Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Один день, вся жизнь, целая эпоха

Александр Анатольевич Трапезников родился в 1953 году в Хабаровске. Автор более тридцати книг прозы: «Уговори меня бежать» (первая публикация в журнале «Москва», 1993), «Московские оборотни», «Великий магистр» и других. Член Союза писателей России. 

Новый роман Юрия Полякова «Любовь в эпоху перемен» мастерски закольцован и драматургически выдержан в классическом английском стиле — единство времени и места действия. Хотя время тут и длится от начала перестройки — через девяностые и нулевые — до наших дней, а пространство расширяется от кабинета главреда газеты «Мир и мы» («Мымры») до Тихославля и вплоть до Индии и Америки, но все сконцентрировано в одном сакральном дне главного героя романа — Геннадия Скорятина, виртуально возвращающегося в ключевые точки своей судьбы. Прожитая жизнь оказывается, по сути, жизнью страны в «эпоху перемен». Этот день начинается с «дырки» на шестой полосе, которую надо мучительно заполнить либо взрывной статьей «Клептократия», либо уж, на худой конец, чьим-то некрологом. И в финальном аккорде романа «Клептократия» по иронии злодейки-судьбы детонирует именно некрологом. Но Скорятин уже слишком далеко от всей этой газетной шелухи...

Литературный критик и общественный деятель конца ХIХ века Конс­тантин Федорович Головин так определял параметры русской литературы: богатство внутреннего содержания (то есть глубокий захват жизни, сильная работа ума); одухотворенность идеей; отзывчивость сердца художника; духовное зрение, позволяющее воссоздать не просто сюжет сам по себе, а способ его восприятия. Он писал: «Литература наша — если иметь в виду истинную литературу, а не поденщину ради заработка, истинных писателей, а не приспособленцев и халтурщиков, — это всегда титанический труд, это полная самоотдача и добровольный отказ от многих удовольствий жизни, это своего рода подвиг, наконец. Недаром наша художественная словесность, начиная со времен Ломоносова, Пушкина, даже еще более ранних времен, занимала и занимает столь же важное место, являя пример гражданственности и беззаветного служения народу. И вот что показательно: чем талантливее художник, тем обостреннее он чувствует проблемы времени, тем он активнее как гражданин». Эти слова можно полностью отнести и к Юрию Полякову, чей творческий путь и гражданская позиция хорошо известны и воспринимаемы безупречно. Новый роман — еще одна вершина его литературного таланта и подвижничества в сфере общественной жизни и культуры.

О чем это произведение? Первое, и, на мой взгляд, главное, — это свидетельство времени. Честное и беспристрастное. Причем, как всегда у автора, выраженное в ярком сатирическом ключе. Все мы помним ту переломную эпоху, где, помимо трагического, было и много карикатурного, доходящего до абсурда, вне «логики смыслов». Просто клиническое безумие. Применительно к этому времени хороша фраза Марка Твена: «Когда вспоминаешь, что все мы сумасшедшие и безумцы, странное в жизни исчезает, и все вокруг становится совершенно понятным». Либо слова Ницше: «Ставя истину на голову, мы обыкновенно не замечаем, что и наша собственная голова стоит не там, где ей следует».

И если верно утверждение, что вся жизнь — театр, то перестройка и последующие «лихие 90-е» — сценическая трагикомедия, срежиссированная мастерами на ужас и потеху обалдевшей публике. Вообще, следует вспомнить слова Пушкина, что лишь три «душевных раздражителя» наиболее сильно трогают сердце читателя (зрителя): это смех, ужас и сострадание. А Хемингуэй через сто с лишним лет добавлял три «свои» темы: любовь, смерть и деньги. Что в принципе схоже. И разве нет всего этого в новом романе Юрия Полякова? Да он просто пронизан горьким смехом, иронией, преследующими героев деньгами и смертью, метафизическим ужасом от всего содеянного и натворенного, плотской любовью и состраданием к «падшему человеку». Но есть в романе и другая любовь — несбывшаяся. Романтическая. Это одни из лучших лирических страниц в произведении — взаимоотношения Скорятина и Зои Мятлевой. Выписанные поэтически, с особой нежностью и любовью к ним.

