1

Утром пятого дня зимнего месяца января первого года третьего тысячелетия на трех уазиках и одном «жигуленке» в Щербовку нагрянул поисково-карательный милицейский отряд. Страшная весть облетела деревню ровно за тридцать три минуты и зловещим облаком повисла над частными подворьями и казенными домами.

Деревня пришла в движение, засуетилась и встала на дыбы. Каждый щербовец спешил спасти себя и своего ближнего. Пешком, на лошадях, тракторах и мотоциклах мчались по заснеженным улицам и переулкам к своим родным дворам черные вестники беды.

«Самогон ищу-у-ут! Самого-о-он!» — отчаянно и немо кричало-причитало наддеревенское поднебесье.

На колхозном машинном дворе ударили в набат — метровый отрезок рельса на двух столбах с перекладиной.

Старая Халимониха, прихрамывая и приседая на каждом шаге, бежала по своей, самой удаленной от центра, улочке и, словно войт^[1], стучала палкой в соседские окна:

— Люди, облава! Люди, спасайтесь!

Насмерть перепуганные люди кто в чем выбегали из домов, но, увидев Халимониху, которую не без причин считали придурковатой, успокаивались.

— Тьфу ты, гадюка! — с облегчением вздыхали люди. — Дурдом по тебе плачет.

Потом, однако, вспомнив, что дыма без огня не бывает, словно шутя расспрашивали Халимониху о характере и цели ее той «облавы». И снова пугались. Похоже было на то, что сегодня Халимониха находилась в твердом уме и трезвой памяти.

Кидались обратно в дом, трусцой семенили к пунькам^[2] и банькам, хлевам и сарайчикам, залезали на печь, под печь, в погреб и на чердак — туда, где находилась в этот момент ждущая брага или уже изготовленный из нее напиток, чтобы перепрятать в более надежное место. Из баньки переносили в пуньку, из сундука — в ларь, из сена — в солому, из печи — в подпечье, с чердака — в подвал и так далее.

Старый Вацек, участник Второй мировой войны, при слове «облава» очутился душой в собственной военной молодости и с перепугу едва не помер. К счастью, Вацек, по кличке Итой, краешком гаснущего сознания отметил, что Халимониха уже не та гладкая молодуха, какой была в 43-м, а старая, хромая баба. Его померкнувшее было сознание оживилось и логично заключило, что полицаи, партизаны и эсэсовцы — всего лишь фантомы военного прошлого. Душа быстренько вернулась в тело, тело шмыгнуло в сени, руками выколупало из-под половицы обрез, и Вацек в исподнем погнался с обрезом за Халимонихой. Та в последний момент успела закрыть на задвижку свою калитку перед самым Итоевым носом и, оказавшись в безопасности, стала безнаказанно вертеть ему фиги:

— Итой-Итой, иди домой!

Вацек опомнился, ошалело оглядел свои трикотажные кальсоны и, почему-то проклиная день 9 мая 1966 года, пошел, как и советовала Халимониха, домой.

...Тогда, в 66-м, его, как ветерана войны, пригласили в школу «выступить». Тогда и родилось его второе имя.

Перед тем злосчастным выступлением Вацек «принял» немного больше, нежели требуется для сдержанного красноречия, и так распустил язык, описывая перипетии своей непростой военной молодости, что в конце концов какой-то рыжий пакостник в красном галстуке нахально спросил:

— Уважаемый Вацек Язэпович, я не понял... А какой армии вы помогали: советской или немецкой?

Вацек растерялся, запутался и врезал правду-матку:

— Так а я... и той, и той!

С этого момента и стал он в родной Щербовке Итоем.

Злила, собственно, не кличка, с ней Вацек давно сроднился. Возмущало, что из-за этой Халимонихи он мог задаром отдать Богу совершенно невинную душу: уже с неделю в его доме не было ни капли вина, ни глотка самогона, даже браги не было. А надвигались коляды!

— Облава! — плевался Итой. — Не таких видали!

Вместе с тем не бывает худа без добра. Какая-никакая, но все ж облава, а кое-кого в деревне не мешало бы потрясти!

Таких завистников, как Итой, было в Щербовке еще душ пятнадцать. Эти тоже страдали от раздвоения чувств: радоваться тому, что они криминально чисты, или горевать оттого, что нечем опохмелиться? В конце концов завистники объединили два простых ощущения в одно сложное — злорадство — и пошли проситься к милицейским в понятые.

