Владимир Савич: свет родного дома

Вглядываясь в строгие лики «Белорусских мадонн» с полотен Владимира Савича, вспоминаешь созданный в начале нашего столетия цикл «Мадонны» классика белорусской литературы Максима Богдановича, его слова:

И в символ для меня слились живой,
               единый
С чертами матери — девичий образ
               дивный...
..........................................................................
Что, помнится, на миг я просветлел
               душой.
Не красота была, быть может,
               в бедной той,
Смиренной девочке, и хилой,
               и худой,
А что-то высшее...

Как и поэт, белорусский художник поэтизирует своих героинь. И реальные образы юной девушки или много потрудившейся крестьянки становятся образами — символами родной Белоруссии. Они легко переходят из его станковых работ в книжную графику.

Обратившись к иллюстрациям В.Савича, мы многое узнаем о национальном характере белорусов. Об удивительных ремеслах, где оставили след фантазия и золотые руки тысяч народных умельцев. Недаром на обложке к книге минской писательницы Нины Матяш «Сказка про соседей, змею и медведя» мы увидим трех соломенных «птушек». Рукотворная птица из соломки стала для художника символом народного творчества, поэтической народной души.

Желание глубже понять свой народ, его многовековую культуру побудило художника обратиться к изучению творчества народных мастеров. Много лет подряд он ездил в фольклорные экспедиции, профессионально занимался этнографией. Вместе с искусствоведом Михасём Романюком работал над созданием уникального альбома «Белорусская национальная одежда» и теперь «одевает» сказочных персонажей в костюмы, где документально точен каждый узор. В самой на первый взгляд простой рамке, обрамляющей рисунок, воссоздан орнамент, десятилетия назад украсивший плетенный из соломы ларец. В иллюстрациях интересно преломились узоры рисованных ковров-«дыванов», резных прялок, домотканых юбок-андараков, пластические элементы деревянной белорусской скульптуры, глиняных народных игрушек.

Офорты В.Савича к сказке Н.Матяш (книга в 1983 году получила диплом на Всесоюзном конкурсе «Искусство книги») имитируют сцены из представления в народном белорусском кукольном театре-батлейке.

В особых окнах (рисунок заключен в узорчатую рамку) разыгрывается праздничное действо. Декоративные элементы гербов Великого княжества Литовского, по принципу аппликации вводимые в иллюстрации, напоминают о тесно связанной друг с другом истории двух народов.

Художник здесь, как и во всех своих работах, подчеркивает статичность портретов, сознательно избегая резких жестов, динамичных ракурсов. Сосредоточенно-степенные деды, величавые, задумчивые, скорбящие женщины со спокойным достоинством смотрят с его рисунков.

Возвращаясь к ранним работам художника, замечаешь: к такому пониманию национального характера он пришел не сразу. Его дипломную работу — литографии к комедии В.Дунина-Марцинкевича «Пинская шляхта» (1976), отмеченные Дипломом Академии художеств СССР, — отличали острая динамика композиции, экспрессивность рисунка. Художник изобразил тогда героев увлеченными веселым и озорным танцем.

Владимир Савич принадлежит к тому поколению, кто «в пятидесятых рождены». В каждой проиллюстрированной им книге раскрывается новая грань жизни белорусов, их старинных обрядов и поверий, национального характера.

В иллюстрациях к сборнику стихов для детей П.Мартиновича «Дядька Сон» появляются герои новогоднего белорусского карнавала. Все вокруг освещено яркой рождественской звездой. Стоящие на заднем плане колядовщики уже собрались вести по дворам импровизированную «козу» с рогами из соломы и «кобылу» в пестром кожухе и с длинными ушами из ленточек.

В стихотворении про Деда Мороза о колядовщиках нет ни слова, но художник посвящает им целый разворот, стремясь заинтересовать ребенка народными обычаями и празднествами, удалая стихия которых живет в памяти родителей нынешнего малыша.

В иллюстрациях к сборнику стихов В.Витки «Гости» (акварели к этой книге отмечены дипломом на Вильнюсском триеннале книжной графики) В.Савич предостерегает ребенка от бестактного вторжения в уязвимый, сложный, полный скрытых взаимосвязей мир «братьев наших меньших».

Мы не встретим здесь героя-человека или пейзажных зарисовок. Рисуя крупным планом своих пернатых персонажей, художник подчеркивает в птицах то независимое начало, которое привлекает нас в любом неприрученном (и потому таинственном) существе.