Второе — это типология персонажей, личностей. Ведь даже самые отвратительные фигуры все равно личности, поскольку являются по определению «образом Божьим». Таковы в романе Вехов, Кошмарик, Шабельский, Заходырка и целый сонм «мелких бесов». Концепция личности — это изначально категория философская. При определении ее весьма актуальным выглядит высказывание М.М. Бахтина о проблеме содержания в словесном художественном творчестве: «Каждый культурный акт существенно живет на границах: в этом его серьезность и значимость». А швейцарский теолог-иезуит кардинал Ханс Урс фон Бальтазар так писал о плене ограниченности: «Как и любое другое существо, человек рождается в плену: душа, тело, мысли, одежда — у всего этого есть свои границы, и все это само по себе тоже служит границей. Все, что нас окружает, делится на некое “то” и некое “это”; они отделены друг от друга и друг с другом не сочетаются».

Следуя за Бахтиным и Бальтазаром, важно подчеркнуть, что художественная концепция личности выявляется в конкретике литературоведческих, философских и критических интерпретаций художественного текста в рамках историко-функционального подхода. У Юрия Полякова в романе исследуется проблема саморазвития человека в повседневной жизни, а в каждом индивиде, даже если он полная марионетка, всецело определяющаяся внешними обстоятельствами, обязательно присутствует относительно устойчивое ядро, которое делает его личностью, неповторимой индивидуальностью с присущими только ей свойствами.

По свидетельству немецкого философа Шелера, все центральные проблемы философии можно свести к вопросу, что такое человек и какое метафизическое место и положение он занимает внутри общей структуры бытия, мира и Бога. Так же и в литературе. В ней главным выступает духовно-метафизический критерий личности. По крайней мере, на «русской почве». А в ней, следуя традициям отечественной литературы, выделяются три типа личности: соборная, амбивалентная и эгоцентрическая. Каждый тип относится к одному из трех типов народа: «большому», «амбивалентному» и «малому» соответственно. Постоянным нравственным ориентиром для наиболее духовно цельного, соборного типа личности является никогда до конца не достижимый идеал Христа. Если для соборного типа характерно поступательное (реже — прерывистое) личностное развитие согласно триаде «родина — народ — Бог», то полярному эгоцентрическому типу личности изначально чужд поиск метафизических, духовно-нравственных начал. Амбивалентный тип личности — это человек, герой, который совмещает в своей жизни ценности «большого» и «малого» народов и является промежуточным типом между эгоцентрической личностью и соборной. Вот таков, на мой взгляд, Геннадий Скорятин.

А что же другие персонажи? Например, Вехов. Издатель де Кюстина, человек, мечтающий заменить в России «неправильный» народ, а еще лучше — использовать нейтронную бомбу, чтобы сохранить материальные и культурные ценности вкупе с полезными ископаемыми. Тип не исчезающего никуда либерального Смердякова. О таких исчерпывающе сказал наш выдающийся композитор и мыслитель Георгий Свиридов: «Россия — грандиозная страна, в истории и в современной жизни которой причудливо сплетаются самые разнообразные идеи, веяния и влияния. Путь ее необычайно сложен, не во всем еще и разгадан, она всегда в движении, и мы можем лишь гадать, как сложится ее судьба. Ее история необыкновенно поучительна, она полна великих свершений, великих противоречий, могучих взлетов и исполнена глубокого драматизма. Мазать ее однообразной густой черной краской напополам с экскрементами, изображая многослойную толщу ее народа скопищем дремучих хамов, жуликов и идиотов, коверкать сознательно, опошлять ее гениев — на это способны лишь разлагающие народ с целью сделать его стадом в угоду иностранным туристам, современным маркизам де Кюстинам или просто обыкновенным европейским буржуа. Такая точка зрения на Россию совсем не нова! Достоевский гениально обобщил подобные взгляды и вывел их носителя в художественном образе. Это — Смердяков».

