

Саня на все вопросы только моргал и делал бровки домиком.

— Кстати, а какой сегодня праздник?

Тут Саня пожал плечами:

Паша бросился догонять девчушку с тележкой, потом вернулся еще более ошарашенный и доложил:

— Сегодня первое сентября. Это, блин, оказывается, теперь праздник. Я вообще ничего не понимаю! Ну, у детей праздник, так им и так продавать не положено, а мы-то при чем? Хватит с меня, что мы вчера умирали на этом складе. Это что вообще... Губернатор еще, он что, совсем с катушек съехал?

— Слушай, а пошли в винный погребок.

— В какой еще погребок?! Она говорит, что вообще не торгуют. Во всем городе! В области!!!

— Ну, это в таких, в общих магазинах, наверное, но чисто винные не могут же закрыть.

Паша задумался: в этом виделась хоть какая-то надежда.

— Там, кстати, и столики стоят, сразу и выпьем, — добавил Саня.

Это был аргумент, но Паша все же пробурчал:

— От наших властей всего можно ожидать. — И вздохнул. — Слишком далеки они от народа. Ну, пошли, показывай свой погребок.

Винный магазин находился в полуподвальном помещении одной из пятиэтажек, на его двери висело объявление: «1 сентября в связи с распоряжением губернатора магазин не работает. Позаботьтесь о празднике заранее».

— Суки! — Паша со всей злости ударил по двери. — Вот не хотел на выборы идти, теперь специально пойду.

— Что делать-то... — растерянно проговорил Саня, и в его голосе слышался не вопрос, а обреченность.

— Пойдем хоть пива выпьем.

Но и пиво не продавали. После мотаний по всему микрорайону выяснилось, что спиртное можно купить только в ресторане. Братья добрели до двухэтажного особняка, но ресторан открывался только в два. Паша опустился на стоявшую чуть поодаль особняка лавочку и уставился в небо, лицо его было измученным и жалким, словно у отвергнутого нищего.

Саня присел рядом. Он тоже устал, два часа представлялись ему вечностью.

Рядом что-то громко ухнуло, и по окрестностям прокатилось тревожное эхо, потом послышался скрежет, шум, что-то заворочалось, задвигалось, застучало.

— Строят чего-то, — определил младший брат происходящее.

Паша шумно вздохнул и, не отрывая глаза от неба, произнес:

— Слушай, Сань, неужели в аду хуже...

Саня пожал плечами и тут же подскочил:

— Паш, а пошли в церковь!

Паша опустил глаза на брата.

— Ты чё? Думаешь, Бог нас услышит?

— Я не об этом. Там кагор продают. В лавке. Я сам видел. В том году, когда после стройки вокруг храма убирали. Я там калымил. Так вот я точно помню: в лавке был кагор. А церковь-то у нас от государства отделена. Сечёшь, а?

— Слава богу! — произнес Паша, поднялся и, широко перекрестившись, скомандовал: — Пошли!

До церкви пришлось идти в обратную сторону, за ней уже тянулось городское кладбище. Сама церквушка была беленькая и аккуратная, как хохляцкая мазанка. И внутри она показалась уютной и домашней, и даже стоящий посередине небольшой гробик, покрытый синей тканью, только добавлял всей обстановке умиротворенности. Паша вздохнул:

— Детей всегда жалко.

— Вон, — ткнул его в бок Саня, указывая глазами на оказавшийся за спинами прилавок.

Паша обернулся. На небольшом столике были разложены книги, за столиком сидела женщина переходного возраста, то есть на родительские собрания ей уже ходить было поздно, а чесать языком на лавочке у подъезда рановато. За ней были полки, на которых были расставлены иконы, еще книги, а в самом углу бутылки, пластмассовые, судя по всему, с маслом, а вот темно-зеленого стекла, этикетка которой, правда, прикрывалась белой бумажкой, — то, что надо. Паша приблизился и, не обращая внимания на все более испепеляющий взгляд женщины, прочитал: «Церковный кагор. На пожертвование в алтарь».

«И тут все непросто», — подумал Паша, а вслух как можно увереннее сказал:

— Почем у вас кагор?

— Это на пожертвование! — отрезала женщина, так предупреждают родственников в больнице, когда приходят в тихий час.

— Ясно, в алтарь, — еще увереннее произнес Паша, он сам работал охранником и умел разговаривать с посторонними.

Женщина, услышав слово, прозвучавшее для нее магически, несколько растерялась.

— Так сколько?

— Двести, — сказала она.

— Это по-божески, — согласился Паша. — Нам два. — И понял, что допустил ошибку, — женщина тут же приняла боевую стойку:

— Это в алтарь!

