Портрет любимого мужа

Меня не покидает ощущение, что в девятнадцать лет я была умнее, чем теперь. За последующие пятнадцать мучительных, стремительных и разных зим и лет произошло немало событий не только в моем родном государстве. Судьба молодой женщины тоже то пила нектар побед, то довольствовалась терновым венцом поражений. Что ей было полезнее — покажет время. Теперь очевидно, что многие победы оказались мнимыми, а поражения вспоминаются легко, как чужие. Но теперь я становлюсь глупее, чем в девятнадцать лет. Глупее и непритязательней. Со всей своей благоприобретенной счастливой глупостью смею утверждать, что многих поражений можно было бы избежать, а побед этих хотелось бы избежать. Но — «где мои семнадцать лет», увы...

Этот мужчина появился в моей жизни как прохожий. Он мелькнул и исчез за поворотом, но ангел брака уже мистически сплел наши руки, не оповещая нас об этом. В хаосе жизни мы потерялись, ища друг друга в сторонних людях. Прошло пять лет, и мы встали рядом перед аналоем. Окольцованные, счастливые, мы покинули церковь, не зная, где приземлиться с этим счастьем. Было холодно, начинался дождь. Муж укрыл меня джинсовой курткой и увлек под высокий, дымящийся от ветра каштан. Мы промокли до нитки под потоками грозового ливня, в наш каштан ударила молния, но мы остались невредимы. Ангел брака опять спас нас от этого, уже природного, хаоса. И потом он только и делал, что спасал нас и спасал.

Мы поселились в заброшенном доме, где дворничал наш студенческий друг, такой же невостребованный актер, как и мы. В тяжелые зимние времена мы помогали ему колоть лед и расправляться со снегом.

Муж мне казался идеальным человеком. Он говорил, что работает каскадером на съемках телесериала. Зарабатывал он прилично. Это был тот самый принц, о котором девочки мечтают во сне. Я его даже видела в одном из снов своего раннего детства, правда, со спины. Он уходил тогда в раскрытую дверь, и на сердце было покойно и сладко...

Очарованная мужественной добротой, благородством, породистостью моего мужа, я была в него влюблена по уши. Мне нравилось, что он понимает меня и переживает все мои неприятности, замечала, что он любуется мною тихо, как бы со стороны. Я чувствовала свою красоту. Я была довольна, как бывает доволен человек, подаривший кому-то дорогой и оригинальный подарок. Так и жила я несколько лет, беззаботно наслаждаясь его любовью, пока однажды он не сказал, разрезая бифштекс небольшим серебряным ножом:

— Завтра я уезжаю... Когда вернусь — неизвестно. Не спрашивай, куда и зачем.

— Как? — удивилась я. — А как же я?!

Помню, что именно это и подумала: «Как Я останусь без него?»

— А ты будешь меня ждать... — спокойно ответил он и встал из-за стола.

— Куда же ты? Я поеду с тобой! — вскочила я, сбрасывая фартук.

— Я еду на войну... — только и сказал он, выйдя из кухни.

Вместо того, чтобы нежной тихостью скрасить эту ночь перед рассветом, я устроила ему ночь кошмаров. Я выла и ревела, упрекая его в том, что он ничего мне не сказал о своей профессии. Я его проклинала, кричала о том, что не вышла бы за него замуж, зная, кто он. Бранила его, называла убийцей и палачом, кровопийцей и фашистом... Причитала, жалела себя, ложилась на порог и говорила, что он выйдет отсюда только через мой труп. Он сидел на кровати с виноватым видом и ничего не говорил.

Утром он вышел во двор и с несколькими такими же подтянутыми мужчинами сел в машину с затененными стеклами.

Его лицо было серым — он совсем не спал в эту ночь. Выходя, захотел меня обнять, но я увернулась и обиженно отошла к окну. Оглянувшись, я увидела его спину в дверном проеме, и теплое ощущение детских грез ознобило меня. Он не оглянулся. Он уезжал со двора заброшенного дома бесконечно одиноким.

