Палат в дневном стационаре всего две. Ту, которая побольше, размером почти как актовый зал, занимают женщины. То ли они чаще болеют, то ли за своим здоровьем следят более внимательно — однозначно не скажешь. И с ними эту тему, как дребезжащий мотор, лучше не заводи. Такого натарахтят, таких себе диагнозов наставят — врачи и слыхом не слышали. У мужчин все значительно проще — и палата гораздо скромнее (по размерам похожая на закуток), и пациентов поменьше. И вовсе не потому, что больничное начальство спит в шапку, обделяя мужчин комфортом. Они, как признаются сами, не торопятся глотать пилюли, считая всякую «химию» делом пустячным. Бывает, за день одеяло на иной койке даже не примнется.

К дневному стационару «приписаны» десятка полтора разновозрастных женщин. Светочка, статная кареглазая медсестра лет тридцати, сосредоточенно хлопочет возле них, словно оператор подъемного крана, возле каждой опускает длинную стрелу — капельницу, ловко отыскивает жилку на руке и опытным движением вонзает в нее иглу. Капельки целебной жидкости начинают друг за другом ритмично бежать из флакона, по прозрачной трубке скатываясь прямо в вену. Несколько часов будет длиться их веселый танец, заставляя пациента лежать практически в неподвижном состоянии. В этот момент даже мухе безопасно приземлиться туда, куда ей вздумается. Кто же осмелится согнать ее, нарушить при этом хрупкую композицию лечебных приспособлений?

Женский лазарет занимает горизонтальную позицию, подчиняясь практически военной дисциплине. Но оказывается, в режиме «строгого отбоя» начинается самое увлекательное: рассекречивание местных новостей, ведь в данной ситуации никаким больничным командам не подчиняется бабский язык. Как известно, эта единственная мышца, не прикрепленная с обеих сторон, считается самой гибкой и подвижной частью человеческого тела. Не зря говорят: язык без костей. В таком «экстриме» он вольный птаха, без работы не остается. На него замок не повесишь, и на цепь его не посадишь. Разве что острым уколом пригрозишь.

Городишко, где течет размеренная жизнь ее жителей, небольшой. Ворон с крепким крылом быстро промчит с одного его конца на другой. Любительницы покаркать со всех городских окраин периодически слетаются в городской парк, и тогда тут, как ни старайся — не прошмыгнешь, оставшись непомеченным.

Пациентки в палате все свои, местные. Здесь, как, впрочем, и в самом городке, многие друг с другом знакомы. А если и выйдет в чем загвоздка, то, уточнив, чей кум, сват либо тайный воздыхатель, мигом признают за своего. У каждой женщины темы горячие на язык просятся, как тесто на разогретую сковородку. Где еще можно, будучи не обремененным никакими трудами, столько новостей о городском житье-бытье узнать? Здесь тебя и выслушают, и посочувствуют, и совет-рецепт дельный дадут.

За разговорами время, как спринтер, имеет свойство ускоряться. От таких разговоров польза еще и в том, что болезни блекнут на фоне более важных тем: о местных хапугах-начальниках, настроивших себе каменных дворцов в месте, народом окрещенном «царское село»; о самодуре директоре ЖКХ Шортике, заставившем город лохматыми фигурками, отдаленно напоминающими львов; о бандюге Фомочкине, вновь взломавшем магазин ради двух бутылок чернил; о тех же изрядно всем докучивших воронах... Не трогают пациентки разве что больничные порядки. Как известно, и грозовые тучи обходят отдельные места стороной.

Случается, доброжелательная Светочка, сделав серьезное лицо, пробует призвать к порядку самых разговорчивых пациенток. Она не скупится на шутки-прибаутки, зная о том, что иногда для больных юмор — лучшая терапия:

— Ну, что расшумелись, словно торговки на Привозе? Тут вам не базар, кричать незачем. Вот я сейчас Людмиле Михайловне о нарушителях больничного режима доложу, и всех — на выписку!

На какое-то мгновение женщины виновато притихнут, между собой хитро перемигнутся. Тут же найдут себе оправдание, подластятся к Светочке и незаметно вновь покатятся с горки на тех же саночках — вернутся к своим соблазнительным россказням.

