Рони, красивую породистую шнауцериху, вывели из комнаты, в которой на большом овальном матрасе с невысокими бортами копошились ее щенки.

Шнауцеры — собаки активные, сторожевые, могут и цапнуть, а мы пришли всей семьей, с восьмилетним сыном. Мы молча уставились на щенячью лежанку. Щенки были примерно одной величины, на толстеньких лапах, с вислыми, не купированными пока ушами, но с уже обрезанными хвостами. Они играли друг с другом, трогательно тыкались носами в сестер и братьев, повиливая коротышками-обрубками вместо хвостиков.

— Вам кого? Девочку или мальчика?

— Мальчика, — твердо сказал наш сын Вова.

В этот момент из живой кучи вылез и подковылял к нам щенок, желая обнюхать ботинки трех пришельцев. Я взяла Рониного детеныша на руки, перевернула на спину и увидела его детородный орган. Щенок попытался меня лизнуть.

— А можно вот этого? И как его зовут? — спросила я Сергея, хозяина щенячьей мамы.

— Пока никак. Всему помёту дали букву «Б», вы уж назовите, будьте так добры, как-нибудь на эту букву.

Мы уже знали, что нам дадут паспорт ух какого породистого щенка, что мама его — известная на всю Москву медалистка, а родной дедушка — знаменитый чемпион мира среди миттельшнауцеров — голландский пес с веселой кличкой А-Капелла-Балалайка. Сын призеров и внук чемпиона мира с серьезной родословной — за наличные доллары мы покупали не абы кого, не ублюдка, не дворняжку беспородную, не метиса, а настоящего собачьего принца. Действие происходило в 1990 году.

Года полтора назад мы разбогатели. Вылезли из нашей бедняцкой однушки в Бескудникове, перебравшись в большую двухкомнатную квартиру. Советский Союз тогда еще не распался, построить кооператив было сложно, и мы нашли вариант обмена неподалеку, в Лианозове. Соседи подсказали нам адрес алкоголика, который после смерти родительницы решил обменять свою квартиру на меньшую с доплатой. Мои родители помогли нам деньгами (ах как вовремя! — иначе дефолт последующих лет изничтожил бы их в пыль), алкоголик с удовольствием взял доплату и подписал нужные документы.

К тому времени, так и не защитив кандидатскую, муж ушел из хиреющей на глазах науки, из НИИ, в котором он служил эмэнэсом, или, как тогда шутили, «малонужным сотрудником», и подался в область малоизведанную и советским людям незнакомую — в бизнес. В горбачевское время он сколотил кооператив при своем НИИ и торговал с друзьями научной аппаратурой. А в ельцинское время муж с головой ушел в оптовую торговлю, поставляя из-за границы и продавая экзотические фрукты, тогда только-только появившиеся в Москве, импортные сигареты и алкоголь. У нас тогда впервые появились деньги, на которые можно было купить продукты с рынка, даже мясную вырезку, и одежду с оптовки. Мы «упаковались»: через друзей достали мебельную стенку «Фрагмент», переплатив посредникам вдвое, а мягкий уголок золотистого бархата добыли в комиссионке. Муж приволок в дом телевизоры «Сони» и «Филлипс», видеомагнитофон, швейцарские кастрюли, кухонную технику. Сделали ремонт в квартире, купили кухонный гарнитур. Сменили нашу самую первую машину — древнюю «единицу», изготовленную еще итальянцами в Тольятти, на новенькую голубую девятку. В общем, к 1990 году мы считались преуспевающей буржуйской семьей.

Уже не вспомнить, кто и когда захотел завести собаку в доме. По-моему, все-таки я сама, и меня поддержали муж и сын.

— Ты не представляешь, как я хотел иметь собаку, это было моей самой заветной мечтой детства! — признался муж. — А родители не разрешили и завели мне только младшего брата.

— Собака, пусть у нас живет собака, я тоже хочу собаку! — запрыгал Вовка.

— Ну вот, пусть хоть у нашего сына она будет. — Муж подвел итоги голосования.

Уже в машине, по дороге в Лианозово, щенок написал мне на джинсы и в квартире, не успев приземлиться на пол, напрудил лужицу.

— Ну все, мать, — сказал муж, — ты хотела собаку — теперь ухаживай сама за своим бобиком-бэбиком.

