Монгольские истории

Мой дядя, Константин Степанович, был старым врачом и много чего повидал. Военная биография его началась под Халхин-Голом в 1939 году, затем продолжилась в Финскую войну, а завершилась в 1945-м, так что повоевать ему пришлось. Под Халхин-Голом познакомился он с маршалом Г.К. Жуковым, который начал кампанию комдивом, а завершил комкором — командиром корпуса. Та война изрядно подзабыта, а жаль. На берегах желтой монгольской реки бились 515 советских и 300 японских самолетов, 500 советских и 180 японских танков, 57 тысяч советско-монгольских и 75 тысяч японских солдат. Битва на Халхин-Голе стала для императорской армии японским Сталинградом. Жуков устроил тут фирменный «котел» и так дал прикурить, что после разгрома испуганные японцы не ввязались в войну против нас на Дальнем Востоке до самого 1945 года, а успешно били на Тихом океане американцев.

Вот два из любопытных рассказов старого врача о войне с японцами, где и медикам пришлось поработать.

Корабли пустыни

Пыль вселенной через тысячу щелей проникает, говорят монголы.

Такой пыли я до этого не видел. Оказалось, что война шла то в степи, то в пустыне, в предгорьях Большого Хингана, на границе с пустыней Гоби, возле Китая. Халхин-Гол, речка, и в Монголии не самая известная, враз стала знаменитой на весь мир. Сначала я оказался в северной группировке войск, возле озера Яньху, где на высоте Палец (Фуи) была в августе окружена и уничтожена одна из группировок японцев.

Тяжело было нашим танкам, тяжело летчикам. Садились просто на горные клочки, более-менее ровные, в столбах пыли и песка, а по обочинам — груды камней, легко было задеть крылом.

Тут бились наши прославленные асы, видел нашего знаменитого белоруса, дважды Героя Советского Союза Сергея Ивановича Грицевца. Видел и настоящих самураев. Не все выполняли кодекс — покончить жизнь самоубийством, но многие пытались.

На них были очень яркие и изысканные рубашки «непобедимых». Как мне сказали, такие живописные рубашки расшивались руками самых знаменитых красавиц Японии и имели силу оберега. Но драконы и тигры плохо помогали асам императорского воздушного флота. Наши пилоты бились искусно и абсолютно бесстрашно. И японцы, сплошь офицеры, к концу боевых действий предпочитали нападать на подбитые, раненые самолеты... Приходилось мне, как врачу, оказывать помощь и этим сбитым самураям — щуплые, испуганные люди.

Чем занимается врач на войне — понятно. Здесь было одно отличие — жара, пыль, инфекции, которых по большому счету удалось избежать. Но пришлось мне поучаствовать и в любопытном путешествии.

Один наш самолет упал в предгорье, на участке пустыни. Если бы это была степь, не так страшно — там была хоть какая-то живность, могла быть вода. А тут скалы, а за ними голый песок. И солнце. Война шла в самое беспощадное для Азии время — с мая по сентябрь. Можно было остаться в горах и ждать помощи. Жечь костры.

Но экипаж решил идти через пустыню на запад, в сторону наших войск. Такое безумное решение, как оказалось, и спасло летчикам жизнь. Хотя надежды, конечно, не было. На беду экипажа, наше командование было дезинформировано — считали, что самолет погиб.

Они взяли НЗ, налили воды из радиатора во все емкости, какие можно, и пошли. Скоро кончились тушенка и галеты, потом и вода. Летчики тогда воевали в теплых меховых комбинезонах и унтах. В таком обмундировании идти было тяжело, сбросили его — и пошли почти голышом. Пили мочу. Пока была моча, потом стали падать. Обожженные дочерна скелеты.

Можно сказать, что им повезло не один раз. Во-первых, дело не закончилось солнечным ударом — ребята на удивление оказались стойкими. Во-вторых, на них не напоролись волки. Пустыня там все же не Сахара, и волки по ночам шастают, когда песок остывает. В-третьих, их не сманили в погибель миражи. В-четвертых, их нашли.

И в пустыне бывают лужи, как говорят монголы.

На летчиков натолкнулся караван. Должно быть, кто-то хорошо молился о ребятах на родине. Но и это не конец удачи. Не забудем, что дело происходило на военной территории, оккупированной японцами. Караван мог оказаться маньчжурским, и наших летчиков доставили бы прямиком в японское гестапо: из пасти волка да в лапы тигра. Караван же был монгольский. Как говорится, рыба живет благодаря воде, люди — благодаря людям.

Караванщики собрали по пустыне сначала летчиков, так как они падали один за другим — на расстоянии друг от друга, затем брошенные вещи и оружие и доставили ребят до первого колодца, а оттуда дали знать нашим войскам.

Сесть самолету возле оазиса было опасно: могли засечь японцы, они там рыскали. Решено было идти на машинах. На нескольких джипах двинулись к колодцу. На одном автомобиле был и я, как врач.

Двинулись в поход прямо ночью, кинжалами света машины вспарывали темноту, в огненные столбы порой попадались сайгаки или антилопы, отчаянно метались, потом исчезали. Медного цвета лисица замирала на пригорке и, оскалившись, со страхом глядела на нас. Порой под фары попадал заяц и бежал как дурак долго, мелькая длинными ногами и не смея прыгнуть в сторону. Понятно почему: заяц бежит в тоннеле света и страшится бегущей по сторонам тьмы.

