«Москва» № 10, 2022
Московские улицы: вечность и современность
«Москва» – литературно-художественный и научно-публицистический журнал консервативно-патриотической направленности. Концептуальную основу журнала во многом определяет преемственность между допетровской Москвой и Москвой нынешней, вернувшей себе статус столицы по окончании Петербургского периода отечественной истории.
Вот почему в одноименном журнале транслируется не столько архитектура (пространство), сколько история Москвы (время). Москва как глобальное явление связывается в одноименном журнале с Россией и с мировым целым.
Основные темы 10-го выпуска журнала «Москва» за 2022 год: геополитические события на Украине (Дмитрий Артис «Цветы на бульварах», стихи, и др.), советское прошлое (Александр Орлов «Добродей», рассказ, Валерий Сдобняков «Шумело море», повесть, и др.), гендерная тема (Валерий Сдобняков «Шумело море», повесть, и др.), московские достопримечательности (Михаил Вострышев «Московский транспорт», главы из неопубликованной книги «Москва XX века»).
Основные публикации номера: Сергей Шойгу «Пять рассказов». Из книги «Про вечера» (издательство АСТ), Дмитрий Артис «Цветы на бульварах», стихи, Ольга Харитонова «Чужая сторона», рассказ, Оксана Лисковая «Перспективная реальность», рассказы, Валерий Сдобняков «Шумело море», повесть, Светлана Замлелова «Заколдованное место», публицистическая статья, Геннадий Евграфов «Proetcontra Леонида Андреева», литературоведческое эссе, Михаил Вострышев «Московский транспорт. Главы из неопубликованной книги «Москва XX века».
В прозе журнала «Москва» прослеживается общая тенденция современной прозы – частичный или полный отказ от художественного вымысла и художественный интерес писателей к правде факта. В итоге происходит частичное или полное стирание границ между документальной и художественной прозой.
В генетическом смысле жизненная достоверность нынешней прозы связывается с эпохой Чехова, с эпохой первых фотоаппаратов – этих спутников натурализма. Так, ученик Чехова, Бунин, презрев эстетическую условность и требуя от художника жизненной правды, корил Есенина за строку «Над застрехами храп лошадей». Застрехи – это верхи избяных крыш, до которых лошади допрыгнуть никак не могут – в своё время разъяснял нам Бунин, предвосхитив и нынешнюю натуралистическую поэтику.
В натуралистическом ключе выдержаны, например, «Пять рассказов» Сергея Шойгу. Они строятся как яркие (и экстремальные) случаи из жизни, за которыми угадывается не столько художественный вымысел, сколько автобиографическая основа.
Художественно не случайно и то, что Шойгу – министр обороны и бывший глава МЧС РФ. Профессии, связанные с экстремальными ситуациями и постоянным риском, располагают Шойгу к особому представлению о профессии писателя. Это не столько человек, который сидит в своём кабинете и занимается текстом, сколько человек, который много путешествует и познаёт жизнь.
Означенный взгляд на писательский труд не является общеобязательным. Например, один из современников Чехова пенял ему за долгое путешествие на остров Сахалин (вызвавшее к литературной жизни одноимённое произведение). Так вот современник Чехова шутил по этому поводу в эпиграмме: «Талантливый писатель Чехов, / На остров Сахалин уехав, / Бродя меж скал, / Там вдохновения искал. / Но, не найдя там вдохновенья, / Свое ускорил возвращенье, / Простая басни сей мораль: / Для вдохновения не нужно ездить вдаль». По вопросу о том, чем должен записаться писатель (сидеть в своём кабинете или ездить вдаль), наш современник Сергей Шойгу занимает преимущественно чеховскую позицию.
Первый рассказ подборки Шойгу «Запорожец» по своей фабуле напоминает «Судьбу человека» Шолохова. В центре обоих произведений – лихой и профессионально опытный шофёр. Подобно Шолохову Шойгу уподобляет нрав человека свойствам машины (скорость, внезапность, импульсивность и др.). Однако если Шолохов создаёт эпическое полотно о войне, то наш современник обрисовывает частный случай.
Согласно сюжету рассказа Шойгу бывалый водитель отправляется на пенсию, на заслуженный отдых, где обзаводится «Запорожцем» – машиной-другом. Но вот происходит внезапное несчастье: машина с огромной высоты летит в глубоководное озеро. Очевидно, став по возрасту подслеповатым, водитель внезапно потерял ориентацию, неожиданно для себя что-то забыл или перепутал в устройстве автомобиля. Сам он не пострадал, а его друг-автомобиль узнал почём фунт лиха – фактически утонул. Действие рассказа, как можно догадаться по фабуле, происходит в советские времена (например, в рассказе упоминается, что Николаич – так в быту зовут шофёра – в своё время возил советских начальников разного уровня). Однако автор привносит в рассказ и скрытую религиозную компоненту, несколько чуждую советской морали.
В рассказе обыгрывается, быть может, не названная, но прозрачно подразумеваемая максима: «Запорожец» – гордость водителя. Вот эта гордость и подвела Николаича, при всей его профессиональной опытности шофёра. Ему ненавязчиво предписано смирение – христианская ценность. Недаром говорят: «Тише едешь – дальше будешь».
Однако автор приходит на выручку своему герою, создавая неожиданно оптимистический финал. Лихие умельцы, типологически напоминающие лесковского кузнеца, способного подковать блоху, приходят на помощь Николаичу и совершают невозможное: бывалые парни, пусть и не совсем трезвые, общими усилиями вытаскивают «Запорожец» со дна озера и вскоре машина выглядит как новенькая.