А я и не отказывалась. Вытирала лужи, варила каши на костном бульоне, выгуливала щенка в первые пару месяцев по четыре раза в день, мыла лапы, вечно грязную обувь и полы...

Облюбовав холодильник, наш щенок с маниакальным упорством подходил к нему, задирал заднюю лапку и писал прямо под агрегат.

Мы спустились к машине, вытащили из-под шоферского сиденья резиновый коврик с бортами и постелили его у входа в кухню. Теперь в ванной у нас на подхвате постоянно стояло ведро с тряпкой — убирать собачью мочу из автомобильного коврика, а гостей мы вежливо просили перешагивать через собачий туалет.

Однажды к нам пришел приятель и поинтересовался, почему у нас постоянно работает стиральная машина.

— Так у нас же теперь песик! — сказала я.

— Он что, так много носит?

— Он не носит, а носится и прыгает мне на грудь! Вот и стираю свой комбинезон постоянно, штаны, носки...

Надо сказать, что с поселением у нас собаки мой гардероб сильно изменился, теперь я носила спортивную обувь, шерстяные носки, комбинезоны, спортивные штаны, резиновые сапоги, а туфли на каблуках и юбки вынимались из шкафа только при вылазке в центр или в гости.

Надо мной подшучивали подруги, потому что я не только мыла лапы, а при надобности и под обрубком хвоста у собаки, но даже чистила ему зубы. Натурально: обычной зубной щеткой и пастой. В одной руке я держала щетку, а в другой — лейку душа, направляя ее в пасть, чтобы пес не глотал пасту. И он, представьте себе, терпел.

Мы назвали его Бармалеем. Хотя ну какой он был Бармалей? Добродушнее и веселее нашей собаченции я не встречала! А кликали мы его по-разному: Барька, Барик, Бармалюшка.

Маленький, неуклюжий толстячок-щенок вырос в крупного, мускулистого шнауцера с невероятно красивой мордой. Для стандарта своей породы он был слишком крупным, и не зря дети нашего двора дразнили его ризеном, по названию более крупной породы ризеншнауцеров. Но самое обидное было — правое ухо. В те поры шнауцерам купировали не только хвосты, но и уши. Операция была произведена неудачно: левое ухо встало как полагается — торчком, а правое заваливалось на темя, а иногда и падало вниз, напоминая шапку-ушанку почтальона Печкина из мультика «Трое из Простоквашино». Мы, «трое из Лианозова», понимали, что нашему красавцу никогда не занять первых мест, и после первой же выставки, на которой наш Барька взял-таки бронзу и диплом, оставили это занятие навсегда. Мы любили его и без медалей.

А уж как он любил нас!

Когда во входной двери поворачивался ключ и мы вваливались в дом после какого-нибудь вечернего мероприятия — похода в гости, в театр или в кино, — Барька оглашал подъезд нашего многоэтажного дома в Керамическом проезде заливистым лаем, сменяющимся радостным визгом и высокими прыжками, — любимый зверь старался допрыгнуть до наших физиономий и расцеловать каждого по очереди. Восьмилетнего Вовку приходилось поддерживать — Барька мог его запросто опрокинуть на пол. Муж немедленно брал песика на поводок и спускался во двор — выгуливать.

В выходные дни, если у нас не был запланирован культпоход, мы долго гуляли в парке. Лианозовский парк велик, и Барику было где побегать. Шнауцериное племя — настоящие стайеры, они развивают скорость до шестидесяти километров в час, и когда-то они служили в Германии сопроводителями дилижансов. Выносливые и шустрые собаки бежали впереди дилижанса, охраняя его от внезапных нападений. Учуяв опасность, они оглашали округу лаем, предупреждая возницу и пассажиров о появлении грабителей. А голос у шнауцера громкий, заливистый, и сторожа они отменные. В той же Германии предки шнауцера работали вместе со сторожами — обходили город и стерегли покой горожан.

Зимой мы запрягали Барика в санки, и он возил маленького Вовку по парковым дорожкам, а Вовка заливался счастливым смехом. До сих пор вижу искрящийся в свете фонарей падающий снег, утоптанный снег дорожки, плотные сугробы по бокам и мелькающие лапы Барика в белых оборочках...

