* * *
Не каждый трактор метит в луноходы,
не всякий прапор в мыслях Бонапарт,
но любит наглых тетушка природа
и Дарвина естественный азарт.
Нет, не тебе цеплять клешней удачу,
ломая карту, карму, колею.
А в толчее альфа-самцов и мачо
несложно обнулить и суть свою.

Тебе не грустно, внутренний отшельник,
что мир — рассадник удалого зла;
что Бог не фраер, но не метит шельму,
и далеко тебя не увезла
от пункта «А» ленивая планида?
Что не плейбой, а мальчик для битья;
бычок, зажатый жадною корридой;
не первый «он», но распоследний «я»?..

Смешны вопросы. Отвечать не буду,
когда ты там, где нужен, где живой.
А если вход сюда везде, повсюду,
то выход только здесь — над головой.


Охотники на снегу
По мотивам П.Брейгеля

Смеркается. Сыпет снежок, и мороз все крепчает.
Сейчас бы в свой дом, к огоньку и горячему чаю.
А впрочем, поселок все ближе, и машут плечами
 дубки и березы. Сороки по веткам снуют.
 Из леса охотники склоном покатым идут.
 Собаки, добыча, густая усталость в ногах.
 Из впадины неба все пуще серебряный прах.

Они на подходе... А в море плывут два линкора.
Они далеко друг от друга, но встретятся скоро.
Что будет, не знает никто. Впрочем, семя раздора
 везде и всегда. И полны ожиданием злым
 со всех континентов упертые в небо стволы.
 Как хочется вставить соседушке с правой руки,
 катаются по небу медленных туч желваки.

Снежок опадает на землю. Подолгу, не сразу.
Все ближе поселок, все ближе... А в секторе Газа
последний шахид на сегодня плывет струйкой газа
 на небо к Аллаху. И, выполнив данный обет,
 ликует, разъятый на части, на тени и свет;
 доподлинно зная, что нынче же он — имярек,
 гражданство исламского рая получит навек.

В Перу изверженье вулкана, на фондовом рынке
просадка весь месяц, взрыв шахты в Китае, на ринге
Евразии куча-мала вместе с рефери-гринго.
 Десяток бойцов, костный хруст на планету почти.
 Куются орала, но прежде секиры, мечи.
 И кровью пульсирует лента дневных новостей,
 в висок отдавая... На белом цепочка людей.

Темнеет, однако. Вдали огоньки. А дорога
струится по белому склону все так же полого.
И каждый себя убеждает: «Теперь-то немного
 до женщин, детей и тепла, до...» Достигнут предел.
 День, год или век — и земля совершит самострел.
 Предчувствуя шкурой все это, бормочешь: «Хрен с ним.
 Ведь через сто–триста–пятьсот–тыщу лет или зим

все прахом закончится, схлопнется черною точкой.
Какого же ляда тянуть, если можно короче?
Экстерном отмучиться, если не вышло заочно.
 Здесь! Прямо сейчас! Малый труд —
  и дело с концом... А они все идут и идут.
 Старшой поправляет тулуп на широкой груди:
 «Успеть бы до ночи...»
 А как же! Успеют, поди.


* * *
А я еду за туманом...
Ю.Кукин


Ты идешь такая вся в Дольче Габбана.
Гребень, пирсинг, разноцветная рука.
А я еду, а я еду за туманом,
где палатки, сосны, ветер и река.
Ты тропическая — Чунга-Чанга остров.
Я таежный, неуклюжий, как рюкзак.
Но как остро, знаю я, как будет остро
нам однажды залететь глаза в глаза.

Сбиться с курса, съехать с рельсов и катушек,
понимая, что отсчет пошел с нуля.
Не хочу себя/тебя губить. Послушай,
разминуться надо нам, как кораблям.
В океане места много, на планете
еще больше. Но я тот Иван-дурак,
что ткнет в глобус и тебя, конечно, встретит,
потому что разминуться нам никак.


* * *
В один и тот же миг, в одной и той же мере
ты юноша-старик и Моцарто-Сальери.
Порочный и святой, флегматик и холерик,
горяче-ледяной, как Моцарто-Сальери.

Шериф и Робин Гуд, судья и Чикатило,
правдоискатель-плут, бессильная сверхсила.
Пан-атаман и жид, плебей и герцог Сфорца.
Ты мертв и вечно жив и вновь Сальери-Моцарт.

Как снайпер и мишень, убийца и убитый,
«Аль-Каида» — МИ-6. О, сколько раз мы квиты
с тобою были, да еще раз будем после.
Трюфель и лебеда; в гостях ли, на погосте
воздастся по делам, по образу и вере.
А как — подумай сам, мой Моцарто-Сальери.


Парус

Белеет парус одинокий...
М.Лермонтов


Белеет парус одинокий,
о берег плещется волна.
Иссякли в организме токи
намедни питого вина.
И снова трезвый, снова хмурый,
разглядывая горизонт,
ты ждешь, когда две тучи-дуры
раскрыть заставят черный зонт.

Начнет накрапывать. Стемнеет.
Крупней пойдет волна на брег.
А он, мятежный, все белеет
подряд уже который век...
Начнется буря, станет легче
ему, тебе, России всей.
И в заходящем с моря смерче,
под грохот пенных батарей

на миг откроются истоки
планиды русской родовой —
как этот парус одинокий,
взлетать и рушиться с волной!
Не веря ни воде, ни тверди,
от бездны воспаряя ввысь,
по самой кромке жизни–смерти,
одевшись в белое, нестись.


* * *
«Я тебя не люблю». — «И я тебя нет...»
Сколько нам было? По три, по пять?
Память?.. Скорее слабый просвет.
Что-то... словами не передать.
Парк? Не помню... Поваленный ствол,
может, лавка. Солнца столбы...
Как теперь распознать сродство
с тенью из их несчетной толпы?

Одна, другая вынырнет вдруг.
Всегда некстати. «Привет!» — «Привет...» —
«Помнишь?» — «Нет». — «Постарайся, друг.
Ну как, припомнил?» — «Вроде бы нет...»
Где ты, которую я не любил,
точней, говорил, что совсем не люблю?
Среди пространств, в которых я жил,
ты все там, где не утонуть кораблю,

где всегда побеждаемо зло и вдвоем
можно, за руки взявшись, идти двести лет.
Где могу я спросить: «Мы с тобой не умрем?» —
зная точный ответ: ну конечно же нет.


* * *
Как ласточки летят года,
улиткою ползет минута.
Строка допишется, когда
закончит действие цикута.

Где ты теперь? Там или здесь
стучит твоя клавиатура?..
Смерть-знаменатель — просто жесть,
но жизнь без смерти дура дурой.