Незлобно попеняв Николаичу за долю гордости, автор рассказа выражает и некоторую ностальгию по советскому периоду жизни страны. Эпиграфом к рассказу Шойгу могла бы стать лермонтовская строка: «Да, были люди в наше время!».
Автомобильная тема присутствует и в рассказе Шойгу «Не доехал». И всё же едва ли случайно, что первым в подборке прозы Шойгу помещён «Запорожец». Этот рассказ во всей подборке, пожалуй, наиболее связан с классикой. Чего стоят колоритные алкаши, которые вылечили совсем пропавший, было, «Запорожец»! Напрашивается параллельная цитата из Крылова, которую Гоголь приводит в «Мёртвых душах»: «По мне и пей, да дело разумей».
«Транспортная» тема в журнале обыгрывается не только художественно, но и документально. Достаточно сослаться на публикацию Михаила Вострышева «Московский транспорт. Главы из неопубликованной книги «Москва XX века». Публикация Вострышева подготовлена академически безупречно и снабжена уникальными историческими фотографиями.
Продолжая краткий обзор прозы Шойгу, отметим его рассказ «Нефтегорск». Рассказ посвящён борьбе человека с разбушевавшейся стихией огня – с тотальным бедствием. Рассказ о пожаре в Нефтегорске написан на узнаваемом документальном материале.
Завершают подборку рассказы «Олимпийцы» и «Охота». Сюжетную основу многих рассказов Шойгу составляет экстремальная ситуация, которая нуждается в позитивном разрешении. Так, в рассказах «Нефтегорск» и «Олимпийцы» воссозданы управленческие проблемы. «Олимпийцы», рассказ о немыслимых трудностях при организации олимпиады в стране, завершаются следующей авторской ремаркой (с. 12): «Но ведь справились как-то».
Профессиональный опыт Шойгу в его прозе угадывается, но не доминирует. Автор позиционирует себя, быть может, не столько как исполнительное лицо, сколько как масштабную личность.
Рубрику «Проза и поэзия» продолжает рассказ Ольги Харитоновой «Чужая сторона».
Герой рассказа едет из городской среды обитания в несусветную глушь для того, чтобы поучаствовать в похоронах друга или, во всяком случае, человека, который для путешественника жизненно не случаен.
Творчески симптоматично то, что жизненные координаты героя Харитоновой и самой Харитоновой практически совпадают. Как свидетельствует биографическая справка, Харитонова родилась в далёком Омске, однако по роду своей жизнедеятельности она связана со столицей (например, печатается в столичных журналах, к числу которых относится и «Москва»). Территориальный разброс и жизненный опыт героя Харитоновой автобиографичен.
Так вот, герой Харитоновой едет в несусветную даль, где он может себе позволить задержаться лишь ненадолго, потому что его ждут дела по работе. В спешке участники похорон практически не замечают человека, явившегося издалека на скорбное мероприятие. Однако усопший посылает герою рассказа видимый лишь одному ему, путешественнику, но при всём том бесспорный знак благодарности и участия.
Рассказ свидетельствует о том, что общение человека с космосом осуществляет не социум, а посторонние ему сокровенные частности. Они-то и остаются особо значимыми.
В своей прозе Ольга Харитонова продолжает тему бесконечных российских дорог, родственную также Сергею Шойгу.
Завершает рубрику «Проза и поэзия» повесть Валерия Сдобнякова «Шумело море». Как свидетельствует биографическая справка, Сдобняков не только талантливый и востребованный автор, но также – литературная знаменитость. Например, сообщается о том, что он является секретарём Союза писателей России.
Своего рода эпиграфом к повести нашего современника могли бы стать слова Пушкина: «Воспоминания безмолвно предо мной / Свой длинный развевают свиток». Морская стихия пробуждает в герое Сдобнякова воспоминания. У нашего современника, как и у классика, воспоминания по большей части трагичны.
По своему жизненному и эротическому поведению герой Сдобнякова (он же повествователь) едва ли не донжуан. Однако автор показывает, что его герой – не совсем тот, кем кажется. Каждую свою личную встречу он вспоминает одухотворённо и трепетно. И всякий раз он расстаётся с очередной любовницей не потому, что его обуревает жажда новых приключений.
Бывает, что он сам не хочет расставания, однако оно происходит не по чьей-либо вине, а по пословице «Где тонко, там и рвётся». И всякий раз мнимый донжуан сердечно травмирован очередным расставанием с очередной возлюбленной. По своей сути он уж совсем не похож на человека, срывающего цветы удовольствия и берущего от жизни всё…
Воспоминания героя о своих любовных трагедиях сложно переплетаются с его же воспоминаниями о распаде СССР – об историческом событии, которое тот же человек воспринимает как трагедию. Он усматривает в периоде конца 80-х–начала 90-х расцвет бандитизма и гражданский хаос.
Поначалу даже не совсем понятно, как взаимосвязаны личная судьба героя и судьба страны. Однако из сложного петляющего сюжета повести связь этих, казалось бы, различных по масштабу явлений, проясняется. У главного героя завязывается роман с девушкой Светой, их объединяют не только сердечные чувства, но и общественные взгляды (оба за Союз и против перестройки, которой частично соответствует время действия повести).
Однако сердечный союз и в данном случае оказывается недолговечным. Что именно происходит, можно узнать, прочитав повесть. Изломы сюжета у Сдобнякова настолько же внутренне мотивированы, настолько и непредсказуемы.