Или Кошмарик, Налимов, другие вороватые олигархи и власть имущие, их приспешники, новые хозяева жизни типа Дронова. Обслуживающая их челядь, журналюги, «наоборотники», по меткому высказыванию автора. Лабазники с отказниками. Которые вроде бы и на разных полюсах, но в сущности близняшки. Бизнес-элита, кремлевские интриганы, поющие для них осанну колбасковы и прочий люд. Паразитарии, как опять же точно подметил Юрий Поляков. Каждому можно было бы посвятить анатомическое исследование в кунсткамере романа. Да так оно и происходит. Никто без внимания зоркого наблюдателя, препарирующего этот «биоматериал», не остается. Это еще одни «страхи и ужасы» для читателей-зрителей. Нечисть. А ведь именно так («Страхи и ужасы России») через двенадцать лет после создания «Вия» назвал Гоголь одну из глав книги «Выбранные места из переписки с друзьями».

Отвечая на письмо своей знакомой, полное тревожных и, может быть, даже панических настроений, Гоголь сказал: «В России еще брезжит свет, есть еще пути и дороги к спасению, и слава Богу, что эти страхи наступили теперь, а не позже. Ваши слова: “все падают духом, как бы в ожидании чего-то неизбежного”, равно как и слова: “каждый думает только о спасении личных выгод, о сохранении собственной пользы, точно, как на поле сражения после потерянной битвы всякий думает только о спасении жизни: sauve qui pent”, действительно справедливы; так оно теперь действительно есть; так быть должно: так повелел Бог, чтобы оно было. Всяк должен подумать теперь о себе, именно о своем собственном спасении. Но настал другой род спасенья. Не бежать на корабле из земли своей, спасая свое презренное земное имущество, но, спасая свою душу, не выходя вон из государства, должен всяк из нас спасать себя самого в самом сердце государства. На корабле своей должности и службы должен теперь всяк из нас выноситься из омута, глядя на Кормщика небесного... Нужно помнить только то, что ради Христа взята должность, а потому должна быть и выполнена так, как повелел Христос, а не кто другой. Только одним этим средством и может всяк из нас теперь спастись».

Очень простой и ясный совет, рассудительные слова, применимые и к сегодняшним «страхам» и «ужасам» России. А ведь неистребимая нечисть в государстве не менее мерзка, коварна и обольстительна, чем в гоголевском «Вие». Надо только не бояться ее. «Не вытерпеть и глянуть», как Хома Брут. Но ведь верны и другие слова Гоголя, что в России человека человеком не переделаешь, и если к одному жулику приставить по одному полицейскому надзирателю, то в итоге получишь двух жуликов... Об этом Юрий Поляков и пишет, поднимая одну из главенствующих тем в своем романе — тему воровства и коррупции. «Клептократии». Да, безумное и бездумное было время, ломавшее человеческие судьбы, как жизнь Скорятина.