2

О важности своевременной информации в деле выживания в этом мире знают даже животные и растения...

В этот день в более выгодном положении оказалось верхнее и среднее сословия: начальники, учителя, конторские, клубные и советские работники — все, у кого стояли домашние телефоны. Эти перманентно звонили домой, передавали домочадцам оперативные сводки о ходе облавы, сообщали необходимые инструкции и консультации. В результате активного применения средств электронной связи именно в тех семьях, где эти средства использовались с умом, усилия милиционеров свелись на нет.

Когда б милицейский руководитель облавы в спешке не забыл первую заповедь первого большевика о том, как важно бывает во внезапной заварушке захватить почту, телефон и телеграф, он бы сперва приказал подчиненным блокировать местную АТС. Тогда бы, конечно, операция имела куда большие успех и резонанс, а ее руководитель как пить дать продвинулся бы еще на одну ступеньку в нелегкой милицейской карьере, а то и на две. А так...

— Алло! Володя? — из школы будила мужа учительница-словесница. — Просыпайся уже, чтоб тебя холера!

— Что ты его тревожишь с самого утра? — двусмысленно, с сальным подтекстом, пошутила математичка.

— Не тревожу, а беспокою — есть разница? — презрительно сказала как отрезала чуткая к языковым нюансам словесница.

— Она его ночью тревожит, гы-гы-гы! — некстати вмешался физрук.

Словесница зыркнула на физрука, тот побледнел и проглотил язык.

— Алло, Соня? Знаешь уже? Сарай заперла? А баньку? А теперь сама запрись и — цыц! — инструктировал жену пожарник Петя.

— Гриша, ты? Милиция шастает! «Чего-чего»... Нужно ей! Беги в сарай, брось на навоз пару охапок сена. «Где-где»... Слева, как зайдешь, в углу. «Что там, что там»... Не твоя забота. Делай как велю! — что-то мудреное наказывала мужу заведующая фермой.

— Ленка? Во дает! Даже мне слышно. Сейчас же выруби телевизор! Милиция! — орал в трубку молодой ветфельдшер на свою молодую жену. — Какой звук? Я тебе сделаю «тише»! Выруби совсем! Тише она сделает... И чтоб ни одна живая душа не знала, что ты дома. При чем тут «ревнуешь»? При чем тут Мишка? Менты, говорю! Ну... Ну... Ну... Целую.

— Надюша, алё, это я... То, что в сенях стоит... Ну, сама знаешь что... Так ты его перенеси в погреб. Да. Ты это... запрись на замок и на засов. Да. Ты это... сиди как мышь под веником, — просил кто-то несмелый.

— Алло! Вася? Вот зараза... Вася? Какого рожна ты там хрипишь? Телефон... При чем тут телефон? Сам говори как человек, а не хрюкай, как боров. Нет, стой! Не говори, слушай. Нас милиция обложила! Ми-ли-ци-я! Слышишь? Гну! Сними с дивана покрывало и укутай им бидоны. А сверху поставь пылесос. И никому, покудова я не приду, не открывай! Что? Силой, говоришь? М-м... Это может быть. А ты, если вломятся, в том направлении, где брага, не смотри, отводи им глаза. Что? Глаза, говорю, отводи, чтоб тебя на бойню отвели! — шумела в подсобке продавщица.

— Нина, — строго произнес в трубку лесничий, приостановив производственное совещание. — На горизонте погоны! — семейным шифрованным кодом, чтоб не догадались лесники, передавал он жене. — Где у нас варенье? Так. А лосьон? Так. Так. Так. Значит, так: действуй по варианту номер два. Нет! Номер один не подходит, они на двенадцати колесах. На трех машинах, говорю! Что? Да всякие... И свои, районные, и областные. Да что ты мелешь! Кого угостим? Они тебя сами угостят! Что? Да что ты мелешь! Прячь, дура, брагу и вон из дома! — вконец разозлился лесничий.

Лесники загоготали.

И так далее.

Если бы руководитель операции посерьезнее отнесся к методу дедукции в криминальном деле, о котором еще в милицейском училище рассказывал генерал-майор Гриб, то обратил бы внимание на одно на первый взгляд незначительное обстоятельство: в то время как провода электролинии свисали под тяжестью предрождественского инея, телефонные были чистыми, сухими и, казалось, теплыми.

