Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Девушка и камни

Константин Александрович Куприянов родился в 1988 году. Окончил Всероссийскую академию внешней торговли. Выпускник ВЛК при Литературном институте им. А.М. Горького (семинар прозы А.В. Воронцова).
Участник 13-го Форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья.
Живет в Москве.

Девушка готовится к чемпионату по азиатской настольной игре го. Тут нет ничего необычного. Давно никто не удивляется, что женщины водят автомобили, занимают ответственные государственные посты, служат в полиции и армии, тягают штанги, пишут стихи, снимают кино, создают прибыльные предприятия... Женщина может почти все. Ей, правда, по-прежнему нельзя быть машинистом поезда московского метрополитена, но если очень хочется (Катя выяснила это недавно, в последний отпуск), можно поехать в страну с забавным названием «Тунис» и в тамошней столице поступить на соответствующую службу. У них метро коротенькое и проложено большей частью над землей, и, конечно, не такое красивое, как наше, зато в стране мягкий климат, растут полезные финики, а все мужчины знают французский, и никто никуда не опаздывает...

Женщин тут уважают. Катя чувствует это, склонившись над очередной партией. Вечером в отеле в самом разгаре развлекательные программы («анимация» на западный манер), но набралось немало желающих понаблюдать за игрой: тунисцы, русские, французы, англичане, итальянцы... Напротив нее костлявый старичок с кожей землистого цвета, гибкими длинными пальцами. Он играет черными и делает первый ход; его глаза влажные и неподвижные, как у рыбы; увидев его впервые, Катя подумала, что если когда-нибудь решит изобразить «пустые глаза», то вспомнит именно его. У нее, по собственному скромному мнению, глаза необыкновенные: светло-серые — на солнце они искрятся невероятным бриллиантовым сиянием, поэтому многие думают, что она носит линзы, а у нее же отличное зрение: ей бы стрелять в тире, руководить прибыльным предприятием, тягать штангу, управлять поездом московского метрополитена...

Пашу, своего нынешнего друга, она часто просит не залипать и говорит, улыбаясь:

— Прием-прием, Земля вызывает космос.

Ее трудно вывести из равновесия, потому что она знает, что от нервов, курения и алкоголя портится кожа. Красота — основной женский актив, а молодость — условие, обеспечивающее ему чуть не половину. Ей до сих пор дают двадцать два, а Катя, имеющая склонность к самоиронии, рассматривает себя в зеркале и говорит, что это даже многовато. Ей скоро тридцать. Паша ее идеализирует, он любит ее последние четыре года, и она глубоко, удовлетворенно выдохнула, когда он сказал (в ответ на «прием-прием»):

— Да, я с тобой. Знаешь (и далее, реагируя, может быть, на «космос», а может, и просто так)... я тебя люблю.

Вот такое признание. А случилось это в конце июня, в фуд-корте какого-то торгового центра, после похода в ИКЕА. Он ел вредные куриные крылышки, она пила невкусный горячий шоколад. Он купил себе в квартиру коврик для ванной, она — комплект постельного белья темно-синего цвета. Он заплатил, это было ко дню рождения.

Для начала Катя придерживается баланса защиты и нападения — ее белые камни отсекают ближайшие углы игрового поля. Старик хрустит пальцами, несколько женщин покидают толпу и идут на дискотеку, по пути обсуждая странное, поразившее их затмение: с чего вдруг им понадобилось наблюдать за этой непонятной медленной игрой?.. Соперник выстраивает черные камни по правой стороне, ставит россыпь по центру, затем пропускает ход. Водянистые глаза скользят по изгибу бархатного плеча, по лиловой полоске платья-сарафана, чешуйкам летних туфель... Наконец старик опускает взгляд и замирает в полной неподвижности, кто-то громко вздыхает. Катя поправляет волосы и просит Пашу принести сладкого чая с листочком мяты. Потом он уйдет на дискотеку. Он классно двигается и любит танцевать.