Художественно остроумен некий смысловой пунктир, который соединяет в произведении государственную и личную сферу. Изящно парадоксален литературный портрет Светы, автор пишет (с. 144):
«Хорошо сложенная фигура Светланы не могла не привлекать внимание мужчин. Мягкий голос с глубоко запрятанной, еле уловимой картавостью выдавал в ней будто бы что-то наивно детское, оттого был столь возбуждающе притягателен. В то же время манера общения не допускала даже подумать собеседнику о возможно большем, чем только деловые отношения. Ни одним жестом или словом девушка не давала повода этого заподозрить. Словно холодный расчетливый ум и здесь главенствовал над ее мыслями, чувствами, переживаниями».
Автор заявляет о себе как сердцевед и одновременно – парадоксалист. Он показывает, что именно холодность Светы пробуждает тёплые чувства к ней. Напрашивается весьма неожиданная параллель Светланы с Одинцовой – героиней тургеневских «Отцов и детей». Как мы помним, нигилиста Базарова привлекает в Одинцовой именно холодность (то, что, казалось бы, логически должно отталкивать). Меряя всё физиологическими величинами и бравируя этим, тургеневский Базаров пытается объяснить Аркадию, что холодную женщину можно обожать, как любят, например, мороженое.
Наш современник на нынешний лад пишет о привлекательной холодности как об особом качестве Светланы. Оставаясь тонким сердцеведцем, Сдобняков виртуозно владеет и особым искусством эпизода. Между ним и ею после долгой разлуки внезапно и спонтанно возникает физическая близость. Однако автор показывает, что она внутренне неуместна и способна ещё больше взаимно удалить бывших любовников. Автором психологически убедительно показано нечто такое, что внешне очень логично, но внутренне избыточно.
Повести Валерия Сдобникова творчески органично сопутствует трагический финал. Шум моря – лейтмотив повести – связывается с той таинственной бездной бытия, куда погружено множество частных существований.
В своей повести Сдобняков обращён к прошлому и лишь в смысловом «ракурсе» прошлого художественно помышляет о будущем. Ретроспективный (или элегический) «вектор» присутствует и в цикле рассказов Елены Данченко «Золотое время».
Подобно Шойгу Данченко работает в натуралистической традиции, с которой непосредственно сопряжено автобиографическое начало.
В рассказе Данченко «Бабушка» развёрнуто даётся родословная героини, описывается разветвлённое генеалогическое древо, к которому принадлежит и бабушка. Напрашивается литературная параллель с «Московской сагой» Аксёнова и романом Сорокина «Путь Бро», включённым в его ледяную «Трилогию». Хотя по текстуальному объёму «Бабушка» короткий рассказ, не похожий на эпические глыбы Аксёнова или Сорокина, Данченко сближает с этими авторами принцип литературной генеалогии (а не листаж как таковой). В то же время, приведенная литературная параллель контрастно указывает на различия сопоставляемых авторов. Если у Аксёнова, как и у Сорокина, сложная вязь, цветистая мозаика человеческих судеб составляет одновременно картину изображаемой эпохи, то у Данченко нет обязательной привязки частных биографий к ходу исторического времени. Данченко «ближе к жизни», нежели Сорокин или Аксёнов. В её рассказе человеческие судьбы не составляют некоего обязательного эпохального панно, а располагаются естественным путём. Как и в жизни, в рассказе Данченко человек существует и сам по себе, а не только олицетворяет свою эпоху.
Весьма вероятно, что Данченко просто писала свою бабушку с натуры, и как реальное лицо бабушка не сводима к своему историческому фону, а смена поколений, составляющих род Данченко, в свою очередь, не сводима к смене исторических эпох. Ведь человек приходит в мир не только для того, чтобы стать «зеркалом эпохи». Например, тот, кто живёт во время революции, не обязательно становится символом революции…
Тенденция Елены Данченко к отказу от художественного вымысла (которая отчётливо наблюдается и в прозе Шойгу) ведёт автора не только в область психологического документа или семейной хроники, но также способствует новому типу художественности в прозе Данченко. Писательница отказывается от эпической характерологии, воссоздавая не столько всего человека, сколько его наиболее яркие и запоминающиеся поступки или психологические жесты. Нередко они включены в тексты житейских анекдотов, например (с. 104): «Так вот, прабабушка Груня вернулась домой, зашла за чем-то в спальню и увидела, что в их супружеской чистенькой застеленной кружевным бельем кровати лежит ее муж… с ее лучшей подругой. Была ли та подруга замужней или нет, не знаю, не ведаю (о том история умалчивает), но Груня не стала скандалить. Она пошла собирать чемоданы». Прабабушка решила вопрос радикально. Умчалась в Варшаву, а затем, вернувшись в Петербург, добилась развода. (Елене Данченко присуща не столько поэтика характеров, сколько поэтика поступков).
Данченко живописует блистательный род, одной из одушевлённых вершин которого является бабушка (с. 102):
«Мама называла ее мамочкой, а я – бабушкой Женечкой или бабусенькой, такая она была маленькая, кругленькая, похожая на бусинку, с которой рифмовалась. И по дому она перекатывалась легко и неслышно, как бусинка-бисеринка».
Писательницу занимают не столько характеры, сколько поступки и портретные черты персонажей – прежде всего, бабушки. Внучка угадывает за её внешним обликом великую душу.
Говорят, что женское мышление конкретнее мужского. Не случайно в данном случае Данченко избирает точечную эстетику (чего стоит вышеупомянутая бусинка-бисеринка в литературном портрете бабушки?).
