1

Мы познакомились на благотворительном балу в самый канун Масленицы. Меня занесло туда по служебной надобности, и я, быстро подбив все бумаги со сговорчивыми, уже слегка навеселе распорядителями, решил взглянуть на это достойное во всех смыслах мероприятие.

В голове зазвенел вальс, заиграло шампанское, в глазах зарябили софиты, ослепительно-белые воротнички и нежно-бледные спины, и где-то в глубине при виде всего этого великолепия, ритмично кружившегося под сводами лучшего в городе зала, стало созревать простое, но невозможное желание.

Я взлетел на балкон, огляделся по сторонам и заметил невысокую девушку, погруженную в какое-то особое состояние. Вцепившись в перила маленькими, изящными руками и на свой манер толкуя чарующую музыку, она мягко и упруго, как на балетном станке, раскачивалась миниатюрным, ладно скроенным телом в синем платье с небольшим шлейфом.

— Вам, наверное, тоже хочется танцевать? — без раздумий выпалил я.

Она едва заметно повела острым подбородком в мою сторону, но не завершила движения: ее глаза так и остались приклеенными к прежней точке расстилавшегося внизу танцевального действа. Голова, усыпанная светло-русыми завитушками, послушно покорилась диктату глаз и приняла исходное положение, и я залюбовался этим милым раскрасневшимся профилем. Заинтригованный, я попытался проследить направление ее взгляда, но тщетно: простиравшееся перед нами роение пар не подчинялось законам оптики.

Когда замолк последний порхающий аккорд, девушка торжественно вскинула руки, несколько раз подпрыгнула на месте и, увенчав восторг рукоплесканием, победоносно осмотрелась вокруг. Впервые поймав меня в поле зрения своими небесно-голубыми, искристыми глазами, она звонким, почти детским голосом воскликнула:

— Вам, наверное, тоже захотелось танцевать?

Жадно всматриваясь в ее распахнувшееся лицо, я хотел утвердительно ответить на свой же вопрос, оставшийся без внимания минутой ранее, но вместо этого спросил:

— Как вас зовут?

— Тиффани, — немного смутившись, сказала она.

— Тиффани? — удивился я. — Вот бы никогда не подумал... За кем вы так следили во время вальса?

— У Софии, моей сестры, сегодня первый бал. Мне пора бежать к ней, она просила!

— Подождите, Тиффани, где еще вас можно встретить?

— Послезавтра в шесть в Благовещенском храме, — на ходу бросила она и кометой унеслась прочь.

Взметнувшийся шлейф приоткрыл телесно-матовый цвет чулок, и обернутые в них алебастровые ножки ловко зацокали по ступенькам. Первым побуждением было броситься вслед за ней, но вместо этого я схватился за перила примерно в том же месте, на котором еще недавно лежали ее легкие, воздушные руки, и тепло, оставшееся от их прикосновений, сладостно перелилось в меня с этой гладкой лаковой поверхности.

2

Свидание в церкви — такого у меня еще не было, и, как всегда случалось с первым свиданием, я на него опоздал.

Я забежал в полутемный храм в тот момент, когда священник простым тихим голосом говорил прихожанам о грядущем Великом посте. Завершив проникновенную речь словами: «Простите меня Христа ради, дорогие отцы, братья и сестры», — он опустился на колени и поклонился народу.

Вся людская масса, всколыхнувшись, в ответном порыве рухнула перед своим пастырем. Поколебавшись, я сделал то же самое и, едва прикоснувшись лбом к прохладному полу, услышал ее голос — ошибиться было сложно. Он вплетался в стройный хор других певческих голосов, но, не выпадая из прекрасно слаженной полифонии, звучал для меня одного в каком-то отдельном, надмирном регистре.

Нескончаемый поток прихожан устремился к выстроившимся священнослужителям, испрашивая прощения, и спустя некоторое время, когда показалось, что я ненадолго потерял звучание своей кометы, мне наконец явился ее светлый профиль. Облобызав настоятеля, она несколько задержалась перед ним, и тот, шепнув ей что-то на ухо с мягкой отеческой улыбкой, благословил ее склоненную головку. Вскоре подошла моя очередь, и все тот же батюшка приложился к моей щеке и дал поцеловать свою руку.