В начале весны в дневной стационар гурьбой повалили мужчины. Так бывает в марте: зима ни с того ни с сего завьюжит, подбросит снежного месива. Расслабившимся дворникам только успевай лопатами махать. Некоторые доброжелательницы пробовали делать свои прогнозы насчет неожиданного всплеска внимания сильного пола к собственному здоровью. Но потом и сами в них потерялись. «Огород копать не время, зачем же тогда больничные койки оккупировать?» — по-своему рассуждали женщины, хорошо знавшие мужскую «прыть» и тонко, на их взгляд, разбиравшиеся в хитросплетениях чужих характеров.

Медсестру окликнула самая смелая из пациенток, Зося Кострицкая. Она гроза местных «зайцев», долгое время работала билетным контролером, и первой вступать в разговор было для нее делом привычным.

— Ты бы нам мужичка какого-нибудь подселила! — хихикнула Зося. И осеклась, имея в виду вполне житейский расчет. — Чего им в коридоре время зря коротать? Вон и место у нас освободилось — Петровна уже откапалась, поздоровела!

Медсестра, долго не думая, распахнула дверь и так, чтобы все слышали, вежливо пригласила:

— Иван Иванович, заходите!

На пороге, как гриб под сосенкой, вырос невысокий, худощавый мужчинка. Обычно женщины, не особо стесняясь в выражениях, о таких говорят: метр с кепкой. Но в столь почтенном возрасте поди разберись, то ли человеку от рождения Бог росточка не дал, то ли жизнь его притупила, словно карандаш сточила. Его образ дополняли поношенный пиджачишко, потертые брюки, стоптанные ботинки. Гардероб соответствовал возрасту своего хозяина. Однако выглядел старик в нем ухоженным и аккуратным.

Иван Иванович правой рукой опирался на палочку, но по подвижности ее хозяина было понятно, что держится он бодрячком и палочка требуется ему скорее для видимости. А может, и для солидности. В левой руке старичок держал хозяйственную авоську, с которой, видно, его жена еще в пору своей молодости ходила по магазинам. Несмотря на то что авоська имела уставший от жизни вид, она была крайне практичной — в нее вмещалось все приобретенное строго по списку, рекомендованному доктором (а список этот, как известно, обычно весьма внушительный).

Старик бодренько направился в угол, где едва успела «перевести дыхание» освобожденная Петровной койка.

Более десятка пар любопытных глаз сопроводили новенького к его месту дислокации, там же и остановили свой взор, словно это они должны были повесить пиджачок старика на спинку кровати, разложить по назначению его имущество. Куда подевалось женское красноречие, которое только что выплескивалось, как вода из переполненной бочки?

Старичок завозился с бутылочками, шприцами — искал, куда бы их пристроить. Подоспевшая с капельницей-краном Светлана оргвопросы взяла на себя: что-то оставили в авоське, что-то поместили в тумбочку. Медсестра деликатно уложила старика на койку, нащупала на суховатом локте тонкую жилку, подсоединила капельницу, бережно накрыла его одеяльцем, и через минуту новый пациент был уже неотъемлемой частью дамского лазарета.

В палате воцарилась безголосая тишина. Неизвестно, сколько бы она длилась, если бы Иван Иванович не принялся кряхтеть. Видимо, вести с женой перебранку было для него делом привычным. Делал он это умеючи, словно конь, сто раз ходивший по одной и той же борозде.

— Добилась своего... Привязали... Лежу... Радуйся, дорогуша! — бормотал старик себе под нос.

Вынужденный подчиниться строгим больничным порядкам, он возмущался женой, силой вытолкавшей его на лечение. Что, само собой понятно, не могло проскользнуть мимо расставленных дамами «локаторов».

— И за что вы, Иванович, свою супругу ругаете? — не сдержалась, вступила в разговор все та же Зося Кострицкая. — У вас у мужчин жены во всем виноваты. Свой ум цените, а женский для вас — короткий. А случись что — как шарики сдуваетесь, слюни распускаете: дорогая, подтирай, — выдала наболевшее Зося, муж которой долгие годы хлестал водку, как бычок колхозный пьет воду. Как ни боролась женщина: и воспитывала, и кодировала, и народными вычурными методами лечила, и в санаторий отправляла — все для него было пустым звуком. Любила, хотела с трезвым человеком жить. Теперь мужественная Зося третий год нянчится с инвалидом после инсульта.

