Есть Бог Потерь. Это величественный, монументальный бог. Он дружен даже с самим Хроносом. А Хронос это уже серьезно. Ведь Хронос даже не бог, а одна из высших сущностей. Но молчим... Есть то, что непроизносимо. А произнесенное наказуемо...

У Бога Потерь своя канцелярия, свои служащие, свои посыльные и гонцы... Один из них — Потеряшка. Это на русском языке его имя звучит небрежно и почти уничижительно, но на одном из самых древних, ныне забытых языков имя это звучало внушительно и чуть ли не угрожающе. И это было так, это было справедливо, потому что иной раз потеря стрелы или подвернувшегося под руку камня была равносильна потере жизни.

Есть боги праздников. Их множество: старинных праздников и новых, личных и общих. Жизнь человеческая коротка, трудна и полна невзгод. Праздники людям в помощь. «Радуйся! — говорят боги праздников. — Радуйся! Не гневи нас! Не то уйдем и останешься один во мраке и копоти будней». Приходит праздник — встречай, заводи брагу, пеки пироги, пей хмельную радость, закусывай в сладость на берегу молочной реки с кисельными берегами своего воображения. Не отпугивай, не гневи богов.

Ну уж об остальных богах — рек, гор, морей, ручьев и речушек, хуторов, деревень, малых и больших городов и говорить не приходится. Их не перечесть.

Таким был мир, полный слов и смыслов, в котором жила Вика М. до семнадцати с половиной лет.

Или почти таким...

Или похожим на такой...

Или хоть немного похожим на такой...

В третьем классе Вика в верхней части листа бумаги нарисовала малиновые разводы.

— Это река, — сказала Вика, указывая на белую часть листа. — А это — кисель.

«Виктория! Виктория!» — кричал небезызвестный царь Петр в каком-то старинном кинофильме, победив в одной из своих войн. «Виктория!» И пенилось в бокалах вино, наверное шампанское. Наверняка уж не «Советское», не шипучка какая-то, а из самой Шампани. Для царя-то!

Мать звала ее Викуша. А отец — Вика, а потом Вики, в честь появившейся уже Википедии.

Но это не спасало положения — уже ближе к сознательному возрасту Вика стала воспринимать свое полное имя как насмешку родителей, но по отношению не к ней, а к самим себе.

Они были пьяницами. Не сразу, конечно, ими стали, но ведь стали. А была и у них весна жизни — студенчество, любовь, сирень-черемуха... Потом приехали по распределению в город, в котором и застряли навеки. Думали, на время, а получилось навеки. Работали учителями в школе для неблагополучных детей. Сеяли, что положено в таких случаях... Имея в виду — идеал. Добро, понятно, сеяли... Этакая клятва Гиппократа... Только у учителей. Работа была тяжелая, и платили мало. Потом в обычную школу перешли. Но неблагополучием, видимо, заразились. Неблагополучие заразно. Все бы ничего, но отец стал потихоньку пить, а потом и мать с ним... И понеслось-поехало... Как поняла потом Вика, это болезнь такая. Каких-то микроэлементов не хватает в человеческом организме, или их, напротив, избыток. А начинается эта болезнь с тоски. Тоска — главный симптом.

Так что сначала отец затосковал, а потом уже мать. Оба заболели. Вели они себя пристойно, ссорились редко, просто все время разговаривали друг с другом, как будто других людей вокруг и не было, иногда пели Окуджаву или Высоцкого, таких поэтов-песенников, их еще бардами называли, были такие бродячие музыканты у кельтских народов — барды. Многие песни Вика наизусть знала. На Вику же они почти не обращали внимания — так были заняты друг другом и своими разговорами, а из их маленькой полуторной квартирки исчезали вещи, все, что им когда-нибудь дарилось или они сами себе покупали в лучшие времена.

Однажды у Вики пропала любимая кукла, которую в один из приездов ей привезла бабушка. Чудесная кукла, глаза у нее не закрывались, но волосы были золотые, платьице в оборках, очень нарядное, но самое удивительное — даже туфельки снимались. Вика везде ее искала — в полупустой квартире это было легко. Даже во двор ходила искать, хотя никогда ее туда с собой не брала. И когда вернулась с пустыми руками, мама, как всегда, молчала, а папа заплакал и стал просить прощения. И Вика простила — папу ей всегда было жальче, чем себя.

Как-то бабушка, та, которая подарила куклу, хотела Вику забрать, но папа опять плакал, да и Вика совсем не хотела уезжать с бабушкой. Она редко ее видела и к ней не привыкла.

Из школы родители давно ушли, бывало, работали где-то. Где — Вика никогда не знала. Бывало, и деньги отец приносил, и еду, и вещи какие-то покупались, и мама веселела, могла Вику приласкать, косички заплести... А потом опять... Все опять... Болезнь есть болезнь.

Училась Вика средне, особенно не выделялась ничем. Подруг у нее тоже не было.

Как-то сдружилась с одной девочкой, зашла к ней домой, а там все иначе — едой пахнет, чистотой, домашние к ней, к подруге, бросились — и мать, и отец, и старшая сестра, — спрашивают, как дела, заботятся. А Вика идет домой, открывает дверь ключом на веревочке на шее. Родители спят — выпили за обедом. В сковородке остатки холодной картошки, на дне кастрюли осклизлый перловый суп... И это еще хорошо, а могло и того не быть... Вари что можешь сама... Так Вика с той девочкой и раздружилась, к себе ведь не позовешь.

Когда Вика окончила школу, она не знала, что делать дальше. Одноклассники строили планы, только у нее никаких планов не было.

— Уезжай от нас, — сказал ей как-то отец. — Мы для тебя ничего сделать не можем.

— Куда? — спросила Вика.

— Да хоть куда. К бабушке поезжай.