Иногда незнакомые мужчины приносили мне небольшие одинаковые записки такого содержания: «Милая, все хорошо. Жди меня. Люблю». И ни слова больше, ни точки, ни намека. В этот месяц я изрядно поглупела, подурнела и похудела. Забыла о прическе, не ела, не выходила из дому. Глупея, я начинала припоминать, что за все наши семейные годы я ни разу не спросила, что у него на душе, о чем он думает, что любит, по кому скучает. Я была занята собой и его занимала лишь своими проблемами. Какими они должны были ему казаться мелкими: сломался каблук, наметилась морщинка, нахамила продавщица в хлебном... Меня тошнило от моих «проблем», и становилось стыдно за себя, так стыдно, что плохие мысли, как летучие мыши, темными быстрыми тенями мелькали вечерами в замкнутом пространстве нашей заброшки. Я начинала бояться, что он вернется и поймет, насколько я мелочна и занята собой. Он это знает, как никто другой, он все знает, он жил моей жизнью. А я даже не пыталась понять, что это я обязана войти в его жизнь вся без остатка. Мне в голову не приходило, что он может не вернуться.

Теперь, просыпаясь, я думала о нем, мечтала о нем, как маленькая девочка о принце. Иногда мне казалось, что я его мама, которая умерла десять лет назад. Часами рассматривала его школьный портрет и искала в чертах отрока свои. Приходил добрый Булат и кормил меня белыми булками, каким-то образом добываемыми им из соседнего хлебного магазина. Если бы не он — я бы и не вспомнила про еду.

Я писала трогательные материнские письма моему мужу и просила незнакомцев передать их, но они всякий раз отказывали мне в этой малости и вообще не говорили со мной — совали его записки через порог и уходили. Однажды я принялась вышивать кисет, и делала это с нежностью и грустью, как верная женка рекрута. И тогда вдруг прояснилось в моей голове и пришло понимание, насколько счастлива я одна среди жен.

Кто задумывался о том, почему девочка, едва родившись, начинает укутывать в тряпку куклу, а мальчик стреляет во врага? Дети рождаются со знанием своего предназначения. А потом их путают, переучивают, перекручивают их души в сложные, витиеватые узоры. В этих узорах и узлах так трудно разобраться. Трудно понять запутанному в хитромудростях женскому существу то, что оно должно быть «ею» — сотворенною из ребра, и болит это жертвенное ребро у мужчины тысячелетия, не отпуская своего кровного и желая воссоединиться. Да, женщина сотворена из более совершенного материала, чем мужчина. И оттого она так увлечена собой — своей красотой, своими мыслями, своими чувствами, своей любовью. Увлеченно плетет она сложные душевные кружева, отвлекаясь от своего предназначения — быть помощницей, принадлежать, беречь. И для многих мужчин эти очаровательные кружавчики становятся удавкой. Подавленные, не умеющие объясняться, побежденные гордой утонченностью, насмешливой снисходительностью, они слепо «служат» и тянут свои униженные дни. А ведь мужчины простоваты, их души просят простой любви, простой, самоотверженной — такой же, какую они отдают. Умные сестры мои, не в простоте ли красота отношений? Не в глупости ли самопожертвования?

Я уже совсем собралась на войну. Я узнала, где он находится, случайно подслушав разговор по тайно проведенному через нашу каморку телефону. Я заработала немного денег на уборке посольских особняков и завтра должна была выехать в багажнике джипа. Не спрашивайте, чего мне это стоило. Я хотела его найти и попросить прощения, я мечтала обнять его голову и гладить ее, ничего не говоря. Я желала, чтобы он заплакал на моем плече, а я бы его утешала.