Летчиков мы нашли на вторые сутки на пятачке оазиса у древнего колодца и руин какого-то строения. Их охраняли караванщики, больше похожие на цириков — бойцов монгольского народного ополчения.

Ребят спрятали от солнца в какой-то мазанке. А в ней духота, как в бане. Но что делать? И с неба жарит, как из кочегарки. И оазис тоже выгоревший, блекло-зеленый. Суровые деревья пустыни с мелкими листьями. Интересно, что горизонта не видно. И песок, и небо — одинаково огненно-белого цвета. Как по пескам идут тысячи лет караваны и не слепнут — я не знаю. Офтальмологам стоило бы разобраться в таких феноменах.

Мы сделали полог из брезента и положили под него ребят. Все-таки не такая парилка. Монголы давали им понемногу кислое верблюжье молоко. Надо было видеть, как были рады летчики! Я осмотрел их, состояние было критическое, но не смертельное. Ребятам фантастически повезло. Вид у них был страшноватый — одни глаза торчат на изможденных лицах, пропал голос, но душа пела. Я сделал им инъекции, и они тут же уснули. Монголы веселились и восхищались, осматривая машины, оружие, следя за каждым нашим движением. Они были готовы помогать нам во всем.

У нас было несколько сценариев, что делать в ситуации; самый благоприятный — добраться до самолета, починить его и на нем взлететь. Или уничтожить его, чтобы не достался японцам. Монголы были вооружены и бодро загалдели, предлагая идти к самолету. Они, правда, к нему не ходили, но сказали, что это не очень далеко.

Часть монголов осталась с нашими ребятами. А я, как врач, отправился с караваном — к самолету. Так мы решили. В пустыне я был нужнее — у колодца летчикам было не опасно.

Мы пошли по пескам на машинах, но скоро стало ясно, что их придется бросить: мы больше откапывали их, чем двигались. С машинами остались пять монголов и два водителя, а мы пересели на их верблюдов. Верблюд, конечно, краса пустыни, а хорошая повозка — украшение стойбища, говорят монголы. Но лучше бы этих кораблей пустыни нашему человеку не знать. Верблюд никакой не корабль, а скорее дрянная лодка на волнах. То тебя швыряет вверх, то швыряет вниз.

А рядом качаются, ударяя по ногам, ящики с инструментом, канистры с горючим, винтовки. Так мы болтались между горбами, как мешки с зерном, не один день, пока не набрели на самолет. От меня как врача никакой пользы. Я присматривал за верблюдами, чтобы не разбрелись, а ребята чинили двигатель. При помощи привезенных инструментов починить его удалось. Вот это была настоящая радость!

Монгол, который вел нас, был в восхищении. Одна беда: не знали, как поведут себя верблюды, когда увидят взлетающий самолет. А вдруг умчатся в пески? Поминай как звали. Пришлось животных увести подальше. А самолет взлетел, правда, для этого пришлось хорошо поработать лопатами, прорыть канавы до более слежавшегося, плотного песка.

Летчики и техники улетели, а мы с еще одним офицером и монголом вернулись к машинам, где нас ждали водители и погонщики. Верблюды помогли вытащить машины, и мы поехали к оазису за ребятами... Счастливая история о кораблях пустыни. Почему о кораблях? На деле ведь о героях-летчиках, которые не сдались, как хрестоматийные герои Джека Лондона.

Но прошли годы, и призабылись и наши, и монголы. Ни имен, ни адресов. А остались в глазах одни верблюды с висячей нижней губой. С философским скепсисом взирающие на нас. Без всякого изумления. Но их высокомерие было деланым.

— Верблюды не плюются, — сообщили монголы. А это кое-что значит.

Поразили наши летчики даже верблюжье каменное сердце. И сердце пустыни. И где-то тут скрывается тайна жизни и смерти. И русского неодолимого характера.

Колодец вина

Рыба в колодце не живет, говорят монголы. И они правы, говорящие щуки живут только в русских колодцах. Но зато у монголов водится в колодцах кое-что иное.

Теперь я переместился со своей бригадой в район степей. Тут было повеселее, много растительности, рядом стоял монгольский кавалерийский полк. Над ними реял зелено-красный флаг с золотым соёмбо, башенкой со звездой, — монгольским гербом. Смотреть на монголов приятно — настоящие воины. Одна беда — выпить при случае любят. И наших по дружбе затягивают. Зовут меня как-то — боец заболел. Лихорадка!

Дело серьезное, но только глянул я — пьян, голубчик, в дымину! В военное время, а не в отпуску. Откуда? Друзья поняли, что раскусил я их лихорадку, признались: монголы в деревню завлекли. Ну и перепил парень, или от жары развезло. Монголы все как кремень, как чурбаны медные. По ним и не видно. А наш — в зюзю. Они и дали ему, раз такое дело, какой-то травы пожевать. Дурь осталась, а сивухой не несет.

— Только вы не выдавайте, товарищ военврач, жалко паренька.

— Не буду. Но признавайтесь. Адрес давайте. Самогон, что ли, гонят? — спрашиваю.

— Да нет, колодец там есть, с вином.

— Колодец? — удивился я и насторожился. Надо же до конца расследование проводить, чтобы заразу пресечь в корне. Не пресеку — попадутся бойцы — пойдут под трибунал.