«А какую такую горячую информацию несут они? А нет ли тут причинно-следственной связи с моим визитом?» — дедуктивно-грамотно подумал бы руководитель и тогда уж обязательно вывел бы АТС из игры!

К счастью местного люда, руководитель ничего не заметил и ничего такого не подумал.

3

Закаленная лихим ХХ столетием, Щербовка кое-как приготовилась к защите чести и собственности.

Но беда не ходит одна! В качестве беды номер два в тот день по домам шлялась районная контролерша из энергонадзора или как его там...

Если вдуматься — она одна представляла собой угрозу не меньшую, чем отряд милиционеров, ведь заклиненный народным умельцем электросчетчик в сочетании с допущенной к нему контролершей создавал такую взрывоопасную смесь, от которой умелец мог не то что в доме — в глазах своих не увидеть света...

Одно было хорошо. Обе эти напасти требовали одинаковых приемов борьбы: затаись дома или уйди со двора куда глаза глядят, хоть в лес, — и ты, почитай, отбился.

А вот третья беда не влезла ни в какие рамки. Насчет ее народ даже сильно засомневался: а беда-ли это?! Привезли долгожданные баллоны с газом. Два месяца не возили, а тут на тебе — привезли! С одной стороны — радость. А с другой?

Встретить у ворот машину, принять полный баллон, сдать пустой, уплатить деньги — звонкая публичная процедура! Вслед за газовиком с баллоном в дом могли просочиться и милиционер, и контролерша, и жук, и жаба.

В самое сердце били газовики!

— Что делать? — причитала в учительской математичка, пробуя устно решить неразрешимую задачу: не будет газа — не выгонишь даже того несчастного трехлитровика; будет газ — не будет из чего выгнать... — Дилемма у меня, коллеги, ой дилемма! — заламывала она руки.

— У всех дилемма, — философски заметил пожилой историк.

— Володя! — снова беспокоила мужа словесница. — Слышал ли о том, что газ развозят? Угу. И что решил? Угу. Да чтоб тебя холера! А что я, что я? Решай сам, ты мужчина или я?

— Альтернатива, блин, — хмыкнул физрук со значением.

— Диалектика, блин, — вздохнул историк тоже со значением. — Единство и борьба, блин, противоположностей...

— Алло, Соня? — как на пожаре, волновался пожарник Петя. — Каморку заперла? А баньку? Ну тихо, тихо, не кричи. Тут какая-то шмара ходит, свет проверяет, сечешь? А у меня в счетчике пленка, сечешь? Уже вытащила? Кто тебя просил? Я тебя просил запереться? Ну! Так какого ты хрена лезешь не в свое дело! Что — газ? На хрена тебе этот газ? Они тебя с трех сторон так загазуют, что... А я тут при чем? Да пошла ты...

— Гришка, алё! А что это у тебя язык не ворочается? Так я же слышу! Ты сена на навоз набросал? Что?! Я тебя просила? Я тебя просила навоз выкидывать? Ой, боженьки, нашел, гад! Ой, боженьки, на черта мне эта жизнь с пьяницей! — заголосила заведующая фермой.

— Надюша, алё, это я... Как ты там? Говорят, баллоны развозят, что будешь делать? И я не знаю... А ты изловчись как-нибудь... Только смотри осторожно, как бы тебе под легавого не попасть. Ну чего ты, чего ты... А я и не говорю, что ты проститутка, — оправдывался кто-то несмелый.

— Алё, Вася? У нас баллон полный? А запасной? Чего ты там хрипишь, зараза? Телефон, телефон... Газ привезли! Что? Нет-нет, не вылезай. Не вылезай, говорю, гад! Всё, пока. Вася, Вася, алло! Сделай так: надень тот солдатский бушлат и те кирзачи обуй. Подъедет газ — выходи. Что — милиция? А ты не признавайся, скажи, я тут не живу. Скажи, я сам газовик! Что? Поверят, не бойся, они, говорят, борисовские. Что? Х-хо! А какая собака тебя в Борисове знает?

Лесничий увидел в окне «газовозку» и стал лихорадочно накручивать телефонный диск, чтобы поменять вариант номер два на номер четыре. Но согласно варианту два, дома жены уже не было.

Газ в деревне — великий соблазн цивилизации... Молодая ветфельдшерша открыла-таки молодому газовику. Пока познакомились, пока он искал в карманах новую прокладку, пока ставил баллон, пока то да сё... они и не заметили, как двое в форме, принюхиваясь, лезут на печь.

