Пустой день

Трудовые будни сельского таксиста порой «изукрашиваются» курьезами изобильнее, нежели осенью рябиновые или облепиховые кусты красными или желтыми ягодами. Водителю городского такси, пожалуй, никогда не приведется испытать их самобытное очарование, прочувствовать, что называется, своей шкурой, потому нелишне познакомить его с ними на примере одного дня его сельского коллеги — собственно, меня самого.

Сегодня утром мне понадобился длинный «советский» гвоздь: нынешний сгибается после первого же удара молотком по его «сыромятному» телу, причем раболепнее, нежели Европарламент перед Обамой, а потому вырванные из стен, столбов и прочих мест гвозди, на вид кривые и ржавые, я складываю в ящичек: пригодятся. Хорошо помню, как давно, еще в прошлом веке, решил покрыть шифером крышу и ничего не вышло — гвозди в сухую сосновую обрешетку вбиваться не хотели: гнулись, будто оловянные. Я повертел в руках новенький маслянистый гвоздь на двести и вдруг без особенного напряжения (не иначе как от крайнего раздражения) согнул его под прямым углом. Пришлось искать, выдергивать старые гвозди, и они, выпрямленные, вошли в дерево с такой же молодцеватостью, как и в юные для них времена хрущевской оттепели.

Отыскав нужный, но чересчур причудливо изогнутый и перегнутый гвоздь, устанавливаю его на лиственничной чурке в необходимое положение, размахиваюсь молотком — и тут же в кармане пробуждается телефон. Ага, вот и первый вызов, и ехать недалеко — в близлежащую деревню.

Кстати говоря, не одним лишь мной подмечено и неоднократно проверено: если первый пассажир — женщина, это нехорошая примета; женщина под хмельком — однозначно сквернее некуда; пьяная и призывающая отвезти в долг — хуже не измыслить, можно уподобить разве что с пожаром в гараже: в самом благоприятном случае день пройдет впустую. Превосходно сие прискорбное обстоятельство знаю, но, выслушав хмельную даму, вожделеющую добраться до дома после дня рождения подруги без рубля в портмоне, но охотно обязующуюся отдать долг «завтра же»: «Ты пойми: сегодня мужик с заездки (заездка — от «заезжать»; сезонная, постоянная или временная работа вахтовым методом, преимущественно на буровых вышках) приезжает, а меня — здрасьте! — нету. Ить прибьет», — решаю: пожалею дурёху — поеду.

Доставив даму к семейному очагу, еду обратно и на выезде из деревни встречаю двух мужиков на мотоцикле «Урал» с коляской. Первый — насупленный — рулит, второй позади него держит громадный букет жарков; его загорелое широкоскулое лицо поминутно озаряется конфузливой улыбкой. А не хмельной ли это дамы муж возвращается? Что ж, по крайней мере, застанет ее дома.

Заново укладываю гвоздь, ударяю молотком — и одновременно трещит телефон. Вызов, и в ту же деревню. Чертыхнувшись про себя, завожу Коломбину.

Стою у нужного дома минуту, вторую. Дом распяливает веки лет двадцать некрашеных рам, уставляет нечистые стекла, будто вопрошает: «Ну чё тебе надо?» Звоню. «Абонент отключен или находится вне зоны доступа». Отгоняя дурное предчувствие, иду к дому, вижу на двери замок. Вызвали такси, а сами уехали или пошутил кто — уже неважно. Невольно вспоминаю несколько бранных слов, еду обратно.

Возле понтонного моста встречается долговязая черноволосая женщина в черном длиннополом демисезонном пальто, обладательница плечистой фигуры, лопатообразных ладоней с короткими узловатыми пальцами, крайне выразительной физиономии, замечательной носом, напоминающим горбатый баклажан, выпяченным раздвоенным подбородком, вдавленными щеками, пронзительными ведьмачьими глазами и кудлатыми бровями вразлет (и, право, жаль, что без усов и бакенбард), — словом, добротной унтер-офицерской закваски времен взятия Очакова и покоренья Крыма. Старая знакомая — прямоходящая дурная примета! Долой последние сомнения — пропал день!..

Завидев меня, женщина взмахивает руками и, собирая рельефные складки лица в химерическое подобие улыбки, бросается к машине. А я-то как рад тебя видеть — ты даже не представляешь! Сейчас попросишь увезти в долг, пообещаешь завтра же отдать. Сколько обещаний от нее уже услышал, дай бог памяти... Не то три, не то четыре. Нет, не вспомнить!

— Мне в Жигалово надо! — заявляет она шансонеточным голосом и, путаясь ногами в долгих полах пальто, забирается в машину. Умостившись, сообщает: — Правда, бабла нету, так ить вы же знаете, я всегда отдаю.

Нахальство неописуемое, но по здешним меркам вполне себе обычное.

— Не жарко? — киваю на пальто. — Июнь все-таки.

— Заторопилася, схватила чё под руку подвернулося, — не смущается женщина. — Ничё, не упрею... Теперь буду только вас вызывать. Тогда мне и скидка будет, да? — И после томительной минутной паузы начинает рассказывать: — Столько делов дома, столько делов — ужасти просто! Так и лётаешь тудым-сюдым, так и лётаешь, как эта... как, в натуре, дура с крыльями. Позавчера мне втемяшилося помидоры высадить. Так ить пора уже: под самый потолок выперлися. Ну, наказала сыну воду в бочки накачать, а сама занялася своими делами...

Что ж, и похмельную думу, где раздобыть пятьдесят рублей на средство для ванн под названием «Боярышник» (спиртовую настойку, местными алконавтами переименованную в «Фумитокс»), можно признать делом.