— Натуральный колодец. Опускает баба на веревке ведро. Вытаскивает — вино.

— Ай да баба! Вот это самогонный аппарат замаскировала! — поразился я. — Слыханное ли дело, чтобы в монгольских степях жила такая кудесница? А можно мне на нее посмотреть?

Вздохнули солдаты. Поняли, что не за вином я собрался туда, а чтобы винный колодец погубить, но не будешь же перечить, сами языки развязали.

Доложил я командиру полка, что должен отправиться на осмотр монгольской деревни — на предмет лихорадки, — сел в машину и покатил.

Ехать пришлось в горную местность, что неудивительно. На Востоке все чудеса — в горах. Едем — стоп машина!

Перед нами обон — насыпь из камней, которая имеет сверхъестественное значение для монголов: считается, что тут проживает дух гор, которого нужно умилостивить, поэтому бросают в кучу камень или монету, рога джейранов или пояса — хадаки. Обычаи надо соблюдать, хоть ты и советский офицер. Кинули мы на камни монеты и дальше покатили.

Сверху юрты внизу, в долине, похожи на опрокинутые белые пиалушки для чая или серебряные чашки для приношения бурханам — духам.

Уже на подступах к деревне почувствовал я работу колодца. Монгольские воины весело ехали нам навстречу и распевали, качаясь в седлах, походную песню:

Гэминов, что к нам пришли не с добром,

Гранатами закидаем, убьем, как собак.

А вот и рассадник заразы. Белая, явно богатая юрта.

А вот и хозяйка, тетушка Ханд, не старая еще. На лице отблеск прежней красоты, высокий лоб, медальный профиль цвета старой бронзы. Одета в бархатный длинный дэл с вышивкой по краю — теплый халат-платье, несмотря на лето. Желтый золотистый пояс. Жемчугом убраны волосы, и на груди полосы жемчуга. Длинные подвески. Браслеты на руках.

— Сайн байна уу![1] Как поживаете? — приветливо говорю.

— Сайн байна уу, дарга! — отвечает она.

Дарга — командир. Видит хозяйка, что не простой гость пожаловал. По лицу пробежала тревога, да что поделаешь.

Сквозь тоно — круглое верхнее отверстие в потолке — солнце лилось прямо в юрту. На полу богатые ковры. Покрытые лаком красные авдары — сундуки с национальным орнаментом. У кого в юрте ни одного, а у нее штук пять сундуков. И все, наверное, доверху набиты. Хорошо идет торговля вином — и война ее не трогает.

Хозяйка смекалистая. И тут же фарфоровая пиала, полная чая с топленым маслом, оказывается у меня в руках. А на низком столике монгольский завтрак — чай с молоком, баранина и борцоки — круглые пышки, вроде наших пончиков, жаренные в масле. А рядом фрукты и сладости.

— Тетушка Ханд-гуай, — как положено обращаться к старшим, говорю я. — Прекрасный у вас чай, но вы же понимаете, я к вам приехал не за чаем.

Понимает тетушка, все понимает. Улыбается маслено, ставит черную большую бутыль:

— Пробуйте, уважаемый дарга.

Я пробую — самогон, но приятный. Китайцы тоже сплошь пьют вино, а на самом деле — водку домашнего приготовления.

— Прекрасно, прекрасно! А нельзя ли увидеть ваш чудесный колодец?

Хозяйка колеблется: а вдруг я приехал ее арестовать? Но встает и ведет меня на двор. Там стоит обычный колодец с воротом. Воздух пронизан солнцем. Свежая горная синева. Ветер качает длинные красные ветки ивы. Хозяйка кланяется колодцу, шепчет какие-то молитвы. Опускает ведро, крутит ворот.

Я смотрю пристально. В чем хитрость? Должно быть, у нее в колодце стоит бочка, а вон в том сарае — самогонный заводик. Чтобы привлекать простодушных монголов таким чудом — неплохо придумано. Но диво — брагой ниоткуда не несет. А должно при таком размахе.

А тут гость на двор пожаловал. Буддийский монах.

Старенький легкий летний халат терлик, сверху франтовато борцовская короткая куртка — дзодоки, высокие желтые с вышивкой сапоги — гутулы. Вид немного странный для монаха.

— Сайн байна уу, Ханд-гуай! — улыбается монах.

— Ах, дорогой Цоодол! Как хорошо, что ты пришел! — бросилась к нему тетушка.

А монах на меня никакого внимания не обращает. Да я и не лезу в глаза, держусь в сторонке. Мало ли какие отношения связывают людей?

— Как мой колодец с вином?

— Вино прекрасное. Люди берут, хорошо платят. Одна беда — нет винной гущи, нечем кормить баранов, а то развела бы я хорошее стадо. Был бы у меня не каракуль, а чистое золото.

Странная жалоба. Винной гущи нет. Так вот почему нет вони. Но дело становится совершенно загадочным: как она гонит самогон? Поперек всех мировых технологий. Удивительная перегонка, ай да монгольская химия.

Улыбается монах, жует пышку с блюда, которое вынесла сюда тетушка. А она ноет и ноет, канючит и канючит. Брага и бараны, бараны и брага. Жижа и гуща, ну что вам стоит, дорогой?

Взялся монах за ручку ворота, пустил вниз ведро.