И Вика стала собираться. Достала старенький чемоданчик, с которым сюда приехали еще ее родители, положила то-сё. Вещей у нее было мало, так что они перекатывались в чемодане, как горох в погремушке, только более глухо — пуф-пуф... И этого не было бы слышно, если б не парочка летавших там книг — пуф-пуф...

Вещи-то Вика собрала, но уйти из дома (хоть и такого — никакого, пустого, разрушенного, сокрушенного судьбой, но все-таки родного) все не могла решиться.

И вот однажды ночью — то ли буря магнитная была, то ли ветер переменился, — короче, проснулась она глубокой ночью, и родители проснулись. Мать встала, пошла на кухню, долго там искала что-то, Вика знала: выпить хотела. Наконец нашла... Позвала отца. И отец пошел на кухню. Тихо шуршали, позванивали чем-то, тихо переговаривались... Потом вернулись и опять заснули, а Вика уже спать не могла.

Хотела попить чаю, но спички, чтобы зажечь газовую плиту, не нашла. На столе стояла пустая бутылка какого-то спиртного. Вика в темноте, когда спички искала, столкнула ее на пол. Она упала, но не разбилась. Вика испугалась, что опять проснутся родители, но они не проснулись. Она посидела немного у стола, не думая ни о чем и почти не шевелясь, прям замерла вся... За окном начинало светлеть. Она поднялась и стала собираться... Чемоданчик-то у нее был давно сложен, она надела юбку, кофточку, туфли, набросила плащ... Потом, как вспомнила что-то, подставила табуретку, пошарила на кухонном шкафчике и достала из самого дальнего пыльного угла камешек с дырочкой — Куриный Бог. Отец его привез — нашел на морском берегу еще в те времена, когда они с мамой Вики ездили отдыхать на море и были еще не больные. Вика-то этого моря совсем не помнила, маленькая была. Этот камешек она и взяла, вытерла тряпочкой пыль и положила в карман плаща.

И наконец вышла из дома.

Троллейбусы еще не ходили, и на вокзал Вика пошла пешком. Было зябко: под легкий плащ поддувало, и мерзли ноги.

Конечно, Вика уже стала взрослой и знала, где живет бабушка и как к ней добраться, но денег у нее было немного, а если бы и было побольше — она несколько месяцев подрабатывала на почте, — она бы все равно отдала их отцу. Так что добиралась она до бабушки разными извилистыми путями, в поездах и электричках по дешевым билетам, с несколькими пересадками.

В школе Вика была скорее застенчивая, боязливая... Светловолосая, светлоглазая, бледненькая, с пушистыми светлыми ресницами... Но теперь, в этих бесконечных поездах, стала как бы другой, не боялась почему-то ни неведомых пространств, в которые погружалась, ни незнакомых, чужих людей. Какие-то парни хотели увлечь ее с собой на одной из станций, один нахально, с силой удерживал ее за локоть, но она легко их обманула, сказав, что забыла на верхней полке сумочку, а сама перешла в соседний вагон и просидела в купе с тихоньким старичком, пока поезд не тронулся.

Бабушка ее не ждала и не была ей рада, хоть и собиралась когда-то забрать к себе. Она девочку не любила и мать ее не любила, считая, что она-то, мать Вики, и виновата во всех бедах семьи, в болезни сына.

Жила бабушка вроде и на своей территории, у себя дома, вроде бы хозяйка, муж ее, Викин дед, был когда-то в чинах, и он эту квартиру за свои чины получил. На деле же все было не совсем так. Вместе с ней жила семья дочери — зять и двое внуков. И она по старости от них зависела. Дочь, Викина тетя, умерла еще молодой. Смеялась, рассказывала что-то, а тут взялась рукой за сердце, повалилась на бок и умерла... Говорили — тромб. А зять с внуками так при ней и остались. Со временем у зятя появлялись женщины, своя жизнь (да и в браке, говаривали, был грешен), но бабушка про это ничего не знала. Детьми внуки были хорошие, прибегут, за коленки обнимут: «Бабушка! Бабушка!» А выросли и переменились — злые, угрюмые и скрытные, как отец. Лучшие комнаты себе захватили: большую с балконом и поменьше (там вид из окна на реку), а бабушка в третьей, из окна — кусочек двора и стена соседнего дома. А у нее давление, сердце — что с ними воевать... Продукты покупают, от нее не прячут. Сказать, что обижают, — нет, но и не балуют. Заболеет — лекарство принесут, а потом могут и несколько дней не заглянуть. Да и сама бабушка уже не такая и добрая — душа подсохла, подморозилась. Подруг всех растеряла — кто умер, с кем поссорилась из-за пустяка. Как-то говорила с одной, слушала, слушала и трубку бросила... Что ей чужие внуки, чужая жизнь, чужие невзгоды...

А тут перед дверями — светловолосая, в поношенном плащике, с чемоданчиком у ног. Этот чемоданчик еще покойный муж покупал.

— Это я, бабушка!

— Что ж мне с тобой теперь делать, а? — сказала бабушка как-то уж очень трезво. — Постарела я, сил на тебя нет. — Так расстроилась, даже голова перестала трястись. Но на кухню провела и поставила на плиту чайник.

Вика села к столу, даже не сняв плаща — бабушка и не предложила. В этот момент заглянул младший внук — среднего ростика, неулыбчивый, рыжеватый, — полез в холодильник и отрезал кусок колбасы.

— Сестра твоя двоюродная, — сказала бабушка.

— А, — сказал двоюродный Викин брат. — Привет, сестричка! Колбасы хочешь?

— Нет, — сказала Вика, хотя была голодна.

— А на квартиру не рассчитывай. — Брат некрасиво пожирал колбасу. — Нам самим тут тесно. Валька скоро женится, и у меня уже девушка есть.