Я устремился вслед за Тиффани, которая, как радушная хозяйка, расточала улыбки и поцелуи направо и налево. Испугавшись, что этой щедрости не хватит на меня, я настиг девушку, чтобы больше не испытывать судьбу.

— Как славно, что вы пришли! — узнав меня, радостно воскликнула она. — Простите, что так быстро от вас тогда убежала.

Она приподнялась на носки, чтобы дотянуться до моей щеки, и, обдав меня бархатным, едва уловимым прикосновением, опустилась назад.

— Тиффани, когда мы сможем снова увидеться? — спросил я.

— Я бываю здесь почти каждый день, приходите.

— Мы могли бы встретиться и в другом месте.

— Тогда, наверное, уже после Пасхи...

— После Пасхи? Это когда? Через два месяца?

— Не два месяца, а всего-то пятьдесят дней. Даже сорок восемь, — усмехнулась она.

— А раньше не получится?

Посерьезнев, она строго посмотрела на меня и сказала:

— Простите, но пост есть пост. Понимаете?

— Конечно, я совсем не ожидал, что... Простите меня, Тиффани.

— Вот мы и попросили друг у друга прощения, — улыбнулась она. — Когда еще, как не в Прощеное воскресенье. Знаете, что еще можно сделать? Приходите вместе со мной учить древнегреческий. Здесь, при храме, в нашей воскресной школе.

— Даже в пост?

— Даже в пост, — рассмеялась она и опять от меня улетела.

Теперь я знал, где ее ловить, и сразу стал большим поклонником древнегреческого, который, как старый сводник, сблизил наши орбиты до размеров небольшой аудитории, дозволяя мне — вот ведь истый педант — видеть ее только дважды в неделю, каких-то три часа в общей сложности.

Когда она, вся в черном, пришла на первое занятие и без слов поприветствовала меня сдержанным кивком головы, я разозлился и решил, что непременно буду лучшим в этой группе, состоявшей из одиннадцати человек, не считая преподавателя — дьякона Петра, служившего в том же храме.

В перерывах между занятиями, — а вся моя обычная жизнь, по сути, стала лишь придатком к этим коротким и волнительным штудиям, — я все чаще вгрызался в мрамор древнегреческих словес, в эти бесконечные окончания, аористы и медиопассивы, сплетавшиеся в гомерическом хохоте над моими бесславными попытками в них разобраться.

Однако к концу первого месяца занятий я узнал, что все было не зря. Под Вербное воскресенье в классе неожиданно появился настоятель храма, отец Александр, и, бросив сослуживцу Петру: «Ничего-ничего, продолжайте», — как школяр-плохиш, забрался на самую камчатку и молча просидел там все занятие. По его окончании он подошел ко мне и сказал:

— Молодой человек, с недавних пор я все чаще вижу вас в нашем храме. Мне рассказали, что вы прекрасно читаете на греческом, и сейчас я в этом убедился. Мы можем рассчитывать на вас на пасхальной службе?

Поймав замешательство на моем лице, священник, проведя рукой вниз по бороде, продолжил:

— Наверное, вы знаете о традиции читать Евангелие на разных языках на праздничной литургии. У нас в этот раз набирается порядка пятнадцати языков, но наш всегдашний чтец древнегреческого, к сожалению, простудился. Даже если он, даст Бог, поправится к Пасхе, мы не будем испытывать его голос на прочность. Да и к чему, когда есть достойная замена?

— А почему тогда я, а не отец Петр? — оглянулся я на стоявшего сзади учителя.

— Отец Петр у нас отвечает за древнееврейский, — обезоруживающе парировал отец Александр.

Делать было нечего, и я согласился. На Страстной неделе настоятель дважды прослушал мое исполнение библейского отрывка на древнегреческом и остался вполне доволен.

— Только не стесняйтесь читать громко, не гасите голос. Передайте всю свою радость, просто представьте, что Христос воскрес прямо на ваших глазах. Собственно, так и будет, вы все сами увидите.

3

В ту пасхальную ночь теплохладный апрель внезапно разметелился, взбодрив и ускорив праздничный крестный ход, растянувшийся на несколько кварталов. Я затерялся в конце процессии и, едва зайдя с морозца в переполненный огнедышащий храм, столкнулся с отцом Петром, который светился, как младенец («Христос воскресе!»), и в то же время был явно мною недоволен («Где вас только носит? Пойдемте скорее!»).