Но вдруг мне принесли письмо от него, первое письмо, а не записку. Он обещал мне привезти новое платье и сумочку. И мне было стыдно и приятно читать эти уже не важные обещания. Ведь мне уже не нужно было ни сумочки, ни платья, мне нужен был только он, здоровый или покалеченный — любой. Живой. Он обещал в своем письме, что приедет через три дня. И я отложила свое путешествие и не отхожу от окна вот уже четвертый день. На подоконнике сохнут белые булки, принесенные Булатом. А в кастрюле давно остыл красный борщ.

Я знаю, что скажу мужу, когда он вернется. Я скажу, что я была дурой и думала только о себе, была не права и теперь все будет по-другому. Еще я скажу, что мой душевный мир скуден, а его — богат и благороден. Я признаюсь, что преклоняюсь перед его сдержанным мужеством и умением беречь близкого человека. Я ему скажу такие простые вещи, каких он никогда не слышал. Я буду молиться до последнего дня за его жизнь. Я рожу ему богатыря. Я научусь быть женщиной, а не подобием ее. Я буду ноги мыть и воду пить, я стану молчать и слушать, глупеть еще больше и жалеть его, моего родного...

Я стою у окна и жду. Порой мне кажется, что это почерк не его, и он уже никогда не вернется. Вспоминается теплая гроза, треск молнии над нашими головами, качнувшийся и расколовшийся тут же каштан. Уж не был ли он прообразом нашей семейной жизни?.. «Опять мудрования», — останавливаю я себя, готовую разрыдаться. Я знаю, что добрый ангел нашей семьи в этот миг твердо держит над нами брачный венец, спасая. «Не бойся ничего», — говорит он мне.

И я ничего не боюсь.

Забытые

В провинциальном городке Н. открылась социальная столовая. В нее шли все, кто беден и одинок. Еще до революции в этом городе родилась знаменитость, блистательная звезда сначала немого, а потом и звукового кино. Останки ее покоились на одном из престижнейших русских погостов в Москве. А память ее жила здесь, под столетними вязами старинных улиц.

Каждый год мэр городка открывал областной кинофестиваль, посвященный памяти несравненной Надежды Гурьевой. Наезжали и молодые дарования, и именитые гости. Портрет актрисы, чья улыбка некогда сводила с ума миллионы, привязанный к дирижаблю, парил над белоствольной рощей. А Дом культуры, переименованный в Центр искусств имени Гурьевой, принимал гостей.

В эти три дня необычайно оживал и волновался весь небольшой город. Год обывателями делился на время до и после фестиваля. Сперва все жили надеждами ожидания, а затем — переживаниями воспоминаний.

Специально для приема гостей построили кафе — по последнему архитектурному стандарту, красивенькое, как игрушечка. В период простоя — то есть во все дни в году, кроме «фестивальных», — там решили кормить социально безнадежных. Это было в духе времени, и вся авторитетная комиссия поддержала идею милосердного мэра. Благо и спонсор нашелся.

Бомжей в городке не было, так что кормились тут только старые, больные старухи да одинокие старики. За городской чертой возвышалось здание, именуемое в народе «централом», поэтому изредка в столовой появлялись освободившиеся зэки, но в городке они не задерживались больше недели.

Иван Потапович Головня некогда слыл местной знаменитостью. Скажи ему лет тридцать тому, что он будет приходить в столовую для обездоленных, он посмеялся бы, а то и оскорбился бы и обиделся. Да и год назад он был вполне еще крепким стариком. Но внезапно овдовел и стал совершенно беспомощным.

Всю жизнь Иван Потапович был уверен, что не любил свою Наталью. Он стеснялся ее желтых, как пожухлая соломка, волос, собранных в пучок, выпирающих из ступней косточек больших пальцев, узловатых вен на руках... Теперь же, вспоминая это, он испытывал острое чувство стыда.

Наталья во время обеда ходила доить корову. Приносила в кухню ведро, накрытое белой марлей, и звала:

— Иванушка! Тепленькое пришло!

Он поднимался из-за письменного стола, разминал затекшие колени, потягивался с хрустом. Выходил в кухню, как барин, выпивал кружку парного голубоватого молока, отирал с уст пену и возвращался за стол, ни слова не говоря. Она за долгие годы свыклась с таким обращением.