Уже после написания романа Юрий Поляков дал такую характеристику этой «эпохе перемен» на личной странице в фейсбуке: «Когда я познакомился с Николаем Шмелевым, бывшим зятем Хрущева, на меня пахнуло дорогим вирджинским табаком. По тем временам верный признак принадлежности к выездной элите. Люди стали раскованнее, говорливее, смелее. То, о чем раньше бурчали на кухнях, теперь можно было услышать в трамвае и даже на партийном собрании. А переимчивые эстрадники уже пели о “ветре перемен”, не подозревая по своему невежеству, что, сея ветер, можно пожать бурю и даже цунами. Воплощенным символом этих перемен был, конечно, генсек Горбачев. После своих предшественников, похожих на мумии, ожившие по важной государственной надобности, он выглядел почти юношей, говорил быстро, без бумажки, даже бормотал, улыбался и всюду таскал за собой жену Раису Максимовну, похожую на районную прокуроршу, одевшуюся для похода в облдрамтеатр. Конечно, опытные люди, пережившие не одну кремлевскую метлу — и железную, и кукурузную, — вслушиваясь в жизнерадостный клёкот нового лидера, качали головами, не понимая, о чем, собственно, он токует и куда ведет. Но большинству было наплевать. Народ и в самом деле застоялся, хотел перемен. А тех, кто пережил настоящие перемены, сиречь революцию, и знал, что это такое — радикальное изменение уклада, оставалось уже совсем немного. Они пытались предостеречь, тот же Молотов, но кто же слушает пенсионеров, даже выдающихся? Жизнь страны оказалась в руках Манилова, окончившего высшую партийную школу и прочитавшего под одеялом пару диссидентских книжек. Шел, как я уже сказал, 1986 год. До настоящей, “хлестнувшей за предел” свободы было еще далеко. Еще песочили на парткоме коммуниста О., пытавшегося из Польши ввезти в СССР видеокассеты с эротическими фильмами, необходимыми, как поведал он, чистосердечно разоружившись перед партией, для сочинения интимных сцен в новом романе. Еще сажали за антисоветскую пропаганду и чтение “Посева”. Еще военная цензура упорно, раз за разом, снимала из подписного номера “Юности” мою повесть “Сто дней до приказа”, но в шелесте алых знамен уже появилась усталость — так трепещут осенние листья перед тем, как опасть».

Словом, историю страны 70–90-х и нулевых годов можно изучать по произведениям, романам, статьям и пьесам Юрия Полякова. К тому же это страшно увлекательно, поскольку он неисправимый выдумщик новых слов и словосочетаний, которые я уже приводил выше. А вот еще некоторые, наугад из романа, которые рассыпаны там как жемчужины щедрой рукой писателя-кудесника. Вслушайтесь в сатирическую образность и метафоричность речи. «Он посмотрел на журналиста как бомж, обнаруживший в соседнем мусорном баке банкира Авена». «Клеточное недомогание». «Вспотел ягодицами». «Мисс Средняя Волга, обладательница ног, бесконечных, как великая русская река». «У судьбы не слепой, а хитрый взгляд карикатуриста». «Винный шепот». «Женщина верна, пока не призналась». «Возвратно-поступательная шалость». «Седенький задох­лик и ражая Боннэр, как усач-конвоир». «Общечеловеческая напраслина про Советский Союз». И так почти на каждой странице.

Юрий Поляков в своем творчестве, безусловно, остается подлинным поэтом, приверженным метафорическому аллегорическому мышлению. Это началось с его первого вступления в литературу (а мы знакомы и хорошо приятельствовали с учебы в МОПИ, без малого почти полвека). Его фирменный стиль, язык — музыкально полифоничен, а заложенные во фразы смыслы неожиданно по-уайльдовски парадоксальны. Это именно то, о чем говорил Василий Розанов: «Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе». У Полякова она своя, особенная, непохожая на других.

Фридрих Шеллинг в «Философии искусства» писал, что «язык сам по себе есть только хаос, из которого поэзия должна построить тело для своих идей», а поэтическое художественное произведение должно быть «некоторым универсумом, небесным телом». И далее: «Поэзия или поэт царит надо всем как высшее, недоступное чувству существо. Только в пределах того круга событий, которое описывается в его художественном произведении, одно событие толкает и вытесняет другое, одна страсть — сам он никогда не входит в этот круг и благодаря этому становится богом и совершенным образом божественной природы. Его ничто не теснит, он представляет всему совершаться, он не предупреждает хода событий, поскольку сам ими не захвачен». Эти слова применимы и к поэтической прозе Полякова. Вот только на русской почве невозможно не быть захваченным «ходом событий». Оттого и универсумов больше. Но что для русского писателя — жизнь, для немца — смерть.