Вошла тетушка в раж, кровь в лицо бросилась. Золотая лихорадка. Гляжу искоса, как врачу, мне интересны симптомы.

А монах крутит ворот, улыбается. Достал ведро, отхлебнул глоток и засмеялся, напевая песенку:

Баран не видит своего курдюка.

Толстому брюху и в океане воды не хватит.

У кого зубы острые, тот и свое богатство съест.

Лисья шапка хороша зимой, правда — всегда.

Две козьи головы в один горшок не влезут.

Сучковатое дерево бей по сучку, упрямого — по затылку.

Замысловатая песенка. Каждое лыко в строку, каждая строка не в бровь, а в глаз, но тетушке невдомек. Даже голос повысила. Будто старуха у моря, тираня золотую рыбешку.

— Эх, тетушка! — покачал головой монах. — На помете одного верблюда могут поскользнуться тысячи. Пять лет продаешь колодезную воду вместо вина, а жалуешься, что нет тебе барды для скотины.

Повернулся монах и ушел. А тетушка Ханд как остолбенела.

Я ничего не понял, но заподозрил, что дело очень непросто. Какая-то шаманская история. Что делать? Самогончик-то неплохой. Надо бы прихватить для всяких нужд.

— Ханд-гуай! — обращаюсь к ней. — Сколько заплатить за черную бутылку?

Она только рукой махнула: забирай, начальник, и так. Но я положил деньги, взял бутылку, сунул в портфель и ушел.

Дома откупорил, налил в стакан — обычная вода. В тот вечер я сильно смеялся. Вот так колодец! Перепутала бочки хитрая тетка.

А потом мне рассказали историю, которую под горячую руку выплеснула тетушка Ханд. После ухода монаха у нее всюду оказалась вода. И в колодце. И в бурдюках. И в бутылках. Она и проговорилась, что когда-то, будучи помоложе, спасла после смерти мужа в метель в горах замерзающего монаха. Выходила его, а он, уходя, помолился, чтобы у нее колодец давал вино. Попробовала она воду из ведра — вино! Да какое густое и ароматное! Стала хитрая Ханд потихоньку продавать — и разбогатела. И так удачно — и хунхузы, и маньчжуры ее юрту обходили стороной.

А теперь — пропала удача. Не иначе виноват русский дарга, что приходил к ней за черной бутылкой! Он и сглазил. Сильно на меня осерчала тетушка Ханд. Да что поделаешь! С тех пор прошло много лет, а я более яркой истории с массовым самовнушением не знаю. На Востоке такие вещи в обычае. Но все-таки как превращать воду в самогон, а самогон опять в воду, я медицинского ответа не нашел.
 

Игра с варваром

Рассказ эпохи блистательной империи Тан

1. Знакомство с чертом

Старший стражник с желтым, как степная дыня, лицом равнодушно смотрел на суету причала в Ханчжоу. В черном лаковом шлеме и кожаной длинной куртке до колен, он опирался локтем на резную балюстраду и, казалось, дремал. Но прорези его глаз не упускали ни одной мелочи. Когда-то стражник Хун был моряком, но повредил ногу — и с тех пор на берегу.

Волны моря заканчиваются волнами порта — та же рябь, та же спешка, тот же могучий накат на берег. Желтая пена и взбаламученный песок, бурный плеск и сверкающая зыбь. Люди и волны — одного корня. Император и океан также одно и то же. Что значит перед ними один человек?

Ханчжоу на пересечении Великого канала и моря — драгоценный ларец чудес. В Янчжоу строятся корабли. Из города парчи Чэнду караваны уносят по Великому шелковому пути ткани. А Ханчжоу, как морской лев, глотает и глотает товары. Все съест и потребит Тан, империя диковин.

Катили бочки, тащили вороха дубленых шкур, несли в клетках диких птиц, грузили и выгружали... Шум, галдеж, пронзительные крики, свист бича. Человек привыкает ко всему. Его молодой напарник Фэн стрелял вокруг жадными глазами.

— А это кто? — спросил он, показав на странного незнакомца в белом тюрбане.

— Варвар, — равнодушно ответил стражник, и его желтая дыня сморщилась. Он не хотел разбираться в языках и одеждах. Он хотел пообедать, но до обеда было далеко.

Молодой стражник, опираясь на алебарду, вертел головой, как попугай в клетке. Всего неделю он носил форму, и после глухой деревушки живописный порт Ханчжоу был для него настоящим заоблачным царством. И эти заморские корабли, похожие на облака или вершины гор в снегу!

Как бы не так! Старший стражник Хун внезапно обругал его за такие глупые слова, и хорошо, что не отколотил палкой. По словам пожилого и очень умного стражника, все эти иностранные корабли — сама преисподняя. Где еще увидишь такое нашествие чертей?

Ужас! Ужас! Глупец Фэн потел от бесстрашия и готов был разить налево и направо, но не было случая.

Вдруг варвар в тюрбане подошел к ним. Молодой стражник напрягся, челюсть его отвисла. Сейчас это страшилище кинется на них, и Фэн совершит свой подвиг.

— Глубокоуважаемый! — обратился иностранец к старшему стражнику Хуну на ломаном китайском. — Где я могу увидеть хорошую гостиницу?

— Гостиницу, и только? — уточнил стражник. — С цветущими персиками? — И он лукаво подмигнул.