Кто не знает, шнауцеров стригут по определенному стандарту: под животом и грудью выстригают «юбку» — под грудью седая шерсть длиннее, у паха она совсем короткая. Длинную бороду не стригут, только чуть подстригают и чешут, делая квадратной, а длинные брови не трогают, и они падают на глаза смешными светлыми водопадиками. И шерсть на лапах не стригут, поэтому каждая как бы в оборочке. Барик был удивительно похож на моего мужа: такой же длинный нос, такая же квадратная борода бывшего научника, только у мужа она выглядела менее аккуратной.

— Старший сын похож на маму, а младший на папу, — любил говорить муж.

Так вот, Барька катал сына на санках, и иногда на виражах санки опрокидывались. Вовка, в своем комбинезоне похожий на вареную колбасу, валился в снежный сугроб на обочине, хохоча, а Барька разворачивался и подбегал к нему, носом и лапами поднимая его из сугроба. Мы снова усаживали ребенка в санки, и веселье продолжалось.

У Барика были серьезные, как у всех шнауцеров, удлиненные, крупные челюсти и крупные и крепкие белые клыки. Пасть почти что крокодилья. Но наш добродушный пес никогда не пускал зубы в ход, не зная своей мощи. Он любил всех: детей, стариков, любых гостей, даже пьяных.

Как-то пришли к нам знакомые мужа из когорты бизнесменов-нуворишей. Я, как обычно, накрыла стол в кухне, мы поставили вино, коньяк. Один из гостей назюзюкался. Пошел в туалет, а потом незаметно исчез. Нашли мы его в гостиной сидящим в кресле в состоянии нирваны. Расхристанный пьяный мужик с галстуком набок, улыбаясь счастливой младенческой улыбкой, растекся в кресле, а Бармалей, упершись ногами в его белую рубашку, вылизывал красную пьяную физиономию.

Мужик почти спал, блаженно повторяя: «Бармалюша, Бармалюша...» — и не хотел уходить домой. Пришлось вызывать ему такси.

Барик спал в нашей комнате, на кресле. Мама прислала мне интересную, скорее всего, гардинную ткань — что-то вроде серебристого с желтыми узорами атласа, — которая очень подошла к нашему мягкому гарнитуру. Я сшила из ткани накидки на диван и кресла. Барька облюбовал одно из них, напротив нашего дивана. Туловище его умещалось на сиденье, а голова всегда лежала на подлокотнике. Он спал спокойно и умел улыбаться во сне своими черными длинными губами. Клянусь вам, это была настоящая улыбка: углы его пасти приподнимались, нос немного наморщивался, и морда выглядела счастливой. Иногда ему что-то снилось, и он повизгивал, а однажды мы увидели, как он, спящий, вдруг начал быстро перебирать лапами и глухо порыкивать — ему снились его собачьи сны: то ли за ним гнались, то ли он убегал от погони. Он не мог нам этого рассказать, и мы его тогда не разбудили... Я только погладила его вздрагивающее тело и тихо сказала:

— Баринька, малыш, успокойся, ты дома, ты с нами, все хорошо.

И он перестал «бежать».

В еде он был неприхотлив, как и все терьерные собаки. А годы выдались страшные, голодные. В продуктовых магазинах не было ничего, кроме хлеба, круп и консервов «Кильки в томате». Москвичи выкидывали собак на улицы, потому что нечем было кормить детей. Однажды в январе мне пришлось быть свидетелем страшной сцены. Я стояла на автобусной остановке и, навьюченная пакетами с овощами, ждала свой автобус, чтобы добраться до дома. Пыхтя и вздыхая, подъехал двойной автобус-гармошка. Двери распахнулись с шипящим вздохом, и из них на снег выпрыгнул роскошный, породистый, молодой доберман-пинчер шоколадного цвета. Без ошейника... Совершенно один, он, скуля, запрыгивал во все подряд двери длинного автобуса, снова выпрыгивал, потом пробежался вдоль, ища хозяина. А хозяина не было. Доберман плакал самыми настоящими слезами. Его обманули, завели в автобус и бросили на произвол судьбы... Я чуть не зарыдала тогда сама, но что мне было делать? Руки заняты овощами, дома семья, маленький сын и маленький тогда еще щенок... Куда брать еще и взрослого добермана? Я стояла на остановке и кричала:

— Чья собака? Отзовитесь, чья собака бегает без поводка?!

Но не отозвался никто...

Я не знаю, что стало с тем брошенным доберманом. Тогда я не знала, что первый собачий приют уже четыре года как существовал в Москве, но информации в открытом доступе не было, и сами собачники ничего о нем не знали. Своего компьютера у меня тоже не было до 2001 года, только тогда я стала юзером Сети, но это случилось много позже.