Размашисто пролагая дорогу сквозь густые ряды верующих, дьякон властно увлек меня за собой и на ходу прочитал инструктаж: «Снимайте верхнюю одежду, проходите в алтарь, кладите три земных поклона перед престолом и облачайтесь в стихарь, как только скажет отец настоятель».

Когда я услышал этот невероятный словесный ряд: алтарь-престол-стихарь, — внутри все сжалось и запротестовало. С какой-то острой тоской я посмотрел на радостные лица прихожан и как никогда сильно захотел остаться здесь, с ними, по эту сторону храмового действа. Но пути назад уже не было, и, сделав все, как велел отец Петр, я переступил таинственный порог и оказался там, где никогда не думал оказаться.

Внутри было кучно, но не тесно, хотя мне и пришлось расположиться в самом хвосте, сбоку от дьяконских врат. Возвышавшийся у престола отец Александр сосредоточенно и деловито, как опытный полководец, раздавал команды алтарникам, а мои коллеги-чтецы молча стояли вдоль стены полукругом: одни задумчиво, с любопытством наблюдали за происходящим, другие не без волнения посматривали в записи, по которым готовились читать евангельское зачало. Рука инстинктивно потянулась к карману, где лежал мой греческий текст, и сквозь него ощутила биение сердца — привычную работу этого невидимого, загадочного органа внутри моего тела, находившегося вплотную к той точке пространства, где происходило, возможно, главное таинство всего мироздания.

Когда настоятель в очередной раз вышел на амвон, в воздухе повисла трепетная, дрожащая тишина. Из нее деликатно заструился мягкий баритон отца Александра, за которым потянулись ниточки других голосов, и весь храм, словно взявшись за руки, запел стройно, согласно и достоверно: «Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу...»

Притихшие было в алтаре, мы без колебаний подхватили слова этого дивного, победоносного, всесокрушающего гимна. Все вокруг воспевало Воскресшего, и мое сердце первым поведало мне о свершившемся торжестве жизни. Неземные токи, пульсируя, стали растекаться по всему телу, и сквозь пелену смолисто-пряного кадильного дыма начали проступать контуры новой, невыразимой реальности, отражавшейся в отблеске чаши, стоявшей на престоле.

Сколько это продлилось? Секунду ли, вечность ли — Бог весть. Но едва только сердце замерло и замолчало, я ощутил, как сзади под лопатку наотмашь ударило что-то твердое и плоское. Я обернулся и, увидев встревоженную фигуру отца Петра в проеме распахнутой двери, сразу вернулся в себя, в свою физическую оболочку.

— Скоро выходить, братцы, готовьтесь, — приободрил нас отец Петр, разворачивая свои древнееврейские письмена. — Порядок как условились, с Богом!

Когда очередь дошла до меня и я начал возглашать прочитанное десятки раз и выученное почти наизусть Евангелие: «Εν ἀρχῇ ἦν ὁ λόγος, καὶ ὁ λόγος ἦν πρὸς τὸν θεόν, καὶ θεὸς ἦν ὁ λόγος...»[1] — боковым зрением я уловил на хорах вспышку света и, на мгновение оторвавшись от текста, поднял глаза вверх и встретился взглядом с Тиффани, ослепительно горевшей в красном платье с золотыми лепестками. Окрыленный прикосновением своей блестящей кометы, я возвысил голос и прогремел оставшиеся строки так, что не узнал в этих звуках самого себя...

Не помню, как закончилась та удивительная пасхальная служба. Покинув алтарь, я увидел себя в своей обычной одежде: брюки, рубашка, пиджак — и удивился тому, что это был по-прежнему я, во всех заново проступивших подробностях. Это было волнительно и мучительно одновременно. Вновь поселившись в своем теле, я почувствовал, как под лопаткой заныл ушиб, и возликовал, когда отец Александр ограничился краткой, но бодрящей проповедью. Когда я, немного перекошенный, подошел к нему под целование креста, он с сочувствием посмотрел на меня: видимо, выглядел я не очень.

— Что, сильно вас ударило в алтаре? Знаете, что... Отправляйтесь-ка ко мне домой. Мои дочки уже там, они вас быстро выходят. Здесь недалеко — от храма направо, на улицу Космическую, дом 7, квартира 49. Запомните? Я тоже скоро приду. Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — Мне так хотелось сказать это и Тиффани, похристосоваться с ней, вновь ощутить прикосновение ее персиковой щеки, как тогда, в Прощеное воскресенье. Однако я был не в лучшей форме и, рассудив, что негоже появляться перед ней в таком невзрачном виде, решил воспользоваться приглашением отца Александра.