— Я понимаю, — пошел на попятную Паша. — Так и нас двое. Один за меня, а другой за брата. — И он показал на Саню. — Мы ж братья, — совсем проникновенно произнес он и протянул деньги.

То ли деньги, то ли слово «братья» опять размягчило женщину, и она спросила:

— О здравии записать?

— О! Конечно, о здравии!

— Кого? — спросила женщина и, взяв ручку, приготовилась писать.

— Павла и Александра, — подал сзади голос Саня.

Паша удивленно оглянулся, а женщина, записав имена, снова приняла позу ожидающего вдохновения писарчука.

— А можно еще кого-нибудь записать? — спросил Паша.

— До десяти имен.

— О как! — снова обрадовался Паша. — Тогда пишите. — И он назвал имена жены, детей и задумался: называть тещу или нет? Ей уже было под восемьдесят, и крови она попила изрядно. — Ладно, — махнул рукой Паша, — Изольда.

Женщина остановила в полете ручку.

— Это не православное имя, — строго сказала она.

— Я так и знал! — воскликнул Паша, а потом растерялся. — А как же быть? Нет, ее надо помянуть. Она хоть и теща, но все ж это... теща...

— А она крещеная? — еще строже спросила женщина.

Паша задумался, но почему-то не о теще, а о себе: «А я? Я-то крещеный?» И стало так неуютно и грустно. Детей крестили... Жена крестила. А жену заставила теща. Стало быть, с ней понятно, а я?

— Надо как-то записать! — потребовал Паша, в голосе прозвучала такая уверенность, что женщина задумалась. — Она моих детей крестила, так что надо.

Женщина достала толстую книгу и стала листать.

— Давайте запишем как Исидора.

— Давайте, — обрадовался Паша. И подтолкнул Саню. — А ты чего стоишь?

— Да я... я ж один...

Паша поскреб в затылке:

— Жалко, у нас еще четыре вакансии.

— А может, — вдруг обрадовался Саня, — мне соседей записать?

— А чего, давай. Еще одно имя осталось, — задумчиво произнес Паша на вопросительный взгляд женщины. И снова почесал затылок. — Вот ведь... Тут ведь никак промашки быть не должно.

Перед ним всплывало множество лиц, он отмахивался от них, словно отодвигал в сторону, и каждый раз ему становилось неловко оттого, что он отодвинул человека. «Да я помню, — как бы обращаясь к каждому, говорил он, — но тут только одно место». И ему становилось жаль всех столпившихся за его спиной...

— Ну? — не выдержала женщина.

— Не знаю, — растерянно произнес Паша.

— Ну, так и отдадим, — сказала женщина, сложила записочку, достала из-под прилавка сначала одну бутылку, потом вторую, поставила их в сторонку, приложила к ним записочку и довольная посмотрела на братьев: всё?

— Так это... — несколько растерялся Паша. — Давайте нам... это...

— Чего? — не поняла женщина.

— Кагор.

— Так я передам.

— Кому? — теперь явно не понял Паша, потому как ни в чьих других руках бутылки не представлял.

— Батюшке, в алтарь.

— Нет уж, давайте мы...

— Да как же вы? Батюшки-то и нет, он в школу пошел, вот придет, я ему и передам.

— Нет, — начал уже качать права Паша, чувствуя, что и тут добыча уходит. — Мы деньги отдали, так и товар отдайте.

— Это — в алтарь, — отчеканила женщина и, прищурившись, точно как теща, спросила: — Вам-то зачем?

Паша задохнулся от такого безобразия, он, правда, еще никак не мог понять, издевается над ними женщина, или она просто дура, но и разбираться в этом было некогда, надо было спасать ситуацию.

— Ты это... — начал он, не то чтобы угрожающе, а скорее предупредительно погрозив пальцем. — Отдай.

— Нет. — И было понятно, что за пожертвованное добро она будет стоять до конца.

— Не нагнетай, — еще раз предупредил Паша и навис над прилавком.

— Вы чего тут, братья, шумите? — услышал он вдруг сзади тихий голос.

Обернувшись, он увидел невысокого человека в длинной черной одежде, поверх которой была накинута куртка, вид у мужчины был усталый, а борода простая, с седыми прядками. «Вот и батюшка, — понял Паша, — попались».

Женщина сразу выскочила из-за прилавка и подскочила к священнику, сложив ручки и склонив головку. Тот ее перекрестил и снова посмотрел на братьев:

— Ну?

— Вот... — Паша указал на женщину. — Она не отдает.

— Чего ты им не отдаешь? — Священник теперь смотрел на женщину.

— Они хотят кагор забрать.

Священник перевел взгляд на братьев, потом на женщину:

— Ну и отдай им.

Паша аж икнул от неожиданности.