— Вечером уже — хорошо так стемнелося! — поперлася проверять, накачал сын воду или нет. Толкнула одну бочку — пустая оказалася. Ну, тут я и обозлилася — ить сказала же накачать! И со всего психу пнула вторую — а она, блин, полнехонькая! Все бы ничё, да нога в тапок была обута; палец сломала, чё ли, токает — сил нет...

Завралась голубушка: к машине прибежала, а должна бы приковылять. Все же советую ей обратиться к врачу.

— На хрен этих лепил, я их боюся! Как увижу белый халат — сердце аж в горле стукотит! Не везет в жизни — повезет в любви, — сворачивает женщина на другую тему, очевидно решив для себя, что жалостливую струну затронула достаточно чувствительно, пора перейти на лирику. — Вот у меня первый мужик был... Хорошо мы с ним жили. Правда, недолго: забрал все деньги, какие были, поехал в город купить чего-нибудь к Новому году — и потерялся. Менты его искали, да без толку. Так и пропал с концами.

Подъезжаем к Жигалову, и вдруг из подлеска, где особенно плотно столпились невысокие сосенки, выдирается бык, одурело мотая башкой, мчится наперерез. До него метров десять, а скорость машины не меньше ста. Глумливо бык выбрал место для пробежки: справа — кладбище... Давлю на тормоз, выталкиваю рычаг автомата в нейтраль, выруливаю на встречную полосу, благо на дороге никого нет... Кисточка промелькнувшего бычьего хвоста едва не сбивает правое боковое зеркало...

— Двадцать лет прошло, как сгинул, — продолжает женщина совершенно равнодушно, демонстрируя загрубевшие нервы или отсутствие таковых. — Правильный был мужик, до сих пор его вспоминаю. Искала такого же — не нашла. Как с отсидки вернулася, тоже искала. Ничё, найду — какие мои годы! Вот и приехали. Спасибо, что подвезли. Я всегда вас вызывать буду, — искреннейшим голосом обещает она, выпрыгивает из машины и, подхватив полы пальто, широко шагает к магазину.

У меня, слава богу, нет лагерной закалки, потому, лишь только откатился приступ знобкого запоздалого страха, еду дальше. «Домой! К черту эту таксовку! Вот заберусь в Интернет... Нет, лучше займусь гвоздем».

Укладываю гвоздь, ударяю по нему молотком — телефон рассыпает зловредные трели (довольно странная прослеживается закономерность: удар молотка — звонок телефона).

Неведомая девица шелковистым голоском интересуется стоимостью проезда до деревни Якимовки и обратно, затем просит забрать оттуда ребенка («Некогда самой-то») и привезти в Жигалово. «Дом запросто найдете: как, значит, в деревню заедете, так он будет, кажися, четвертый, чё ли, справа; там, если чё, у кого-нить спросите». Отказываюсь категорически. «Ничё, тогда сама прокачуся», — не огорчается девица и называет свой адрес. Выругавшись про себя, иду к Коломбине.

Подъезжаю, звоню — на экранчике телефона высвечивается надпись: «Номер скрыт». Похоже, девица развлекается или чаемой недоступностью, или ложными вызовами. Сигналю. Никто не выходит. Захожу во двор. Так и есть: верандовая дверь на замке.

Во двор заглядывает дебелая женщина.

— Такси вызовет, а сама, курва такая, зашкерится, — обличает хрипловатым голосом, проворно ощупывая меня любопытными глазками. — Соседка я евошная, — сообщает словоохотливо. — Хоть ты говори ей, хоть нет! — заявляет мне уже в спину. — Из глухой деревни переселилася, умишка — ни хренишка, а зубы насобачилася выставлять! Дождется — харю-то ей расчешут!

Заново укладываю гвоздь, ударяю молотком раз, другой — гвоздь пребольно «стреляет» в пальцы, но выпрямляться не желает. И тут же верещит телефон (похоже, сегодня он приохотился издеваться надо мной).

Приятный женский голос называет адрес. Приезжаю. Из калитки нетвердо выбирается девица — еще одна старая знакомая.

Блокирую двери, приспускаю стекло. Заявляю решительно:

— Вам уже было сказано: в мою машину вы никогда не сядете.

— Чё ты тут опять развыкобенивался-то? — нахально улыбается девица; зажатая в углу рта сигарета подергивается, сеет пепел на футболку. — Ну, бухнула я — и чё? И вообще, тебя вызвали — вези давай! — Она рвет ручку двери. Коломбина медленно трогается. — Да пошел ты! — Девица ударяет кулаком по левому зеркалу, промахивается, едва не падает в густую придорожную грязь.

Еду мимо автобусной остановки. Рядом с ней никнет маломерная фигурка в годах преизрядных; она встречает меня столь красноречивым взглядом, что кажется, Коломбина останавливается прежде, чем я догадался это сделать.

— В аптеку, — отвечает старушка на вопрос, куда едет.

Приглашаю садиться — отказывается: денег на такси нет. Уверяю, что сегодня вожу бесплатно, — вглядывается пытливо: не спятил ли?

— Так уж получилось, что пришлось двух пассажирок за «спасибо» увезти. А Бог троицу любит. Желаете быть третьей?

— Забесплатно-то чё не съездить, — соглашается женщина. — Мне лекарствов купить надо, а я автобус этот замучилася ждать. Поди, опоздала уже.

— Напраслину промолвить изволили, сударыня, — говорю, непроизвольно изображая развязного лихача на козлах щеголеватой рессорной коляски с желтыми английскими дутыми шинами, насилу сдерживающего нетерпеливо всхрапывающего тысячного серого в яблоках рысака. — Даже не сумлевайтесь — единым духом домчу.