— Милые женщинки, не в обиду вам говорю: Янина моя — лучшая на свете. Половинка моя знает, что я только одного доктора признаю — пчелу. И ее убеждаю: напрасно она значительную часть пенсии в аптеку заносит. Дома шкафчик лекарствами завален, а болезни к ней, словно мухи к сладкому, липнут. Да разве вас, женщин, переспоришь? А ведь сколько себя химией ни пичкай, результат совсем не тот, как от природной медицины.

Старик, уставший вести с женой бесполезные пререкания, смекнул, что здесь его готовы слушать. Оказавшись в бабьем царстве, он почувствовал в себе молодецкую силу и дал волю своим словесам:

— Природа уже весеннего дыхания полна. Я ухо к стенкам ульев прикладывал — все живы! Слышал — пчелки гудят. Они хотели бы и крылышки расправить, да зимица еще кусается...

Казалось, душа старика выпорхнула за стены больничной палаты и теперь ему не было никакого дела до принудительного лежания на нудной процедуре. В мыслях старый пасечник был там, на своей гудящей пасеке в розово-белом саду. Всем своим естеством старик ощущал, как разбуженная теплыми ветрами природа раскручивает новый виток вечного колеса бытия.

Как известно, молодость ведет свой отсчет годам. А когда годы Ивана стали брать свое, он для себя примету определил: если по весне пчелку увидит, значит, еще год проживет. И летели они, те годочки золотые, мелькали, словно полустанки за окном скорого поезда. Шутка ли — почти восемьдесят уже «натикало».

Картина гармонии жизни, нарисованная пчеловодом такими живыми красками, зачаровала весь женский «лазарет». Они, еще недавно жаловавшиеся на свои болячки, вдруг представили себя крылатыми путешественницами. Им чудилось, что это они, обласканные солнцем, перелетая с цветка на цветок, наслаждаются благоухающим ароматом цветущего сада. Какая-то магическая сила охватила их тела мягким, приятным теплом, окутывала невидимым прозрачным покровом. А их души наполняли живительной энергией проникновенные слова случайно встреченного человека.

Зашедшей в палату из коридора Светочке показались повеселевшими тусклые больничные стены.

— Иван Иванович, вы бы у нас в больнице беседу о здоровом образе жизни провели. Скажу доктору, чтобы вас записала в лекторы, — поправляя у него капельницу, то ли в шутку, то ли всерьез добавила медсестра.

По тонким губам старика пробежала грустная улыбка.

— Какой из меня лектор? Вот если бы не война, может, и лектором, и лекарем был бы и я, — сказал он это с совершенно изменившимся лицом, на котором не осталось и следа недавнего восторга.

— Наверно, война и сейчас вам болит, если так тревожно о ней говорите? — вздохнула лежавшая на соседней кровати женщина.

— Болит, миленькая. Ох как болит...

Старик и сам от себя такого не ожидал, словно пулей из него выстрелило — «болит». Никогда даже себе в этом не признавался. Хотя и было той боли — немерено, бед досталось — мех под завязку. Но как ни крутила, как ни гнула его судьба — терпел. Иначе не перенес бы все ее невзгоды, не оставил бы на земле свое семя.

Война... Да разве только она? Сколько вынести довелось! Шрамы на сердце глубокие, время их затянуло, а не заживают, ноют, как криницы из земли сочатся...

Выцветшие глаза старика задержались на прозрачном пузыре капельницы, в котором оставалось больше половины. Струйки целебного раствора, разбегаясь по сосудам, избавляют от всех хворей, уверяла его жена. Вспомнил ее наставления — ухмыльнулся.

Может, в другом месте он и не стал бы бередить память, доставать из нее застрявшие осколки пережитого, но ведь тут — больница. Можно признаться в том, что болит...

— Родом я из Семеновки, той, что на Полесье. Детство предвоенное легким не назовешь, но и радости его не отнимешь...