Другой автобиографический рассказ Елены Данченко называется «Первая работа».
В рассказе немалую роль играет случай. Так, по воле случая героине помог устроиться на работу некий советский начальник (действие рассказа происходит в поздний советский период). Не то чтобы начальник был просто игралищем фатальных сил. Однако в нём действуют тонкие и множественные психические факторы (не сводимые просто к характеру). И вот начальник мог не помочь с устройством героини на работу, а всё-таки помог. Сработали одни – благоприятные – психические факторы и не сработали другие – соответственно неблагоприятные.
Описывая советскую работу почти в довлатовских красках (но без сарказма), Данченко упоминает и об уникальных личностях, с которыми ей случалось контактировать по работе. К числу этих личностей относится Пётр Мамонов – рок-певец и актёр. Данченко вспоминает смирение Мамонова, которое выражалось в его способности молчаливо и скрупулёзно выполнять порученную работу.
К подборке прозы Данченко относится и короткая новелла «Кеес, Катя и Алекс». Главные герои рассказа – птицы.
Данченко работает в русле бестиария. Однако если создатели классического бестиария – Гофман, литературный отец «Житейских воззрений Кота Мурра», или Булгаков, автор «Собачьего сердца», – придают людям свойства или обличия животных, то наша современница скорее напротив обнаруживает у животных – в данном случае, у птиц – человеческие свойства.
Тенденция обыграть на современный лад классический бестиарий присутствует и в прозе Ирины Катовой. Её подборка озаглавлена «Всем миром». Показательно заглавие первого из рассказов подборки – «Военнообязанный кот». Мы помним, что в «Собачьем сердце» Булгакова фигурирует «говорящая собачка» (как некоторые в меру просвещённые граждане именуют Шарикова), а в его же «Мастере и Маргарите» действует Кот Бегемот.
Однако и Катова, описывая антропоморфное – а к тому же и говорящее – животное, следует путём внутренне противоположным Булгакову. Если у Булгакова Советская Россия 20-х–30-х годов составляет антураж действия, фон, на котором являются деструктивные силы или демонические сущности, то у нашей современницы русская деревня наших дней – это не фон, не декорация. Она есть некая сказка. Одушевлённой квинтэссенцией современной русской деревни становится кот-говорун. (В аналогичном смысле, например, у Гоголя воплощением Руси становится птица-тройка).
Второй рассказ Катовой «Телячья радость» связан с отзвуками Великой Отечественной войны в современной деревне.
Иные пытаются по-своему извлечь выгоду из величественных событий прошлого, но претерпевают фиаско – художественно свидетельствует Катова.
Ретроспектива Великой Отечественной войны содержится также в повести Михаила Попова «Изнанка слепого дождя». Мирное время в восприятии и в поле ассоциаций главного героя сложно переплетается с памятью о войне, с неизбывной болью…
Повесть «Изнанка слепого дождя» написана о конкретно-исторических явлениях, но выстроена в ассоциативном ключе.
К повести Попова по изображаемому времени примыкает рассказ Александра Орлова «Добродей». В рассказе описан советский период жизни страны. Главный герой рассказа, отрок, ощущает себя в поле двух взаимоисключающих воспитательных воздействий: с одной стороны – религия, с другой – советская пропаганда.
Воссоздавая мироощущение отрока, автор пишет (с. 82):
«В августе перед началом моего первого учебного года, я был крещен в храме Ризоположения на Донской улице. Мне было шесть лет. Но после торжественного обеда я сказал, что не верю в Бога, и снял крест, найденный мамой в киоте домашней старинной Владимирской иконы Богородицы».
Отвергая религию, отрок не принимает и воинствующий атеизм. Он заявляет (там же): «В ноябре меня, первоклассника, приняли в октябрята, но я чувствовал себя закрепощенным с обязательной символикой в виде значка с кучерявым в золоте Ильичем и не носил его».
Подросток, который не приемлет ни религию, ни Ильича, несёт в себе заряд нигилизма. Однако он приходит к вере в результате особого жизненного опыта. Школьник узнаёт о том, как люди истинно благочестивые прятали у себя иконы в период, когда представители официальности занимались сносом церквей. Мальчик приходит к вере. Как именно это происходит, что воздействует на ребёнка, можно узнать подробней, прочитав рассказ.
Его концовка содержит элементы композиционного рондо. И в то же время финал рассказа контрастно противостоит его начальным строкам. Заявив о своём отказе носить крест, отрок, благодаря пережитому религиозному опыту, благодаря глубоким личностным откровениям, утверждает противоположное. Орлов пишет (с. 86):
«Я подошел к маме и сказал:
– Где мой крест? Верни мне его. Я буду носить».
Тема детства и отрочества (знакомые нам также по одноимённым произведениям Толстого) присутствует и в подборке прозы Оксаны Лисковой «Перспективная реальность».
В первом рассказе – «Нисо» – воссоздана психика ребёнка, который хочет в подарок дорогостоящую куклу. С редким художественным остроумием автор описывает уловки взрослых, направленные на то, чтобы правдами и неправдами избежать такой неоправданной растраты… (Семья полунищая, живущая в постоянной нужде).
Однако ребёнок, чувствуя, что на нём в силу его возраста не лежит финансовая ответственность, продолжает настаивать на своём. И в конце концов, взрослые уступают упрямому натиску ребёнка.
Что ж? Со временем кукла, приобретенная такими трудами, приказала долго жить. Из сюжета рассказа следует, что с ребёнка спросу нет; дитя не обязано жить заботами взрослых. Но как невыносимо трудно им! «Где дети, там не может быть порядка», – говаривал один православный старец.