Варвар затряс головой в тюрбане и ответно оскалился.

В руке его возник и исчез странный веер. Как будто бабочка затрепетала крыльями и исчезла... Младший стражник Фэн даже захлопал глазами от удивления. Умеют, черти, показывать фокусы!

Колода карт, так ловко возникшая в руке бывалого игрока, стражника не взволновала. Он выпятил губу, сделал вид, что задумался, и важно кивнул головой. Белая монета персов без квадратного отверстия живо перекочевала из черной руки гостя в ладонь Хуна.

Молодой стражник смотрел на это во все глаза.

Старший стражник стал мгновенно любезным с заморским чертом. Он посмотрел налево и направо и приказал Фэну:

— Покажешь господину постоялый двор «Дом цветущей травы» на улице Три Мандариновых Дерева. Знаешь? Хозяин почтенный Бо. Не знаешь? Спросишь по дороге. Да живо — одна нога тут, другая там.

Стражник всегда направлял гостей только к Бо, а тот ему раза два в месяц помогал отдохнуть в уединенной комнатке с каким-нибудь весенним цветком из тех, кто подешевле.

Была и еще одна причина спровадить молодого стражника с глаз долой: старший хотел прицепиться к молодым купцам из страны Тямпа, которые явно впервые отправились в такое далекое путешествие, можно было выудить у них пару-тройку больших серебряных монет за неподобающий груз в неподобающем месте.

Фэн сделал старшему стражнику таинственные знаки. И когда тот недовольно отошел с ним в сторону, жарко зашептал:

— Дядюшка Хун, по пути я должен зарубить заморского черта?

— Что? — Старший стражник от удивления чуть не упал.

— Или вы сами хотите его прикончить?

Хун несколько мгновений изучал горящую доблестью физиономию деревенщины и понял, что криком не поможешь, как и запретом. Тупой нож точат на камне, дурня учат на людях.

— Корчевать дерево надо с корней, — важно заметил старший стражник. — Видишь, сколько чертей на корабле? Отсутствие одного только всполошит их. Не трогай его. Иначе удерут остальные.

Доблестный Фэн все понял и подмигнул старшему стражнику. Суть операции ему была ясна: собрать их всех на корабле и подпалить, как бумажное осиное гнездо.

Молодой стражник подхватил алебарду и быстренько пошел вперед, оглядываясь, успевает ли за ним черт в тюрбане.

Иностранец успевал. Стражник покрутил головой.

Хоть тысячу раз смотри на иностранца — удивляешься! Все у него не так, как у человека. Носатый. Волосатый. Бледный, как мертвец. Чернокожий, как сажа. Глаза дикие. Сразу видно — младенцами питается. Черт! Черт! Нет для иностранца другого слова. А когда черт запросто идет по улице — вся улица оборачивается.

Ханчжоу к иностранцам привычен. Каких только кораблей не увидишь в порту! Каких товаров — в лавках! Стража на берегу опирается на пики, смотрит лениво, но зорко. За чужеземцами нужен глаз да глаз. Свои черноголовые не соблюдают законы, а иностранец и подавно. Откуда ему знать о священных законах Тан, когда он вчера с дерева слез или выполз из норы?

Узнали заморские дьяволы о богатствах империи — валом повалили. Никогда столько судов не бросало якорь у берега, посмотришь в море — моря не видно за мачтами, парусами и вымпелами. Всякие диковины тащат с собой чужие купцы, а все равно — веры им никакой. Облапошить заморского дьявола — для ханьца самое милое дело. Но и сам не зевай — у дьявола глотка железная, а во рту — сто зубов.

До чего черти додумались! Стражники рассказывали: без кораблей в Чжунго лезут. Обратятся в медуз, каракатиц — и плывут. Выбросятся медузами на песок, превратятся в человекообразных существ — и давай ханьцев дурачить. Бегали бдительные горожане, искали на песке стеклянные, дрожащие россыпи медуз и дробили их палками. А рукой не трогай! Жгут как огнем.

Но медузы плыли и плыли. И тогда из пещеры возле озера Сиху вышел отшельник Чэнь и сказал: «Ешьте захватчиков!» Так появилось утешение — сушить стекловидные слитки и поедать с супом. Ты что ешь, брат? Вяленого иностранца! Ну и на здоровье.

Фигура в белом тюрбане давно скрылась с глаз старшего стражника.

Маршрут молодому стражнику был известен только отчасти. Он остановился спросить дорогу, а в это время купец сам пошел вперед — и пошел правильно. Молодой стражник только открыл рот. Чужеземец, похоже, разбирался в хитросплетениях Ханчжоу, так как двигался по городу уверенно. Нищие гнались за ним, уличные торговцы толкали его своими лотками, но он молчаливо рассекал мельтешащую толпу, как лодка, иногда стукая посохом лезущую в ноги собаку.

Толпа бы совершенно распоясалась, если бы не стражник. Вид охраны с алебардой внушал уважение и страх.

2. «Дом цветущей травы»

Иноземец в странном наряде появился на приморской улочке Три Мандариновых Дерева внезапно. Кто знает, сошел он с корабля или превратился из медузы, но вид его был запоминающийся. На голове — пышный белый тюрбан, в котором можно было спрятать барана, лицо замотано платком — только глаза сверкают. Длинный синий бухарский халат до земли. В черных руках — сундучок и позолоченный посох. Дети с визгом катились за ним:

— Черт! Черт! На голове — тыква, в носу — жабы!