Муж трудился на собственной фирме, вернее, на фирме, которую организовали он и его два товарища, и называлась эта фирма по первым слогам их отчеств. Название прекрасно помню, но не оглашу, о причинах расскажу позже, потому что история фирмы напрямую связана с судьбой Бармалея.

Мы не бедствовали и даже жили хорошо по сравнению с большинством москвичей, потому что жена одного из трех совладельцев торговой фирмы работала завмагом и доставала дефицитные в ту пору продукты, даже мясные балыки. И уж для нашего Барика мы всегда получали мясные кости, а в магазинах я покупала ячневую крупу. Из этих двух продуктов варила собачью кашу, добавляя в нее капустные листья, морковку, зелень. Барик ел жадно и быстро. Что удивительно, любил яблоки и арбузы. В сезон мы разрезали арбуз, ели его сами и давали куски Бармалею. Он аж повизгивал от предвкушения удовольствия, следя горящими глазами за тем, как мы режем арбуз. На лету хватал куски и съедал за секунду с громким, смачным хрустом! Ну как было не расцеловать его бородатую морду, выражавшую довольство и собачье счастье! Мы и расцеловывали.

При всем своем добродушии Барик был дрессированным псом. Он знал команды. В Лианозово приезжала девушка-дрессировщица и выучила нашего собакена основным командам: «Сидеть», «Стоять», «Лежать», «Голос».

А потом наступили смутные времена. Муж никогда не рассказывал мне о делах фирмы и никогда не давал мне много денег на расходы. И я не понимала почему. Я не понимала, почему жена партнера мужа ходит в новой норковой шубе и ездит в Лондон, а мы в лучшем случае выбираемся на три недели в Гурзуф, а о покупке норковой шубы и речи не может идти. Я спрашивала мужа, он огрызался и отвечал: «Я не смотрю в чужую тарелку и тебе не советую». Я не понимала, почему семья партнера въехала в новую пятикомнатную квартиру на Чистых прудах, а мы так и сидим в двушке на окраине и из нашего окна кольцевая вся видна... ведь муж уходит на работу в семь утра, а возвращается в одиннадцать вечера в лучшем случае и у него только один выходной. Я знала только, что партнер сделал себя генеральным директором фирмы, а муж стал финансовым директором и добывал кредиты. Я не завистливый человек, но я не понимала материального взлета семьи партнера — совсем недавно они жили в коммуналке на Кутузовском проспекте, с двумя детьми и мамой жены. Ведь мой муж трудился не меньше партнера, если не больше, а денег в доме особых не было. Ради чего, собственно, я оставила работу? Зачем я ежедневно мою, стираю, добываю провизию и готовлю, организую ремонты и жизнь семьи, если у семьи нет денег? Деньги, конечно, были, но не те, для которых надо убиваться на работе по двадцать часов в сутки. Немного света на эти странные обстоятельства пролил мой товарищ, с которым я когда-то работала в журналистике и которого по делам занесло на фирму мужа.

— Лена, я могу, конечно, ошибаться, но кое-что я учуял, — рассказал Леша. — Дело обстоит примерно так. Твой муж берет кредиты в банках на закупку чего-то. Они действительно это что-то закупают, но не на все кредиты. Часть так называемый гендиректор прокручивает тихо и в свою пользу. Заработанными деньгами он, понятно, не делится, а тратит их по своему усмотрению. Отсюда и шуба, и Лондон, и квартира.

До меня дошло. Из моего мужа, бывшего ученого, сделали лошару. Его использовали как дурака...

В памяти начали всплывать его шутки, пересказанные мне друзьями-поэтами. Как-то мои друзья спросили его, что для него значат деньги, ведь приходится их иногда возить чемоданами.

— Да я к ним отношусь как к формулам, — ответил бывший физик-эмэнэс. — Ну, бумажки зелененькие. Или отечественные — желтенькие, розовые...

Мы начали ссориться.

— Не трогай меня, я вкалываю для семьи! — орал муж.

— Для какой семьи? — орала я в ответ.

Больше всех от ссор страдали наш сын, которому в декабре 1992 года должно было исполниться десять лет, и Бармалей... Бедный Барик метался от одного хозяина к другому, не понимая, кого и от кого защищать.