Еще хотелось бы обратить внимание читателя на конструкцию имен и фамилий в произведениях Полякова. Каждая из них несет определенную смысловую нагрузку. Это тоже в добрых традициях классической русской литературы. Примеры приводить не буду, откройте Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Гончарова. А что такое «имя», особенно в литературном тексте? Оно не только сшито как одежда-подсказка для героя, но имеет еще и скрытое метафизическое значение. Чаще всего трагикомическое. Или сакральное. Отец Сергий Булгаков с его «Философией имени» (именно в этом ключе) занимает все еще недоосмысленное интеллектуальной современностью положение. И если отец Павел Флоренский много сказал о сущности имени как смысловой энергии, а А.Ф. Лосев о таинственном имени Первосущности как ее исходно-безначальном эйдологическом существе, то булгаковская мысль переносит нас в сферу сопряжения богословия и космологии. Она, эта таинственная сфера, конечно, присутствовала еще в ранней греческой философии — у досократиков, например, искавших неоткрытое многоименитое Имя Тотальности. Но мы, с нашими несовершенными знаниями, до сих пор все еще остаемся у врат чертогов Святой Софии и даже своим собственным именам не всегда можем соответствовать...

Достаточно отметить, что фамилия «Скорятин», на первый взгляд неговорящая, на самом деле именно таковой и является, просто семантика в этом случае залегает несколько глубже, нежели смысл, например, фамилии «Вехов», сразу отсылающей нас к русскому названию ядовитой цикуты. Что же касается «тайны имени» главного героя, то еще сравнительно недавно в русском языке использовался глагол «скориться», означавший нечто среднее между «смириться» и «покориться». Вообще, говорящие фамилии героев прозы Полякова еще ждут своих исследователей.

Можно только с интересом гадать, кто в романе из известных всей стране лиц изображен под тем или иным именем. Но некоторые персоналии названы вполне конкретно. Например, Ельцин. Всего на полстранице автор дал объемную, исчерпывающую и уничтожающую характеристику этому политическому деятелю. Да и другим его сподвижникам, скрытым под зашифрованными именами. Это именно о них, взнуздавших Россию, писал в свое время К.Н. Леонтьев: «Как мы отречемся от того душевного наследия, от тех вековых привычек, которые перешли преемственно к нашему народу? Мы не можем, не разрушая Россию, заставить организм ее иметь других предков, принять не тот тип, который он от них наследовал». А ведь именно это и пытались сделать с Россией ее «демократические» правители, прикрываясь сладкими фразами о социальной справедливости, но продолжая бренчать в карманах чуждыми стране либеральными ценностями.

Как же их преодолеть, как от них избавиться? Китайский мудрец Конфуций полагал: для нормального существования страны требуется, чтобы каждый занимался своим делом, а все вещи назывались своими именами. Поскольку огромную роль в смятении умов играют лукавые термины с извращенным смыслом, когда говорят одно, а на деле выходит нечто противоположное. Такова мифология лжи, о которой пишет автор. Особенно это касается газетно-журнального дела, о внутренней изнанке которого, собственно, весь роман. Свобода слова есть понятие правовое, вне права и правды свобода — это очень скользкое, а иногда и просто смешное и подлое словцо. А великий русский патриот Иван Сергеевич Аксаков в своей статье «В чем недостаточность русского патриотизма» утверждал: «время и обстоятельства требуют от нашего патриотизма иного качества, нежели в прежние годины народных бедствий», «надо уметь стоять за Россию не только головами (как на войне), но и головой», то есть пониманием происходящего, воевать «не одним оружием военным, но и оружием духовным; не только против видимых врагов, в образе солдат неприятельской армии, но и против невидимых и неосязаемых недругов». А это задача писателя. Причем такого авторитетного, востребованного и провидческого, как Юрий Поляков.

И вовсе не случайно в своем романе он вдруг уходит в глубь веков, в дохристианское прошлое Руси. Словами главного героя рассуждает о рае или приводит миф Колобкова о языческой Троице. На страницах возникает гипотеза о древнем Русском мире со столицей в Святограде — на месте Тихославля, где запутавшийся и заплутавший Скорятин утратил свою истинную любовь в «эпоху перемен». Там речь идет и о Потопе, и о Гиперборее, и об оторванности Москвы от России, а России — от своих забытых корней. И там же проясняется наконец мучившая главреда весь день тайна его якобы дочери.