Если в течение дня Катя не занимается спортом, окружающие могут оказаться в опасности. К счастью, она составила такой график рабочих будней, чтобы всегда иметь час-полтора на зал. Давно еще один инструктор по спортивным танцам пригласил ее на фотовыставку какого-то американца, которая шла в районе Китай-города (из памяти безнадежно выветрились все остальные подробности: имя, адрес, даже месяц и даже год). Сначала они долго стояли в пробках. За окном была то ли гроза, то ли снегопад.

— Классно, что ты никогда не динамишь, — сказал этот инструктор (вроде бы его звали Кирилл), он как раз избежал очередного ДТП на скользкой трассе.

— Я стараюсь жить... — она задумалась, — ммм... открыто. В смысле к миру лицом... Или как бы это лучше сказать? В общем, не отказываться от людей, от новых возможностей, новых знакомств...

— Когда я хожу на такие выставки, — сказал Вроде-бы-Кирилл, — особенно на иностранцев, мне каждый раз хочется одно понять: почему у них классные снимки и их включают во всякие топы, а у меня — просто снимки и их никто не покупает — и вообще, почему они никому не нужны?

Катя приподняла бровь и понимающе улыбнулась. На фотографии, напротив которой они остановились, был запечатлен убитый, лежащий на боку иракский повстанец, над ним стоял солдат, которого видно только по пояс. Глаз мертвеца смотрит в дуло американского автомата с ужасом, а ведь уже десять минут, как перед ним навсегда все померкло... Но Катя не хотела долго думать о смерти.

У нее есть братик, который тогда закончил вторую четверть второго класса (о, это значит, год на дворе стоял две тысячи четвертый и была зима!), и она вспомнила недавнюю сценку: мама привезла его в Москву, они втроем пошли в ресторан на ВДНХ. Катя показала ему, как пользоваться вилкой и ножом, как правильно сидеть за столом, объяснила, как разговаривать с официантом и делать заказ, что после чего есть и все в этом духе. Миша подошел к событию крайне серьезно, держал спинку так же прямо, как сестра (он все выспрашивал накануне: «А ты накрасишься в ресторан? А оденешься красиво? Наденешь платье? Тебе так идет красный», — поэтому на ее губах красная помада, в ушах блестят те немного сюрреалистические серьги из Барселоны, она в светло-розовом платье с цветочками на тонких прямых стебельках), и с важным видом листал меню. Ему немного мешала салфеточка, заправленная в ворот черной с белым узором рубашки. Когда у него выскользнула и упала на пол вилка, Миша не шелохнулся. Катя с мамой переглянулись, как раз в этот момент появился официант. «Что будете заказывать?» Мальчик вежливо произнес: «Молодой человек, замените мне, пожалуйста, прибор». Юноша с улыбкой скосился на Катю, та в одну секунду подавила смех, подняла совершенно серьезный взгляд и кивнула.

Настоящий мужчина, думала Катя про братика, на деле ей сложно было воспринимать его иначе, чем самого замечательного, дорогого ребенка на свете... Почему в Москве все ребята такие замороженные и никогда не посоветуют, как одеться к тому или другому мероприятию? Им будто все равно, как она выглядит! Зато потом как уставятся... Она поправляет браслет на левой руке (несколько звездочек, серебряных колец, сердечек, еще какая-то ерунда, и в большом овале — крохотные, с позолоченными стрелками часики). Вот как сейчас этот старик...

Катя идет в атаку. Алеша, ее первый учитель, говорил: «Будь снисходителен, когда вторгаешься в сферу влияния противника, но всегда отвечай атакой на атаку». Ей хочется заметить старику, что тот, кто чрезмерно стремится к победе, не победит... Однако он опускает ледяной, равнодушный взгляд на доску. Зрителей остается не так много, зато подошло несколько малышей. Катя внимательно, ласково глядит на девочку в синем платье, с красным цветком в волосах. Она любит детей, любит представлять, какой будет ее собственная семья.

— Ты хочешь много детей? — когда-то спрашивала подруга, шесть лет назад этот вопрос еще не успел набить оскомину.

Катя смотрела на нее в зеркало — та делала ей пробор, чтобы заплести две тонкие косички. До двадцати у Кати были волосы ниже талии, потом она постриглась, с тех пор они не растут длиннее, чем до плеч.

— Главное, хочу крепкую семью.