— Как же отдать?! Они ж его в алтарь пожертвовали! Две бутыли!

Батюшка призадумался.

— Это хорошо, что пожертвовали, — наконец определил он. — Две, говоришь? Это очень хорошо. Нынче жертвователей-то мало. Так давай их сюда.

Женщина мгновенно оказалась на месте и поставила бутылки на прилавок:

— Вот и записочка с именами.

— Так... — Батюшка взял записочку. — Это тоже хорошо. Поставь пока, — сказал он женщине. — И это, вот что, Евгения Петровна, принеси-ка со склада свечей.

— Так вот же! — ответила женщина и показала на нераспакованные свертки, лежащие у стены.

Батюшка опять призадумался.

— Ты других принеси. Больших.

— Зачем?

— Господи! Принеси, и всё.

Женщина с явной неохотой выбралась из-за прилавка и пошла куда-то в боковую дверь.

Батюшка оборотился к застывшим братьям:

— Вы к плащанице-то прикладывались? Ладно, пойдемте. Давайте, давайте, что застыли, как соляные столбы?

Батюшка подошел к покрытому голубой тканью гробику в центре храма, перекрестился, опустился на колени, потом подошел к гробику и трижды поцеловал ткань и книгу, лежащую на нем. Снова опустился на колени, поднялся, посмотрел на братьев и повел рукой, приглашая их сделать то же.

Сначала пошел Паша. Он несколько неловко опустился на колени, потом склонился над гробиком и увидел там изображение женщины, никак не похожей на покойницу. В женщине были радость и умиление. Паше показалось, что она смотрит на него и жалеет, как смотрела раньше мама. Особенно это чувствовалось утром, когда она поднимала его в школу. Он-то давно уже проснулся, но ему не хотелось выбираться из кровати не потому, что хотелось еще поспать, а потому что хотелось продлить минуту, когда он чувствовал, как маме жаль его будить, и как она его любит, и как хочет, чтобы все у него сложилось хорошо. Наклонившись к гробику, он почувствовал запах. И это были не цветы, стоявшие вокруг, а что-то совсем уж невероятное, это был не запах, а именно благоухание, и невозможно было понять, что так пахнет, Паша никак не мог вспомнить, на что это может быть похоже. Он вздохнул глубже, но и так только еще больше почувствовал, что вошло в него нечто иное, успокаивающее и примиряющее со всем окружающим. Тут его толкнули в бок. Это был Саня, который нетерпеливо переминался рядом. Паша нагнулся к книге в блестящем окладе, лежащей посередине, ткнулся лбом, и металл немного остудил его. Потом он приблизился совсем к лицу женщины, и ему сделалось страшно. Он никак не мог представить, что вот сейчас сможет поцеловать ее лицо — настолько оно было прекрасно, и настолько Паша почувствовал себя мерзким: как он мог касаться, когда изо рта одна похмельная вонь, да и вообще... Он покосился на батюшку, тот смотрел одобряюще и даже слегка кивнул. Паша затаил дыхание и прикоснулся к плечу. Затем отошел, опустился на колени, больно стукнулся лбом об пол и встал рядом с батюшкой. Поднялся с колен Саня, и Паша подумал: «Неужели я тоже такой обалдевший?»

— А это кто? — медленно произнес Паша, даже боясь показать рукой на центр храма. — Кто помер-то?

— Богородица, — ответил батюшка. — И не умерла Она, а уснула. Потому что смерти нет. — Он замолчал и смотрел в центр храма, где, укрытая плащаницей, лежала Богородица. — Разве это непонятно?.. — И в его голосе слышалась грусть, словно он говорит ученикам, что дважды два четыре, а те все спрашивают «как?» да «почему?».

— Понятно, — поспешил успокоить его Паша, хотя все-таки до конца не понимал, почему именно четыре, а не, скажем, пять, но чувствовал, что так. По крайней мере, он верил этому немного уставшему человеку, так, как верил первой учительнице в школе.

— Ну, раз понятно, тогда пойдемте. Дел еще сегодня.

Батюшка двинулся к выходу и остановился у прилавка.

— Так, что вы там жертвовали-то? — И он взял с прилавка две бутыли кагора, к одной из которых была прикреплена записка. — Эту я приму, а эту никак не могу. — И он сунул Паше бутылку без записки. — Идите с Богом.

Паша чувствовал в руках гладкое стекло, чувствовал увесистость содержимого и пребывал в растерянности.

Где-то в глубине храма послышалось, как открылась и закрылась дверь, брякнули ключи.

— Да идите уже, — почти приказал батюшка.

И Паша почуял, как Саня тянет его за рукав. Он хотел что-то сказать, но сзади уже слышались скорые шаги, и он вслед за Саней вылетел из храма.