Иван Иванович приумолк. Бурным потоком нахлынули воспоминания... Но его вернула в реальность мысль: нужно ли перед незнакомыми женщинами открывать душу? Он будто переспрашивал у самого себя: стоит ли выставлять напоказ свои как оголенные провода чувства? Зачем им, молодухам, пришедшим сюда подлечиться, чье-то непростое исповедание? Но ему, жизнью наученному разбираться в людях, хватило этих нескольких мгновений, чтобы почувствовать наполнившее палату сопереживание. И он не смог удержаться...

— Места наши — нигде краше не найдешь! И в лесу, и в поле, и на речке — везде для детворы раздолье! Хочешь — купайся, рыбачь, хочешь — грибы-ягоды собирай, — так тепло и нежно вспомнил он о тропинках своего детства. — Мой отец был мастером-самоучкой, хотя окончил всего два класса. С утра до ночи в колхозной кузне все что-то мастерил, а от премий, поощрений, чудак-человек, отказывался. Трудяга и дома порядок держал. Потому, хотя и особого достатка не было, большая семья никогда не голодала.

В июле 1941-го слово «война» разнеслось по хатам и в нашей глуши, окруженной со всех сторон вековыми лесами Семеновки. Мы, младшие, не сразу поняли, что к чему. А лица взрослых вдруг стали суровыми, холодными, и все ощутили: случилось что-то очень страшное.

Вместо того, чтобы, как обычно, проторенной дорогой отправляться на сенокос, угрюмые сельчане тянулись к сельсовету. Те женские слезы-причитания и сейчас бередят мне душу. Так, как голосили матери, жены, сестры, провожая мужчин на фронт, — безутешно, отчаянно, — я никогда больше не слышал. Огненная война вымокла в неутешных слезах, но те, первые, были самые горькие, самые беспросветные...

Налетевшая коршуном война схватила в свои коварные когти наших отцов. Мужчины, на чьих плечах испокон веков держалось все на земле, пошли, как они говорили, на передовую. «А где она, та передовая, где фронт?» — недоуменно переспрашивали мы друг у друга, на что и всезнающие старики не могли ответить.

Дети, те, кто был постарше, да и остальные, — все в одночасье повзрослели. Разве могли наши отцы, деды, покидая родную деревню, представить, что и нас, беззащитных стариков, женщин, детей, не пощадит война, что какие-то призрачные для нас в начале войны фашисты появятся в нашей деревне?

Июньским солнечным утром 1943-го отряд карателей окружил Семеновку. К тому времени многие из сельчан ушли в партизаны. Густые полесские леса да непроходимые болота были для них надежным укрытием, для немцев — страшной угрозой. Потому фашисты, будучи бессильными перед партизанами, срывали неуемную злобу на мирных жителях. Нашу Семеновку постигла огненная судьба многих партизанских деревень.

Часть карателей оцепила деревню, другие отправились по хатам. Кого находили, гнали на окраину села. Мы услышали во дворе бряцание сапог, когда прятаться уже было бесполезно. На сборы каратели дали несколько минут. Первое, что матери бросилось в глаза, — кусочек сала, полбулки хлеба. Кинулась к печи, ухватила первый попавшийся под руку чугунок, несколько алюминиевых ложек.

С котомками на окраине скопилась вся деревня. Каратели поджигали факелы и на наших глазах подсовывали их под крыши хат. Родное местечко, обжитое далекими предками, с нашими еще свежими от босых ног следами на речном песке задохнулось от черного дыма, превратившись в стену сплошного огня.

Кое-кто из моих ровесников попытался бежать в сторону леса. Каратели сразу же брали смельчаков на прицел, воздух со свистом рассекали пули. Словно срезанные острым серпом колосья, клались мои друзья на поле, где начинало наливаться зерно. Деревня застыла в немом ужасе. Только слышно было, как ухает, трещит пламя и с грохотом рушатся горящие стены хат. Казалось, безутешно стонали земля и небо. Лес стал седым. Только никто из врагов не дрогнул.

Иван Иванович замолк, словно в горле у него застрял острый ком. На его глазах навернулись слезы. Никто из женщин их видеть не мог, но они понимали, как нелегко даются старику воспоминания.

— Эта жуткая картина и сейчас стоит у меня перед глазами, — сделав большую паузу, продолжил старик. — Вижу в лижущих наши хаты языках пламени бесов, танцующих дикий танец. Кажется, сам дьявол правил тогда на нашей земле свой кровавый бал. Такой запомнилась мне полыхающая Семеновка на всю жизнь.