Бабушка спала на деревянной кровати от старого спального гарнитура, а Вику положила на диванчик, такой куцый, что ей приходилось сворачиваться калачиком и подтягивать коленки к подбородку, чтобы ноги не свисали.

Ночью бабушка сильно храпела. Тут, в первую же ночь, в комнате показалась фигура, костлявая и в трусах, и сказала Вике понятно что мужским голосом:

— Толкни ее в бок!

Но Вика побоялась это сделать. Скоро бабушка сама повернулась и на какое-то время храпеть перестала. Но Вика все равно не спала — все лежала и думала о том, как же ей быть дальше. Родителям не очень-то нужна, а тут и бабушка ей не рада.

Но в это самое время... как бы очнулось, как бы забилось крошечное сердце — это было сердце Куриного Бога, и, пробив каменную оболочку, нечто прозрачное, невидимое, легче перышка и вздоха, а это и был Куриный Бог, помчалось, полетело по только ему одному известным и для него лично предназначенным тропам к самому Потеряшке, заместителю вовсе уже недостижимого Бога Потерь, чтобы «преклонить колено» и просить, просить за никому не известную девочку Вику, в кармане плаща которой он теперь обитал, просить за ее скромную земную жизнь.

Изменить что-то в строгой закономерности вселенских законов было очень сложно, но Потеряшка питал слабость к Куриному Богу — ведь он знал его давно, еще с тех пор, когда тот был частью гигантской глыбы, о которую бились мощные волны древнего океана... Короче, Куриный Бог кое-что выправил, и надо сказать, что со времени своего существования в виде осколка первобытной скалы делал это не впервой. Спрашивается, почему тогда он не помог, не поддержал бедного отца Вики? Так в том-то и дело: что он мог, закоченев и закаменев в дальнем пыльном углу на крышке кухонного шкафа, когда освободить его могло только человеческое тепло?

Утром Вика с бабушкой пили чай с поджаренным хлебом. Чай был не сладкий и не горячий, гренки пережарены. А бабушка была хмурой. «Хорошо, что я не толкнула ее в бок, — подумала Вика. — Было бы еще хуже». Тут в кухню заглянул человек, тот самый, что заходил ночью и советовал толкнуть бабушку, — Вика узнала его по голосу — и сказал:

— Привет, племянница. — А потом уже к бабушке: — Не выдумывайте, Настасья Ильинична. Пусть девчонка живет. Я ей диванчик починю. — И ушел.

Что там выдумывала бабушка, Вика никогда так и не узнала. Да и что выдумывать — бабушка уже была в той поре, когда ей ничего не было нужно. Только бы сидеть на своей старой деревянной кровати от спального гарнитура и думать ни о чем. Вроде о чем-то, а вообще-то — ни о чем. И смотреть старый телевизор, не слыша половины слов, не понимая — где начало, а где конец...

Да дядя и сам прикидывал, как от Вики избавиться, но, проснувшись под утро с неожиданно острым приступом вины (гулял-то он от души, здоровье-то жене подпортил), подумал, что так по-свински отнестись к ее единственной племяннице будет уже совсем неприлично.

Викин диванчик он починил, так что ноги уже не свисали. И чем-то ее кормили. То бабушка — варевом невкусным и пресным, то двоюродный брат — уже повкуснее, пельменями или колбасой. И, как дома у родителей, Вику как бы не замечали — все жили своей жизнью, а она просто бродила между этими жизнями сама по себе. Но где-то через неделю бабушкин зять, а Викин дядя подошел к ней и сказал:

— Знаешь, хватит вот так болтаться. Вот тебе адрес. — И он протянул ей визитную карточку. — Понравишься — будешь работать.

Был он человек достаточно жесткий, но теперь странный, какой-то саднящий комплекс вины его почему-то не отпускал.

На другой день поутру Вика умылась... Была-то она девочка блеклая, с острым носиком, но с глазами удивительными, вроде бы тоже блеклыми, но, когда она надевала синюю кофточку, они становились синими, а когда зеленую — зелеными. Так вот, умывшись, Вика выпила бабушкиного теплого и несладкого чая с пригоревшей гренкой и отправилась по адресу, указанному на карточке.

Адресат находился на четвертом этаже старого дома. У входа в здание — две колонны. Лестница большая, широкая — до самого четвертого этажа. В кабинете под номером сорок пять сидела женщина — крупная, красивая, в обтягивающих брюках и высоких, выше колена, сапогах. Женщина внимательно рассмотрела Вику, а потом сказала:

— Ты не его дочь, это однозначно.

— Нет, — сказала Вика.

Женщина замолчала и все думала о чем-то, постукивая авторучкой о голенище высокого сапога.

— А знаешь, — сказала она наконец, вынув из сумочки шоколадку и откусив кусочек, — знаешь, я тебя к своему мужу отправлю.

— Я так и знал! — закричал большой, мясистый и довольно красивый человек, к которому прислала Вику женщина. — Так и знал! — И даже хлопнул себя по ляжке. — Что ты такая и будешь! Вот как в воду глядел!

Он замолчал и тоже, как и жена, долго о чем-то думал, постукивая авторучкой по столу.

— У нас с тобой будет свой договор, — сказал наконец. — Я понимаю, моя благоверная шпиона прислала. Только я хитрее... Вот тебе два блокнота. — И он вытащил из ящика два блокнота и бросил на стол. — В один будешь записывать, что ей не надо передавать, а в другой — что можно. Не хочешь — иди отсюда, иди, иди подальше! — Для большей ясности он отвернулся и стал смотреть в другую сторону. — И дяде своему передай, чтоб завязывал. Мужик он хороший, я зла не держу. Но чтоб завязывал.

А куда Вике было идти? Пить теплый несладкий чай с бабушкой? Она взяла со стола блокноты... Так и стала работать.