Но тайна не только в этом. По мнению серьезных ученых-исследователей: лингвистов, археологов, историков, таких, как Леднев, Чудинов, Троицкий, Тюняев, Кленов, Гриневич, и многих других, истоки Русского мира, а шире — всей мировой цивилизации, в том числе и праязыка человечества, — лежат на Среднерусской возвышенности. Однако это уже совсем другая тема, но и она косвенно присутствует в закромах романа, составляет одну из его идей. А основное содержание платоновской философии, к примеру, таково: идея вещи, соединяясь с тем или иным материалом, рождает реальную вещь, то есть, по-платоновски, природа творчества — это все, что вызывает переход из небытия в бытие. Иными словами, миф (а вся литература и есть миф) обретает реальность. Идея воплощается. Но главное — это сопричастность собственной души к творчеству. И, как говорил один из последователей философии Платона в эпоху Возрождения флорентиец Марсилио Фичино: «Выше тела — душа, выше души — ангел, выше ангела — Бог».

Новый роман Юрия Полякова является произведением глубоким, многоплановым и самобытным, имеющим традиционные литературные русские корни. В нем на остросовременном и остросюжетном материале затрагиваются такие вечные, разрешимые лишь отчасти вопросы, как взаимоотношения между людьми и властью, поиски себя в мире и мира в себе, проблемы семьи, любви мужчины и женщины, суть предательства и возможность покаяния через смерть (финальные главы).

Что выгодно отличает прозу Юрия Полякова? Прежде всего — и это сразу бросается в глаза — бережное отношение к русскому языку, безукоризненность стиля, мастерство сюжета. Такое теперь встретишь не часто. Все больше натыкаешься если не на примитивно-школьную лексику или нецензурщину, то на явное небрежение к основе основ — к Слову. Такая работа над Словом — большой труд, отличающий профессионального писателя от ремесленника. В Православии это называется «умное делание». Которое должно быть применимо в принципе в любой сфере жизни, а уж в словотворчестве особенно.

Юрий Поляков, как это ни странно прозвучит, реалист и идеалист одновременно. В том, что он основоположник современного сатирического реализма, никто не сомневается. А романтический идеализм в чем? А в том, что его лучшие лирические страницы и идеализм проистекают из эстетических ценностей классиков русской литературы. Это «впитано с молоком». А как можно совмещать реальное и идеальное, да и возможно ли это вообще? Лев Шестов в своих «Умозрениях и откровениях» объясняет: «Пушкин не ушел с дороги, увидев перед собой грозного сфинкса, пожравшего уже не одного великого борца за человечество. Сфинкс спросил его: как можно быть идеалистом, оставаясь вместе с тем и реалистом, как можно, глядя на жизнь, верить в правду и добро? Пушкин ответил ему: да можно, и насмешливое и грозное чудовище ушло с дороги». Вот почему даже самые страшные, убийственно-сатирические и, казалось бы, безысходные страницы в новом романе Юрия Полякова оставляют в душе светлую печаль (как любовь Скорятина и Зои), а не беспросветную тоску. Это тоже немалое достоинство писателя: не множить зло, а выкорчевывать его своим Словом.

Другой наш мыслитель — Николай Бердяев в «Философии свободного духа» писал, что «есть два прошлых, прошлое, которое было и которое исчезло, и прошлое, которое и сейчас для нас как составная часть нашего настоящего. Второе прошлое, существующее в памяти настоящего, есть уже совсем другое прошлое, прошлое преображенное и просветленное, относительно его мы совершили творческий акт, и лишь после этого творческого акта оно вошло в состав нашего настоящего». Именно подобное отношение к прошлому и составляет творческую основу подлинного писателя. Не важно, рассказывает ли он о настоящем или предвидит будущее. И именно об этом, в частности, говорит в своем новом романе «Любовь в эпоху перемен» Юрий Поляков. И все-таки на первом месте — любовь...

Александр Трапезников,
прозаик и публицист





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0