Возразив: «Нет уж, ты лучше потихонечку», — она, кряхтя, долго закарабкивается в машину, медлительно усаживается, неторопливо пристраивает подле себя невесть откуда взявшуюся кривоватую палку, смахивающую, как мне почему-то показалось, более всего на волшебную клюку, основательно умещает на коленях объемистую старомодную клеенчатую сумку, после этого ублаготворенно вздыхает и без промедления заводит разговор, в коем причудливо перемешивает крестьянские печали («Ить картошку скоро огребать, а силенок уже нету», «И чё ее, мошкару эту проклятущую, никак не догадаются перетравить?»), внезапные доморощенные политические эскапады («Жириновского, чё ли, позвать, пусть порядок наведет!») и премудрость жизни («Стирать надо только по женским дням, это я тебе точно говорю. Если постираться в мужской — это, значит, получается понедельник, вторник и еще четверг, — то, значит, или ветрище поднимется, белье все как есть расхлещет, или дождина пойдет, или еще какая-нить пакость обязательно стрясется»).

Крепко ухватившись за мистическую тему, старушка начинает увлеченно повествовать про домового (уважительно именуя его «дедушка-суседушка»), который, по ее словам, «живет в каждой избе, и с ним лучше дружить, кормить его и справлять именины». Здесь Коломбине довелось обгонять девушку, вышагивающую посередине моей полосы вольнее, чем по своему двору, потому лишь и запомнилось, что «дедушке-суседушке вечером кашу в блюдце накладывают, хлеба кусочек положат, чаю нальют или же молока — короче, кто чё может; а в день рождения дедушки-суседушки его желательно конфетами побаловать, можно и стопочку поднести — чё он, не мужик, чё ли? Угостишь дедушку-суседушку — и душа на спокое». Умеряю резвость Коломбины, спрашиваю, есть ли на свете нечистая сила. Старушка искоса обозревает меня блеклыми глазами, словно спрашивая себя, надобно ли откровенничать перед кем ни попадя, затем, пожевав губами, неторопливо выговаривает: «Встречалася...» — и сухонькой рукой, испестренной пигментными пятнами, осеняет себя крестным знамением. После своего таинственного засвидетельствования женщина умолкает; поторопить ее не решаюсь.

— Годов этак пятьдесят назад поздно вечером я домой возвращалася, — внезапно говорит она. — Осень, чё ли, была... да, осень. Иду, примечаю: чё-то быстро стемнелося, луны, помню, совсем не видать и звезд тоже. Да мне-то чё до этой луны, если я при всяких потемках с дороги никогда не сбивалася, а тут темнотища — не как в погребе, хоть чё-то разглядеть все-таки можно. Иду, значит, по своей улице и знаю, что сейчас я мимо дома бабки Пелагеи прохожу, а после него — пустое место, там тоже дом когда-то стоял, да сгорел давно, и строиться там никто ни в какую не хочет. Ну вот, прохожу бабкин дом, иду мимо этого самого пустого места. Интересного ничего нету: остатки горелого сруба и ворот; крапивой и лебедой все как есть позаросло. Вдруг вижу, что у ворот какая-то простоволосая старуха стоит, на меня уставилася. Ну, думаю, стой себе да смотри, хоть засмотрися, — чё мне до тебя, ить ты мне не родня. А потом как толкнуло: чё-то здеся не то... Оглянулася: старуха на том же месте стоит. И тут приметила я, что волоса ее, седые, длинные такие, шевелятся, будто от ветра, а ить ветра-то никакого нету; и глаза ее вроде бы как светятся. Помню, посмеялася про себя: «Надо же — первый раз в жизни померещилося!» Шагнула раз-другой, снова оглянулася. Гляжу — волоса у старухи уже развеваются, лениво так, будто растревоженная тина в реке, а глаза тлеют синим огнем, как угольки в печке. Ну, я не особо-то испугалася: молодая была. Иду себе дальше... и тут не выдерживаю, оборачиваюся — а старуха эта шустренько так пробирается ко мне прямиком через крапиву... Еще подумала: «От меня, можно сказать, грохоток на всю улицу, а от нее — ни тебе звука, ни шороха, будто она по воздуху плывет, и кругом тоже все будто враз повымерло — ничего не видать, не слыхать...» Тут на меня страх напал. Развернулася я — и бежать. Через не помню сколько оглянулася... старуха за моим плечом! Руки ко мне протягивает, глазами как все равно паяльными лампами прожигает, волоса у нее — стоймя и колотятся, гнутся во все стороны, будто тальник в пургу; а лицо у нее вроде есть, вроде бы его нету совсем, и тут же оно мне вроде бы как знакомое, будто я старуху эту где-то видела... Вот тут меня вовсе страхотье взяло... Хотела закричать что есть моченьки — ить не могу: горло у меня будто веревкой передавленное... Бегу, задыхаюся, затылком чую — старуха не отстает... Вроде бы всю свою улицу пробежала, уже и ноги заплетаются, уже перед глазами мелкие такие красные мушки замельтешили, а улица никак не кончается, и дома моего все нету... Подумала: «Куда он подевался-то?» — и тут вдруг поняла: улица вовсе даже не моя, а чужая какая-то!