Мало того, что почти не было посетителей, — в приемной не было даже окна. Начальник все уезжал куда-то надолго и каждое утро давал Вике указания, как отвечать на звонки и что сообщать жене.

В конце месяца он выдал ей деньги и попросил расписаться в ведомости. Потом сказал:

— Слушай, бедняжка ты моя, я понимаю, у меня конторка слабая, не банк там какой-нибудь, но ты что-то уже совсем, да... Купи себе хоть одежку и туфли... Ну и губы... подкрась... Так всегда было принято, губы, с Древнего какого-нибудь Египта... да... Ходишь как бледная немочь...

Вика долго раздумывала, что купить, ведь ей так редко покупали одежду, она совсем не знала, как это делать. В конце концов после долгих раздумий и долгого разглядывания она купила туфли, почти такие же, какие у нее и были, только новые. И юбку такую же, как была. Помаду купила, накрасила губы, но сама себе не понравилась и стерла. Оставшиеся деньги отдала бабушке. Бабушка очень обрадовалась, хотя зачем ей были деньги? В магазин она давно не ходила, она вообще квартиру не покидала.

На другой день Вика надела новую кофту, новую юбку, умылась, посмотрела на себя в зеркало и решила, что она действительно похожа на бледную немочь. Чуть-чуть, совсем немного, подкрасила губы.

И где-то к обеду, после двенадцати, в приемной появилась та самая женщина, которая Вику сюда и направила.

— Что? — сказала женщина. — Уже накрасилась? — И пошла в кабинет.

Из кабинета раздались крики и даже шум драки. С грохотом падали какие-то вещи. Наконец опять появилась женщина, взлохмаченная и разъяренная, накинулась теперь уже на Вику:

— Кто мне вчера сказал, что у него срочное совещание?

— Я... — пролепетала Вика.

— Здрась-те! Не было у него никакого совещания! Не было! И его здесь не было! А ну-ка, сваливай отсюда! Сваливай, убогая! Дурища!

Женщина с силой потянула Вику за руку и вытолкала за дверь.

Вика спустилась по лестнице и вышла во двор. Накрапывал дождь, ветер дул, и было неуютно. Она зашла за угол дома и прижалась к холодной стене, слышала, как спустилась по лестнице и вышла из подъезда, громко топая своими офицерскими сапогами, женщина, как села в машину, хлопнула дверцей... С кем-то долго говорила по телефону... Вика замерзла и давно бы ушла, просто в другую сторону от дома, но на спинке стула забыла свою сумочку, простую, из кожзаменителя, но другой-то у нее не было. Наконец машина уехала, и Вика тихо, бочком пошла обратно.

Вика взяла сумочку и на секунду остановилась, замедлилась, оглядывая стол и маленькое помещеньице, в котором томилась уже два месяца. Тут вышел начальник, все еще красный, все еще взлохмаченный, и тяжело обрушился на ее стул.

— Извини, что ли... — сказал начальник.

Вика молчала, только отступила на полшага — начальник дышал вином прямо ей в лицо, этот запах был Вике хорошо знаком и неприятен.

— Ты меня п... пр... презираешь? Ну... есть за что. Живу с этой... Извини... Тряпка... Тряпка... Мусорное ведро. — И он сунул Вике несколько денежных купюр. — Бери. Это отпускные.

Вика отшатнулась.

— Бери, дурища! Это отпускные... и за вредность. Так принято.

И Вика взяла.

— Ужас! Ужас, что происходит! — голосил Куриный Бог.

Ведь он был совсем недальновидный, наивный, как все маленькие боги. Он не Харон и даже не Потеряшка... он всего лишь Куриный Бог, обкатанный морем кусочек первобытной скалы... Его утешало только одно — вера. У Куриного Бога всегда была очень сильная вера. Такая большая вера бывает только у самых малых... Надо терпеть! Надо терпеть... ДАРЫ БОГОВ ИДУТ ДОЛГО.

Бабушка смотрела телевизор, по экрану бежали белые полосы, но бабушку это не смущало. Вика села рядом и взяла ее за руку — рука у бабушки была чуть теплая, сухая и вялая...

На другой день утром заглянул дядя, он же зять бабушки, и посмотрел на Вику с укоризной:

— Ну? Что?

— Я не виновата, — пролепетала Вика.

— Понятно, что не виновата, — сказал дядя, он же бабушкин зять. — Это я понимаю. Ну так мы под тебя жизнь не выкроим. Кривое не станет ровным, чтоб тебе угодить.

— Не надо мне угождать, — сказала Вика. — Ничего мне не надо.

— А кушать тебе надо?

— Где мой старший двоюродный брат? — вдруг спросила Вика.

— Да-ле-ко! — удивленно присвистнул дядя. — Далеко! За морем-окияном! Три дня плыть — не переплыть.

— Он же хотел сюда жену привезти?

— Ну так и привезет. — И захохотал. — За морем телушка — полушка, да рубль перевоз. Найдет рубль и перевезет.

Дядя еще немного потоптался в квартире, посвистал себе под нос и ушел. Тут же появился младший двоюродный брат.

— Знаешь, как умерла моя мать? — спросил Вику младший двоюродный брат.

— Знаю, — сказала Вика. — Разговаривала с бабушкой, а потом взялась за сердце и умерла.

— Совсем даже нет. Это мне брат сказал. Они с отцом поссорились, она потом весь вечер плакала, а потом вышла на кухню, что-то бабушке сказала, взялась за сердце и умерла.

— Это одно и то же.

— Одно, да не одно. Просто так не умирают. Мне тогда было семь лет, а брату четырнадцать. Он с отцом ругался и из дома уходил. И с бабушкой ругался. А потом в Америку уехал. Женится, вернется.

— Почему обязательно вернется?