— Дозрела голубка, готова... — промолвил один в форме, откидывая крышку фляги.

— Самое время ей... — согласился второй, имея в виду, как и первый, кондицию обнаруженной браги.

— Что вы себе позволяете? — вспыхнула молодка, ошибочно приняв комментарии милиционеров на свой счет. — Я мужу расскажу!

— Ага, расскажешь, — цинично отозвался милиционер, откровенно пошлым взглядом провожая до дверей газовика Стасика.

Старая Халимониха снова побывала в «центре» и снова хромой трусцой бежала вдоль заборов.

— Ну, что там слыхать? — как ни в чем не бывало спросил у Халимонихи Итой.

— Колотят, Вацек, ой колотят! — весело отвечала Халимониха.

— Пущай колотют, — равнодушно затянулся самосадом Итой. А сам подумал: «Вот бобики! Это ж теперь если и будет за что бутылку купить, так ни хрена не купишь, теперь уж ни у кого и не будет».

4

Девочка Таня третий год подряд ходила в первый класс, поэтому школа ей изрядно надоела. Таня задумчиво чертила то одним, то другим валенком по снегу, оставляя за собой извилистую «лыжню», как вдруг ее догнала незнакомая тетка в кожаном пальто, с таким же, как у Тани, желтым портфелем и с длинным, как у Буратино, носом.

— Девочка, а девочка, ты из этой деревни? — спросила тетка.

— Ну, — ответила Таня настороженно.

— А можешь показать, кто где живет?

— Могу, — обрадовалась Таня, почуяв пленительную перспективу дня. — Я всех-всех знаю!

— А тебе в школу... не надо? — с надеждой в голосе поинтересовалась тетка.

— Не-а! Наша учительница померла, — нашлась легкая на выдумку Таня, забыв, однако, что идут каникулы и никаких выдумок не требуется.

Так на нечаянную себе радость контролерша обрела нежданного поводыря.

...Импульсивная 36-летняя красавица Любка, по кличке Мадонна, попыталась на прощание поцеловать мужа Жору. Жора грубо отпихнул Любку, потому что опаздывал на работу в гараж.

— Чтоб тебя оттуда на носилках принесли! — со слезами пожелала ему вдогонку обиженная Любка Мадонна.

Не успел Жора повернуть за угол, а Мадонна уже знала все новости дня — соседка, родная кровиночка, дай ей, Боже!

В «активе» у Мадонны две выварки спелой, как виноградная гроздь, браги, трехмесячная задолженность за электричество и пустой газовый баллон. Наличие первого и второго напрягало Мадонну, но не так остро, как других щербовцев. Потому что (благодаря хамскому поведению Жоры) баллонно-газовая дилемма «открывать — не открывать» решалась сама собой, сходила на нет.

— Ничего, ногами из райцентра прикатишь, на руках принесешь, — злорадствовала Мадонна вслед скрывшемуся в неясных далях душееду Жоре. — Не хочешь носить меня — носи баллоны!

Так что дверь на замок и — в магазин, в гущу событий!

Но ступила за порог Мадонна и нос к носу столкнулась... с контролершей.

— Здравствуйте, — сказала контролерша. — Надо снять показания с вашего счетчика. Вы... — Она заглянула в тетрадь. — Гриневская Любовь Николаевна?

Мгновенно среагировала импульсивная Мадонна.

— Ой, что вы, какая же я вам Гриневская? Моя фамилия Маевская, — невинно ответила она и бодренько зашагала по улице подальше от греха.

Контролерша смешалась и с укором поглядела на свою поводыршу.

— Не верьте, тетенька, она никакая не Маевская, она Гриневская! — горячо зашептала первоклассница Таня и перекрестилась. — Чтоб я с этого места не сошла!

«Ах так!» — подумала контролерша и, не теряя из виду обманщицу, пошла вслед за ней.

В магазине было полно «беженцев». Контролерша протиснулась к Мадонне и громко, чтобы все слышали, произнесла:

— Вы сказали, что вы Маевская, да? Так вот, вы не Маевская, а Гриневская! Вот и девочка подтвердит, — торжественно указала она пальцем на неотлучную Таню.

Лицо красавицы Мадонны засветилось нежным розовым светом.