Каратели, подталкивая людей дулами автоматов, указали нам двигаться вперед. Длиннее чем на километр растянулась вереница из моих односельчан, которых, как стадо скота, погнали в неизвестность. С нами прощался разве только растревоженный ветер, дующий вслед гнетущим запахом гари. Немцы приказали опустить головы, не разрешалось смотреть по сторонам. Да наши головы, плечи и сами клонились к земле, потому что несли мы неимоверно тяжелый груз — людскую беду, свое горе.

В толпе обездоленных людей двигалась и наша семья: мама, две сестренки и я, тринадцатилетний подросток. Не поверите, но и фамилия нашей семьи была Беда.

Под палящим солнцем путь был изнурительно долгим и трудным. К сумеркам дотащились до райцентра. Нас загнали в цех завода, где до войны изготавливали гвозди. Кто-то из деревенских когда-то даже работал здесь. Теперь помещение пустовало. Его быстро заполнили пленными, закрыв за нами наглухо массивные двери. Фашисты торопились, их ждало пиршество из награбленных в деревне припасов.

Люди оказались в кромешной тьме. Все тревожно перешептывались: «Что с нами будет?» Рассуждая о том, что если бы фашисты хотели нас уничтожить, сделали бы это в деревне. Подумывали о возможной отправке в Германию. Таким образом отгоняли от себя страшные мысли, не давая угаснуть огоньку надежды остаться в живых.

Страшная ночь прошла в душном мраке и тесноте. Чтобы как-то отвлечься, люди выкладывали еду — кто что успел ухватить. Мама достала из своей полотняной торбочки чугунок, ложки, непонятно зачем здесь нужные. Они, как и мы, оказались пленниками, оторванными от домашнего очага, которого уже не существовало. Кусочек сала и хлеб — последние крохи — хранили запах нашей хаты. Даже будучи голодным, не хотелось их есть. Люди испражнялись там, где кто примостился. В здании становилось все более зловонно.

Я не помню, чтобы плакали дети, хотя и были среди узников грудные младенцы...

Иван Иванович остановился с рассказом. Он словно перебирал узелки памяти, вслушивался в глубину далекой тревожной ночи.

— По тому, как загергетали немцы, начали лаять собаки, стало понятно: наступило утро. Страх крепко вцепился в каждого из нас, пребывая в постоянном напряжении, мы перестали бояться. Мы преодолели свое отчаяние. В тот момент люди уже не столько думали о том, что их ждет, когда распахнутся двери, сколько хотели самого простого — глотка свежего воздуха. В мощных стенах заводского цеха спертому воздуху было некуда деваться, и он давил на людей, словно гвоздями приколачивал их к бетонному полу, превращая заводской цех в настоящую душегубку.

Наконец лязгнул засов, и половинки дверей нехотя разъехались по сторонам. Лучи солнца осветили бледные, усталые лица изможденных людей. Влившаяся в проем волна свежего утреннего воздуха прокатилась по нашим телам. Мы хватали воздух, не веря в то, что им можно надышаться вдосталь. Людей охватила радость. При этих обстоятельствах она казалась сумасшедшей. Но для нас она была блаженной.

Немцы плотно оцепили территорию (как будто мы, немощные, могли куда-то убежать). Прозвучала команда: «Herauskommen!» (Выходи!) Нас выстроили и погнали в сторону железнодорожной станции, которая находилась километрах в трех от нашего ночлега. Делалась более понятной предстоящая участь жителей Семеновки.

Колонну сопровождал конвой с овчарками. Откормленные собаки, натягивая цепи, разъяренно бросались на нас, ощерив клыкастые пасти, заходились яростным лаем. Наша соседка, восьмидесятилетняя Андреиха, вела за ручку пятилетнюю внучку. Когда силы стали старуху покидать, она, цепляясь за идущих впереди женщин, начала умолять их взять девочку. Маруся, так звали одну из односельчанок, и сама несла на руках малое дитя, но подхватила за ручку малышку, так и не понявшую, что с ней произошло. Их фигуры стали удаляться, оставляя позади обессилевшую Андреиху.