Подъезжаю к аптеке, останавливаюсь на обочине перед пешеходным переходом. Старушка, не замечая ничего вокруг, продолжает рассказывать:

— И как только я решила, что, мол, тут-то и погибель моя пришла, — тут же и вспомнила эту старуху! Еще удивилася, почему не сразу, ить за сорок лет она нисколечки не постарела... В детстве мы любили ночами по соседским огородам пакостить, а чаще всего в огороде этой самой старухи: репа у нее всегда вкуснющая вырастала, мы ее с грядки подчистую выдирали, а заодно уж огурцы, капусту воровали, горох вместе с ботвой выдергивали. Старуха на нас ругалася, лихоматом кричала: мол, припомню я вам, погодите, все вы у меня еще наплачетеся, — а нам-то чё, мы рожи ей корчили, камнями в нее швырялися, по-всякому над ней потешалися, пока она не померла... И как только мне все это припомнилося, так сразу же из-под земли как будто бы — вот он, мой дом... Вбежала в ограду — не знаю, как калитку не проломила... Мать сразу: «Ты чё белая вся?!» А я ей: «Собаку испугалася...»

Короткий резкий стук в боковое стекло ударяется в самое ухо. Старушка замолкает, судорожно сдавливает руками сумку; я переживаю нехороший холод в животе.

Приоткрываю дверцу. Флегматического вида мужик уведомляет покойным голосом: «Левое заднее шипит». Вылезаю, осматриваю перекошенную Коломбину (обочина дороги приметно наклонена влево), полуспущенное колесо, озадачиваюсь: домкрат здесь бесполезен. Спохватившись, разыскиваю взглядом рассказчицу и не нахожу ее ни в кабине, ни нигде вокруг; когда, куда за какую-то минуту поспела исчезнуть — загадка... «А не вез ли я, часом, саму нечистую силу? — вступает в голову чудная мысль. — Нет, вроде бы волосы у нее не шевелились...»

— Запаску вытаскивай, баллонник, — спокойно говорит мужик. — Отвинчивай гайки, а я машину подыму.

Оглядываю мужика, не наблюдаю ни единого признака, верно указывающего на молодецкую силу, способную покорить Коломбину весом в тонну триста: фигура у него присутуленная, худощавая, этакая нестатная, разве что пудовую гирю одолеет. «Пусть хотя бы попытается...» — усмехаюсь про себя, вынимаю запасное колесо, баллонник. Открутив гайки на колесе, ожидающе гляжу на самозваного Геракла. Тот ухватывает Коломбину за днище, без видимого напряжения приподнимает ее левую сторону. «Однако!» — оторопело проносится у меня в голове.

— Ты чё стоишь? — недоумевает мужик. — Ставь запаску.

Как никогда скоро меняю колесо. Мужик возвращает «обутую» Коломбину на прежнее место, невозмутимо отряхивает ладони одна об другую; странно, что он не утомился, и даже дыхание как будто не сбилось. Проникновенно произношу благодарственные слова — мужик пожимает плечами: «Делов-то...» Предлагаю отвезти куда пожелает — мужик качает головой: «Не, мне пока никуда не надо».

Еще раз благодарю, отъезжаю. И тут же сдаю назад.

— Рассказывали, недавно кто-то годовалого поросенка кулаком убил. Не ты?

Мужик тяжко и несколько смущенно вздыхает:

— Баба моя в командировку на неделю уехала. Я, понятное дело, сразу же умотал на рыбалку. Через два дня вернулся — поросенок с голодухи визжит. Пришел в стайку кормить этого проглота, а он меня за сапог ухватил. Ну, тут я ему с легонца по лобешнику и вдарил. А он чё-то хвост откинул, чё ж, разделать пришлось. Баба, как вернулась, расскандалилась: «Убивец, хуже тебя никого нету!» Ну, тут я ей по-хорошему: «Ты чё разоралась-то? Мясо — вот оно, в морозильной камере». Заткнулась, конечно.

Привычно подивившись про себя незыблемости деревенских характеров, еду на шиномонтажку, после — на недавно асфальтированную площадку перед подобием северного балка, украшенного вывеской «Автокассы» (из местечковой гордыни балок именуют автовокзалом, хотя он напоминает автовокзал так же, как Коломбина — троллейбус), где уже толпятся автомобили нелегальных таксистов — бомбил: похоже, пустой день не у меня одного. «Чё, законник, вызовы прут?» — встречают меня непременным вопросом; не замечая незлобивой подковырки, отделываюсь всегдашним ответом «сегодня не очень» и присоединяюсь к общей компании.

Пожалуй, здесь необходимо короткое отступление.

Деревня не чета городу: легальных и нелегальных таксистов не желают различать ни полиция, ни ГИБДД, ни даже пассажиры: оранжевый фонарь служит маяком для одних лишь приезжих, поскольку деревенские «свое» такси отличают с такой же легкостью, с какой хозяйки находят в стаде вроде бы единообразных для горожанина коров своих Зорек и Красуль.

Надо сказать, нелегальные таксисты свое занятие незаконным не находят: деревня, втянутая в режим самоуправления, немедля занемогла безгосударственным, необщинным анархо-крестьянским миропониманием (в коем разного рода нелегалы, они же исконно одобряемые мужиками хозяева-единоличники, нелегалами не являются) — короче говоря, отнюдь не так, как задумывалось отечественными либеральными мужами, отроду не изведывавшими незапамятного деревенского уклада.

В городе борьба за клиента порой вырождается в неоригинальные покушения на личности конкурентов, поджоги их автомобилей и прочие непотребные фигуры, но деревня пребывает в другом правовом поле, для города весьма невнятном, потому открытого соперничества между легальными и нелегальными таксистами не может быть апостериори: пассажир, изрядно избалованный переизбытком предложения, сам выбирает, с кем поехать. Обыкновенно по всевозможным причинам благоволят какому-то одному водителю таксомотора. Это обладатели статуса «постоянные» (ездят в долг и прочее; правда, когда статусные пассажиры утомляются автомобилем или одним и тем же лицом за баранкой, или не желают отдавать неприметно накопившийся долг, они своей благосклонностью одаривают уже другого водителя, притом искренне полагают подобные взаимоотношения непредосудительными). Но большинство всецело вверяется четырехколесной судьбе. Таковые объясняют: «Мне без разницы. Кого первым найду в телефоне, того и вызываю».