Они отошли от храма и свернули в какой-то проулок.

— Фух, — выдохнул Саня, — свезло все-таки. Ты припрячь, а то несешь как знамя. Сбегутся ведь. Дай-ка, у меня карман-то глубокий, устроенный... А батюшка-то какой славный, прозорливец, как он нас сразу определил-то: чего, говорит, шумите, братья. Во! Откуда он узнал...

— Точно, — как опомнился Павел. — Подержи, я сейчас.

Саня не успел сообразить, как остался один с бутылкой в руках. А Павел торопливо шагал обратно к церкви.

Зайдя внутрь, он сразу направился к прилавку.

Женщина настороженно посмотрела на него и приняла оборонительную позу.

— Я вот чего... — начал Павел, и от его виноватого голоса женщина немного обмякла. — Я спросить хотел... А как батюшку-то зовут?

— Павел, — ответила она. — Протоиерей Павел.

— Вот-вот, — обрадовался Павел. — Там у нас же одно имя еще осталось. Мы же девять записали, так? Вот. Запишите его, протоирея Павла. Обязательно запишите.

Подарок

Днем перед Новым годом мама отвела Сашу к бабушке. Саше идти к бабушке не хотелось. Не потому, что он не любил бабушку, бабушку он даже очень любил: и сказки любил слушать, и разные истории, и нравилось, как пахнет в бабушкиной комнате и кухне, всегда чем-то печеным и теплым, словно только что достали из духовки, — просто он знал, что мама с папой сегодня пойдут в гости, и знал даже к кому — к дяде Славе, — и будут там веселиться, а его, чтобы не мешался, отводят к бабушке. А ведь он уже взрослый: пошел шестой год. Весь день Саша дулся на родителей и капризничал. Сейчас он нарочно мешкал идти, то загребал валенками снег, то ронял лопатку, и маме постоянно приходилось тащить его за руку. Наконец добрались до бабушки. Мама, сказав, что заберет Сашу послезавтра, ушла, а Саша, набычившись, забился в угол. Бабушка попыталась его развлечь, но он сделал вид, что играет в кубики, и бабушка села перед телевизором.

А как здорово было бы встретить Новый год вместе! Они, правда, вчера уже праздновали: ходили с папой и игрушками хороводом вокруг елки и соревновались, кто быстрее съест с елки сладкую сосульку, а мама улыбалась, сидела напротив и вязала — она часто вяжет, — и все говорила, что елка вот-вот свалится. Но это все равно праздник не по-взаправдашному, хотя и было, конечно, весело. Саше нравилось, когда папа бывал такой, то есть когда он слегка выпьет, тогда папа веселый и с ним можно играть в самые интересные игры — в индейцев, в рыбаков, в космонавтов. Когда папа трезв, он больше молчит и если во что-нибудь играет, то обязательно выигрывает. Хуже всего, конечно, когда папа из веселого превращался в сильно пьяного. Эту грань Саша улавливал сразу, даже мама еще была спокойна, а он уже точно знал, что скоро папа начнет буянить, ругаться, бить посуду. Этого Саша страшно боялся. Это был даже не страх перед папой — папу он не боялся, тот его никогда не трогал, — он просто безотчетно и непонятно чего боялся. И Саша сразу старался спрятаться. Сначала он прятался в шкаф, но его там стали быстро находить. Потом он прятался в сундук, но и это место раскрыли, к тому же в сундуке было ужасно душно и пахло нафталином. Тогда он нашел хитрое место, где его пока еще никто не находил, и дважды удачно пережидал папино буйство. Он надевал на ноги высокие кирзовые сапоги, поверх кутался в висящий на вешалке старый демисезонный плащ и растворялся среди одежды. А когда папа успокаивался, он выбирался из своего укрытия. Правда, стоять по два часа без движения тоже было непросто. К тому же в это время ему очень было жаль маму, которая разрывалась между папой и поисками Саши. Мама была тихая и милая, и Саше всегда было очень ее жаль. Папу он тоже любил, он был большой, сильный и добрый. Только вот Саша никак не понимал, что портилось в папе, когда он выпивал.

И вот его спихнули к бабушке. Ну и ладно. Он будет складывать кубики, а водиться ни с папой, ни с мамой больше не будет.

Вечером, когда легли спать — бабушка на свою широкую скрипучую кровать, а Саша на два сдвинутых кресла, — бабушка стала рассказывать истории про Деда Мороза.

— А правда, что Дед Мороз может исполнить любое желание?

— Ну, если ты маму с папой в этом году слушался, то исполнит.

— Я слушался, — подтвердил Саша.

— А о чем ты попросил Деда Мороза?

— Я попросил у него ружье.

— Это-то он может.

— А папа сказал, что мне пока настоящее нельзя.