Если даже дети, существа чистые, порой деструктивны и просто опасны для окружающих, куда же катится мир?
Второй (и заключительный) рассказ подборки – «Заявка № 123 786» – стоит несколько особняком и в подборке Лисковой, и в прозе журнала «Москва» в целом. Если значительная часть прозы журнала выдержана в натуралистической поэтике, то рассказ Лисковой содержит черты гоголевского или кафкианского абсурда и гротеска.
Сюжетная канва рассказа внешне фантастична, но внутренне мотивирована. Она состоит в том, что некий доцент живёт себе в своей квартире, и вдруг квартира отделяется от многоквартирного дома как целого. Бедняга вызывает слесаря, чтобы тот разобрался в проблеме. Как развивается сюжет, как складывается диалог доцента со слесарем, можно узнать, прочитав рассказ.
Не желая пересказывать сюжет, ограничимся указанием на то, что за фантастикой угадывается реальность: интеллектуал-одиночка чувствует себя заведомо отторгнутым от коллектива, что выражается и «архитектурно», а не только имеет место на уровне психики. Принимая во внимание, что человеку соответствует его жилище, не станем удивляться тому, что происходит с персонажем Лисковой и его квартирой.
Вспоминается герой «Собачьего сердца» Булгакова – профессор Преображенский, который выступает против так называемого уплотнения. В сходном ключе ведёт себя и доцент в рассказе Лисковой, хотя внешне он имеет очень мало общего с профессором Преображенским.
Реальность, облечённая в неправдоподобную форму, – вот художественный принцип рассказа Лисковой «Заявка № 123 786».
Поэзии журнала «Москва» сопутствует Клио, муза истории. Казалось бы, она обычно сопровождает прозу (достаточно сослаться на советское ретро в прозе журнала). Однако в «Москве» присутствует единое для поэзии и прозы поле словесности. На смысловом уровне оно связывается с человеком в потоке истории. Если дело обстоит так, если проза и поэзия журнала едины по своему смысловому полю, то зачем вообще в «Москве» разделение на прозу и поэзию? Как уже частично отмечалось, проза журнала (и в первую очередь, произведения Шойгу) выдержана в русле жизненной достоверности (исключения редки, буквально единичны), тогда как в поэзии журнала преобладает принцип эстетической условности. Он противоположен принципу правдоподобия.
Так в подборке стихов Дмитрия Артиса «Цветы на бульварах», почти сплошь составленной из стихов о геополитических событиях ну Украине, присутствует почти сюрреалистическая компонента. Поэт не копирует, а уменьшает или, напротив, утрирует факты действительности. Он вторит официальной позиции, но не воспроизводит её дословно, а придаёт ей некоторую намеренную странность.
Перед нами почти обериутский образ полёта, родственный также кисти Шагала – этого художника космиста. Поэт пишет (с. 16):
от земли.
Эти строки нашего современника вызывают вопрос: порождает ли нынешняя эпоха новый тип поэзии или же имеет место расширение тематического спектра поэзии традиционной? Напрашивается некий третий – уклончивый – ответ. Дмитрий Артис не изобретает новую литературную традицию, но придаёт эпохальный масштаб обериутству, которое изначально всё-таки было литературной школой чудаковатых одиночек – таких, как Хармс или Введенский.
В некоторых гражданских стихах Артиса ретроспективно угадывается и язык плаката, исходно свойственный Маяковскому – поэту-футуристу. В стихотворении Артиса «Детское» читаем о зачистке украинских сёл. Автор пишет (с. 20):
без фашиста.
В новом постсоветском контексте Артис актуализирует семантику политической чистки.
В противоположность обериутской зауми (которой, впрочем, не чуждается) Артис следует путём намеренного упрощения смысла, путём плакатной поэтики. Упрощающая компонента в поэзии Артиса творчески органично сочетается с парадоксальностью, а значит и с некоторой сложностью смысла. Поэт пишет (с. 19):
Плохие парни спасут Россию.
За святыми в авторском контексте угадываются святоши. И напротив, плохие парни обнаруживают удаль, которую поэт связывает с геройством.
Спорадически Артис высказывает историософские мысли. Он пишет (с. 22):
Он устоит как русский алфавит.
Киеву как историческому локусу автор ставит в соответствие Русь и противополагает либерально-западнические ценности.
В поэзии Артиса родственный Маяковскому язык плаката знаменует упрощающую тенденцию автора, его же усложняющая тенденция связывается с поэтикой парадокса: Киев неожиданно противопоставляется киевскому режиму.
Публикации Артиса по смыслу вторит факт публицистика журнала – эссе Светланы Замлеловой «Заколдованное место». Прибегая к многоразличным полемическим приёмам публицистики, Замлелова оспаривает украинофилов, которые считают, что Гоголь поэтически живописал Украину, а Россию воссоздал в качестве средоточия серости, рутины и шагистики.
Замлелова считает, что Украина в течение многих веков была подвержена западноевропейской экспансии, которой противостоял Гоголь, считая Украину средоточием поэтической нечисти.
Мысль Замлеловой понятна, однако, она вызывает некоторые уточняющие вопросы. Во-первых, являются ли художественные тексты Гоголя об Украине собственно историческим источником? Мы же не говорим, что Пушкин не любил русские равнины потому, что в стихотворении «Бесы» поэтически населил их мрачными духами! Почему же художественные фантазии Гоголя признаны едва ли не единственным мерилом его исторических воззрений? Во-вторых, как увязать мысль Замлеловой с итальянскими пристрастиями Гоголя, которые общеизвестны (например, Гоголь писал «Мёртвые души» в Риме и наполнил свою поэму итальянскими аллюзиями)?