Кстати, припомнился анекдотический случай со словом «таксомотор». В июле 2014 года зарегистрировал ИП, всюду повесил объявления: «Таксомотор “Друг”. Режим работы... Телефон...» Вскоре принялись звонить, спрашивать: «Чё это такое — таксомотор?» Двоих мужиков интересовало, не ремонтирую ли я моторы такси. Пришлось переделать текст объявления, напечатать попросту, без закавык: «Такси “Друг”. Режим работы... Телефон...»

Бомбила по имени Боря продолжает прерванную беседу:

— Ну, тут я присмотрелся... Твою, блин, дивизию... медведь! Чё тут говорить, я так и прибалдел. Такая вот фигня, — присовокупляет присказку, коей имеет обыкновение заканчивать наиболее значимые куски повествования.

В это время трезвонит мой сотовый телефон.

— Ну, везет тебе: вызов — как с куста!

Безвестный хмельной собеседник замедленно выдавливает: «Братан... это, подваливай... в палисаднике... тополь... найдешь, короче».

Выключаю телефон, спрашиваю, о каком медведе идет речь, и Боря рассказывает, как позавчера вечером вез двух пассажиров и перед съездом в деревню Пономарёво заметил на противоположной стороне дороги нечто непонятное.

— Издалека показалось — человек, а поближе подъехал, гляжу — медведь. Здоровенный такой, присел на задние лапы, а передние на груди сложил. Такая вот фигня. Поравнялся, смотрю на него (стекла-то опущены), он — на меня... и вдруг как бросится!.. Я моргнуть не успел, а он уже в окно пропихивается... Да, забыл сказать: на переднем сиденье мужик сидел, а на заднем — баба. Мужик смолчал, а баба взревела как полудурошная... Медведь, видать, испугался, башку выдернул, бежит рядом, прыжками. А прыжки у него, я заметил, длинные, лапы лениво так выкидывает, будто не бежит, а развлекается... Ну, тут я притопил; у «тоёты» уже зад таскать начало (там грейдер прошел, всю дорогу разворотил), а медведь этот ни хрена не отстает. Такая вот фигня. Ну, выруливаю, а сам думаю: «Только бы ему не взбрело машину лапой ударить, ведь сразу под откос улетим, тут он нами и пообедает». Ничё, обошлось, отстал. До поселка ехали — молчали; как подъехали, глянул на мужика — а у него волосы торчком стоят, вот так. — Боря, изображая торчащие волосы, приставляет к голове ладони с расставленными пальцами. — Спрашиваю его: «Испугался, чё ли?» А он только глазами моргает. Такая вот фигня.

— А баба эта чё, тоже волосы вот так? — спрашивает второй бомбила, Богдан, шевелит над головой пальцами и хохочет.

Боря вдруг смущается:

— Вечером накидку с заднего сиденья снял, а там... короче, баба со страху обмочилась. Такая вот фигня. Ну, сиденье вытащил, в речке хорошенько прополоскал, к утру оно уже высохло... А вот в прошлом году тоже случай с медведем был. Ехал я в Чикан, остановился у ручья. Спускаюсь к нему и только собрался воду в бутылку набрать, гляжу — на сырой земле здоровенный медвежий след водой быстро так наполняется, значит, медведь прошел пару минут назад и он где-то рядом. Такая вот фигня. Ну, я попятился потихоньку к машине и тут слышу — шум в кустах. Сразу как отлегло: медведь беззвучно ходит, значит, это не он, а, скорее всего, человек. И точно, из кустов выходит охотник Кешка, друган мой, двустволка, гляжу, у него за плечом висит. Поздоровались. «Чё у тебя лицо такое?» — спрашивает. Я ему след показываю. «Это Тимоха прошел. — Кешка спокойненько так говорит. — Не шугайся, Тимоха мой корефан». Тут я его спрашиваю: «Твой корефан знает, что мы с тобой тоже корефаны?» «Увижу — скажу, — говорит, а сам лыбится. — Хочешь, догоним, познакомлю?» Я в отказ: «Чё-то я корефана твоего боюсь». Кешка говорит: «Тимоха медведь смирный, его даже коровы за своего держат». — Боря иронически усмехается. — Эти охотники если чё-нибудь не соврут, хуже, чем с похмелья, болеют; ну так языком махать не мешки ворочать.

Помолчали. Богдан вздыхает:

— Мне медведь ни разу не попался... У меня другой случай, — припоминает он, приметно весь оживляясь. — Сегодня должника увидел. Сто пятьдесят рублей два года не отдавать — это... это же вообще никакой совести нет! В глаза ему так и сказал. Нету денег, говорит, а хочешь, так отдам долг сметаной. Думал, я откажусь. Чё ж я, дурак, чё ли, от сметаны отказываться? Приезжаю — он кастрюлю сметаны вытаскивает. Ладно, в расчете. Так ему и сказал. Только, говорит, кастрюлю не забудь вернуть, а то, говорит, из-за этой несчастной кастрюли баба тот еще тарарамище устроит. Ага, сказал, отдам... через два года! — Богдан оглушает площадь басистой руладой, мы от души его поддерживаем. — Сразу же обратно привез, — отсмеявшись, отвечает он на вопрос «что же было дальше?». — Хотел денька четыре помурыжить, чего там, да пожалел: баба у него дурная на всю голову, кого угодно загрызет, даже меня.

В кармане нудно зуммерит телефон.