— Ну, крепкая семья может и из двух человек состоять... Какое же у тебя платье красивое... — подруга переползла в шепот: в соседней комнате сопел Катин мужчина (богатый), и, конечно, им не пришло бы в голову, что он мог подслушивать. А он, подумав: «из одного-то — вообще самая крепкая семья», — устало усмехнулся и уснул. Посреди ночи Катя разбудила его с нежной улыбкой. Еще с тех, довольно далеких времен ее поцелуй пах сладким чаем с мятой.

Под утро он все еще крепко спал, а она в стотысячный раз вела взглядом по узору на стене и думала: «Как же эти внешние, красивые проявления любви: подарки, записки в цветах, sms, ночные разговоры, секс — могут потерять всякое наполнение, сделаться рефлексами нахождения в одном с ним пространстве?» И от мысли о пустоте самых прекрасных жестов сделалось горько и хотелось заплакать... а на улице, как назло, зарделся невероятно красивый восход! Под рукой не было ничего, чтобы запомнить, и тогда Катя зажмурилась, но перед глазами вспыхивали и гасли зарывшиеся в самую подкорку узоры, чем-то похожие на рисунок вен сидящего напротив старика...

Вокруг уже от силы три-четыре парочки да несколько одиноких мужчин, из которых кто-нибудь наверняка заявился с контрактом. Стоило Кате пару месяцев назад повторно порвать со своим агентством и сказать, что с модельным бизнесом они больше не разговаривают, как независимые агенты принялись бегать за ней с удвоенным интересом, даже на отдыхе умудряются найти и достать!.. Старик атакует группу белых камней в центре доски; у камня на крайней правой горизонтали осталось одно дыхание, что ж...

Печальная аксиома: все переживания, тревоги, жизненные неудачи, которыми не с кем поделиться, моментально отражаются на внешности. Однажды Катя битый час глядела на морщину, появившуюся за одну-единственную ночь, и все не могла решить, плакать ей или смеяться. Если морщины будут теперь, как прыщи, вскакивать по ночам (притом что она уже много лет как не позволяет себе хмуриться), то, может, пора запереться дома и не выходить иначе как после захода солнца или замотанной в платок?.. Зато стало ясно, что с подслушивающим мужчиной пора заканчивать. Она приняла это несчастливое утро как последний знак.

Он давно превратился в парализованный эгоизмом мешок с деньгами. Мне, пожалуй, рассудила Катя, даже стыдно продолжать из него брать, он же меня не любит, ну совсем; он, если бы мы договорились, согласился бы на: «доброе утро» — «Вот тебе чек на сто евро, только отстань!», кофе в постель — чек на триста евро, секс до полудня — чек на полторы тысячи евро... да он бы любое действо, где надо проявлять эмоции, с радостью заменил бы циферками, а нужна я ему только для выходов в свет — как самый дорогой аксессуар, хотя это было известно с самого начала и первые месяцы даже возбуждало, а сейчас... Нет, на этих приемах, премьерах, ужинах бывает даже весело, «прикольно», особенно в посольствах: в том месяце они побывали в американском, британском, испанском — там везде классные ребята, но сколько можно блуждать по жизни, как по лабиринту, окутанному опиумным дымом?! Я сейчас должна уйти, должна сейчас!..

Катя не привыкла, чтобы в ее спокойном, кристально чистом сознании (она не пила алкоголь уже семь лет) начинала с такой бешеной частотой пульсировать какая-либо истеричная мысль. Она бросилась к шкафу, думала собирать вещи, потом остановилась, презрительно фыркнула и вернулась в ванную, чтобы привести в порядок лицо. А вещи... небольшой сумочки будет достаточно. Наклонившись к раковине, она застонала от резкого приступа мигрени. По привычке, также отрубленной и растоптанной больше семи лет назад, пальцы шелохнулись в характерном жесте, словно сжимая не зубную щетку, а сигарету в мундштуке... «Ну уж точно не глупенькая, вызванная случайной морщинкой истерика заставит меня закурить», — гордо сказала Катя, а уже через час сидела в такси.