Возясь на кухне, Наталья начинала петь, но смолкала, вспомнив, что может помешать мужу.

Иван Потапович был поэт.

В его югославском полированном столе лежали стопками поэмы. Еще полгода назад, при живой жене, он был уверен, что делает что-то значительное и настоящее. Теперь же он ясно понимал, что не написал ни одного стоящего стихотворения. И знал, что уже не напишет.

Он думал о ней — о той, которую не любил, не берег, не привечал.

Однажды Наталья не пришла, не принесла ему молочка, и он сначала раздраженно, потом взволнованно высматривал ее в окно. Но беленький треугольничек косынки так и не появился из-за соседних домов...

Приходя на обед в социальную столовую, он тосковал, вспоминал позвякивание чистого ведра с марлей и жадно хотел молока.

Однажды осенью, проходя по городку, он встретил мэра, который вежливо ему поклонился и похвалил погоду. В воздухе стояла та морозная сухость, что наступает обыкновенно перед первым снегопадом. Тишь — ни ветерка, листья не шелохнутся, небо не дрогнет тенью от набегающей тучи. Мороз и — солнце... Иван Потапович вошел в столовую, разделся и направился к теплому от кухонного пара прилавку.

За столик к нему подсел Костя Баранов. С этим маленьким лысым человечком Иван Потапович никогда не разговаривал, ибо презирал. А тут вдруг заговорил первым:

— Плохо одному, да... Вот таскаюсь в столовую, да... А была бы жива Наталья...

— Эх, Потапыч, — сморщился Костя. — Как тут не понять! Худо и мне без моей Елены.

Иван Потапович промолчал, перестал жевать.

— Хожу в церковь, поминаю, — тихо продолжал Костя. — Обижал я ее, ох, обижал... Только Бог один знает, как я ее обижал... Разведенные мы, но все одно — знаешь, как больно вот здесь. Ах, Потапыч, как больно...

— Вот и иди в церковь, — сухо произнес Иван Потапович. — Там и кайся. Авось попы тебя простят.

Поднялся, поправил стул и покинул зал.

Он вспомнил свой холодный, пустой дом, постоял у выхода, а затем направился на залитый ярким осенним солнцем берег Днепра. Долго стоял, провожал взглядом пароход, наблюдал одиноких рыбаков у причала.

— Ах ты! Елена, Елена... Да как же я мог забыть?.. — сокрушался он вслух, не стыдясь.

То, что после кончины жены он ни разу не вспомнил о Елене, его поразило больше, чем слова Кости о ее смерти.

Лена появилась в их городке совсем юной девочкой, выпускницей журфака, в то давнее время, когда студентов снабжали путевкой распределения. Некрасивая, неженственная, словно мальчонка в юбке, она приходила в литобъединение и слушала поэтов с карандашом и блокнотом в руках. Она умела слушать, сидела как каменное изваяние — не шевелясь, не моргая, не спрашивая.

В редакции она писала передовицы, а по ночам работала над книгой об актрисе Надежде Гурьевой. Худенькая, незаметная, как зимний воробей, она словно согревалась в лучах славы великой Гурьевой. Елена часами перебирала рукописи и пришедшие из разных уголков письма с воспоминаниями о Гурьевой. По почте разыскала всех живых, с кем актриса училась, снималась, соседствовала и отдыхала...

— Вот посмотрите, какая судьба! — выступала она на вечерах памяти актрисы, организованных ею же самой. — В лаптях ходила! В гимназию принимали со скрипом, в церковном хоре жалкую копейку зарабатывала — и стала кумиром, звездой! Из нашего ничем не примечательного города в Париж уехала сниматься — вот какой талантище!

В моменты своих вдохновенных речей Елена преображалась, становилась очаровательной, едва ли не прекрасной.