А потом началось самое страшное: бандитские наезды на фирму. Ни мой муж, ни его хитроумный партнер не знали одной важной вещи. Пока они торговали сигаретами и киви, все было более-менее безопасно. Но они повысили ставки и попытались торговать цветными металлами. А вот этого делать никак не дозволялось, потому что торговля цветными металлами была полностью сосредоточена в руках ГРУ. Скорее всего, фирма попала в поле зрения этой организации. И даже не скорее всего, а наверняка. На фирму начали приходить бандиты, или ряженые разведчики, изображающие бандитов. Владельцам фирмы ежедневно устраивали «качели»: это когда с утра приходит одна банда и требует денег, а под вечер другая. Узнала страшное: оказывается, муж и его хитрый партнер взяли в нескольких банках в общей сумме миллион долларов кредита, отправили деньги в Казахстан и начали ждать металлы. Понятно, что цветные металлы никто не прислал, а кредитные деньги попросту украли. Муж начал пить. Особых ценностей мы не нажили никаких: у нас не было дорогой квартиры, золота, бриллиантов, мехов, нам было не из чего платить долг. Мы жили тогда в ежедневном ужасе: вечером в квартиру вваливался полупьяный муж, мы хватали самое ценное: ребенка, Бармалея, дедов стул семнадцатого века и картину Миши Штырева «Европа», грузили все это в машину и ехали ночевать к друзьям. Все машины, принадлежавшие фирме, кроме личных, были отобраны.

И наступил самый страшный день. Муж сказал, что мы должны развестись, иначе нас всех убьют, а так — не убьют и я сохраню хотя бы квартиру, оплаченную деньгами моих родителей еще до бизнес-эпохи.

Я и сама хотела развестись, еще за несколько месяцев до этого разговора, потому что жить в непрерывном ужасе я больше не могла... Я не могла больше простаивать ночи у окна, высматривая голубую девятку, несущую моего мужа из центра города в нашу лианозовскую глухомань, и отстирывать его рубашки со следами чужой губной помады и запахами чужих духов и виски...

Денег у меня не было от слова совсем. Сбережений и работы не было, разумеется, тоже. Надо было думать о прокорме себя и малолетнего сына. Выбора не было, и я попросила забрать Бармалея с собой и отвезти к свекрови в Красноармейск.

Та сцена прокручивается в мозгу и отдает невыносимой болью каждый раз, когда я ее вспоминаю.

Муж собрал вещи, подозвал Бармалея, надел на него ошейник, взял на поводок. Барик подпрыгивал и поскуливал от восторга, как всегда, когда хозяин вел его на прогулку. Но в этот раз он поехал гулять далеко, за девяносто километров от Москвы, в маленький закрытый городок Красноармейск, где жила мама мужа. Моего Барика увозили прочь из дома, в котором он вырос и жил два года с лишним...

Дальнейшее помню как дурной сон. Уходя, муж оставил двести рублей: на те деньги я могла купить ровно четыре пакета молока. И всё. Сил работать не было, да и никто нигде меня не ждал. Мама прислала мне деньги на билеты. В полубессознательном состоянии я собрала сына, кое-какие вещи, и мы отправились на Белорусский вокзал, где сели в поезд и укатили в Оршу. В ту самую Оршу, которая начиная с 1917 года спасала мою семью. В свое время там оказалась моя бабушка, бежавшая из голодного революционного Петрограда. Там она встретила моего будущего деда, вышла замуж и родила маму и двух моих теток. В Орше после войны поселилась моя прабабушка, потому что война не оставила ей даже коммунальной комнаты в Ленинграде и деваться ей было совершенно некуда. В начале 90-х в Оршу бежали мои родители, не в силах больше жить в националистической антирусской Молдове, после более чем сорока лет жизни в республике... По установившейся семейной традиции, этот тихий белорусский город спас и нас с сыном от бандитской перестроечной революции спустя почти восемьдесят лет после Великой Октябрьской и буквально через два года после поселения в ней родителей в старом дедовом доме. А дом уже был поделен между двумя сестрами — мамой и теткой, и в нашем распоряжении оказались только две комнаты, одна из которых была проходной.