«Если снова пьяный вызов — поеду, только домой», — решаю про себя, однако собеседница трезвым голосом просит приехать в соседнюю деревню, причем «срочненько, очень-очень срочненько!». Да, знаю вашу срочность! Однажды вот так же позвонили, заголосили: «Ой, быстрее, ребенка надо в больницу!» Я поскакал очертя голову — и что же? Стоял перед домом, звонил, сигналил... Через десять минут неспешно вышла старушка с дитём никак не меньше пятнадцати лет, попеняла мне, что всех соседей переполошил, и на вопрос: «А как же больница, ребенок, или вот этот двухметровый и есть ребенок?» — ответила: «Попросила сестру такси вызвать. Это она вам позвонила, а про больницу приврала, чтоб побыстрее приехали, а то ить вы, таксисты, вечно тащитеся, скорее помрешь, чем вас дождешься. На самом-то деле поликлиника нужна: внучек чё-то рассопливился».

Собеседницей оказалась женщина бальзаковского возраста, ясноглазая, крепенькая, как каленый кедровый орешек, вёрткая, непринужденная до развязности, разумеемой деревней обыкновенной.

— Ой, как у вас тут за два года все попеременилося! — восклицает она, едва Коломбина вкатывается в Жигалово. — Давеча посмотрела с горки, удивилася — ни хрена себе, домов-то сколь много понастроили! Город, ну просто город! Я сама-то в Иркутске теперь живу, — сообщает она и с комической важностью надувает губы, но тотчас же смеется: — Попервоначалу-то всего пугалася, а потом ничё так, пообвыклася. В большом супермаркете работаю, — медленно, значительно говорит она, быстро взглядывая на меня: оценил ли?

Уважительно оглядываю ее вздернутый носик: «Ого, крутяк!».

— Да и работа у меня по сравнению с деревенской не бей лежачего: там полы подтереть, там чё-нибудь подтащить, там товар по полкам распихать — чё мне, трудно, чё ли? С жильем подвезло: не квартиру снимаю — комнату, зато дешевле и окнами на солнце, и хозяйка попалася своя, бывшая деревенская. Усядемся с ней вечером чай пить — и наговориться не можем, все вспоминаем, как в деревне коров доили да навоз из-под них вилами ворочали. — Она коротко вздыхает. — В городе хорошо жить, не то что здеся, даже от нечего делать по улицам пройтися, глаза попучить — няшно-то как, красотища-то кругом какая, господи!

— «Няшно», — озадачиваюсь. — Как это понимать?

— В городе это сейчас самое крутое слово, — важно объясняет пассажирка. — Все вокруг трендят: «Няшно, няшно», — ну, то есть хорошо, удобно. Еще слово «мимишки» появилося, прикольно то есть. Удобно: кроссовки няшные, подарок мимишный — и все соображают, об чем идет речь.

«Вот они, горькие, а на новоязе — мимишные плоды реформы образования...»

— Я бы отсюдова ни в жисть не уехала, — признаётся вдруг няшная (или мимишная?) пассажирка, — так ить тут мужиков путних хрен найдешь, все поспилися. А я нормальная баба, мне семью надо, и чё толку, что в деревне у меня был свой дом? Как-то, помнится, зимой, когда морозюка ударил под пятьдесят градусов, выскочила я за дровами, набрала поленьев побольше, чтоб по сто раз туда-сюда не шастать, пошла в избу, да второпях совсем позабыла, что час назад выносила полнехонькое помойное ведро, оступилася (мужика в доме нету, снег убирать некому, вот и накопился), шлепнулася, помои все как есть под ноги пролила. Иду это я, значит, — а дрова, как назло, попалися все лиственничные, тяжелющие, аж руки разгибаются, — и тут вдруг как поскользнулася, да как со всего маху звезданулася на спину, поленья на меня так и посыпалися... Хорошо еще, что шапку догадалася надеть да шарфом обмотаться, иначе всю морду бы себе раскорябала. Лежу под поленьями, плачу, думаю: «Ну вот на кой хрен сдалася такая жизнь?!» Но недаром говорится: Бог не Яшка, видит, кому тяжко. Утром — словно бы подсказал кто — написала объявлениев штук десять: «Продается дом, хороший, теплый». Расклеила у магазина да по заборам кой-где, вскорости покупатели нашлися, сторговалися за четыреста тысяч — не так чтобы хорошо, но все-таки. Корову родне отдала, распродала чё можно из мебелишки, собрала кой-какие манатки — и в город. На работу махом устроилася, ить руки везде нужны. Вчера приехала погостить, родне немудрящих подарков понавезла — на распродажах накупила досок разделочных, посуды, всяких там порошков стиральных, шампуней, полотенцев цветастых, из тряпок — маечек всяких разных, трикушек, носочков, трусов, того да сего, у вас это в два раза дороже, — а вечером не удержалася — пошла в хлев корову понаведать. Узнала меня, замычала... У меня, наверно, от запаха коровы в голове помутилося, за шею ее обняла, разревелася как дура... Родной такой запах, сколь себя помню, им дышу, его, как запах теплого хлеба, ни с чем не спутаешь. Вот надышуся им досыта — и обратно в город. Это я здеся простота деревенская, а там как приоденуся, морду как подчепурю, ноготочки накрашенные как растопырю — что ты, что ты!

После продолжительного молчания пассажирка говорит задумчиво:

— В городе, конечно, хорошо, вот только он трамваями пахнет... Ой, ить мы уже приехали! — вскрикивает и резво выпрыгивает из машины. — Спасибо! До свидания!

— Удачи вам! — кричу ей вслед, разворачиваюсь, еду домой — выпрямлять заждавшийся гвоздь. И вдруг вспоминаю: женщина не заплатила за проезд. Усмехаюсь про себя: ничего не поделать, пустой сегодня день...