Тут, признаться, ее настигло замешательство, вспомнилась сценка из советского кино: «Куда едем?» — «Не знаю». — «Вылезайте» (не без угрозы). В капиталистическом десятилетии таксисту ни к чему выдворять пассажира, тем более такого симпатичного. Молодой грузин с искренним восхищением рассматривал фигуристую девушку, половина ее лица была закрыта очками «гучи».

— Да не знаю, не знаю я, — раздраженно повторила она, хотя водитель молчал: красивых женщин поторапливают только конченые циники. — У меня вообще в кошельке полторы, по-моему, тысячи...

В пути Кате вспомнилась еще одна удачная фраза из кино, правда менее старого и почтенного. «Женщина, — говорил злодей, по-злодейски сверкая глазами, — как обезьяна: никогда не отпустит одну ветку, не ухватившись как следует за другую». Неправильная я обезьянка, грустно усмехнулась Катя, к ней вернулось спокойствие, она поняла, что первой остановкой должен стать банкомат...

В тот день завязался ее повторный, продлившийся четыре года роман с модельным бизнесом. Она даже сочинила об этом киносценарий, в котором удачным было только название: «Возвращение в серпентарий». Катя любила красоту, необязательно свою (в смысле — свою обязательно, но часто, по настроению, она признавала и восхищалась существованием чужой), так что жить среди красивых мужчин и женщин, среди красивых декораций, в звоне сердцебиения красивого, богатого города доставляло ей удовольствие. Расплатилась она вполне переносимой карой, а именно — пожизненной хронической усталостью. Это лечится: болезнь вымывают на теплых средиземноморских пляжах, выветривают, лежа на берегу, вдыхая предвестие преждевременных юго-восточных муссонов, высушивают под горячим солнцем пустыни Мохаве, в гостинице для экотуристов, мечтающих исцелить хроническую болезнь легких (с верхнего этажа видно, что неон Лас-Вегаса за одним из горизонтов никогда не гаснет).

— Le go m’aide se dйtendre. Mais, a mon view, c’est pas logique, vous кtes d’accord?[1]  говорит она сопернику, когда гаснет верхний свет в лобби. Последние зрители давно испарились, дежурный ночной клерк с ресепшена сопит в просторном кресле.

— Ton tour[2].

Катя едва не теряет один из углов доски, занятый в начале партии, черные начинают доминировать, но она агрессивно атакует несколько слабых групп камней. Соперник подпирает рукой подбородок и усмехается. Пожалуй, впервые его глаза выражают что-либо, кроме холодной, отстраненной задумчивости. Катя кивает, словно поняв что-то в его взгляде. Она снимает и убирает в сумочку серьги в виде трех уменьшающихся от нижнего к верхнему белых циферблатов, распускает волосы, опускает щеку на ладонь и смотрит сквозь соперника. Почему при ярком освещении он чудился таким отталкивающим? Сейчас, напротив, ей хочется говорить с ним без остановки, тем более она действительно любит французский.

— В этой стране я скоро и впрямь поверю, что у меня открываются какие-то экстрасенсорные способности. Знаешь, несколько лет назад отец говорил мне, что к тридцати я начну видеть и знать то, чего не могла ни увидеть, ни услышать. Ха-ха! Папочка у нас молодец! У меня то есть. Он, знаешь, мог бы мне многим помочь, он уже большой человек, вице-адмирал, через год выйдет на пенсию, но, когда мы с мамой его о чем-то просили, он одно отвечал (ей — а мне как бы и незачем отвечать, «малявочке»): «вернешься ко мне — помогу». Представляешь? Уже скоро тридцать лет, как в разводе, а все еще любит ее, как мальчишка. Удивительно. Влюбленные старики, эх!.. А вы? Вы давно были влюблены в последний раз?

Старик перекидывает между пальцами один из камней, который забрал у Кати, проигнорировав ее атаку на центр, затем опускает его на стол:

— Твой ход.

— Разговорчивый... — она почему-то теряет спокойствие и разворачивает слишком широкую атаку, хотя это уже все равно.

— Так вот, гадалка ему сказала, что к тридцати у меня что-то такое проявится. И знаешь, я правда теперь иной раз замечаю, что вижу наяву то, о чем раньше писала картины.

— Картины? — переспрашивает соперник, почему-то хватаясь за это слово.