Обаяние работ Савича таится в тонко и точно найденном цвете. Причем если в ранних работах ликующую праздничность фольклорного мира в стихах и сказках художник стремился передать сочным и ярким цветом, то в последнее время все сдержаннее становится колорит его иллюстраций.

Через своеобразие жестикуляции героев и колористическое решение, обращая внимание на изысканную красоту национальных одежд, художник стремится раскрыть душу народа.

Истоки последовательного этнографизма В.Савича — в ностальгии по целому пласту культуры, который на наших глазах, подобно гигантской Атлантиде, поглощается мощными волнами НТР, стремительно уходя в историю.

Интересна работа художника — цикл карандашных иллюстраций к роману в стихах «Родные дети» известного белорусского поэта Нила Гилевича. Пологие холмы, чистые лесные криницы, неторопливый бег прозрачного ручья, серебристые зеркала озер в раме из остролистых камышей, могильные кресты у подножия вековых дубов, руины древних замков...

Из них слагается в иллюстрациях узнаваемый облик Лагойщины. Сюда, на северо-восток Белоруссии, на свою малую родину, постоянно возвращались ставшие в юности минчанами Нил Гилевич и Владимир Савич.

Художник решает иллюстрации в фольклорно-аллегорическом ключе, опираясь на символику народной песни, где состояние души человека, его судьба раскрываются через образы родной природы. Настроение создает уже суперобложка: склонившиеся от ветра кусты можжевельника напоминают ссутулившихся от злой недоли людей, неприкаянно бредущих по полю.

Венок из полевых цветов, по народному обычаю, забрасываемый на крышу в Петров день. В рисунках В.Савича он стал символом добра и чистоты, символом поэзии.

Недаром Максим Богданович когда-то назвал первый сборник стихов «Венок». Дважды повторен в иллюстрациях этот воспаривший над миром венок — и сегодня живет в наших сердцах вера в спасительную силу слова, способного остановить безжалостно разрушительное зло, «атомным адом» угрожающее земле и миру.

При помощи резких светотеневых контрастов художник углубляет пространство страницы, делая черно-белые рисунки как бы светоносными. Белоснежная плоскость листа утрачивает холодную безжизненность. Свет родного дома, свет родной культуры, свет любви, открывающей все лучшее в человеке... Этот струящийся свет, создаваемый порывистым, чуть вибрирующим карандашным штрихом, становится лейтмотивом всего цикла.

Лирико-романтическая интонация этой иллюстративной сюиты — серьезная попытка освоения эпической поэзии средствами графики. И история культуры родного края здесь главный соавтор художника.

Сегодня Владимир Петрович Савич — заслуженный деятель искусств Беларуси, профессор, председатель Белорусского союза художников (2007–2013), лауреат Государственной премии Республики Беларусь, почетный член Российской академии художеств. Персональные выставки художника проходили в Подгорице (Черногория, 1993), в Минске (1995, 1996, 2002, 2004), в Москве (1995), в Белостоке, Лодзи, Варшаве (Польша, 2002, 2003), в Ломаре (Германия, 2008).

Юрий Петкевич: лики и лица

Юрий Петкевич родился в Беларуси (1962), в Москве окончил Высшие курсы сценаристов и режиссеров (мастерская П.Финна, 1989). Проза публиковалась в журналах «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь», «Огонек», «Ностальгия», «Новая Юность», «Ясная Поляна», «Волга».

Автор книг «Явление ангела» (М.: Вагриус, 2001), «Колесо обозрения» (М.: Независимая газета, 2001), «С птицей на голове» (М.: Астрель, 2012, Горьковская литературная премия 2013 года).

Персональные выставки его живописи проходили в Доме кино, в Музее архитектуры имени Щусева, в галерее «Кино», в Воронежском областном художественном музее имени И.Н. Крамского (2013), в Школе драматического искусства, в галерее «На Чистых прудах», в Саратовском государственном художественном музее имени А.Н. Радищева (2014), в галерее «Арт-наив» в Лялином переулке (2015), в Музее Шагала в Витебске (2016), в Творческой мастерской Рябичевых (2017), в галерее «АРТЭРИя» в Москве (2018), в банке АДМ (2019). Участник выставочного проекта «Кухня» (с Ф.Бухом, А.Замулой, Ю.Картошкиной, Ст. Брандтом). Картины находятся в частных коллекциях, в собраниях Саратовского художественного музея имени А.Н. Радищева, Воронежского художественного музея имени И.Н. Крамского, Музея М.Шагала в Витебске, Дома русского зарубежья имени А.И. Солженицына, Музея органической культуры в Коломне.