Старуха едва плелась в конце колонны, немец швырнул ее на пыльную обочину, достал пистолет, выстрелил, будто убрал с дороги ненужную преграду. Мы не оглядывались, но было слышно, как собаки довольно заурчали. От этих зловещих звуков нервная зыбь пробежала по всей колонне.

Нас рассортировали по двум вагонам, таким же тесным и душным, как тот цех, где мы провели каторжную ночь. По всему было видно, что немцев такая работа не напрягала. Им было все равно, скот грузить в товарняк или загонять туда людей. Эшелон был длинным. Что было в остальных вагонах — не знаю. Но думаю, награбленное на нашей земле добро. Поезд тронулся, удаляя нас все больше от родных мест...

Иван Иванович сделал паузу. Ему надо было перевести дух, набраться новых сил, чтобы продолжить путь по дороге гнетущей памяти. В палате царило безмолвие. Никто не отваживался прерывать старика, задавать ему вопросы. Только периодически слышались тяжелые женские вздохи.

— Преодолев мучительный путь, наша семья оказалась на чужбине. Мы достались немецкому бауэру, державшему большое хозяйство в районе Гамбурга. Маму отправили на ферму доить коров. Мне поручили выполнять различные работы по хозяйству. Младшую сестру Настю взяли помощницей на кухню. Старшую сестру Полину отправили к другому хозяину. Мы очень переживали за нее. Так же как и мы, в немецком рабстве оказались два молодых француза и пожилая полька. Они к сельскому труду были мало приспособлены, поэтому хозяин требовал больше от нас, трудолюбивых белорусов. По правде сказать, он над нами не издевался, но и расслабляться не давал. С немецкой педантичностью требовал строгого выполнения работ.

Рассказчик повернул голову в сторону и стал глазами искать кого-то. Увидев задумчиво присевшую у медицинского столика Светлану, попросил:

— Подойди, дочка, ко мне. В кармане сорочки, с левой стороны, пуговицу расстегни, достань то, что там лежит.

Она достала из кармана завернутый в целлофановый пакетик небольшой листок, передала его старику. Тот бережно достал листок, взял его в руку, поднес к губам, поцеловал. Вслух посожалел, что занята вторая рука и он не может перекреститься. И только после того пояснил:

— Вот с этой иконкой с 1944-го я неразлучен. Та самая полька на Рождество отозвала меня в сторонку и на ломаном русском языке сказала: «Иван, дарю тебе иконку. Она жизнь твою спасет». Чем я ей приглянулся и почему она так решила — не знаю.

— Прочти, дочка, что там на обратной стороне написано.

Светлана трепетно взяла иконку и прочла вслух, видимо, написанное рукой той женщины:

— «Дорогой сынок, надейся на милость Иисуса. Он поможет тебе на каждом шагу».

Медсестра трепетно положила иконку на тумбочку, а Иван Иванович продолжил:

— С той поры судьба еще не раз испытывала меня: то осколками бомб и снарядов, то судом «тройки», то чернобыльским атомом... Но то ли по воле Господа Бога, то ли благодаря сердечности чужой женщины я и по сей день жив, лежу, красавицы, вместе с вами, — Иван Иванович попробовал съюморить, после чего снова замолчал, словно выбирал из глубин бездонной памяти самое значительное. Наконец продолжил:

— Что в войне победит Советский Союз, поняли даже мы, батраки. Переменилось к нам отношение наших хозяев-немцев: подобрели, стали мягче. Согласно принятому в Германии указу о создании оборонных сооружений, возводить их предполагалось силами узников. И бауэру ничего не оставалось, как отправить рыть противотанковые окопы меня, как наиболее сильного и работящего парня.

Голодный, измученный, я очутился под обстрелом американской артиллерии, практически на передовой. Две недели под огнем мне показались адом. Пока с таким же, как и я, бедолагой мы не отважились бежать. Все решительнее наступали американцы, и никакие окопы уже никого не спасали.

Вокруг оглушительно рвались снаряды, но мы не останавливались, не шли — летели, петляя между воронками. Осколком мне оторвало подошву в развалившемся ботинке, а позже другой осколок разорвал рукав протертого до дыр пальто. Я удивлялся, как мне тогда везло: ни ногу, ни руку даже не зацепило. Посчастливилось и моему товарищу — он тоже остался цел.