— Кому он в Америке нужен? А тут у него — комната. Ты видела его комнату? Я там каждый день пыль вытираю.

— А ты когда женишься?

— Женюсь. Вот только денег поднакоплю. Кормить-то ее надо. Это у тебя отец алкоголик — ни тебя, ни жену прокормить не может.

— Откуда ты знаешь про отца?

— В мире живу, не на острове.

Двоюродный брат отрезал кусок колбасы и протянул Вике:

— Давай лопай! Бабка эту колбасу не любит, она же твердая, я ей докторскую покупаю.

Вика вяло жевала бутерброд.

— Что, опять? Не везет? Папаша что-нибудь придумает. Думаешь, он здесь живет? Ни фига! Это для отмазки! Для вида. У него дом за городом! И денег тьма! У него — машина... Да ты не разбираешься. А бабка во двор уже сто лет не спускалась, так и она не разбирается. Знаешь, как умерла моя мать?

— Взялась за сердце... и умерла.

— Просто так не умирают... Это она про него узнала, про этот дом... Большой... В три этажа... И машины в гараже... Четыре, нет, пять! Брат видел! Беседка с крышей из разноцветных стекол, это называется «витраж»... — Глаза у двоюродного брата загорелись и наполнились вдохновением. — Там у него золотые рыбки в фонтане! Не веришь?

Вика смотрела на него недоуменно и с недоверием.

— Известное место! Там через речку памятник партизанам. Это здесь он... В ванне уже два года кран течет... Это все для отмазки... — И ушел за свой компьютер.

Вика посидела-посидела, доела колбасу, так, всухомятку, посмотрела на бабку у телевизора, накинула плащик и вышла на улицу.

Какого-то определенного плана у нее не было, да и какой у нее мог быть план? Она пошла по улице, потом свернула и опять прямо.

Сначала дождь был никакой, так, водяная пыль, но потом ударил сильнее, и Вика спряталась в арку большого дома, переждать. Там уже пряталась какая-то девушка. Она была постарше, лет эдак на пять. Худая, высокая, в джинсах с лохматыми прорезями и такой же куртке. С острым, вытянутым вперед лицом. Сильно накрашенная. И брови, и губы, и торчащие ресницы. И с этим своим длинным носом напоминала Вике какую-то злую птицу.

— Ну что? Как ты? — спросила она вдруг хрипло.

— Я? — удивилась Вика.

— Здесь кто-то еще? Дела, говорю, как?

Вика не ответила.

— Глухая? Я спрашиваю — глухая?

— Я не глухая.

— Тогда почему не отвечаешь?

— Не хочу.

— Гордая!

— Я не гордая. Просто не хочу.

Дождь вроде ослабел, и Вика решила уже выбираться на улицу, как опять услышала этот хриплый голос:

— Может, поможешь?

— Как?

— Я скажу как. Иди за мной... Приведу тебя в одно место, это рядом, будешь там стоять, у двери. Если кто-то подойдет и захочет войти, закричишь: «Такси, такси!» — и руку поднимешь, вот так. — И она показала, как надо поднимать руку.

— Зачем мне такси? — удивилась Вика.

— Ты только закричишь «такси!», закричишь, и всё.

— Мне такси не нужно.

— Ну, тупая. Ты закричишь, только закричишь, никакого такси нет, а ты закричишь.

— Зачем?

— Ты тупая? Если прошу, значит, надо.

— Хорошо, — сказала Вика. — Я закричу.

— Сразу бы так.

Они вышли на улицу и прошли совсем немного — несколько домов от арки, в которой прятались от дождя. Остановились у дверей, сбоку была табличка «Обменный пункт».

— Здесь, — сказала девушка. — Короче, все поняла? Если кто захочет войти, поднимаешь руку и кричишь.

Она порылась в потрепанной сумке, прижала ее к груди, с каким-то решительным отчаянием рванула на себя дверь и... исчезла за ней. Не прошло и нескольких секунд, как на Вику обрушилось нечто, прямо с неба упало, чуть не сбив с ног. И тут же вытащило барахтающуюся, отчаянно сопротивляющуюся девушку из-за двери наружу.

— Дурак! — орала девушка.

— Дура! — орало нечто.

Только тут Вика это «нечто» разглядела. Это был здоровый молодой парень с почти детским круглым лицом. В милицейской форме. В руках у него был пистолет, вообще-то пневматический, но Вика подумала, что настоящий, и ужаснулась. Этот пистолет он вырвал у девушки и тут же ее отпустил.

— В тюрьму захотела, да? Так я тебе это устрою! Я тебе это устрою! И напарницу твою заодно. В одной камере сидеть будете!

— Я не напарница... — прошептала Вика.

— Напарница! Кто же еще? А ну! Делайте ноги! Пока не замели... Быстро!

Девушка медленно пошла по улице, потом ускорила шаг и... вдруг побежала. Вика помчалась за ней.

— Приду в субботу! — крикнул вслед им парень.

Девушка бежала, как с цепи сорвалась, грохоча тяжелыми ботинками, Вика за ней еле поспевала. Наконец девушка остановилась и, забежав за угол какого-то дома, прижалась спиной к стене. Не переводя дух, вытащила из сумочки мятую пачку сигарет...

— Я ж его дразнила, — сказала девушка со злой усмешкой. — Дразнила! Утром позвонила: обменник грабить пойду, как раз в твое дежурство. Прикроешь. Дразнила! Не поняла? Что я, в тюрьму хочу, что ли?

— Вы знакомые? — спросила Вика.

— А то! — сказала девушка, затягиваясь. — С десяти лет.

— С десяти лет?! — изумилась Вика.

— А может, и с девяти. Буду еще считать! В одном интернате. В пятницу всех по домам разберут, а мы с Петюней как сироты сидим. Маманя себе папашку нашла, он меня видеть не хотел, а у Петюни алкоголики были.