Вместе с тем доводам Замлеловой невозможно отказать в остроумии, автору публикации присущ несомненный публицистический талант.
Вопрос взаимоотношений России и Европы затронут и в другой публикации журнала – в кратком очерке Николая Каверина «Монсеньор Мишель Д’Эрбиньи и его миссионерская деятельность в Советской России в 20-х–30-х годах XX столетия». Автор с негодованием пишет о неких западноевропейских происках и католических влияниях в Советской России. Автор не без остроумия показывает, что эти влияния осуществлялись хитро. Не подвергая православие внешней критике, скрытые противники православия пытались подвергнуть его изнутри своего рода коррозии. Мнимые друзья подчас опаснее врагов – вот о чём свидетельствует автор.
В консервативном ключе выстроена также публикация архимандрита Рафаила (Карелина) «О духовных недугах нашего времени и богословии». Так, автор статьи утверждает, что современная западноевропейская цивилизация, казалось бы, направленная на удобства человека, внутренне разрушает человека. Например, живое общение живых людей сегодня заменено обменом информацией по компьютеру. И человек фактически заменён машиной.
В то же время архимандрит Рафаил не категоричен в своих оценках католичества – конфессии, сопутствующей западноевропейской цивилизации. Автор публикации считает, что после разделения Церквей на православие и католичество, католичество не полностью утратило истину, оно не во всём ошибочно (хотя преимущественно ошибочно).
Публикация архимандрита Рафаила построена в форме интервью. Беседу ведёт Антон Поспелов.
Академический характер публикаций Каверина и архимандрита Рафаила (Карелина) контрастно подчёркивает намеренную странность поэзии Артиса несмотря на то, что по смыслу авторы консервативно-патриотических публикаций узнаваемо вторят Артису.
Тем не менее, в отличие от них Артис не чуждается зауми, причудливой игры со словом. Ей противостоит Дмитрий Мизгулин, автор поэтической подборки «Русский путь». В противоположность некоторой зауми Артиса Мизгулин избирает универсальную простоту. Ему не чужд также горацианский принцип довольства малым, родственный простоте и непритязательности.
Мизгулин пишет (с. 73):
На этой сумрачной земле!
Мимолётное впечатление бытия у Мизгулина приобретает самодостаточный, даже самоценный характер. Летит снег – и ничего не надо боле.
Стихотворение завершает следующая строфа (с. 74):
Как много надо дураку…
В данных строках на русский лад остроумно обыгрывается минимализм Горация, его извечный принцип довольства малым.
Частные жизненные ситуации в поэзии Мизгулина нередко самодостаточны и, более того, универсально значимы.
Поэт пишет (с. 76):
Не вяжутся слова молитвы.
Как бы заданный читателю ситуативный ряд отчётливо конкретизируется (там же):
Бросаю книгу сгоряча.
Однако частная ситуация у Мизгулина словно переходит в нечто несоизмеримо большее. От частного поэт мысленно переходит к общему (там же):
Чтоб сам себя я смог услышать.
В стихотворении «Друзьям» поэт пишет (с. 74):
Парите надо мной.
Далее дружество воссоздано в обыденном обиходе лирического персонажа (там же):
Что нет теперь двоих.
Намеренно тавтологическая рифма – троих/двоих – по-своему острее выражает безыскусную боль, нежели рифма сложная, перегруженная звуковыми комплексами. Иногда к нарочито упрощённой рифме прибегал Пушкин. Например, в его стихах «Няне» рифмуются местоимённые формы «моя» – «меня». Смеем утверждать, что такая намеренно упрощённая рифмовка – сознательный художественный приём Пушкина, который перенимает наш современник. Безыскусная рифма выражает неподдельную боль.
В стихах Мизгулина присутствуют также батально-патриотические мотивы. У Мизгулина они звучат иначе, нежели у Артиса. Его мотивы иной поэт художественно толкует по иному (с. 75):
Одни Иваны да Миколы…
Если Артис прибегает к зауми или, во всяком случае, к парадоксальности («Плохие парни спасут Россию»), то Мизгулин сочетает простоту и патетику. Он эпически серьёзен и склонен к этическим сентенциям, например (там же):
Мы все отныне на войне.
Трагикомизму Артиса и противостоит, и вторит трагизм Мизгулина.
В рубрике «Проза и поэзия» опубликована также подборка стихов Натальи Сырцовой «Мой зеленый Дон». Стихам Сырцовой присуща пастозность – предметная насыщенность, вещественная плотность. В совокупности они выражают нутряную привязанность Сырцовой к Родине, к своим генеалогическим корням. Один из центральных топонимов в стихах Сырцовой – Дон. Поэт пишет (с. 88):
И так больно бьет по макушке плеть…
Патриотическому началу в стихах Сырцовой сопутствует не только предметная плотность, но и космическая стихийность.
В целом же подборке Натальи Сырцовой присущи некоторые черты цикла. В прямом смысле подборка Сырцовой циклом не является, однако подобно циклу она содержит отечественные топонимы и их вариации. Поэт пишет (с. 91):
И дождь пойдет холодный, но живой.
Поэт ожидает художественного преображения вселенной:
От Выборга до Пскова, от Вязьмы до Перми.