В Орше я свалилась. Натурально, на сорок дней. Я не могла и не хотела жить. Я не могла встать с кровати и что-то сделать, хотя бы помыть посуду. Я могла только лежать в кровати, опухать от слез и спать под антидепрессантами, от которых зверски хотелось пить. Моя семидесятиоднолетняя мама должна была тянуть всю семью: внука десяти лет, почти лежачего мужа в анабиозном состоянии Альцгеймера и свалившуюся от горя дочь тридцати трех лет. И мама сдюжила. Вовку отдали в оршанскую школу недалеко от дома, где он совершенно не понимал, почему он должен учить белорусский язык, и где его били за лучшие знания по математике. Мама ходила в школу разбираться с хулиганами и ставила их на место, жестоко таская за уши, чтобы не смели впредь обижать москвича. Каждое утро мама ходила на базар с тележкой и огромным ящиком с яблоками — торговать, а Вовка после школы бежал не обедать, а подменять маму за прилавком. Две пенсии и оршанские дедовы яблоки кормили нас.

Постепенно я начала очухиваться от развода. Вставать, умываться, убирать дом, ухаживать за отцом и готовить еду. К лету я совсем выздоровела и сама начала торговать на рынке всякой всячиной. Мама ездила в Минск, на Комаровку[1], где покупала сигареты, папиросы, шоколад, конфеты в коробках для перепродажи на оршанском рынке, и за прилавком мы стояли уже на пару: две сигареты, две Карменситы — молодая и пожилая. Даже Вовка включился в семейный бизнес: он торговал газетами вразнос и даже заработал себе на первые часы.

У нас с мамой появился план: купить дом, хороший дом в хорошем районе, для всей семьи, чтобы в доме была горячая вода, ванная и теплый туалет. К тому времени мама начала получать выплаты из Германии как бывшая узница Равенсбрюка, и мы поняли, что купить дом в Орше нам по силам. А деньги зарабатывали на будущий переезд и ремонт.

Я застряла в Орше на долгих три года. После расставания с мужем я не видела его года полтора, с той самой страшной зимы 1993-го. И вот летом 1994 года он явился в Оршу. Внезапно. Особенно не распространяясь о себе, он принес страшную весть.

Однажды в Красноармейске его мама вывела Бармалея гулять почти ночью (понятно, что муж не жил у свекрови постоянно). Ну что собой представляет город Красноармейск? «Три дома, две сосны», как охарактеризовал его когда-то муж. Это, по сути, артиллерийский полигон НИИ «Геодезия», спрятанный в лесах Подмосковья, там почти все трудятся на закрытом военном предприятии, кроме которого там с дореволюционных еще времен была дышащая на ладан прядильно-ткацкая фабрика (ее закрыли в 2014 году).

По ночам в Красноармейске и машин-то нет. Но надо же было такому случиться, что какая-то шальная машина вынырнула на дикой скорости из ночной темноты и сбила нашего Барьку насмерть.

— Я похоронил его в лесу, на могиле поставил камень, — сказал бывший муж и заплакал.

Заплакала и я, сев на кровать, на которой пролежала почти без движения сорок дней.

С рынка вернулась мама и тоже заплакала.

Гибель Бармалея скрывали от меня год.

В чем был виноват наш Барик? Только в том, что несмышленышем проявил любопытство и подошел к нам, двум молодым дуракам, не сумевшим сохранить ни семью, ни собаку?

В одной из книг эзотерика и парапсихолога Сергея Лазарева «Диагностика кармы» я прочитала, что собаки и кошки гибнут, спасая своих хозяев, беря на себя их карму. Мой муж добизнесменился до того, что несколько лет скрывался от бандитов у женщины, не нажил ни гроша и потерял семью. Он ходил под пулями, но не уехал из Москвы, из которой в тех обстоятельствах любой нормальный человек бежал бы куда глаза глядят, в любую сибирскую глухомань. Получается, если верить Лазареву, Барик спас его от неминуемой смерти. Да будут прокляты все деньги мира, если их цена — гибель собак, разводы, предательства, безотцовщина, нежелание жить и болезни!

Наш Бармалей, которого мы так любили и который так беззаветно любил нас, погиб. И я больше никогда не увижу его черных блестящих глаз под водопадиками бровей, его неправильного уха а-ля почтальон Печкин, его черногубой улыбки, его белесой бороды. Не увижу, как он резво бежит по снегу, катая моего сына на саночках... А в ушах будет вечно звучать его голос, его радостное повизгивание, в котором было столько жизни и веры в своих непутевых хозяев.

С тех пор я не могу завести собаку. Бармалей был и остается одним-единственным. Вот так.