Но прохожий, похоже, не понимал и равнодушно шел вперед. Стражник давно понял, что не он показывает дорогу, а купец, и послушно волочился чуть сзади.

Алебарда сверкала вверху, как знамя. Стражник сделал свое дело. Уважение летело впереди, как ветер. Иностранец проследовал под крики прямо на постоялый двор со скромным именем «Дом цветущей травы», и скоро вся улица и примыкающие к ней улочки и переулки знали, что иностранный черт играет в карты.

Народ кинулся посмотреть, что это такое. Азарт разгорелся необычайный. Иностранец, а играет в наши карты? Как? Почему? Не может быть, чтобы черт обыграл ханчжоусца! Дружными криками подбадривали своих — и пугали иностранца. Но как ни кричали, заставить его повысить ставки не смогли. Пришелец в тюрбане играл по маленькой, ловко и аккуратно. И очень скоро стал выигрывать. Карты он достал из сундучка. Поэтому очень скоро их поставили под сомнение.

Хозяин постоялого двора Ба принес свои. Чужестранец внимательно их рассмотрел и опять стал выигрывать.

Улица пришла в негодование. Думали раздеть иностранца, а он сам пришел раздевать! Ну не наглец? Повадилась лиса поздравлять цыплят с днем рождения — так и косточек от них не осталось.

Но и на лису есть охотники. Очень скоро в толпе игроков оказались все местные бандиты: Черный Лу, Чурбан Цзе и Одноухий Бэй. Они смотрели на сундучок гостя, куда тот ссыпал монеты.

Среди всех застрял и молодой стражник Фэн. У него в кулаке была зажата серебряная монета, которую ему дал заморский черт. Это было первое серебро, которое молодой бедняга получил в жизни. Монета так поразила его, что он даже всхлипнул от слез. И прирос к месту, забыв о службе. Вот что значит сила чертовская!

Но была и еще одна причина. Служанка почтенного Ба, миловидная и ушлая тридцатилетняя Пятая Сян, в самом соку, приметила, что молодой дурак получил серебряную монету, и решила ее у него выманить. Хитрая лиса знала, как это делается. Она уже три раза проходила мимо молодого стражника, подмигивала ему и кивала головой, пытаясь сдвинуть его с места и увести в кухню.

— Эй, красавчик! Какой ты страшный воин! Ну и храбрец! — шептала она, как будто случайно проводя себя по груди.

Но стражник только глотал слюну пересохшим от волнения ртом, краснел и белел, как креветка в кипятке, и хлопал глазами.

Женщина фыркала и продолжала преследование.

Напряжение росло, и неумолимо приближалась развязка этого странного поединка. Черт против постоялого двора «Дом цветущей травы», черт против улицы Три Мандариновых Дерева, черт против всего Ханчжоу!

Но прилетела муха. Кто знает, откуда она взялась? Она садилась иностранцу на руки, лезла в глаза. Все думали, что сейчас он снимет повязку с лица, — интересно, что у него за физиономия: наверное, оспа или страшные шрамы. Но не проказа — по рукам было бы видно.

А иноземец махал руками, раздраженно шлепал муху, не попадая.

Дружный смех потряс стены. Китайская муха победила черного дьявола. С этой минуты чужеземец стал проигрывать. И бандиты заволновались, глядя, как уплывают денежки из сундучка. Одноухий Бэй кинулся с ножом и пригвоздил муху. Но было поздно. Удача отвернулась от чернорукого гостя.

Хозяин постоялого двора Ба прищурился.

Сам он не играл даже по маленькой — кто играет в своем заведении на виду у всех? Хотя у Ба и чесались руки при виде того, как муха испортила игру гостя. Но можно было поиграть чужими руками. Ба вспомнил про Цзи и про свой должок ему. Цзи был хорошим игроком. Он разденет этого болвана с обмотанным лицом и простит Ба хотя бы часть его долга.

Да, надо было торопиться, пока не опустел сундучок. И Ба быстро подозвал молодого служку, который пускал слюни, глядя на игру:

— Живо беги к торговцу шелком уважаемому Цзи. Скажи, хозяин велел кланяться и приглашает поиграть в карты. Уважаемый Цзи сегодня насыплет себе полные рукава серебра.

3. Ловля мышей

Ах, зачем сказал это Учитель! «О! Как трудны те, кто лишь ест целыми днями и ни к чему не прикладывает свой ум! Разве не существует шахмат и азартных игр? Ведь заниматься ими, пожалуй, мудрее».

Торговец шелком Цзи щелкал дынные семечки, глядя на дневную жару во дворе, когда его пригласили играть в карты. Лучше бы он щелкал до конца дней! Но карты куда сильнее семечек. Особенно для такого любителя, каким был Цзи, — на улице Три Мандариновых Дерева равных ему не было. И, услыхав про удивительного и щедрого игрока, торговец решительно отправился навстречу судьбе. Как будто под руки его потащили два свирепых льва.

На самом деле это был служка постоялого двора в соломенной шляпе. Нелепый парень, он оробел, глядя на двор богатого торговца.

— Хозяин Ба велел передать — приехал гость с Запада. С большим сундуком денег. Может быть, вам, уважаемый, это интересно. Игра нешуточная.