Если в стихах Артиса и Мизгулина патриотическое начало связывается с батальной героикой, то в стихах Сырцовой оно связывается также с религиозным началом. Поэт пишет (с. 90):
Колокольный звон крестили будто…
День Победы в стихах Сырцовой фактически приравнивается к Пасхе. В стихах Натальи Сырцовой Пасха – победа над смертью становится прообразом победы над фашистами – исторического свершения. Эпические темы (патриотизм, военный подвиг, религиозный подвиг) в стихах Сырцовой связаны с её личностной вселенной. Ритм личности поэта соразмерен ходу мироздания.
Рубрику «Проза и поэзия» завершает цикл стихов Андрея Шацкого. Он озаглавлен «Славянский триптих». Цикл Шацкого стоит несколько особняком не только в журнале «Москва», но, быть может, и в литературном процессе. Читательской аудитории в среднем известна историческая проза (например, «Война и мир» Толстого), но едва ли на тех же правах существует «историческая поэзия». Меж тем, Шацков пишет в стихах на исторические темы.
Поэзия Шацкова редка по своему художественному типу, но не беспрецедентна. Не случайно стихи Шацкова изобилуют явными и скрытыми литературными аллюзиями. В «Поучении о любви», первом стихотворении из триптиха, поэт пишет (с. 171):
Неизбывная песнь о любви?
Вспоминается Блок. «Опять с вековою тоскою / Пригнулись к земле ковыли» – читаем в его цикле «На поле Куликовом».
Скрытая цитата из Блока в стихах нашего современника творчески симптоматична. Она свидетельствует о том, что у Шацкова динамика исторических событий сочетается со статикой личности, которая причастна к вечности и расположена не только во времени.
Второе из произведений триптиха озаглавлено «Прощание славянина». Название содержит прозрачную аллюзию – оно неизбежно связывается с «Прощанием славянки» – известным маршем Василия Агапкина, написанным по впечатлениям от Первой Балканской войны. В стихах нашего современника Шацкова классический текст переосмысляется в элегическом русле. Военные события причудливо уподобляются увяданию в природе (с. 172):
Приближается бабьего лета кончина.
В заключительной части триптиха «На промерзшей тверди» обозначено разрешение элегической ситуации, оно намечается в будущем (с. 173):
Не поддавшись матерому страху.
В «Славянском триптихе» Шацкова круг истории – мир фактов и событий – связывается с природой личности – с миром души. У Шацкого человек творчески органично обитает в истории.
К патриотической поэзии, которая публикуется в журнале «Москва», по смыслу примыкает литературно-критическая публикация Александра Балтина «Субстанция счастья. Тихая охота Владимира Солоухина». Балтин акцентирует патриотическое начало в творчестве Солоухина, знание русской природы, которое было присуще писателю. Попутно Балтин высказывает отнюдь не самоочевидную мысль. Она состоит в том, что в прозе Солоухина, принадлежавшего к советскому поколению писателей, неявно присутствует монархическое начало. С аргументацией Балтина можно ознакомиться, прочитав статью.
В целом же рубрика «Культура», к которой относится и публикация Балтина, являет собой письменный мастер-класс для современных поэтов и прозаиков (прежде всего, для прозаиков). Поэтому логично, что в рубрике «Культура» публикуются литературоведческие (и литературно-критические) работы, посвящённые русским писателям-классикам, по времени минимально отдалённым от наших дней. Тем не менее литературная канонизация требует времени, и говорить о современных классиках порою затруднительно – не потому, что их нет, а потому что они не выявлены в полной мере. Вот почему в журнале «Москва» актуальны классики, творившие в прошлом, умеренно удалённом от наших дней. В журнале «Москва» популярны Лев Толстой, Горький, Замятин и другие сравнительно поздние классики.
Знаменательна публикация Сергея Федякина «Лики сказа». Она посвящается творчеству таких писателей, как Ремизов, Замятин, Клычков. Автор постулирует, что классическая обтекаемость гармоничного пушкинского языка становится историческим прошлым после лесковского сказа, давшего языку русской литературы радикально новое направление. Безупречной пушкинской речи приходит на смену цветистая, разухабистая разговорная речь персонажей Лескова. Федякин говорит по существу о новой, послепушкинской классике, литературным отцом которой стал Лесков.
Признавая связь времён, Федякин утверждает, что новый язык литературы есть «хорошо забытое старое». И модернистские поиски в литературе XX века парадоксально сопряжены с явлениями языка XVII века. Федякин упоминает, в частности, позднесредневековую «Повесть о Савве Грудцыне» как литературный первоисточник модернистских исканий писателей XX века.
С Федякиным трудно не согласиться. Всякое литературное совершенство – например, поэзия Пушкина и его отточенный язык не терпит тиражирования и требует нового начала в сфере языка. Поэтому Федякин и утверждает, что поздние русские классики отнюдь не были эпигонами Пушкина. Тотальный модернизм явился как бы из ниоткуда. Но какую роль в становлении русского модернизма играла литература XVII века? Федякин считает, что она была лишь объектом стилизаций и почвой для новых поисков. Однако вопрос о том, явилось ли новое «хорошо забытым старым», требует дальнейшего прояснения, что не отменяет и не снижает научной ценности работы Федякина. Просто сам вопрос, является ли новизна в литературе своего рода реинкарнацией «хорошо забытого старого» остаётся открытым. И, более того, неисчерпаемым.