4

На улице было еще темно, но огни горели повсюду, а апрель смилостивился и, разомлев под праздничный трезвон, растопил снега в своих закромах, усмирил ветры, замурлыкал тысячью ручьев.

Одноглазая дверь под номером 49 подмигнула мне короткой вспышкой мелкого зрачка и отозвалась мелодичным девичьим голосом:

— Кто там?

— Это... Меня пригласил отец Александр.

Дверь распахнулась, и возникшая передо мной высокая, тоненькая девушка, еще почти подросток, пригласила войти.

— Как вас зовут? — спросил я, с трудом нагнувшись, чтобы снять обувь.

— Соня.

— Редкое имя. Хотя... Не такое редкое, как Тиффани.

— Тиффани тоже дома.

Меня прострелило судорогой по всему скрюченному телу, но я вскинулся и, схватив девушку за плечи, уставился в ее испуганные голубые глаза.

Соня повела бровью назад, и поверх ее белокурой головки я увидел появившуюся в коридоре Тиффани. Она была все в том же алом наряде с золотыми блестками, и только накинутый сверху фартук прикрывал исходившее от нее сияние. Я зажмурился и медленно открыл глаза, а она все так же стояла и пытливо смотрела на меня.

— Ну что же вы стоите? — сказала она. — Разувайтесь и проходите.

Не нагибаясь, я стряхнул с ног уже развязанные ботинки, но снова схватился за спину и опустил плечо.

— Что случилось? Вам больно?

— Да, немного... Ваш папа прислал меня к вам на лечение. А вообще-то, девочки, мы не с того начали. Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — в унисон пропели мои добрые сестры милосердия и, расцеловав меня, заботливо отвели в комнату.

Оказаться на диване в спальне Тиффани было сказочным блаженством. Слегка поупрямившись, я все же уступил, когда она заставила меня оголиться по пояс. Потрогав зону ушиба своими мягкими пальчиками, она участливо вздохнула и сказала, что мне нужен хотя бы недолгий покой.

— А все-таки почему вас назвали Тиффани? — спросил я, пока она аккуратно накладывала мне на ребра какое-то ароматное средство.

— Спросите у папы, он лучше расскажет. — Она накрыла меня одеялом и притушила свет. — Вот так, постарайтесь не двигаться и немножко поспать.

— А вы уже уходите?

— Если хотите, я останусь.

— Да, очень хочу.

Она помолчала, села в кресло и, накрывшись моим пиджаком, тихо сказала:

— Хорошо, тогда я тоже чуток вздремну.

Наш мирный сон потревожил внезапно раздавшийся веселый голос:

— Темнота — друг молодежи, но без света здесь негоже!

Сквозь веки вспыхнула лампочка, и я, приоткрыв глаза, увидел смеющегося отца Александра и поднявшуюся с кресла Тиффани.

— Вам легче? — спросил отец Александр, обращаясь ко мне.

Как по приказу, я перевернулся на спину, потянулся во все стороны и недоумевающе воззрился на Тиффани:

— Чудеса, я вообще ничего не чувствую. Боли как будто и не было... Чем вы меня помазали?

— Лампадным маслом, — смущенно ответила она. — Ничего другого под рукой не было.

— Значит, больше ничего и не надо, — заключил отец Александр. — Я же говорил, мы вас быстро на ноги поставим. Одевайтесь и проходите к столу, уже светает.

5

В небольшом зале висел уютный полумрак, горели свечи, а за окном виднелся горизонт, на широком полотне которого проступала робкая заря.

Трижды пропев пасхальный тропарь, мы начали разговляться. Не сговариваясь, мы с Тиффани взяли по крашеному яйцу и направили их острыми концами друг к другу. Последовал звонкий стук — и ничья скорлупа не пострадала. Отец Александр подхватил наш почин и точным, ловким движением поочередно разбил и меня, и обеих своих дочерей.

— Покойная матушка, помнится, всегда нас обыгрывала, — горько усмехнулся он. — Давненько уже это было...