Писатель и художник Юрий Петкевич живет в Белоруссии, в деревне, но пять книг его прозы вышли в Москве, в престижных издательствах, в столице России часто проходят его персональные выставки. И в прозе, и в полотнах талантливого белоруса нередки евангельские мотивы и сюжеты, его живопись экспонируется и в выставочных залах московских монастырей.

Об евангельских истоках его творчества и состоялась наша беседа с прозаиком и живописцем.

— О чем вы думаете чаще всего, когда попадаете из белорусской деревни в гигантский мегаполис Москву?

Юрий Петкевич: В Москве в метро часто говорят: запрещено заходить людям в запачканной одежде. Это о бомжах. И вот читаю Евангелие, не помню от кого, при этом в Евангелии вспоминается кто-то из пророков из Ветхого Завета, не помню кто, но это сейчас не важно. Так вот, там говорится: добрые дела, какие бы они ни были, перед Богом они — как запачканная одежда, и я невольно вспоминаю слова из метро про запачканную одежду... Когда я пишу рассказы, картины, я не лгу, стараюсь изо всех сил, и я не на продажу делаю, но перед Богом они — как запачканная одежда, это надо понимать, и я перед Богом одет — представьте бомжа в грязной, страшной, вонючей, смердящей одежде.

— Какую сверхзадачу ставите вы перед собой, когда работаете над очередной книгой или картиной?

Ю.П.: Во-первых, я это делаю для себя. Недавно работал над портретом бабушки. Я ее очень любил, и, когда писал ее портрет (она давно умерла), удивился себе, поймал себя на том, с какой любовью я рисую ее. При жизни ее я не осознавал, как люблю ее, и, работая над портретом, когда это трудно, почти невозможно, вся душа собирается в какое-то острие, и душа наполняется любовью — в этом смысл моей работы, но пред Богом она как запачканная одежда — и любовь моя, и работа... Может быть, есть еще и во-вторых, и в-третьих, но я об этом не думаю. Я пытаюсь достичь невозможного.

— У вас есть серия портретов «С птицей на голове». Прокомментируйте их, пожалуйста.

Ю.П.: На них я пытался изобразить девушку, у которой на лице такая чистота, которую передать невозможно. Для того чтобы ее передать, надо самому быть таким. Но раз ты художник, как хочется ее передать! И когда начинаешь работать, и чем дальше, тем больше не получается, и когда видишь: ничего не получилось — хочется расплакаться. И в этот момент, когда истончается душа, происходит перемена, и ради нее художник живет. Это особое состояние, когда в душе острая боль и когда работа, кажется, испорчена, и терять больше нечего — пробуешь дальше, когда получается «коряво» — и, когда начинает так получаться, вдруг в работе проступает «сила», а когда она уже есть — появляется смысл. Когда я писал эту девушку с птицей на голове, не стремился передать сходство. Я писал ее по памяти, стараясь удержать в себе моменты яркого просветления, которые замечал в этой девушке. Конечно, то, что я видел, пока мне не удается передать, а в последнем портрете слишком много земного, и в этой девушке появились мои черты, когда я пребываю в унынии, когда жизнь прихлопнула меня, как в ловушке, когда я «звероуловлен», и, конечно, это невольное. Но в этом состоянии нет фальши, обмана, пошлости. И когда во мне есть, как у каждого человека, в душе, в сердце, «чуточка» того света, то и это передается, надо лишь быть предельно искренним в работе, не стараясь понравиться. Сейчас, когда научно-технический прогресс пристукнул человека по голове, что, безусловно, отражается на лицах, и в больших городах лица у людей становятся одинаковыми, в лицах теряется необычайно важное. И когда эта суть, можно сказать, утеряна, я хочу опомниться — и опомниться не так просто. Люди в больших городах — уже как бы и не люди, а актеры, которые играют в спектакле в театре. Но хочется видеть не актеров, а изначальные лица, которых они играют. И я хочу вернуться к простонародным лицам, на которых отразилась благородная работа на земле — не на комбайне или на тракторе, как сейчас, а с серпом или с косой, как было всегда.

— А какую задачу вы ставили перед собой в полотне «На станции»?