— Нет, настоящее, конечно, нельзя.

— А почти как настоящее можно?

— Почти как настоящее, думаю, можно... Вот я тебе расскажу еще одну историю...

Странно, но мама Сашу в договоренный срок не забрала. Она пришла грустная, они с бабушкой закрылись на кухне и долго о чем-то разговаривали. Саше даже показалось, что мама плачет. Он настороженно стал ждать, но мама появилась вовсе не заплаканная, а, как всегда, аккуратная и спокойная, только очень грустная.

Саша подбежал и обнял маму.

— Ничего. — Мама нагнулась и поцеловала Сашу. — Мне нужно съездить к бабе Насте. Я скоро приеду, через три дня.

Саша знал: баба Настя — мамина мама, и к ней нужно ехать на поезде целую ночь.

— Ты на поезде поедешь? — спросил Саша.

— Да.

— А папа где?

— Папа скоро придет, — сказала мама и отпустила Сашу.

Через день вдруг раздался звонок, резкий и длинный. И Саша сразу угадал, что это отец, и еще до того, как бабушка, торопясь, открыла дверь, до того, как услышал громкий и требовательный голос, он угадал, что отец находится как раз в том возбужденно-пьяном состоянии, которого Саша боялся и не выносил. Не отдавая себе отчет в том, что делает, он тихонько свесил ноги с кровати, соскользнул на пол и забился к самой стене.

— Сашка, ты где, паршивец ты этакий?!

Отец вошел в комнату. Саша видел его черные зимние ботинки, на которых еще был нерастаявший снежок, и низ коричневых брюк, обрызганных точечками неизвестно откуда взявшейся грязи.

— Опять прячешься? А-ну, вылазь! Глянь, что я тебе принес, а!

Саше очень хотелось увидеть, что принес отец, но он боялся. Кровать над ним шумно прогнулась: отец сел. Саша увидел бабушкины тапочки и большие, набрякшие синие жилки на ногах.

— Что ты кричишь? Совсем мальчонку запугал!

— Где он? Ты, что ли, спрятала? С Танькой сговорились?

— Господь с тобой. Что мне с кем сговариваться? — И тихо позвала: — Саша, Саша...

— Сговорились, — прошипел отец, и Саша понял, что сейчас произойдет ужасное — то, чего он всегда боялся. И отец, вдруг вскочив, закричал: — Где он?! Отдайте пацана!

Саша увидел, как отшатнулись бабушкины ноги; она что-то запричитала.

— У-у, две шалавы, одна из ума выжила, другая шибко умная. Сашка, выходи, подлец! Где ты?! — И отец нагнулся.

Саша только увидел перед собой большое черное пятно и зажмурил глаза.

— А, вон ты где, шкет. Вылазь. — Отец разогнулся. — Вылазь, кому говорю, а то хуже будет.

— Да что ж ты, ирод, на мальчонку набросился! Оставь его в покое. Не видишь, боится он тебя.

— Меня? Боится?! Ха! Ты что ж, меня, своего отца, боишься? А ну, вылазь. Вылазь, я сказал!

Саша снова увидел в полоске света темное пятно и почувствовал, что к нему тянутся, желая схватить. Он вжался в стену. Рука шарила, но не дотягивалась.

— Гадёныш... — прошипело над самым ухом.

И рука, и пятно исчезли.

— Так, значит?! Вот вам! — И Саша услышал хруст, потом еще хруст и понял, что отец что-то ломает, и с еще большим страхом понял, что он ломает то, что принес ему.

На пол упали обломки, потом — шаги в коридор и грохот двери, так, что зазвенела посуда в серванте.

Саша не шевелился.

— Вылазь, что ль, — позвала бабушка. — Ушел он.

Саша полежал еще немного и вылез. Первое, что он увидел, были обломки ружья.

На следующий день они пошли с бабушкой в церковь. Он и раньше бывал с ней здесь, но обычно народу было немного, и он, пока бабушка ставила свечки, либо ходил с ней рядом, либо стоял в сторонке и смотрел по сторонам, а когда все крестились, старательно крестился и он. На этот раз народу в храме было много, и бабушка оставила его ждать на лавочке, откуда Саше ничего не было видно за спинами людей, и он стал смотреть на свод храма, где был нарисован похожий на Деда Мороза, только по-летнему одетый дедушка, и вокруг него летали голуби. Саша знал, что это Бог. Вид у Бога был суровый, и Саша поёжился.

Когда они вышли из церкви, Саша спросил:

— Баб, а кто главнее — Бог или Дед Мороз?

— Ах ты! — немного испуганно охнула бабушка. — Какие вопросы спрашиваешь!

— Ну баб, кто?