Как мы вырвались из этого кошмара, не помнили. Что делать дальше, не знали, просто шли вперед, подальше от стрельбы и взрывов. Мы долго блуждали, прячась от немцев в сараях, в стогах соломы, в лесу. Много раз бывали на волоске от смерти, но нам везло.

Наконец добрались до союзников — и как в новые клещи попали. Были долгие допросы, враждебность, с которой к нам относились, пока не разобрались, кто мы такие. Затем нас отправили на фильтрационный пункт уже на советской территории. И вновь начались допросы. Мы правдиво рассказывали обо всем, что с нами произошло. И нам нескоро, но поверили. И снова — повезло!

Пока шла война, я достиг призывного возраста и потому после всех перипетий несчастного узника оказался заведующим складом эвакуационного отдела части, в которую меня призвали служить. А это как-никак офицерская должность! — с гордостью подчеркнул Иван Иванович. — А было дело так. «У кого какое образование?» — спросил командир, знакомясь с новобранцами. Оказалось, из всех я был самым подготовленным — окончил семилетку. Меня командир попросил выйти вперед. К тому времени война в фашистском логове делала последние вздохи, наступал момент разоружения. Мне очень пригодился опыт отца, отличного охотника. Он учил содержать патроны чистыми, хранить их в сухом месте. Так что я без труда справлялся с приемкой фронтовых боеприпасов на склад. Прежде чем отправить снаряды на хранение, их старательно чистили. Тяжелая это была работа, изматывающая. Я внес командирам предложение смастерить приспособление, которое бы облегчило ручной труд. Они посоветовались между собой и решили: «Беда — парень сообразительный. Дадим ему две недели, пусть поколдует». И отдали приказ: «Никаких других поручений ему на это время не давать!» Прикидывал я и так, и этак. Нельзя командиров подвести, раз поверили в меня. И смастерил устройство — чистка снарядов пошла легче и быстрее. За проявленную смекалку получил от начальства благодарность.

Вспомнив это, Иван Иванович засветился от удовольствия. Казалось, грудь распрямил — награду заслужил. Да не тут-то было.

— Вскоре едва не попал под расстрельную статью. Теперь с немцами мы поменялись ролями: они в моем подчинении. Во время проверки на складе обнаружили почищенный не по инструкции снаряд. Кто из немецких солдат слукавил, меня подставил, попробуй разберись. Меня обвинили в диверсии. Ждал суд «тройки», которому предшествовали несколько кошмарных дней...

Как уцелел и на сей раз — одному Иисусу ведомо...

В армии я служил до 1950 года. Как сейчас помню, 17 октября вернулся в родную Семеновку. Теперь уже считался бывшим стрелком запасного стрелкового полка 227-й армии.

Односельчане, пережившие трагедию села, помыкавшись по свету, испытав все тяжести унизительного рабского труда, возвращались на родную землю, к своим истокам. Тягостным молчанием встречали их мрачные пепелища. Чтобы хоть как-то себя утешить, земляки говорили: «Раз стоит печная труба — значит, и очаг теплится». И стали расти срубы, на них укреплялись крыши, люди обустраивали новые жилища.

Моя мама вернулась с чужбины в 1946 году, ютилась в перекошенной землянке. На отца пришла похоронка: «Пал смертью храбрых в боях под Москвой». Прибыл и я домой, увидел мать, обессилевшую, измученную, село наше увидел — сердце острой болью зашлось. Когда немного успокоился, дал себе зарок: возобновлю родное гнездо. Рук от работы не чувствовал, но дом поставил — просторный, на восемь окон. Не дом — загляденье. Девушка в соседнем селе, учительница Янина, очень приглянулась. Подхаживал к ней и мечтал: жену в новый дом приведу.

Когда в сельсовете расписывались, я всех ошарашил: беру фамилию жены. Меня переспросили, не ошибся ли. Не ошибся! Хватит Бедой быть! Сказал жене: «Нам, Янинка, с тобой детей растить, пусть они беды не знают».

— И согласилась жена? — осторожно уточнила одна из женщин.

— Согласилась, стали мы все Захариками. — Вспомнив этот очень приятный в своей жизни момент, Иван Иванович улыбнулся и продолжил: — И правда, настали счастливые времена. В семье трое детей друг за дружкой родились: два мальчика и девчушка — как по заказу.