Ю.П.: В работе «На станции» мне удалось передать простонародность в лицах. Замысел картины родился так. Я в Беларуси ожидал поезда на станции. Рядом сели на скамейку две женщины. Они работали на станции уборщицами и сели передохнуть. На другую лавочку, за этими женщинами, сел мужчина, и я увидел композицию — так родился замысел, но, чтобы претворить его, я долго и упорно работал. Лица этих женщин я написал сразу — и я не думал об их «простонародности», но они такими получились, я ничего потом не трогал. Знаю, тронешь — и все уйдет; пусть будут такие, как есть. А все остальное пришлось долго «подчинять» этим лицам — оказалось сложной задачей.

— Почему вы обратились к серии икон Корсунской Божьей Матери?

Ю.П.: Когда я делал одну такую икону — с первого раза, когда прописал лик Богоматери, у меня получилось простонародное лицо; вернее — лик: простонародный, значит — изначальный. Мне отчетливо представляется: у Богоматери, Христа и апостолов были простонародные лица, лики. Иосиф, за которого выдали замуж Марию, был плотником; апостолы Петр, Иаков и Иоанн были рыбаками. Но то, что у меня сразу получилось на лике Богоматери, я тронул — и все исчезло. И я стал работать дальше, добиваясь «простонародности», возвращаясь к ней, и мне удалось написать лицо как у моей бабушки, которую я любил. И этот лик вышел темным по сравнению с ликом Младенца, и Она вышла пожилой, а Она должна быть юной. И написана Она грубыми мазками, которые могут помешать молиться; но если вспомнить древние иконы и росписи, они были так и написаны. В те святые времена никто не старался прилизывать, и золото в работе не использовали, оно может помешать молитве. Но я ничего не хочу трогать. Пусть будет такая, как есть, потому что все испортишь. Маленькие дети, рисуя, не прилизывают, и надо учиться у них, учиться у себя, когда был маленьким. Начиная от замысла надо увидеть в самом себе ребенка — с его чистотой помыслов начинать и заканчивать работу.

— Чем же отличаются лики от лиц?

Ю.П.: Лики — на иконах, но видели ли мы их в жизни, у окружающих людей? Каждый человек создан по образу и подобию Божьему; каждый человек — икона, и в каждом это надо видеть. И не зря, когда священник кадит перед иконами, а затем перед народом, этим действием отождествляются святые на иконах и предстоящие люди. Представьте, вы облачились в чистую белую одежду и огорчитесь, посадив небольшое пятнышко. Под белоснежной одеждой я имею в виду душу — надо стараться не замарать ее. А вдруг кто-то будет молиться передо мной, глядя на меня? Есть будничное выражение: «Молюсь на него!» — когда человек много сделал добра, и тот, кто на этого человека молится, надеется: он поможет. Как перед такими добрыми людьми молятся, так и перед иконами надо молиться как перед живыми людьми. И я, узнавая в лицах вокруг меня нечто присущее ликам, стараюсь это нечто передать в работах. И в евангельских работах, когда я не мог видеть ни Божью Матерь, ни Христа, ни апостолов, когда я не в белоснежной одежде, а в черной, пятнышко на пятнышке, когда то, что я делаю, может показаться дерзновением. Однако Царствие Божие внутри нас, в каждом из нас — в каких бы мы ни были одеждах, — и я в евангельских работах отдаюсь Господу, делаю как рука сама пойдет — от сердца. Никогда не удается разглядеть того, что перед глазами; едва облако набежит на солнце — все вокруг меняется, а мир есть видимый и невидимый, о чем мы только догадываемся. И как можно об этой тайне рассказать, когда это можно только почувствовать? Может быть, кто-то и не поймет это; может быть, никто меня до конца не поймет, но буду идти по непонятному пути до конца...

— Какое художественное образование вы получили?