— Алкоголики? — протянула Вика с чувством.

— Самые настоящие, они о нем вообще забывали. Моя маманя — нет. Она не пьяница. Просто папашку нашла. И чего он меня так невзлюбил? Грубая была, это правда... «Потерпи, доча, — маманя говорила. — Я только жизнь налажу». И налаживала себе, троих родила...

— Троих?

— А что? Долго ли умеючи? Противные. Все в папашку. Я б тоже себе родила, не от кого. Петюня жениться не хочет. Мы с тобой, говорит, нищета. Богатую ищет. А что? Он красивый.

Девушка отбросила недокуренную сигарету, и та, описав немыслимую дугу, исчезла в непонятном месте.

— Я бы полопала что-нибудь, — сказала девушка, роясь в своей какой-то бездонной сумке. — У меня два роллтона есть. Вот и чай, как раз два пакетика... Только кипяток нужен. Ты далеко живешь?

— Не очень...

— Одна?

— Нет, я у бабушки...

— Но комната у тебя там своя есть?

— Нет, я с бабушкой.

— Не люблю старух, — сказала девушка с досадой. — Сами пожили, а нам не дают. У меня комната... Своя... Так соседка... тоже старуха... Вот сволочь! Проституткой обзывает. Приблудной. А я ей сегодня в борщ, прямо в кастрюлю, три горсти соли... Для нее этот борщ — церковь святая... — И девушка коротко, зло хохотнула, как всхлипнула. — Вчера беспризорницей обозвала — музыку громко слушаю. — Она помолчала немного, что-то соображая. — Может, к бабке твоей пойдем... за кипятком?

— К бабушке... нет... — испугалась Вика.

— По-нят-но... — процедила девушка с каким-то особым грустным пониманием. — В кафешку тоже... что-то покупать надо, а без этого они не любят... Ни чашку не дадут, ни воды... Я работала, ты не думай. Целых три месяца! — И девушка вздохнула, как-то так по-особому, как-то так... что Вике сделалось ее очень жалко.

— У моего дяди, — сказала вдруг Вика, сама от себя этого не ожидая, — есть за городом дом в три этажа... — И добавила для убедительности: — Там за речкой памятник партизанам.

— Кому-кому?

— Партизанам. Героям войны. Они жизнь отдали за наше счастье. — Вика вспомнила слова учительницы.

— Болтай, — мрачно заметила девушка. — Болтай-болтай... — Но все остальное слушала как завороженная.

— Беседка с такой разноцветной крышей, — продолжала Вика, — «витраж» называется... наверно, красиво. А еще там фонтан с золотыми рыбками.

— Так уж и с золотыми?

— Да, с золотыми!

Девушка задумалась и опять вздохнула как-то по-особому.

— Так может, пустит твой дядя нас в свою беседку... просто посмотреть... чаю попить... Мы ж не задержимся. И рыбок его не съедим.

Вика вспомнила, что дядя был все-таки добр к ней. Ну, посидят в беседке, чаю попьют... И пойдут себе дальше.

— Ну... — сказала Вика, — давай.

— Где это?

Вика растерялась.

— Не знаю...

— Адрес есть?

— Нет адреса... Просто мне двоюродный брат рассказывал...

— Ну ты... Дурочка, что ли... — рассердилась девушка. — Как это — нет адреса?

— Я не знаю...

— Да ты вообще... Что-то с чем-то... — И она выразительно постучала себя по растрепавшейся голове.

Девушка вытащила очередную помятую сигаретку, долго щелкала плохо работающей зажигалкой, наконец прикурила.

— А... я знаю это место, — сказала она наконец, — и памятник знаю. Когда мы школу заканчивали, все излазили... Прикольно было...

— А сейчас что, не прикольно? — спросила Вика.

— Шарик сдулся. Был шарик и сдулся.

— Комната же у тебя есть... Своя... — сказала Вика с грустью.

— Это все моя Васильевна... Вот человек был. Человек! Учительница моя. Она мне всегда говорила: «Будешь идти по правильному пути, все у тебя получится». А какой это правильный путь? Какой? Я посмотрела... Другие и неправильно ходят, и все у них получается. Вот человек был...

— Почему был?

— Так умерла прошлой весной. Она одних писем, чтобы мне эту комнату дали, написала... Я видела — целый портфель. Как рука не устала? Что-то ты меня в сопли вгоняешь. Этого не надо! Поняла? Э-то-го не надо! Поставили цель — идем!

— Какую цель? — растерялась Вика.

— Как это какую? Забыла? Забыла? На рыбок посмотреть, в беседке посидеть... разноцветной... Талончик у тебя есть? На автобус! На автобус! Нам ехать через весь город.

— Нет у меня талончика, — сказала Вика.

— Нет? — повторила девушка язвительно.

— Нет.

— А что у тебя есть? Ничего у тебя нет! Даже комнаты своей у тебя нет!

Вика уже жалела, что связалась с этой странной девушкой, захотелось назад, к бабушке, пусть даже смотреть с ней этот неисправный телевизор. Но девушка ее словно загипнотизировала.

— Попробуем так, рисковать будем...

И девушка пошла, даже не оглядываясь на Вику. И Вика... опять пошла за ней.

Автобус был переполнен, Вику сразу оттеснили, она видела только край плеча девушки и старалась не терять его из виду. Но скоро и этот «край плеча» куда-то пропал. Ее зажало со всех сторон, трудно стало дышать. Она хотела позвать девушку, но как это сделать, ведь она даже не знала ее имени. И тут услышала ее громкий хрипловатый голос:

— Есть у меня талон! Я его потеряла! Уронила! Где мне его искать?