На работе, в леспромхозе, начальство меня хвалило, люди уважали. Я же к работе горячий, к рюмке — спокойный. В доме достаток, на подворье живность разных мастей: конь, корова, овцы. Пробовал нутрий разводить. Жену хотел потешить шубой. Да та наотрез отказалась: мол, негоже мне, сельской женщине, в барском наряде рисоваться.

Да, признаюсь, мне и самому милее всего — пчелы. В нашем полешукском роду знатные пчеловоды были, вот и мне их умение передалось. На усадьбе ульи раньше, чем дом, появились.

Лет тридцать назад один такой же, как и я, одержимый пчеловод-любитель подарил мне книгу «Пчела и здоровье человека». С того времени все, что там написано, выучил наизусть. Может, потому и живу долго, что знаю, как у пчел все разумно устроено, в их пчелиных законах разбираюсь и пчелиными дарами с умом пользуюсь.

Сказав это, Иван Иванович в очередной раз приумолк, посмотрел на сдувающийся пузырь капельницы и, сделав какой-то свой полешукский расчет, произнес:

— Подумал, хватит мне вас долюшкой своей заговаривать. Да нет, все же доскажу.

Когда случился взрыв на Чернобыльской атомной станции, словно бритвой полоснуло по моей судьбе. Вроде все как всегда — солнце светит, а люди — мрачнее тучи. Нигде не ступи, глоток воды не сделай — радиация. Человека можно остановить, чтобы не ходил там, где опасно. А пчела летит туда, куда влечет ее красота. Разве мог я объяснить своим крылатым труженицам, что собирают они теперь на медвяниках смертельный нектар? Далеко черная беда по земле пошла...

И снова Семеновка безутешно заголосила. Сколько слез полынно-горьких вновь выплакано! Невидимый враг в одно мгновение завладел нашей цветущей землей. Все здесь свое, родное, кровавыми мозолями заработанное, а трогать не смей — опасное, молчаливо-холодное, чужое...

Снова мои односельчане вынуждены были отправляться в дальнюю дорогу. Возврата на искалеченную радиацией землю, говорили знающие люди, уже никогда не будет...

Выселенные с загрязненных территорий вынуждены были искать новое пристанище. Хоть и заботилось о нас государство, но как смириться с необходимостью срываться с насиженного места, принимая на свои плечи тяжкий крест чернобыльского переселенца?

Я покидать деревню не спешил. Провожая отъезжавших земляков, до последнего не мог поверить, что наша размеренная жизнь могла дать такой резкий клин.

Знаете, почему ваш город выбрал? Хотелось найти местечко, которое пчелкам пришлось бы по нраву. А у вас места красивые. Одно из них — на окраине города — я и выбрал. И свата своего перетащил. Теперь соседствуем — свой, из Семеновки, рядом.

Все бы ничего, да вот жена болеет, нет у нее сил в огороде копошиться. А я шевелюсь, содержу пасеку в десять ульев. Заходите, медком угощу!

Так случилось, что с последними словами Ивана Ивановича сбежала по капельнице и последняя целебная капелька.

— Вы словно сговорились с ней, — заметила медсестра, вынимая из вены иглу и отставляя в сторону штатив.

— Совпало так, — улыбнулся Иван Иванович. — В жизни нужно во всем меру знать. А совпадение — знак для меня добрый.

В его глазах светились радостные огоньки. Понять было трудно, отчего старик взбодрился: оттого, что его выслушали, или потому, что освободился от лечебных «пут». А может, лекарство повлияло?

Старик осторожно взял с тумбочки иконку, ласково провел по ней шершавой ладонью, поцеловал, на сей раз перекрестился, завернул ее в целлофанчик и только тогда положил в карман.

Медсестра просила еще полежать, отдохнуть после процедуры, но старик шустренько собрался и, на ходу попрощавшись, исчез за дверью палаты так же скоренько, как и появился.

На следующий день женщины не давали покоя Светлане, все просили выглянуть в коридор — может, Иван Иванович появился. Но ни в этот, ни в последующие дни он не пришел, хотя в тумбочке и стояло его лекарство. За окном расцветала весна. Пчела полетела...