— Девочка? Какая девочка? — лихорадочно искала выход уличенная Мадонна. — Ах да, девочка. А я подумала, что вы спрашиваете про мою девичью фамилию... А так я, конечно, Гриневская, это моя такая фамилия по мужу, — сбивчиво отвечала Мадонна, вконец смутившись.

— Пойдемте посмотрим счетчик, — сухо сказала контролерша.

Мадонна выходила из магазина словно под конвоем, но с гордо поднятой головой.

— Девичью фамилию вспомнила, — усмехались мужики, задумчиво созерцая стройные ножки Мадонны в красных сапожках и ее ладную фигурку в приталенном пальтеце.

— Да чтоб тебя!.. — заволновались бабы. — Семнадцатка нашлась.

Взойдя на свое крыльцо, Мадонна отворила дверь и оглянулась. Рядом с контролершей и первоклассницей Таней стоял... милиционер.

— А мы к вам! — громким и радостным голосом идиота сообщил служивый.

5

Всего в тот день милиция добыла три самогонных аппарата, семь декалитров браги и девять трехлитровиков первача, что и было потом вывезено в неизвестном направлении и уничтожено «по акту».

Контролерша в свою очередь «заактировала» семь электросчетчиков, наглухо заклиненных умельцами; в четырех домах злостных неплательщиков отрезали свет.

Ошеломленная деревня затрещала под тяжестью денежных штрафов и карательных санкций.

— Десять минималок! — плакала возле прилавка баба Зина. — Какая такая наша пенсия? Где я им наберусь этих минималок?

— Скажи спасибо, что не максималок, — брякнул ее шалопутный дед Кузьма.

Стресс, испытанный жертвами административной законности, бил под ребра, искал выхода, требовал разрядки. Назавтра, на голодную кутью, шестого января, Щербовка гудела, как разворошенный улей. И немудрено. Истинное число потерпевших не совпадало с отчетным числом милицейского командира и носатой представительницы энергонадзора или как там его... Оно было большим как минимум втрое. Ведь, хоть и косвенно, от набега пострадали и те счастливцы, которые спаслись, пожертвовав газовым баллоном. «Счастливцы в кавычках», как едко и колко заметила учительница-словесница на внеочередном чрезвычайном педсовете.

Стресс лютовал и свирепствовал.

Еще перед каникулами словесница велела дебилу Вовке Щербаку прийти шестого января в школу на дополнительные занятия. Вовка взял и пришел! Однако сегодня словесница была не в состоянии толковать ему о гуманитарных ценностях на примере литературных героев и, чтобы отцепиться, задала ему сочинение на вольную тему.

— А про что я вам буду писать? — ворчал бандюковатый переросток Вовка.

— Это твои проблемы, — раздраженно отмахнулась словесница, но, мельком взглянув на Вовку, поёжилась и вспомнила, что раздражаться непедагогично.

— Ну, напиши, например, «За что я люблю милицию», — желчно пошутила словесница, неосмотрительно понадеявшись на Вовкино чувство юмора.

У Вовки с юмором было примерно так же, как и с литературным даром. Открыв тетрадь, Вовка взял и написал: «Я не люблю милицыю за то что они посодили моево брата низачто. Канец».

Шокированная словесница тактично указала Вовке на то, что «ни за что» пишется раздельно, и отпустила его с богом на все четыре стороны.

Заведующая фермой затеяла смертельную битву с мужем-пьяницей и с помощью дубовой задвижки от входной двери жестко победила.

Пожарник Петя воротился с дежурства и — к баньке. Молодец, жена, нетронутая! Банька то есть нетронутая. Он к сараю — и сарай не тронут! В баньке брага хлебосахарная, как шампанское пенное, а в сарае аппарат нержавейный новенький, на военном заводе в Борисове шурином сваренный... Вернулся Петя в баньку, зачерпнул браги кружкой, для того приспособленной, утолил жажду, сел на скамью, закурил, затянулся сладким дымком и, отдыхая душой и телом от дневных треволнений, стал вспоминать их медовый месяц с женой в подробностях. Захмелел Петя-пожарник от непонятного счастья, кинул окурок в угол, на старый ватник, и легким зигзагом двинул к дому освобождать свою Соню из плена, выпускать на волю голубку...

Ночью с пятого на шестое сарай возгорелся красным, а банька синим пламенем.

Молодой ветфельдшер столкнулся в темных сенях с соседом Мишкой Обрезом и без всякой на то причины приревновал к нему свою жену. И хотя Мишка божился и клялся, что заходил-то всего лишь одолжить спичек и соли, ветфельдшер избил Мишку до полусмерти.