— О, очнулся. Ну, извини, теперь уже я помолчу, подумаю. — Катя склоняется к доске. Почему-то ей начинает казаться, что его пристальный взгляд забирается к ней в голову и слышит все, о чем она рассказывает, не произнося ни слова.

Раньше, когда меня одолевал этот удивительный ступор, я не знала, что такое бывает у многих. У меня с детства этот нарциссизм, когда я думаю, что переживаю какое-то уникальное состояние. Но потом, мне было пятнадцать, я познакомилась с Лёшиком... Лё-ши-ком, Лё-ша, как «кот» произносится, да, поясняет она на тот случай, если старик действительно читает ее мысль на французском. И он, Лёша, первым доказал мне, что не бывает ничего нового, но что каждая секунда — крохотное чудо. А вообще, все, что он говорил, потом сбывалось. И это правда, что надо быть открытой, но не так, чтобы гоняться за людьми, а так, чтобы идти с ними рядом; и что не надо отказываться от выставок, кино, театра; и что спорт помогает снять агрессию; и что любовь иссыхает, жесты ее опустошаются и тогда надо уходить, как бы больно и страшно ни было... Лёшечка! Да если бы я была поглупее и повосторженней, я бы сказала, что ты был для меня как маленький ручной божочек, на которого я молилась по утрам, и в обед, и ночью — бессознательно, когда снилось, что я с ним, что мы занимаемся любовью... а просыпалась я разбитой, словно вовсе не спала, но снова было пора молиться.

...Прекрасно, да? Он предупредил, что иногда наступает ступор и тогда спотыкаешься о любую мысль, даже самую простую. Это интеллектуальный ступор, сказал он. Я верила, он же был мой первый мужчина — первый, кто поцеловал, первый, с кем я проснулась, первый, кто сделал мне больно и который одним словом исцелил боль. Я думала, что никогда, если это будет не он, не переживу ничего подобного, — а повторилось... и много раз. Счастье почему-то не зависит от лица, от улыбки, даже от запаха или цвета поцелуя... О, я говорила тебе, что поцелуй Лёши был ярко-красный? А у Паши, моего нынешнего, — зеленый, а у того инструктора с фотовыставки был бордовый; а когда меня целует братик (ему уже пятнадцать, не могу даже представить эту цифру) — это прозрачный, воздушный солнечный зайчик, долго не могла нарисовать...

Катя беззаботно смеется. Партия проиграна. Старик занимает всю правую половину поля, окружает целые участки, игнорирует контрвыпады... Она с теплой улыбкой, даже не думая обижаться или просить реванш, смотрит на своего умного соперника. Ей снова хочется поболтать...

— Про картины, правда, пришлось спрашивать уже у другого, не у Лёши. Другой сказал: ты уже видишь будущую картину в целом, но распыляешься, у тебя ничего не выходит, разбей полотно на объемы и работай с фрагментами. Импровизируй, двигайся от точки к точке и постоянно уничтожай неглавное. Избавься от лишних деталей, от «шума», потому что «произведение» — это когда нечего больше отсечь. Когда ты станешь легкой в картине, останется только доработать углы, и она включится сама собой.

Первый раз у меня получилось именно с той картиной, которую я на днях встретила здесь. Сколько же прошло времени с тех пор, как я ее закончила? Девять, если посчитать, лет... Закат, пески, верблюжий караван... Я разделила ее, как он подсказал, и поместила Лёшика в центр. Вон он, гляди (она мысленно повесила картину на ближайшую колонну), вон, в самом центре, мой человек-светлячок. Я спрятала его фигурку, не хотела, чтобы видели все подряд. Он был первым вздохом, который я сделала, потом, левее, — пески, правее — пески, заходящее солнце, караван... Я потушила весь шум, весь свой крик в тени, да и от самого Лёшика осталась почти одна лишь тень, поэтому его там никто не замечает, он только для меня, это же единственное, что у меня от него осталось. А картину я давно подарила — одному из начальников, когда увольнялась. Но это же не страшно — я новую напишу, если вдруг начну забывать.

Старик меланхолично кивает и постукивает указательным пальцем по доске. Черные камни занимают две трети пространства, белые прижимаются к Катиному левому углу, остается несколько ходов, которые ничего не решат.