— Господь Бог, конечно. Он всё создал.

— Всё-всё?

— Конечно.

— И Деда Мороза тоже?

— И Деда Мороза.

— Тогда Он взаправду главнее, — решил Саша.

Дома Саша снова спросил:

— А если у Бога что-нибудь попросить, то Он может исполнить?

— Может, конечно.

— А как у него просить?

— Надо вот перед иконкой встать на коленочки, перекреститься, поклониться и попросить: «Господи Иисусе Христе, помоги мне...»

Саша с сомнением посмотрел на висевшую в бабушкином уголке иконку, где на руках у женщины сидел мальчик.

— А где же здесь Бог-то?

— Да как же, вот — на руках у Богородицы.

— А почему Он тут маленький, а в церкви уже старый?

— То Его Отец, а это — Сын. Но Они — всё Одно. Вот завтра и праздник у Него — Рождество Христово.

Когда легли спать и бабушка, пошептав перед иконой, кряхтя и вздыхая, опустилась на свою кровать, Саша затих. Он лежал не шевелясь и прислушивался к бабушкиному дыханию. Вот прекратились вздохи, и скоро Саша услышал легкий свист, какой бывает, если тихонечко дуть в пустой колпачок от авторучки.

Тогда он осторожно, скрипнув лишь раз, да и то не креслом, а предательской половицей, спустился со своей постели и подошел к иконе. Из окна пробивался лунный свет и, западая за штору, ровно освещал угол, где находилась икона. Он смотрел на нее, и ему казалось, что на него смотрит такой же мальчишка, как и он, но который может все. А иметь такого товарища — разве это не мечта? Только вот как бы заручиться его товариществом, как бы подружиться с ним...

Скрипнула бабушкина кровать, Саша вздрогнул и замер, прислушиваясь, но бабушка только перевернулась и продолжала посвистывать в свой колпачок.

Надо торопиться, решил Саша.

— Господи Иисусе Христе, помоги мне... — сказал он фразу, которую запомнил, и остановился, не зная, что говорить дальше. Он снова задумался, и снова его привел в чувство скрип бабушкиной кровати.

— Господи, я просил у Деда Мороза ружье, но оно мне больше не нужно. Ты — главный, Ты скажи Деду Морозу, что желание не считается. Но сделай, Господи Иисусе Христе, так, чтобы папа мой больше не пил. Ты же все можешь. А я буду всегда с Тобой дружить. И не буду Тебя обижать. Честное слово!

Что говорить еще, он не знал и, постояв на коленях секунды две, поднялся и, быстро прошмыгнув к своим креслам, юркнул под остывшее одеяло. И скоро уснул.

И как чудесно начался следующий день! Светило солнце, и снег, если прищурить глаза, казался весь усыпанным драгоценными бусинками. А по перильцам балкона прохаживался белый голубь, точь-в-точь как в церкви, и, когда он взлетел, Саша так и подумал, что он полетел к Богу.

А потом пришли мама и папа. Мама улыбалась, и Саша сразу обрадовался и понял, что все хорошо. А папа обнял, прижал его и сказал:

— Прости меня, сын. Я был неправ. Гляди-ка лучше, что я тебе принес. — И тут он поставил сумку и нагнулся к ней.

Саша отшатнулся и остолбенел: отец протягивал ему ружье. Оно было еще настоящее прежнего, но это было ружье.

— Ты что? — удивился отец.

Саша не двигался.

— Что ты, что ты? — подтолкнула в спину бабушка. — Папка тебе подарок принес, а ты стоишь.

Все как-то немного растерялись, а отец так и стоял с ружьем в протянутой руке, пока мать не перехватила у него ружье и не вложила подарок в Сашины руки.

И тут все увидели, как лицо мальчика сжалось, наморщилось, он вскрикнул, бросил ружье и убежал в комнату. Он упал лицом в составленные на кровати подушки, сбил их и плакал, плакал, как только плачут жестоко обманутые дети.

Вдруг он почувствовал на своей голове широкую ладонь отца. Она прикасалась осторожно, даже боязливо, и рядом был голос, тихий и растерянный:

— Ну что ты, что ты... Перестань... Я очень виноват... Очень...

Саша оторвался от подушек и уткнулся, все еще плача, в колени отца.

— Я не хочу ружья! Не хочу! Не хочу!

Отец сел и, приподняв сына, старался заглянуть в его лицо.

— Чего же ты хочешь? Ты скажи, скажи только...

— Ничего не хочу, ничего! — У мальчика начался новый приступ истерики. — Я не об этом Его просил! Не об этом!

— Кого ты просил?

— Его! Его! Его!

— Милый мой! — Отец прижал сына и стал легонько раскачивать, поглаживая по спине. — Если ты просил, значит, так и будет. Все теперь будет, как ты хочешь...