Малопьющий лесничий и с ним пятеро лесников отправились в запой.

— Почему меня одну так сильно оштрафовали? — возмущалась в очереди за хлебом директор Дома культуры. — Или я одна продаю? У нас только тот не продает, кто покупает!

В иное время женщины напомнили бы культработнице, что «таких сучек, как она, нет на всем белом свете, что она своей вонючей чачей спаивает мужиков денно и нощно и уже не один добрый молодец лежит из-за ее черной торговли в сырой землице!» В иное время ее бы и за волосы оттаскали — давно собирались. Но сегодня было не до того.

— Это кто-то свой навел, откуда бы они знали, что ты на продажу гонишь? — ехидно предположила одна молодая вдова, и культработница смолкла.

Баба Яня разрушила наступившую тишину:

— Вот если б не эта носатая лярва, я бы от ментов спаслася, ей-богу! А из-за нее не успела, она мне голову задурила. Говорит, почему у вас, женщина, нету бломбы? Я подумала, она мне про ту бломбу, что в зубы вставляют. Ой, деточка, говорю, я уже и без бломбы как-нибудь доживу, это ж надо в больницу ездить, а как, говорю, ездить, когда автобус то ходит, то не ходит. Нет, конечно, говорю, если бы зубы болели, так, может, и на карачках бы поползла, а не болят — тьфу-тьфу-тьфу! — так зачем они мне, эти бломбы? А она: вы мне зубы не заговаривайте, почему у вас счетчик не крутит? А холера его знает, почему он не крутит, я по счетчикам не училась, у мужика моего спроси... Будете, говорит, женщина, платить штраф! Вот так... А тут газ подъехал! А тут милиция! А тут эта лярва носатая! О-ё-ёй! Села я на койку, сложила вот так вот руки и думаю: делайте что хотите, мне уже все равно... А у самой сердце: тах-тах, тах-тах!

Вчерашнее предательское поведение первоклассницы Тани заставило деревню крепко призадуматься: «Какое поколение мы растим?»

— Вот гадость, — говорили учителя, — из двоек не вылезает, а людей продает!

6

— В доме хлеба нету, — мрачно сказал Жора. — Сходи в магазин.

Мадонна не шевельнулась. В развороченной милиционерами хате было холодно, как в душе у Мадонны. Дьявол нашептывал ей в левое ухо:

— Посмотри на Жору, он тебя не простит, твоя жизнь пошла прахом, у тебя нету выхода, нету выхода...

Мадонна взглянула на Жору — черт знал, что говорил!

— Ты меня любишь? — спросила Мадонна у Жоры дрожащим от мертвого отчаяния голосом.

— Нет, — мрачно ответил Жора.

— Я пойду повешусь! — вскричала Мадонна.

— Куда пойдешь? — не расслышал Жора.

— В пекло! — шепотом проговорился дьявол Любке на ухо и спохватился, надеясь, что она не услышит.

Но Любка услышала. И заколебалась.

— «Куда, куда»... Раскудахтался, — сказала она уже не так решительно. И, совсем успокоившись и осмелев, добавила: — Пень глухой! Осел тупой!

Жора был не глухой и не тупой, он был мудрый и мрачный.

— Помирать собирайся, а хлеб покупай, — близко к тексту оригинала процитировал он народную мудрость.

У Мадонны отлегло от сердца. Она плюнула в помойное ведро с мусором, в котором прятался нечистик, и выбежала за хлебом.

Возле магазина слонялась голодная первоклассница Таня.

— Попалась, зараза! — схватила ее за ворот Мадонна и трижды шлепнула по мягкому месту. — Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

Таня побежала домой жаловаться, а Мадонна вошла в магазин и присоединилась к очереди. Через четыре минуты в него же ворвалась запыхавшаяся доярка Валя-Валентина, мать первоклассницы Тани.

— Какое ты право имеешь бить рыбёнка!

— А заслужила, так и получила, — спокойно ответила Мадонна.

— Если заслужила, так в сельсовет на нее заяви! А рыбёнка бить не имеешь права.

— Ты, греховодница, меня учить будешь? — двинула на Валю-Валентину Мадонна.

— Я греховодница, потому что у меня муж в тюрьме. А вот ты... — отступила на шаг Валя-Валентина.

— Что — я?

— Сказала б, да промолчу.