Эта партия для них далеко не первая, Катя не находит повода удивляться. Она продолжает играть, чтобы слышать, как камень прикасается к дереву.

— Останься со мной, — шепотом просит она. — Сейчас бы тебе исполнялось сорок. Посиди со мной. Сегодня бы у тебя был день рождения... Посиди... А помнишь, ты показал мне еще хороший фильм? Я и о нем думала в той попутке. Там было (говорю по памяти, ты понимаешь): «Смотри, вот мои и твои следы на песке — здесь я шел рядом с тобой. А здесь следы только одного — здесь я нес тебя на руках». Разве они пишут и произносят такие слова не для того, чтобы в самой темной ночи мы, маленькие испуганные дети, могли улыбнуться, почувствовать себя смелыми и сказать: «Глупости»?

Одиннадцать лет назад, вечером, когда Катя выкурила последнюю в жизни сигарету, шел проливной дождь, друзья ловили для нее машину. Катя болтала с подружками, обнимая, чтобы не замерзнуть, именинницу. Наконец ребята поймали помятый белый «опель». Заднее сиденье было завалено каким-то скарбом, поэтому водитель попросил сесть впереди. Катя выпила два бокала шампанского и хотела спать. Они ехали через неправдоподобно плотную пелену дождя. Она хорошо знала дорогу, но из-за ливня едва угадывала повороты, а вскоре поняла, что они едут совсем не туда.

— Где мы?

— Надо завернуть заправиться, — сказал водитель, щелкая семечки.

Через минут пять они остановились на плохо освещенном пустыре. Слева тянулись гаражи, справа шумел лес. Дождь унялся, но ветер сильно раскачивал черные макушки деревьев.

— Я за канистрой, скоро приду.

Когда за водителем захлопнулась дверь, она отыскала в сумочке телефон, написала sms: «номер 183, запомни», — и приготовилась в случае чего кому-нибудь ее отправить.

За четыре месяца до этого, перед майскими праздниками, они с Лёшей договорились встретиться возле «Тушинской» и погулять. Он никогда не опаздывал, а тут она ждала уже лишних двадцать минут, когда пришло сообщение: «Прости, не смогу, плохо себя чувствую». Катя вынула из телефона аккумулятор. У них с Лёшей были «свои» телефоны — два номера и две трубки, о существовании которых никто больше не знал. Она вернулась домой и до своего отъезда, полтора долгих солнечных дня, не включала Интернет и плакала, представляя себе ту, из-за которой он ее бросил. На выходные уехала на дачу, в воскресенье вернулась. Когда она приняла душ и поужинала, мама собралась с духом и сказала:

— Катя, звонила Лёшина мама. Он в ночь на субботу умер, что-то с сердцем. Завтра похороны.

Она испытующе посмотрела на Катю, а та, зная, чего от нее ждут, и сама ожидая от себя того же, после получасового молчания наконец кивнула и ушла в комнату. Здесь она тоже не заплакала, а включила компьютер и прочитала сообщения в аське: «Привет, ты очень на меня злишься?», «Прости», «Эй, ты тут?». Катя написала: «Я не злюсь, я тут», — сидела некоторое время, по привычке ожидая ответа, потом вздрогнула от молниеносного приступа ужаса, столь беспредельного, что она едва не ослепла, а затем, собрав все силы, сказала себе, что все это глупости, и удалила контакт.

Когда ветер окончательно стих и лес сделался неподвижным, она очнулась, тряхнула головой и, сказав себе: «Глупости», — удалила неотправленную эсэмэску. Водитель вскоре вернулся, и они поехали дальше, домой.

Доска готова для новой партии. Старик сидит, откинувшись в кресле, с закрытыми глазами, в его пальцах зажат белый камешек. Катя думает, что он давно уснул и ее никто не слышит, ни одна живая душа.

— Кроме «твой ход», я ни слова не знаю по-французски, — вдруг говорит он, — но если хочешь, расскажи еще раз.



[1]  Го помогает мне снять усталость. Хотя вроде это совсем нелогично, согласитесь? (фр.).

[2] Твой ход (фр.).

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0