Гвоздь уложен. Беру молоток. Телефон сейчас же захлебывается язвительным хохотом. С невыразимым удовольствием «удушаю» его хлипкое электронное тельце. Несколькими ударами молотка выпрямляю гвоздь, долго разглядываю... И зачем он мне понадобился?

Ладно, завтра вспомню.

Здравствуй, лужа!

Дверца распахивается.

— Такси?

— Таксомотор, — отзываюсь нехотя голосом, пригодным скорее для отповеди — мол, ступай отсель, — нежели для нечаянного пассажира, вздыхаю, откладываю на заднее сиденье «Проклятых королей» и взглядываю на незнакомого (приезжего, это понятно с первого взгляда) парня, мордатого, блондинистого, щетинистого, одетого, как и многие вокруг, в цветастые шорты, рубашку навыпуск, разрисованную тропической флорой. На обритый затылок парня сдвинута кипенно-белая бейсболка, смахивающая на скульптурный обломок арктического льда, на крепких кривоватых ногах — китайские красные кожаные сандалии, глаза загорожены темными «терминаторскими» очками, к распаренной жарой безволосой груди прилип золотой крестик — словом, незнакомец типовой представитель теперешней молодежной толпы.

— Да мне по барабану... — бурчит парень, плюхается на сиденье откормленной, без малого девяностокилограммовой, лягушкой и, коротко вздохнув, расслабленно запрокидывает голову (это странно, но мне показалось, что от бейсболки дохнуло прохладой). — Слышь, дед, давай туда, где на пляже молодежь тусит.

Нарочитое тыканье деловитых сопляков меня давно уже не задевает: пусть хоть такая смена подрастает, чем не будет вообще никакой.

Интересуюсь:

— И куда же?

Вопрос не праздный для меня, но не для парня.

— Да пофиг, лишь бы там вода была, — говорит он утомленным голосом, — а то от вашей жары сдохнуть можно.

Коломбина согласно рычит мотором, трогается с места. Едем в молчании, парень будто дремлет.

Исподволь наблюдая за ним, сызнова испытываю сомнения в справедливости вычитанной теории (запамятовал — когда и где), утверждающей: каждое поколение немножко, пусть на полшага, пусть на неразличимый микрон, запрограммированно опережает предыдущее. Хочется поддакнуть, мол, да, конечно, как скажете, так оно всенепременно и сбудется, но не могу, словно кто за язык держит: не соглашайся! — и будто в самые уши нашептывает, мол, ведь абракадабра это кабинетная, ересь вздорнейшая, каковая нет-нет да и заберется внезапно в чью-нибудь голову, ошеломленную непомерно долгими злоупотреблениями науками или водкой, а не блистающая виртуозными аргументами теория, вот и всё... И взаправду, какая там эволюция, какое там, к бесу лукавому, поступательное развитие общества, ежели это самое общество из столетия в столетие или шарахается из стороны в сторону, или же замирает как вкопанное?! Вот вытряхнуть этого паренька из иноземного тряпья, на голову нацепить выгоревшую буденовку, обуть в лапти или разбитые и продранные солдатские башмаки, обрядить в рабочую блузу, штаны из чертовой кожи, всучить кувалду или громадный гаечный ключ — и пожалуйста, взирайте почтительно на суроволицего члена ВЛКСМ, непритязательного героя первой сталинской пятилетки... Его же приодеть в американские джинсы «Lee», отечественные штормовку и резиновые сапоги, на патлатую голову нахлобучить шляпу, сделанную из газеты «Правда», на шею повесить гитару, да не позабыть привязать на колки революционно-романтический алый бант, — и вашему изумленному взору явится вроде бы все тот же комсомолец, но уже последний из плеяды прекраснодушных строителей брежневского БАМа... Ежели оставить как есть сейчас, то остается лицезреть щенка то ли космополитического, то ли неведомо какого другого помета — созидателя непонятно чего и из чего... И где тут оно — развитие?! Не разгляжу. Ну так обнаружьте мне его, обрисуйте перстами: удостоверяйся, маловер! Куда там! Спорщиков давненько уже нету... Да, от этакой передряги поневоле приспевает еретическая мысль: а не движется ли развитие образом противоестественным — вспять?.. Нет, лучше не вдаваться в стариковские размышления — по сегодняшним временам это занятие крайне вредное, — а глядеть на подступающий перекресток, где, не зная, как проехать, застрял грузовик ЗИЛ-157, в здешних местах прозываемый «турманом», хотя с голубем сей громоздкий и тихоходный раритет никоим образом не сходствует...

«А ведь “турман” — вылитый я».

От этой мысли делается скучно.

Между тем Коломбина поворачивает на дорогу, ведущую к реке; дорога эта примечательна тем, что петляет без очевидной необходимости, притом предпочитает нырять в буераки и карабкаться исключительно склонами нескончаемых косогоров. Встречаемся с первым из них — и Коломбина опасно накреняется, скрипя поведенным, как подозреваю, кузовом. Сомлевший парень тяжело вдавливается в дверцу, стекло в которой опущено, и едва не вываливается наружу. Встрепенувшись, нащупывает ремень, бормочет, пристегиваясь:

— Блин, дороги у вас...

— Думаю, бывали и похуже, — замечаю ему.

— Гонишь, дед. — В голосе парня — ленивое неверие. — Ну-ка, когда это было?

— А сразу же после Гражданской войны, в которой красные и белые истребляли друг друга. — И, памятуя уровень преподавания истории в школе, поясняю: — Она была совсем недавно, меньше ста лет назад.

Парень наморщивает лоб:

— А, ну да... — уставляет на меня черные дыры очков (конечно же никакой он не Азазелло, но переносицу вдруг обожгло, словно кто-то притронулся к ней раскаленным прутом). — Ну?