— А ты скажи.

— Ай, лучше промолчу.

— Ах ты подстилка щербовская! — удивилась Мадонна. — Промолчит она! А за что твоего Толика из яслей выгнали, не скажешь? Ну так я скажу: а за то, что по три месяца за ясли не платишь!

— Я не плачу, потому что у меня муж в тюрьме. А вот ты почему при живом муже по три месяца за свет не платишь?

— А, на мужа позавидовала!

— Ой, было бы чему завидовать. Он тебя по субботам как сучку колотит за бездетность, давно ли с синяком ходила? А я вот, чистенькая, — провела ладонью по лицу Валя-Валентина.

Валины слова больно полоснули по влюбленному в Жору и изболевшемуся по материнству сердцу Мадонны. Она схватила с прилавка черствый батон:

— Сейчас этой буханкой — да в морду!

Так бы оно и было. Но очередь вознегодовала и зашевелилась.

— Хлебом нельзя, хлебом грех!

— Ты ей так чем-нибудь...

— Мы в войну каждую корочку...

Под окнами остановилась синяя иномарка.

7

— Что за шум, а драки нет? — ввалился в магазин веселый чужой мужчина приятной наружности.

Очередь повернулась лицом к веселому чужаку. Мадонна торопливо вернула батон назад на прилавок и отряхнула юбку.

— А зачем нам драка, мы люди мирные, — кокетливо пошутила она.

— Нам делить нечего, — поддакнула Мадонне Валя-Валентина.

Чужак усмехнулся и подмигнул обеим.

— Неужто такие бедные? — притворно удивился он и откровенным взглядом окинул красавиц с головы до ног, как бы намекая этим на богатство их телесных форм. — Я бы не сказал...

— Были богатыми. До вчерашнего дня, — грубо вмешалась в деликатно зарождающийся невинный флирт продавщица.

— Не п-понял, прошу объяснить, — потребовал раскрепощенный чужак.

Очередь, перебивая саму себя, быстренько, за каких-то пять–десять минут, объяснила гостю смысл туманно-загадочных слов продавщицы.

— Итак, у вас был большой шмон, — подвел итог услышанному чужак.

— Большо-о-ой! — единогласно согласилась очередь. — Шмонали — не жаловали.

— Так вам и надо, — сказал вдруг чужак.

Очередь смутилась и задиристо обиделась:

— Почему это так нам и надо? Мы люди честные, у нас руки в мозолях!

— А головы? — издевался чужак.

— Что — головы? — не поняла очередь.

— А то! Вы за кого голосовали? — прищурил чужак око.

Очередь насторожилась:

— А при чем здесь это?

— При том, — передразнил очередь чужак. — Какая ваша власть — такая ваша жизнь. Прошу пардону! — Он нахально протиснулся к прилавку. — Мне, пожалуйста, шампанского и шоколадку «Алёнка».

— Не дам, — железным взглядом остановила нахала продавщица Вера.

Все ждали, что чужак начнет качать права. Но он только пожал плечами, засмеялся и пошел к выходу.

— Дуры! — сказал он, оглянувшись, хотя в очереди, между прочим, кроме баб, находились двое мужиков: Лёник и Броник.

— Иди-иди, товарищ, пока не накостыляли, — сказал Лёник.

«Товарищ» послушался, но так грохнул дверью, что с промтоварной полки свалилась кукла Лариса и сказала: «Ма-ма!»

— Шампанского ему с шоколадкой... А хрен тебе в рыло! — сказал Броник.

— Власть ему виноватая! — продолжил Лёник. — На мерседесах катаются, а им власть виноватая, х-хэ!

— Стрелять их всех, мля! — добавил Броник.

— Ой, бабы, — начали бабы, когда мужчины закончили, — он, может, засланный откуда, а мы тут уши развесили да слушаем!

— Может, бэнээф^[3] какой?

— Вряд ли... Он по-русски говорил.

— Как хотите, бабы, а это все равно какой-то спровокатор.

Последнее сказанное было самое резонное. В том смысле, что чужак своим появлением спровоцировал новый рецидив стресса.

В мертвой тишине мрачная очередь разбирала хлеб. Хватило всем.

8

Стемнело рано и быстро. Серое небо, затянутое тучами, стало непроглядно-черным, и если бы кто-то в деревне ждал первой звезды, чтобы разговеться, он бы не знал, что делать. Но таких не было — щербовские православные разговелись еще в прошлом тысячелетии, на польские коляды.