— Правда? — спросил мальчик и, оторвав красное лицо от мокрой рубашки отца, посмотрел на него.

— Конечно, правда.

Мальчик, еще всхлипывая, снова прижался к отцу, и они так и сидели: Саша держался руками за рукав отца, а отец его покачивал и осторожно гладил по спине.

Зашла мама.

— Улеглась буря? Пойдемте за стол. Иди-ка, Сашок, посмотри, какой я рождественский торт испекла.

И Саша, услышав спокойный и веселый голос матери, успокоился, и снова вернулось утреннее чувство, что все хорошо. Он вскочил и бросился на кухню, и на столе действительно стоял чудо-торт, какие умела делать только мама, и большой-большой.

— А ну, руки мыть, — сказала бабушка.

Саша вышел из ванной и услышал, как отец говорит: «Не знаю», — но про что он говорил, Саша не разобрал. Он подскочил к столу и забрался на свое место — высокий табурет-креслице, которое смастерил отец, и — замер: на столе рядом с тортом стояли три полные рюмки. Саша не отрываясь смотрел на них и, когда включился, урча, холодильник, увидел, как жидкость дрогнула колечками.

Зашли родители, сели.

— С праздником, — сказала, присаживаясь, бабушка и взяла одну из рюмок. — Сегодня в честь праздничка-то можно.

Подняла рюмку мама.

— Не мешало бы, — произнес отец и, потерев ладони, потянулся к своей.

— Саша! — вдруг побледнев, вскрикнула мама. Рука ее дрогнула, пролив рюмку, и так и застыла в воздухе.

Отец удивленно посмотрел на жену, затем перевел взгляд на сына. Рука его тоже застыла в воздухе. Потом большая теплая ладонь легла на голову мальчика.

— Перестань, — ровным голосом сказал отец и после паузы тихо добавил: — Все будет как ты хочешь.

Мальчик посмотрел на отца и улыбнулся.

Поэзия

Мир наслаждался бабьим летом и благоденствовал. Даже в большом городе чувствовалось умиротворение и летали паутинки. А добрые бабушки говорили внукам: «Это тебя ангел поцеловал».

Но вот у шестиклассника Вани Пёрышкина этот день не задался. Ладно бы школа, в которую только первые сентябрьские дни приходить радостно: голова свежая, все новое само ложится аккуратно по своим полочкам, но уже скоро знания начинают переполнять, наползать друг на друга, перемешиваться, и уже не понять, куда и что ложится, а лишь бы впихнуть. Школу Ваня воспринимал как необходимость. Вот и мама с папой ходят на работу, а радости на их лицах Ваня не замечал. Он решил, что без некоторой неприятной обязаловки жизнь устроена быть не может и потому приходится тратить время и силы на ненужные вещи. Более всего удивляло то, что взрослые легко обходятся и без того, чему учили в школе. Мама сколько раз повторяла, пытаясь помочь ему с уроками: «Ничего не помню». А папа, когда заглядывал в учебники, удивленно округлял глаза: «Нас этому вообще не учили». И ничего — живут. «Не так чтоб уж сильно хуже других», — как говорит мама.

Со школой — ладно, но то, что отменят тренировку, Ваня никак не ожидал. Перед бассейном перекопали улицу, сказали, что меняют перед зимой трубы. Досаду вызвало не то, что он потратил час на дорогу в другой конец города, а то, что после бассейна всегда появлялись легкость и свежесть и школа переставала казаться такой бессмысленной.

И что теперь делать? Мама с работы еще не приходила, и холодильник был почти пуст. Ваня сделал бутерброд с маслом и сел в кресло перед телевизором. Потянулся за пультом и на журнальном столике обнаружил с десяток сложенных пополам газет. Он развернул пачку, она открылась на последней странице, и Ваня увидел свою фамилию, имя и даже фотографию. Только на фотографии Ваня был повзрослевший, с пробивающимися усиками, но с такими же, как сейчас у него, завивающимися колечками волос. Портрет оказался настолько похож (даже несмотря на усики), что Ваня не сразу сообразил, что это папа. Дальше по всей странице были стихи.

Первым делом Ваня обратил внимание на стихотворение, которое называлось «Иванушка-дурачок». Так его одно время дразнили в школе. «Не обижайся, — сказал тогда папа, — Иванушка-то потом царем стал». Об этом и было стихотворение. Только получалось, что Иванушка не когда-то «потом» царем стал, а уже был им, даже тогда, когда его дурачком дразнили, только иного царства, о котором никто не хотел знать.