Также в рубрике «Культура» помещена публикация Геннадия Евграфова «Pro et contra Леонида Андреева». В работе Евграфова Леонид Андреев показан как парадоксалист и декадент. Одна из смысловых кульминаций работы – показ сложных взаимоотношений Андреева и Горького. Писатели дружили, и в то же время оптимист Горький не терпел андреевского пессимизма. Взгляды двух писателей на русскую революцию также были диаметрально противоположны.
Завершает рубрику «Культура» работа Валерия Осинского «Биографический «детектив» Павла Басинского». Осинский утверждает, что литературоведу Басинскому присущ вопросно-ответный метод, движение от загадки к разгадке, а не просто плавное размеренное повествование. В своих биографических работах о Горьком и Льве Толстом Басинский сопоставляет существующие мнения о своих неординарных героях и означенным путём двигается к ответам на фундаментальные вопросы писательских биографий.
В писательских биографиях, как в классических детективах, имеется загадка – свидетельствует Осинский, говоря о Басинском.
В рубрике «Культура» содержится также публикация Ольги Игнатюк «Театральные мечтания». Театроведческая работа Игнатюк являет собой обзор современных событий русской сцены. В поле обзора Игнатюк попал ряд театральных постановок произведений Валентина Распутина. В совокупности они определены Ольгой Игнатюк как величественный байкальский эпос. Режиссёр инсценировок произведений Распутина – заслуженный работник культуры РФ Виктор Токарев.
Иван Рубцов – студент выпускного курса А.С. Кончаловского, поставил пьесу Ярославны Путилович «Земля Эльзы». В смысловом центре пьесы – проблема личного счастья. Подчас оно видится недостижимым. Пьеса содержит аллюзии на трагедию Шекспира «Ромео и Джульетта».
Данила Чащин, молодой режиссёр, поставил пьесу молодого драматурга Юлии Поспеловой «Говорит Москва». В основе произведения – биография дочери Сталина Светланы Аллилуевой. В пьесе показано, как в восприятии Светланы разрушается мир прекрасных иллюзий, выстроенный её коварным отцом и всей системой её воспитания.
Андрей Гончаров поставил пьесу по рассказу Замятина «Чрево». Не выдержав издевательств мужа садиста, жена убивает его. Пьеса ориентирована на то, что зрительские симпатии будут на стороне женщины, доведённой до отчаянья. Хотя формально она преступница, по существу чудовище он. И даже тот факт, что у неё есть любовник, не меняет центральной этической коллизии пьесы.
Юрий Йоффе поставил пьесу Арбузова «Счастливые дни несчастливого человека». Пьеса написана об учёном, который на склоне лет разочаровался в своей жизни и работе.
Пьеса Сергея Михалкова «Балалайкин и Ко», написанная по мотивам «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина, поставлена Сергеем Базаровым. Центральные персонажи пьесы – люди, погрязшие в конформизме и живущие ради внешнего благополучия.
Далее говорится о зарубежных произведениях на российской сцене.
Андрей Гончаров поставил в театре рассказ Шервуда Андерсона «Братья и смерть» о фермерской Америке.
Егор Трухин поставил пьесу Флориана Зеллера. Пьеса – о патологическом одиночестве матери среди собственных взрослых детей, занятых своими заботами, устройством своей жизни и позабывших собственную мать.
Литературно-театральный обзор на страницах журнала выполнен с энциклопедической полнотой. Она как бы напоминает читателю о том, что «Москва» – академический журнал.
В центре смыслового поля «Москвы» – представление о единой «народной семье». В силу этимологии она связывается и с родом как многосоставным целым, ибо всякая семья состоит из не похожих друг на друга индивидуумов и в то же время имеет общие признаки.
Рядом с преставлением о «народной семье» в смысловом поле журнала стоит представление о частном бытии на фоне той или иной исторической эпохи, будь то, к примеру, наши дни или советский период.
В журнале, по существу, снята оппозиция личного и общественного. В контексте «Москвы» она была бы почти так же невозможна и натянута, как натянуто и невозможно противопоставление конкретных отпрысков или представителей людского рода оному роду как целому. Или, прибегнем к стороннему примеру, конкретные московские улицы едва ли могут быть решительно противопоставленными улицам вообще.
Также и в сфере генеалогии мы имеем дело с индивидуальными вариациями родового целого – к ним и апеллирует «Москва».
В прозе журнала общие признаки человеческого рода контрастно сопряжены с колоритными частностями – с широкими жестами или яркими поступками, на которые способен индивидуум, мыслимый, однако, в родовых параметрах. Так, например, русская удаль вообще соотносится со смелым поведением конкретного русского человека, который существует не вообще, а в частности, который имеет число, месяц, год и место своего рождения.
В центре поэзии журнала – представление о Родине, будь то Москва или «малая Родина», где человеку было суждено явиться в мир. Поэзия журнала убеждает в, казалось бы, парадоксальной максиме: у каждого своя Россия. Она едина и в то же время у каждого имеется своё личностное представление о ней.
Поэты журнала «Москва» избегают банальностей или так называемых патриотических штампов, говоря о своей стране конкретно исторически, обрисовывая различные вехи её существования.
Журнал «Москва» в целом имеет консервативно-патриотическую платформу. В то же время журнал не позиционирует себя в некоем авторитарном качестве. Род и родина человечны – вот что утверждается в журнале как целом.
Москва на страницах одноимённого журнала выступает в двуедином качестве: в журнале воспроизводятся патриархальные устои Москвы и в то же время – особая московская душевность, особый московский уют.
Москва, увиденная и прочувствованная в двух означенных измерениях, современна и вечна.
ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ
Василий Геронимус родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.
Книгоноша