— Это ваша супруга решила дать Тиффани такое имя? — поинтересовался я.

— А вы знаете происхождение этого имени? Нет? Откройте-ка Евангелие, которое читали сегодня на литургии.

Я достал из кармана распечатку и, бегло заглянув в нее, вопросительно посмотрел на священника.

— Скажите, — продолжил он, — какие слова встречаются в этом отрывке чаще всего?

— «Теос» — Бог. «Логос» — Слово...

— Верно. А еще?

Я пробежался глазами по тексту:

— Еще, наверное, «фос» — свет.

— Именно. Тот самый свет — «Свет истинный». Посмотрите, а как по-гречески будет: «Свет светит»?

— «Фос файней».

— Хорошо, теперь у нас есть весь набор слов. Вероятно, вы уже догадались?

Я развел руками, и отец Александр взволнованно продолжил:

— Матушка Мария умерла почти сразу после рождения Софьи, хотя это могло случиться еще раньше, при первых родах. Тиффани появилась на свет совсем слабенькой, да и матушку вслед за ней пришлось долго выхаживать. Не знаю, как мы пережили те страшные дни и как я мог потом допустить, чтобы Маша снова подверглась этой опасности. Нет, ей просто нельзя было больше рожать, но я так хотел сына, и она это знала! Вот так вместо сына я приобрел Соню, но потерял Машу...

На этих словах София вскочила из-за стола и выбежала из комнаты. Отец Александр опустил глаза.

— Да, вы ведь спрашивали о другом... Так вот, наша Тиффани родилась 19 января, на Крещение. В этот день еще память Феофана Затворника, и только его одного. Ни одного женского имени в святцах не значится! Конечно, можно было выбрать иначе, но что-то подсказало мне: не нужно ничего выдумывать. Есть имя Феофан, но есть и Феофания. Маша поначалу не соглашалась: все же имя древнее, непривычное — зачем осложнять ребенку жизнь? В итоге мы сообразили, что Тиффани — это та же Феофания, только благозвучнее для нашего времени.

— И что же оно означает?

— Ах да, конечно. Вы же знаете главное название Крещенского праздника?

— Богоявление?

— Да. «Теофания» по-гречески. Бог является как Свет, вот и появление Тиффани осветило нашу жизнь таким благодатным отблеском.

Отец Александр оглянулся в сторону окна, сощурился и отошел в сторону. Это было очень кстати: лучи взошедшего солнца, которым уже ничто не мешало, проникли в глубь комнаты и осветили фигуру Тиффани. Я отпрянул назад и как завороженный взирал на это волшебное знамение.

— Да, примерно так оно и было, — добавил отец Александр. — Дочка, сходи за Софьей.

Солнце перестало слепить глаза, и я спросил:

— Значит, Тиффани тоже была на грани смерти?

— Все мы находимся у этой грани, на том или ином отдалении, — ответил отец Александр, зашагав по комнате. — Шансов на выживание у малютки было немного, доктора нам сразу об этом сказали. И тогда я пообещал Богу, Которому служу, что и эта бедная девочка, если выживет, будет всегда Ему служить. Я и сейчас не знаю, что я имел в виду, давая такой обет. Да, она выросла при храме, но меня до сих пор гложет сомнение: быть может, мне следовало отдать ее в монастырь? Но здесь нельзя принуждать — это должен быть ее личный выбор. И если она сама его не сделает и, скажем, соберется замуж, не получится ли так, что я дал Богу обет, который не смог выполнить? И как тогда пойдет моя, а главное, ее жизнь?.. — Отец Александр замолчал и опустился на стул. — Простите меня, Иван.

Я был не в состоянии хоть что-нибудь вымолвить после этого пронзительного монолога. В комнате появились сестры, и я, стараясь не глядеть на них, поклонился им в пояс и распрощался.

Что-то закачалось и перевернулось, расплылось и отлетело, а жизнь покатилась дальше — возможно, туда, где уже не будет ни печали, ни воздыхания, ни желания одного человека обладать другим.

Мы можем быть рядом, мы можем быть вместе, но где та зыбкая грань, за которой мы уже не можем принадлежать друг другу?

Об этом часто думаю я, наблюдая за восходом солнца где-нибудь в середине апреля, вспоминая свое первое и последнее, озаряющее и непостижимое — божественно мерцающее утро у Тиффани.

Январь-февраль 2023