В этот момент в автобусе стало свободней, многие вышли на остановке, и Вика увидела девушку и вцепившуюся в нее контролершу — коренастую женщину с необъятной грудью. Девушка было рванула вслед за выходящими, но контролерша держала ее цепко, прижимая этой грудью, как цементной плитой, к металлическому поручню.

— Ну! — заорала контролерша, когда автобус опять тронулся. — Ищи свой талончик!

Девушка вроде бы наклонилась, высматривая что-то под ногами, но потом опять выпрямилась и закричала истошным, плаксивым голосом:

— Что вы от меня хотите? Что? Я инвалид детства! Я инвалид детства!

И большой, грузный мужик с добродушным лицом вдруг сказал громко и весомо:

— Не приставайте к инвалиду детства. Я куплю ей талончик.

— Тут уже не талончик, тут штраф! — прошипела контролерша.

— Я заплачу за нее штраф. — И вытащил большой потрепанный кошелек.

Вика вся затрепетала: что будет с ней, когда до нее дойдет дело? Но на следующей остановке и контролерша, и этот мужик сошли, и Вика видела через окно, как мужик расписывается на какой-то бумажке.

Дальше в автобусе стало совсем свободно, они даже сели.

— А я тебя чуть не кинула! — вдруг сказала девушка. — Кинула б, кинула! Ты мне не очень-то верь. — И усмехнулась как бы сама себе. — Как тебя звать? — спросила, помолчав немного.

— Вика.

— А меня... Изаура...

— Как?

— Был такой фильм — «Рабыня Изаура».

— Рабыня?

— Ну, потом она уже была не рабыня. Короче, мою мамашу этот фильм очень впечатлил. Вдохновил, да. Изаура, Изаура... Бред! Короче, Ира... И этого не люблю. Ира, Ира... в платье дыра. Надо ж как-то называться.

Оставшуюся часть пути молчали, а когда доехали до конечной, в автобусе они остались уже одни.

За конечной остановкой была всего пара домов, в стороне смотрела пустыми окнами огромная новостройка — дом за домом, дом за домом, в ряд, как слепые солдаты, а дальше уже виднелись кольцевая дорога и большой мост, вокруг которого вились асфальтовые змеи.

Тут Ира-Изаура застопорилась.

— Что это вдруг... — сказала, оглядываясь. — Раньше ничего этого не было.

— Когда раньше? — спросила Вика.

— «Когда, когда»! — огрызнулась Ира. — Когда мы школу заканчивали!

— Так может, вернемся?.. — робко предложила Вика.

— Ага! Столько пилили и возвращаться! Это не в моих правилах! — И шагнула вперед.

Они взбирались на насыпи, перебегали дороги, продирались через колючие, пыльные придорожные кусты. Лицо у Иры-Изауры было мрачным и решительным, нос рассекал воздух, как нос корабля, бедная Вика еле плелась сзади и в отчаянии думала, что вот-вот она упадет без сил прямо здесь, неизвестно где, неизвестно, в каком месте, одна-одинешенька. Ее все бросят, все забудут. Наверно, и на лице ее было это отчаяние, потому что Ира-Изаура обернулась и сказала:

— Ну что ты за человек такой? Хилый ты человек! — Но тут что-то увидела и закричала: — Река, река! Теперь я знаю — где!

Сразу и силы появились, и местность стала другая. Деревья и влажная прохлада. Веселей стало, легче. И тропинка веселая, протоптанная, вдоль реки.

Ира-Изаура даже запела что-то себе под нос. Голос у нее был не самый приятный, да и слух не очень, но Вику это не раздражало. Вике скорее нравилось.

— Вон! — закричала Ира-Изаура, показывая на другую сторону реки, там на холме виднелся небольшой серый столбик. — Это памятник! Героям-партизанам. Раньше он зеленый был и скамейки стояли. Ну мы и балдели!

Они прошли еще немного и уперлись в забор. Глухой, но старый — штакетники кое-где отставали. Ира-Изаура оттянула штакетину и заглянула внутрь.

— Дом!!! — заорала она восторженно. — И беседка там! А я думала — соврала!

Восторгаться-то особенно и не было чему. Да, дом был. В три этажа, третий — под высокой крышей. Но какой-то обтрепанный... Дом стоял спиной к реке, и Вика почему-то подумала, что с той стороны, с фасада, должны быть колонны... тоже какие-нибудь треснутые и облезлые, как на фотографиях древних дворцов. Была и беседка... Перекошенная, с дырявым куполом, на котором действительно что-то поблескивало.

— Айда! — И Ира-Изаура помчалась к беседке.

Вика — за ней по запущенному, заросшему двору, заваленному досками и всякой дребеденью.

В беседке тоже обнаружилась свалка какой-то рухляди, но на одной скамейке вполне можно было сидеть. Еще кое-что оставалось от крыши беседки из цветных стеклышек, основательно разрушенной, но и через эти стеклышки светило солнце, преломляясь на волшебные лучики света, солнечные бриллианты.

— Бал-деж! — сказала Ира-Изаура, вытянув длинные, худые ноги. — Бал-деж! Теперь только кипяток, чай и роллтон!

И тут... Послышался шум машины... Они замерли.

Во двор вошла та самая женщина, которая устраивала Вику на работу. Она была уже не в сапогах, а в джинсах и кроссовках, отчего казалась гораздо ниже ростом, а за ней... Викин дядя в жеваной майке, шортах, со всклокоченными волосами. Женщина кричала и жестикулировала. Что она там кричала, Вика не поняла, от страха она всегда впадала в оцепенение и даже немного глохла. Между тем бесстрашная, любопытная Ира-Изаура высунулась из беседки больше чем надо, и женщина цепким хозяйским глазом ее заметила.

— Кто там? — закричала она и пошла к беседке.

Ира-Изаура спряталась, но было уже поздно.

— Что вы здесь делаете?! — орала женщина.