Следующее стихотворение было про любовь. Вернее, про звезды, но Ваня решил, что про любовь. Так сладостно и хорошо стало, ему вспомнилось лето, как они плавали на теплоходе и там он допоздна просидел на палубе с девочкой Юлей. Были такие же звезды и удивительная глубина всего окружающего — Ваня точно почувствовал тогда, что за звездами обязательно есть еще что-нибудь. И сказал об этом Юле.

Еще в одном стихотворении он узнал маму — ее веселый хвостик волос, ямочки на щеках, светлые глаза. От этого стихотворения Ваня пришел в такой восторг, что вскочил и закружился в непонятном танце, потом начал прыгать по комнате и опрокинул стул.

А когда услышал, как открывается входная дверь, схватил газету и бросился в коридор:

— Мама, мама, смотри, тут ты. — И показал папин портрет.

Мама поставила сумки и взяла газету.

— Ну и где он?

— Кто? — не понял Ваня.

— Папа наш. Опять с шаромыжниками во дворе козла забивает? А ты чего дома? — все это мама проговорила буднично и без всякого интереса.

— Воды в бассейне нет: трубы там меняют.

— Понятно. А уроки ты делал?

Ваня думал, что мама, увидев папины стихи, обрадуется. Хотя бы улыбнется.

— Нет.

— Ну, иди делай.

Ваня развернулся и побрел к себе в комнату. Но на уроках никак не мог сосредоточиться. Вошла мама.

— Ты ел?

— Бутерброд.

— Молодец, потерпи, я сейчас приготовлю.

— Мама, а ты папу любишь? — вдруг спросил Ваня.

Мама растерянно посмотрела на сына:

— В каком смысле?

Ваня от такого вопроса тоже растерялся: он не знал, что у любви могут быть разные смыслы.

— Ну, вообще...

Мама рассмеялась:

— Уроки делай. Я пойду ужин готовить.

Но то, что мама рассмеялась, приободрило Ваню, он и впрямь принялся за тетради. Споткнулся, как обычно, на математике, пошел показать задачку маме, но его остановила необычная тишина на кухне. Ничего там не шкварчало, не звякало, не лилось и не шумело. Он осторожно заглянул в дверь. Мама сидела за кухонным столом, подперев ладонью щеку, перед ней лежала газета. «Сам разберусь», — решил Ваня и вернулся в комнату.

Уже стало темнеть, когда снова зашла мама, и Ваня почувствовал перемену в ней: такой светлой она бывала разве что по субботам.

— Сделал уроки?

Ваня не ответил, продолжая завороженно смотреть на маму — на ее хвостик, ямочки, глаза. А она и не переспросила.

— Сходи позови папу, ужинать пора.

Ваня быстро обулся и выбежал на улицу.

Мужики уже не стучали костяшками домино, а из водруженной на столе пятилитровой бутыли мирно потягивали пиво. Отец сидел на лавочке чуть в стороне, привалившись спиной к стволу большого тополя.

— Папа...

— А, садись... — И это так прозвучало, будто отец сейчас и думал о нем. Ване даже показалось, что отец не только думал о нем, а давно ждал его. И сел рядышком.

Как-то само собой получилось, что Ваня прислонился к отцовскому плечу и тот его обнял. И так хорошо стало от нечаянной близости и ласки отца, такое тепло полилось, что Ваня благодарно улыбнулся и сильнее прильнул к отцовской груди.

— Смотри, звездочки зажигаются, — сказал отец. — Как хорошо!

— Как у тебя в стихах.

Ваня думал, что отцу будет приятно услышать хорошее про свои стихи, но обнимающая рука потяжелела.

— Нет, — сказал отец. — Здесь лучше.

А когда рука опять стала легкой, Ваня спросил:

— А ты маму сильно любишь?

— Нет, — снова произнес отец. — Я ее просто люблю. Нельзя любить сильнее или слабее, тут или любишь, или нет, а все остальное — отговорки...

Ваня сначала хотел и про себя спросить, но сейчас, когда чувствовал общее тепло, которое — он точно знал — исходит и от него, вопрос показался глупым... Он смотрел, как проступают в небе звезды, и вдруг увидел маму. Вернее, ее силуэт, недвижимо застывший в окне. Мама тоже смотрела то ли на звезды, то ли на них, сидящих на скамейке.

— Ой, мама, я совсем забыл...

— Да, конечно. — Папа поднялся, помахал маме рукой и вздохнул. — Жаль.

— Почему жаль? — спросил Ваня, хотя сам чувствовал, что и ему нестерпимо жаль чего-то и мучительно-сладостно оттого, что он не может выразить и объяснить, чего именно жаль.

— Жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем и в ночь идет, и плачет, уходя, — прочитал отец и потрепал Ваню по голове, перепутав завивающиеся колечками волосы. — Пойдем, мама нас ждет.