Засветились окна в домах, погорели с часок и погасли. Так-сяк поужинав, люди легли спать. И если бы по деревне пошли ночные колядовщики, то и не знали бы, к кому постучаться. Но они не пошли, ибо понимали, что вчерашние дневные «колядовщики» никаких шансов им не оставили.

Черное крыло ночи накрыло людей забытьем. Людям снились кошмары, во сне плакали дети, на подворьях выли собаки.

Медленно близилась полночь.

В этот скорбный час умер Вацек Итой.

Душа легко прошла сквозь старческую грудь, закопченный потолок, дырявую крышу и повисла над трубой.

— Как из тюрьмы сбежал! — весело заозирался вокруг Итой, чувствуя необычайную легкость и приподнятость.

С высоты птичьего полета Щербовка выглядела, однако, неприглядно и навевала грусть. Поэтому Итой решил полетать над местами своей боевой славы. Миновав конек крайней, халимоновой хаты, Итой заметил в зарослях кустарника некое шевеление и спикировал вниз.

По узкой тропинке меж кустов двигался молодой, гладкий парень в папахе с алой ленточкой наискосок и с немецким шмайсером на шее. Парень тянул на веревке корову, а следом бежала, прихрамывая, какая-то молодуха в лохмотьях и отчаянно, видно было по губам, кричала. Вот она обогнала корову и схватила ее за рога. Парень повернулся, тоже сказал что-то беззвучными губами и ткнул стволом шмайсера молодуху в грудь. Та упала, зашлась плачем и больше уже не хваталась ни за корову, ни за парня.

«Что ж ты делаешь, гад!» — немо завопила Итоева душа, но, понятное дело, не была услышана.

Внезапно душу всколыхнула догадка: «Так это ж я, Вацек! Бляха-муха! А молодуха — Халимониха! Это же сорок третий, зима. Бляха-муха... А корову звали Суботка!»

— Суботка, Суботка, — позвал Итой, но партизан, молодуха и корова растаяли в напластованиях минувших времен.

«Ох ты, ох ты! — затосковал Итой, вспомнив и другие свои похождения. — Это ж надо, столько нагрешил, а и не знал, покуда не помер».

Душа устремилась вверх, просить прощения у Бога. Но черное небо неприязненно оттолкнуло от себя Итоя, и он беспомощно завис между небом и землей. Стало холодно, и голая душа затряслась, как овечий хвост.

«Нет, видно, рано мне туда», — рассудила она и тем же путем вернулась в свое еще не остывшее тело.

— Ищите дурака... Поживу еще тут... — бормотал оживший Итой, подтягивая к бороде тулуп. — Завтра поизвинюсь... Попрошу прощения у Халимонихи. Скажу, прости, Наталья, корову я тебе уже не откуплю... Зачем тебе сейчас корова? Ты мне так прости.

9

Ровно в полночь по местному, щербовскому времени, которое почти совпадает с вифлеемским, над Вифлеемом загорелась звезда, и хмурое небо над Щербовкой сразу сделалось чистым.

Спящие люди глубоко вздохнули и всхлипнули. Мирно засопели дети. Смолкли собаки.

Над зарецким лесом, на юго-востоке, возникла золотисто-голубая Богоматерь с Младенцем на руках. Огромными глазами Она долго и внимательно вглядывалась в лица селян с печалью и состраданием.

— Ничего, ничего, — шептала Богоматерь. — Все будет хорошо. Прости им, Боже.

Взгляд ее задержался на Любкином лице.

— Мадонна, — усмехнулась Богоматерь. — Какая ты еще мадонна... Придумают же люди!

Любка беспокойно пошевелилась в постели.

— А знаешь, сестрица... Пусть будет по-ихнему! У тебя родится сыночек. Я вымолила тебе. У Него, — показала Богоматерь на Младенца глазами. — Только это секрет, тс-с-с! — прошептала Она Любке на ушко и вместе с Младенцем растаяла в звездном и лунном небе.

Гриневская Любка, по кличке Мадонна, не просыпаясь, повернулась на правый бочок и левой ручкой обняла Жору. На ее розовых губках блуждала счастливая улыбка.

Жора фыркнул носом. Ему снилось, будто они с Любкой бегут и бегут по росистой траве к самому синему морю — купаться.

2004

Перевод с белорусского Алексея Андреева.