Она легко и скоро прижилась здесь, стала родным чадом чужого старинного городка, а соседей называла дорогими земляками. Молодые люди ее мало интересовали, она не могла пожертвовать своим драгоценным временем журналистки ради какого-то романа. Костя Баранов, шофер редакции, несколько раз подвез ее до общежития, после чего она перешла в его дом вместе с чемоданом и маленьким деревцем лимона в кадке — впрочем, через ЗАГС.

И тогда Иван Потапович отчего-то сделался расстроен и даже почувствовал себя нездоровым.

В литобъединении Елена читала главы из своей книги о Гурьевой. Ее ругали за отсутствие стиля, идеи, остроты сюжета... Она записывала все замечания, не отбиваясь. Она хотела написать хорошую книгу, которая понравилась бы всем, даже этим требовательным графоманам.

Однажды Елена явилась к Ивану Потаповичу домой.

— Плохо идет, нужна ваша помощь, — как-то по-детски просто попросила она и открыла серую папку.

Иван Потапович почувствовал себя учителем. Жена принесла чай с баранками и вазочку малинового варенья.

С тех пор Елена стала захаживать к ним постоянно. Они хрустели баранками и шлифовали рукопись и день, и два, и месяц. Лена совсем не умела интересно, увлекательно писать. У нее хорошо получались только передовицы о комбайнерах. Иван Потапович вложил в книгу о Гурьевой все свои творческие «тайники и закрома» — все, что у него как у художника было накоплено «про запас». Наконец книга была готова. И Елена перестала приходить. В карандашнице стоял ее карандаш, забытый или брошенный. Таким же чувствовал себя и Иван Потапович.

— Ну где же твоя поэтическая жена? — спрашивала Наталья и ласково наливала мужу молочка. — Я жизненная, а Лена — поэтическая, так, Иванушка?

— Ну что ты говоришь, Наташа... Брось, — отвечал Иван Потапович супруге, выпивал молоко, отирал теплую пенку с губ и скрывался в своем кабинете, отчего-то радуясь и волнуясь.

Однажды Елена забежала к ним, притащила комнатный лимон и попросила присматривать за ним.

— Уезжаю на Сахалин! Приеду не скоро... Там обнаружился троюродный брат Гурьевой, старик совсем... Спешу успеть, — быстро проговорила она, переводя дух. — Наталья Андреевна, присмотрите, а? Ох, как он мне дался, этот лимон...

— А что же Костя? — спросила Наташа. — С вами поедет? Или как?

— Костя... С Костей мы в разводе, друзья. Прощайте!

И уехала на Сахалин.

Ох, лучше бы ей не возвращаться тогда...

На редакционной летучке читали письмо анонима. «Елена Николаевна Баранова умело скрывает свое истинное лицо. Сообщаю, что она соблюдает посты, ходит в церковь и ставит там свечи. Имею на то все доказательства». Громче всех осуждал жену Костя Баранов, он требовал ее уволить и выслать за пределы городка...

Когда Лена вернулась, из редакции ее вышвырнули. Отказали в работе во всех газетах области. По городку пустили слух, что у нее какая-то психическая болезнь...

Она ходила по улицам в аккуратном синем платочке, крестилась на все сохранившиеся в городе колокольни. В единственном действующем храме мыла полы, обирала со свечей золотистые капельки нагара, подавала записки священнику, продавала свечи...

Когда Иван Потапович встречал Лену, она приветствовала его странно: «С праздником!» — и кланялась.

«Эта... с праздником», — говорили о ней в городе, а звучало это как «с приветом».

— Что же вы за лимоном не заходите, Лена?

— Можно зайти? — отозвалась она растерянно. И скоро пришла.

Они снова пили чай с баранками и молчали. Видно было, что она голодна.

— На что живете-то, Елена Николаевна? — спрашивала сердобольная Наталья и собирала ей в полотняную сумочку сало, капусту, молоко, варенье, яйца...

Лена выложила обратно яйца, молоко, сало.

— Спаси Господи, Успенский пост сейчас. Как живу-то? Бог не оставляет... С одной женщиной ходим псалтырь читать по усопшим. Люди сколько-нибудь и заплатят. Да в храме подрабатываю.