Ю.П.: Живописи я не учился. Но когда я еще мальчишкой показывал работы знаменитому белорусскому художнику В.К. Цвирко, он мне сказал: «Поступишь ты в институт, но еще неизвестно, чему тебя там научат... — И, показав на свои работы, добавил: — Так надо писать». Я перевел взгляд со своих серых работ на его «цветные» и сразу что-то понял. Я всю жизнь и учусь от разных людей, от каждого что-то ухватывая. Я поступил на Высшие режиссерские курсы в Москве, где моим учителем стал известный сценарист П.К. Финн, которому я чрезвычайно благодарен: он не стал меня «ломать» — и он ничего во мне не нарушил, что во мне от природы и приобретенное от жизни. А жизнь моя существенно отличалась от жизни сверстников, начинавших в искусстве. И я понял: в литературе и в живописи должно что-то пребывать, что свыше самой литературы и живописи, и только тогда это будет иметь смысл. Учеба на режиссерских курсах, общение в интеллигентной среде... Я насмотрелся настоящей живописи и прочитал много настоящей литературы — все это дало художественную культуру, а так как я много работаю — стало продвигаться... Чего у меня есть достойного: я вижу, что у меня плохо, а что все же получается. А многие художники и писатели напишут — и им нравится; попробуй им указать даже на мелкие недостатки. Критическое отношение к себе движет мной. Мой учитель П.К. Финн сказал: «Юра, если тебе нравится твоя работа — это катастрофа!» Я эти слова все время вспоминаю.

— Кого из художников и писателей вы выделяете, кто из них всерьез повлиял на ваше творчество?

Ю.П.: Что касается любимых писателей и художников, то я не могу конкретно назвать — их много, любимых, и они разные. Направления могу указать: византийская и русская иконопись, итальянская живопись эпохи Кватроченто, так называемые примитивы, и новая живопись, возникшая в конце ХIХ века, предпочитавшая пронзительность жизни. Когда я поступил на режиссерские курсы, посмотрел на однокурсников, знавших иностранные языки, прочитавших все, что можно прочитать, и от природы гораздо более умных, я сказал себе: «Трудно тебе, Юра, будет здесь учиться». Когда мы стали учиться, быстро выяснилось: все эти языки, начитанность, образование, ум — не нужны для художественного творчества. Ум надо другой, а с годами я тоже много чего прочитал и насмотрелся.

— Каково ваше отношение к творчеству Андрея Тарковского? Что вы больше всего цените в его творчестве?

Ю.П.: Когда-то я смотрел с друзьями документальный фильм Андрея Тарковского о его путешествии по Италии вместе с Тонино Гуэррой. Тарковский показывает крупным планом лик знаменитой Мадонны дель Парто кисти Пьеро делла Франчески. Когда мы увидели ее, все встали и в один голос сказали: «КАКОЕ ЛИЦО!» В дневнике Тарковский не раз возвращается к Мадонне Пьеро делла Франчески и отмечает: «Ее репродукция не может передать, но мы, увидев на экране репродукцию, встали и в один голос сказали: “КАКОЕ ЛИЦО!”» А что в нем такого? Едва опущенные уголки рта, странно изогнутые разрезы век придают этому лицу выражение, не передаваемое словом. Сейчас, когда в живописи чего только не перепробовали, как только не «выпендриваются» художники, желая открыть новое, вырабатывая собственную манеру письма, не желая повторяться, — уже никого ничем не прошибешь, не удивишь. И как же, куда двигаться дальше? Кажется, дальше уже некуда... А мне кажется, все просто: вы напишите такое лицо, как у Мадонны дель Парто! Такое, конечно, не надо, оно уже есть, но если выйти на улицу, среди множества каждодневных лиц прохожих увидишь удивительные — с такой глубиной и высотой духа, с нездешней красотой. Таких лиц много, и на этих лицах и держится мир; если бы их не было — все обрушилось бы в тартарары. Попробуйте написать такое лицо, передать его духовное совершенство... Я рассказал об этом одному художнику, а он мне заявил: «Это невозможно!» Может быть, и невозможно; для этого надо быть Пьеро делла Франческой, но стремиться к этому надо — а к чему же еще стремиться по большому счету? Каждый человек создан по образу и подобию Божьему; каждый человек — икона; и в каждом это надо видеть. Это должно ощущаться в нашей повседневной жизни, потому что вокруг нас люди, и мы должны молиться на них.

Нашу беседу мы решили закончить отрывком из рассказа Юрия Петкевича «С птицей на голове»: «...я хотел сосредоточиться, чтобы поставить свечку, и скорбел. Шитый оклад с бисером сполз на глаза Богородице; к иконе приложился старик с румянцем на щеках, сразу видно — из деревни, и я невольно подслушал, как он, показывая кому-то на Богородицу, изумился: у Нее на лике, — но не мог подыскать слов, и я ожидал, пока он прошептал: у Нее написано на лике лошадиное чутье... Я не сразу догадался, о чем он, но, когда заметил на глазах у него слезы, вспомнил, как папа плакал, глядя на лошадей, и я понял, что хотел сказать этот старик».