Торговец Цзи прищурился и расплылся в улыбке. Почему не ощипать перья чужестранцу? Цзи считал себя несравненным мастером. Он отодвинул блюдо с семечками и сказал:

— Держи за хорошее известие.

Цзи дал служке две маленькие медные монеты, а когда тот исчез, повернулся к кожаному сундуку, отомкнул замок и достал оттуда горсть серебряных монет, подумал и добавил два слитка серебра.

— Этого хватит, чтобы полетели пух и перья.

Он сложил деньги в рукава и поспешно вышел. Не хватало столкнуться с дочерью: она бы обязательно увязалась за ним — Жоу как могла уберегала отца от пагубной и опасной страсти. Так было и на этот раз. Дочь выбежала из женских покоев как раз тогда, когда стукнули ворота. Торговца и след простыл. Идти было два шага. Но Цзи шел очень солидно, с устрашающими гримасами и думал, что вот так ходят тигры. Но если посмотреть со стороны — толстый кот крадется за куриным желудком.

На улице Цзи столкнулся с незнакомцем. Квадратный и могучий, он что-то искал. Густые черные брови, красный цвет лица и медные кулаки выдавали в нем солдата или моряка.

— Почтенный! — обратился он к Цзи, но тот досадливо отмахнулся веером: о чем говорить с солдатом?

Квадратный незнакомец спросил у других людей и не спеша отправился за ковыляющим Цзи — ему был нужен постоялый двор, а «Дом цветущей травы» был подходящим заведением.

— Пожар там, что ли? Или уличные циркачи? — удивился он, подойдя к постоялому двору.

Шум стоял невероятный. Туда-сюда сновали как ошпаренные разгоряченные мужчины. Хозяин Ба был доволен. Вина и закусок продавалось больше, чем обычно. Но самое главное, за столом с картами в руках сидел торговец Цзи.

— Цзи! Цзи! Сейчас Цзи ему покажет. У него голова зайца, глаза змеи, а руки тигра, — послышались голоса, едва увидели надутого торговца. И скоро для Цзи освободили место.

Он взялся за карты, пристально рассмотрел чужестранца. Это был перс, судя по тюрбану, а по его иссиня-черным рукам — эфиоп. Что его подвигло на игру — было неясно, как и то, сколько у него в сундуке денег. Бандиты давно истребили проклятую муху, но чужестранцу по-прежнему не везло. Черной длинной рукой он доставал серебряные монеты и равнодушно расплачивался.

Цзи ощутил прилив азарта. Игра началась.

Квадратный гость вошел и обратился к хозяину Ба, который не отрываясь глядел на игру. Хозяин с досадой подозвал служку и велел показать гостю комнату.

Гость глянул издалека на играющих и пошел к себе. Игра его не интересовала. Жаль! Он бы узнал много интересного, а может быть, даже вмешался бы в нее. Хозяин Ба предпочитал, чтобы все гости играли. Но моряк был, видимо, нищ, как цикада.

А игра выпала занятная. Карточный поединок стал камнем, который покатился с горы, обрушив вниз лавину событий.

Проходя мимо кухни, гость не удержался и осведомился:

— Свинину делаете с крабами? Рецепт хорош, но свинина пережарена, — безапелляционно заявил он.

— Откуда вы знаете? — удивленно посмотрел на него повар.

— Сюцай говорит о книгах, мясник о свиньях. Долгие речи губят дело.

При этом замечании повар покраснел. Он действительно сегодня много болтал на кухне, рассказывая анекдоты, которые услышал от водоноса.

— А суп не готов, — продолжил гость, поводив носом.

— Как это не готов? — аж подпрыгнул повар.

— Бросьте туда три черных гриба и щепотку чудесной красной сои. Иначе будет изжога.

Повар хмуро посмотрел на гостя:

— Уважаемый увлекается кухней?

— Человек сыт пищей, а земля навозом, — небрежно бросил квадратный гость, одним словом перечеркнув всю спесь повара. — Один совет. Вы живете на берегу моря, а готовить не умеете. Море надо любить. Тогда у блюд вкус моря.

— Что за чушь! — не вытерпел повар. — Это старинные блюда, рецепты их хранятся пять тысяч лет.

— Неправда. Вы исказили рецепты предков.

— Да что это такое! Сколько мне слушать эти оскорбления! — вскипел повар.

— Я говорю дело. Как вы готовите акульи плавники? — спросил гость, не обращая на шумного повара никакого внимания.

— Как надо, так и готовим. Вас не спросим.

— Напрасно. Акульи плавники требуют очень хорошей выварки. Десятикратной. Тогда их лечебная сила выходит наружу и разливается белым жиром. А вы подаете гостям сырые хрящи. Или они собаки и должны глодать эти мослы?

После этих слов повар взревел, схватил деревянный молоток и двинулся на гостя.

Но гость только посмеялся над поваром. Красный цвет лица и медные, тяжелые кулаки солдата или моряка, которые торчали из коротких рукавов, охладили пыл повара, как кусок льда. И он тут же напустился на молодого стражника Фэна, который все-таки поддался на чары бесстыдной Пятой Сян и тискал ее в углу, не выпуская из рук алебарду.

Государственная алебарда отвратила гнев от солдата и переключила повара на женщину. Эта собачья подстилка не далее как вчера отдавалась повару на мешке с арахисом. И хруст арахиса еще жил в ушах повара, а тут такая наглость!