— Этот ваш муж — мерз-завец! — ходил по комнате Иван Потапович. — Написал анонимку. Убить его мало!

— Не стоит его осуждать, Иван Потапович. Он сделал благое дело. Теперь я могу открыто исповедовать Бога...

По ночам стрекотали кузнечики в палисаднике, аромат цветущих флоксов вплывал плотным облаком в раскрытое настежь окно спальни.

— А и впрямь она будто помешалась, — говорила Ивану Потаповичу жена.

— Кто там знает... Кто там знает, кто помешался — она или мы все, вместе взятые... Ты и сама вон... Крестишься и постели крестишь, будто я не вижу...

Однажды зимой прибежала Сонечка, молодая соседка Елены:

— Дяденька Иван! Елену Николаевну в психбольницу забирать сейчас приедут!

Он побежал в тапках на босу ногу, наскоро накинув на себя тулуп.

— Куда же ты так! Сдурел!.. — только и крикнула ему в дверях Наталья.

Шел снег, с горки каталась детвора, были зимние каникулы. Он добежал до ее дома и постучал в окно первого этажа.

— Это я, Лена! Иван Потапович... Уходи, мы с Натальей тебя спрячем.

В их угловой квартире по ночам Елена жгла свечи и все кланялась, кланялась. Жена подсматривала и докладывала ему об этом. Иван Потапович позвонил сестре Елены в Воронеж и ждал, что будет дальше. Скоро приехала сестра — востроносенькая, сладко-елейная. Она увезла Елену из их города навсегда.

Иван Потапович писал ей письма раз в месяц. Елена отвечала пространно, но сдержанно, описывала погоду, делилась прочитанным в запрещенных советским гражданам книгах... А потом переписка оборвалась, Елена отвечать на письма перестала.

Уже глубокий вечер окутал землю, когда Иван Потапович спустился с высокого берега к Днепру и по узкой тропинке дошел до своего дома. Войдя, первым делом полил набравший крошечные бутоны лимон. Включил телевизор, потом выключил. Сел к письменному столу. Написал коротенькое письмо в воронежский ЗАГС — ему захотелось узнать, когда умерла Елена.

Весь декабрь лимон цвел необыкновенно душистыми цветками. «Пять, семь, двенадцать...» — считал Иван Потапович будущие плоды. По телевизору говорили о приближающемся Рождестве. Он купил копченую курицу и бутылку шампанского.

В сочельник вечером оделся и пошел прогуляться. Прохаживался по городскому центру и смотрел на звезды. Ему вспомнились рождественские звезды его собственного детства, бабушка с ароматной свечкой в руке, ставящая в соломку кутью в глиняной миске, Наталья в синем праздничном платье и их румяные дети, наряжающие елку...

Ему вдруг захотелось зайти в церковь, послушать пение хора — в этом же храме некогда пел его отец вместе с простой девочкой Надей, будущей звездой кинематографа.

«Помяну их всех», — решил Иван Потапович со светлой печалью и тихой радостью. Вошел в храм. Всегда темный притвор празднично мерцал от дрожащих свечей. Постояв немного, подышав святостью, Иван Потапович почувствовал, что устал и что ему хочется спать.

В почтовом ящике лежало письмо. Не входя в квартиру, разорвал конверт.

«Здравствуйте, многоуважаемый Иван Потапович! Я старейшая работница Воронежского ЗАГСа и Елену знала еще девочкой. Она мне рассказывала о вас, и поэтому я с радостью откликаюсь на вашу просьбу. Вам я могу сообщить, что Елена здесь больше не живет. Она полностью изменила свою жизнь, у нее теперь другое имя. Образно выражаясь, она “умерла для мира”. Где она находится — я не вправе вам говорить. Думаю, и ей теперь не до нас».

Иван Потапович вернулся на заснеженное крыльцо, снял шапку и трижды перекрестился на рождественские звезды.