Она зацепилась за косяк, да так, что хлипкую беседку чуть не разломала. Что-то оглушительно треснуло прямо над головой, посыпались разноцветные осколки, только что искрившиеся на солнце, а теперь умершие под ее ногами, как мотыльки. Тут-то она и увидела Вику.

— А это что?! Что здесь делает эта засранка?

Подошел дядя, увидев Вику, пробормотал что-то смущенно.

Женщина выскочила на середину двора и повысила голос, кажется, уже до последнего предела, чтобы все слышали: соседи, собаки соседей и даже птицы на деревьях — вся округа.

— Короче! — орала она. — Выметайся отсюда!

Тут она развернулась, опять яростно и неловко споткнулась о какую-то доску, взвизгнула, выругалась довольно-таки нецензурно и скоро исчезла за домом. В тон всему этому взревела машина. Дядя грустно смотрел ей вслед...

— Ну, — сказал Вике тихо и подавленно. — Как ты тут образовалась-то?

— Брат сказал, — пролепетала Вика дрожащим голосом, — что у вас есть дом и беседка с разноцветной крышей... Фонтан с золотыми рыбками... Мы только посмотреть...

— Н-да... — сказал дядя. — Н-да... Рыбок-то уже давно коты сожрали. Нет рыбок!

— Коты? — ужаснулась Вика.

— Коты рыбу любят.

Дядя сел на какой-то чурбан, прислонился спиной к сарайчику, прикрыл глаза и так тяжело вздохнул, что у Вики вдруг сжалось сердце... Подошла Ира-Изаура.

— Подруга? — сказал дядя, не подымая глаз. — Это хорошо, что у тебя есть подруга.

Он замолчал, а они стояли рядом и тоже молчали.

— Продул... — сказал дядя как-то изнеможенно. — Проиграл... В пух и прах. Все. И дом, и беседку... Жену, детей... Жизнь... Пропала жизнь!.. И уйти из нее духу не хватает. — Он опять замолчал и молчал так очень-очень долго, а потом вдруг улыбнулся весело и насмешливо. — Золотых рыбок, конечно, не было... Но карасики плавали...

— Тетя умерла, когда про дом узнала?

— Кто тебе это сказал?

— Брат.

— Чушь. Детские фантазии. Не было у меня тогда еще никакого дома... Но играть, да, поигрывал...

— Как? — все не понимала Вика.

— «Как, как»! — подхватила Ира-Изаура. — В карты! Или в рулетку. Зависимый!

— Все-то она знает! — прошипел дядя вдруг злобно.

— А что? Мало видела? — огрызнулась Ира-Изаура.

— Подчистую! — вскрикнул дядя, обхватил руками голову и стал раскачиваться из стороны в сторону, как игрушка китайский болванчик, как будто только теперь, в эту самую секунду, узнал про себя что-то страшное. — Подчистую!.. Мне бы двести долларов... Я бы отыгрался...

Вике стало совсем невыносимо смотреть на него, как будто не он, а это она, Вика, проиграла этот дом, и беседку с разноцветной сверкающей крышей, и рыбок, пусть не золотых, а просто карасиков, и тетю, и родителей — жизнь! Сердце ее сжалось, заболело и как бы даже надтреснулось.

И тут... Тут... Она как бы ощутила какое-то шевеление... Сунула руку в карман и что-то нащупала... И вынула двести долларов, которые ей дал муж этой ужасной женщины. А ведь она совсем о них забыла. Совсем! Взяла, положила в карман и забыла.

— Вот, — сказала Вика, протянув дяде деньги.

— Двести долларов! — закричала Ира-Изаура. — А молчала! Молчала! Талончик не могла купить!

Дядя ошалело глянул на Вику, схватил деньги и скрылся в сарайчике. Вернулся в джинсах, приличной куртке, причесанный.

— Мне в другую сторону, не подвезу, да и бензина не хватит. На автобус идите, — сказал сухо, даже грубо, не глядя на Вику.

И пошел. Поворачивая за дом, обернулся:

— Последний раз, клянусь! Последний! — зло так крикнул. Зло и категорично.

И он так думал, действительно думал, какая-то внутренняя глубинная сила говорила ему, что все поправится, он вернет себе и дом, и достоинство, вернет сыновей, и поможет этой девочке, и вытащит из дыры жизни ее несчастных родителей... А потом уже — никогда...

Опять заворчала, взвыла машина.

— Да, — сказала Ира-Изаура, прислушиваясь, — знала бы я, что у тебя есть двести долларов...

— Что бы ты сделала?

— Да ничего. Прибила бы кирпичом и деньги забрала.

Обратно пошли другой дорогой, по боковому от центральной дороги нагретому шоссе. Ира-Изаура все хотела остановить попутную машину — выскакивала на середину дороги, махала руками, изображая то светофор, то шлагбаум, то ветряную мельницу. Но машин было мало и никто не останавливался.

Вначале настроение у нее было неважное, но потом переменилось, у нее часто менялось настроение. Она стала подпрыгивать, что-то выкрикивать и петь.

Небо было голубым и прозрачным. Стало прохладнее, солнце скатывалось к краю. Впереди уже виднелся большой мост, к которому стекались дороги.

А Куриный Бог? Он спокойно подремывал в кармане Викиного плаща, ведь он знал — он сделал свое дело, ДАРЫ БОГОВ ИДУТ ДОЛГО. А потом через прореху в кармане он завалился за подкладку, а потом через прореху в этой подкладке выскользнул на дорогу... Он лежал на дороге в своем древнем, глубоком оцепенении и ждал, когда его снова поднимет и согреет живая и теплая человеческая рука.

Не гоните богов, не лишайте людей сказки, не оставляйте их в одиночестве на куске грязи, покрывающемся под лучами солнца роскошной зеленой растительностью.