— После бешеного революционного романтизма заниматься прозаическими дорогами — как шампанское заедать заплесневевшим сухарем... Преснятина, короче говоря. К тому же вековечное бездорожье сибиряками воспринимается как природная данность, да и бюджета у свежеиспеченной совдеповской власти не было. К примеру, за неимением обыкновенной писчей бумаги и тех же чернил приказы, протоколы и прочие официальные документы писали огрызком карандаша на оборотной стороне обоев. — Здесь я понимаю, что наговорил ненужного, и решаю поворотить разговор в другую сторону. — Кстати, читал сказку «Три толстяка» Юрия Олеши? Тоже на обоях написана.

Парень дергает кончиком кривоватого греческого носа.

— Мне по барабану, кто и на чем тогда писал, — замечает он, голос его делается отрывистым и от слова к слову раздражается все более. — Меня другое прикалывает: а чё это дороги у вас — как после Гражданской? Если разобраться, так бабло за проезд не я тебе отстегнуть должен, а ты мне. Компенсация, понимаешь?

Плечистость парня, громада его кулаков и категорический тон кого угодно подтолкнут к догадке: вероятнее всего, сей мускулистый отрок подвизается исключительно на рэкетирском поприще. Потому отмалчиваюсь: супротив правды, как говорится, не попрешь, да и разговор начинает вязнуть, словно ириска в зубах: ну ее к лешему, тягомотину эту...

— А если река такая же беспонтовая, как дороги, ты, дед, свозишь меня забесплатно. Ничё, не обеднеешь.

Парень как будто подшучивает, но улыбочкой не утруждается. Хорошо же, я тоже ёрничать умею: на берегу реки как будто невзначай высажу его рядом с местными — зыряновскими — ребятами, и пусть только попробует позубоскалить с ними так же запросто, как и со мной!..

— Колись, бомбила: на хлеб с маслом и икрой заколачиваешь?

Вот же прилип, мокрогубый банный лист!

— Не шугайся, дед, я не налоговый инспектор! — настаивает парень, подкрепляя свои слова запанибратскими, но довольно-таки чувствительными подталкиваниями.

Да я и сам вижу, что из тебя такой же налоговик, как из меня балетмейстер!

Отвечаю пронизывающе-сырым, как осенний ветер, голосом:

— Бомбить — это как в лес по грибы ходить: наберешь или нет — неведомо. А хлеб, как и весь народ вокруг, в редкие скоромные дни маслом ублажаю, в постные — и частые — маргарином удовлетворяю, во все прочие не гнушаюсь солью припорошить. Икру, кстати говоря, предпочитаю кабачковую.

Выслушав, парень одобрительно замечает:

— Ну, ты, дед, и темнила!

Другого ответа он конечно же и не ожидал: его окружение чистосердечность полагает ересью. Или лошизмом? Нет, наверное, правильнее сказать — лошарством... Или же, по аналогии с «величеством», — лохучеством? Тьфу ты! Эдак, чего недоброго, мозг последнюю извилину вывихнет! Сегодня же позвоню приятелю-филологу, попрошу разъяснений.

Ага, пока я развлекаюсь отвлеченными мыслями, старая знакомая объявилась...

Объезжая ее обочиной, говорю:

— Здравствуй, лужа!

Парень хмыкает, пожимает плечами:

— Не врублюсь... С лужей, что ли, поздоровался?

Молча киваю головой. Да и сказать нечего.

— Ну, дед... — бормочет явно обескураженный парень и допытывается: — А чё только с этой? Вон их — полно!

— Верно, много.

Фраза неосновательная, но без обиняков дает понять: разговор мне неинтересен. Однако отбояриться от парня не так-то просто: приговаривая «Колись, дед, колись давай», он принимается подбадривать меня теми же подталкиваниями (подозреваю, это единственная его аргументация).

— Видишь ли, — объясняю покороче: подъезжаем к берегу реки, — эта лужа высыхает последней, а жизнелюбие достойно уважения.

Парень почему-то заходится хохотом.

— Чего... достойно? — хрипит он, сдергивая очки и вытирая глаза ладонью.

Оказывается, глаза у него голубые, с грязновато-серыми крапинами, будто вмерзшими в роговицу ледяными кристаллами, а закоченевшие зрачки так и норовят вбуравиться в самую душу... Верни очки на физию, прошу тебя!..

Как будто послушавшись, парень насаживает «терминаторы» на нос.

— Человеческого уважения, — убеждающе повторяю самому себе. И, присматривая, где на берегу удобнее остановиться, зачем-то прибавляю ненужные слова: — Потому всегда с ней здороваюсь и по возможности стараюсь миновать стороной — глядишь, нерасплесканная, она проживет подольше.

Парень снова хохочет:

— Ну, дед... всяких разных придурков встречал, но такого отмороженного клоуна, как ты, в натуре, первый раз вижу... — И вдруг истошно вскрикивает: — Какие здесь тёлочки! Тормози!

Коломбина идет юзом — картечь галечника громоподобно гвоздит днище.

Парень выпрыгивает из машины рядом с троицей девиц, едва прикрытых цветастыми ниточками бикини, и, обернувшись ко мне, шепчет:

— Дед, я сейчас махом сниму какую-нибудь из них или всех сразу, а ты замути хату... бабло, если чё, не вопрос... Короче, — выдергивает из кармана скомканные банкноты, протягивает одну, — держи пока стольник, а через полчасика подваливай обратно.

Коломбина взвывает вентиляторами... Даже она оскорбилась!

Нет, парень, не «подвалю»: надоел ты мне. А с лужей ни встретиться, ни поздороваться не позабуду.