— Ах ты жирная медуза!

Повар размахнулся деревянным молотком и поразил Пятую Сян. Но удар пришелся в висок стражника. Тот рухнул как подкошенный. Алебарда загремела о каменные плиты. Женщина метнулась с визгом, как кошка, и исчезла.

Солдат с окровавленным лицом так впечатлил повара, что он моментально увидел себя разделанным мечом палача, как поросенок, и окаменел. На гостя же с лохматыми бровями сцена не произвела никакого впечатления.

Крик служанки привлек публику, и часть играющих с шумом набилась в темную комнатку, но почтенный Ба всех растолкал и увидел лежащего стражника. Вот это номер!

Несчастный повар на свою беду даже не бросил молоток. И его увидели все.

— Я бы дал этому оглушенному солдату материнского молока. Тут есть кормящая мать? — спросил гость властно.

— Ты лекарь? — оживился Ба и нахмурился. — Надо подумать. Есть! — обрадовался он. — У оружейника Чи наложница кормит ребенка.

Послали за молоком. Наложница не посмела прекословить и нацедила два цзиня[2] белого с желтизной молока.

— Материнское молоко не заквасит куска хлеба. Поэтому оно останавливает душу, которая выходит из тела, — сказал гость и осторожно влил в рот солдату понемногу молоко из плошки.

Солдат задвигал губами, кашлянул, потом зачмокал и проглотил все. Через минуту он открыл глаза, поднял голову и сел. Прислужники Ба уже предусмотрительно убрали мокрыми полотенцами потеки крови с его щеки и виска. Поэтому, когда стражник Фэн с ошалелыми глазами ощупал голову, он нашел на ней только ссадину и изрядную шишку.

Гость с улыбкой потрепал его по плечу.

— Дураки никогда не болеют, — сказал он с улыбкой.

Громкий смех потряс постоялый двор. Ржали уличные бандиты Черный Лу, Чурбан Цзе и Одноухий Бэй. А громче всех смеялся хозяин Ба, который сейчас любил всем сердцем этого ловкого гостя в потрепанном зеленом халате с короткими рукавами.

Стражник впервые оказался центром внимания и упал духом. Он думал, что его наказал муж треклятой красавицы, и не смел поднять глаз. Он представил, что его изгоняют из стражников и меч палача недалек от его шеи. Ах, хорошо, что у него есть серебряная монета! Но разве ею подмаслишь?

— Не горюй, — сказал моряк весело. — На тебя упала алебарда. Только и всего.

Стражник изумленно затряс головой.

— Когда ты ловил зеленую мышь! — подсказал моряк.

— Когда я ловил зеленую мышь, — согласился Фэн.

4. Тайна сундучка

Громовой хохот раскатился по всей улице, после чего все пошли пить вино, которое решил проставить за счет заведения хозяин Ба.

Тут-то гость и заметил сидящего за картами чужеземца и торговца Цзи, у которого был вид кота, кравшегося за куриной требухой, но получившего по носу бараньей костью. Серебро и один серебряный слиток из рукавов Цзи перекочевали в сундук заморского черта. И сейчас на кону стоял последний слиток.

Дочь Жоу стояла за спиной Цзи и тянула его прочь. Но Цзи, выпучив глазки, свирепо отталкивал ее. Он хотел отыграться. Чужеземец, после того как все отхлынули, заметно развеселился и приход шумной толпы вместе со стражником ознаменовал тем, что забрал у Цзи последнее серебро.

Цзи сидел как деревянный идол. Но ему пришлось встать.

Намеревался это сделать и чужеземец. Но не успел. Бандиты Черный Лу, Чурбан Цзе и Одноухий Бэй так внушительно возникли перед ним, словно пригвоздили его к месту. А может, он увидел стражника и подумал, что ему обеспечена защита?

Перед чужеземцем уселся гость, похожий на солдата, борца или моряка. Глянув на его простое улыбающееся лицо, чужеземец почему-то не ощутил желания играть. Но руки его самопроизвольно взяли карты.

Игра началась странно, как ветерок бежит по воде. Но живо перешла в бурю. И карты так расходились в руках игроков, что содержимое сундучка потекло в обратном направлении. Хозяин Ба только хлопал глазами. Ай да странный гость! Не министр ли это государя? Или военачальник, который с тайными целями посетил его жалкий дом?

А бандиты приуныли, глядя на внушительного удачника. Ах, почему они не выпотрошили черного иноземца час назад! Кто знает, какими талантами единоборств блещет ловкий гость?

Чужеземец закатывал глаза и произносил молитвы. Но это не действовало на игрока перед ним. Иссиня-черное лицо купца стало зеленым. Кадык на длинной и тощей шее прыгал туда-сюда, как белка.

Он хрипло каркнул что-то и поманил соперника пальцем, после чего произнес какую-то фразу, но игрок понял. Только моряк мог разобрать этот варварский язык.

Но, услышав фразу, моряк развеселился. Он даже стукнул кулаком по столику с картами. И — отказался играть!

Купец умоляюще посмотрел на него, а затем засмеялся.

— Ифрит[3]! — сказал купец, глядя как два ножа.

Моряк помотал головой.

— Иблис[4]! — ткнул в него купец рукой.

Тут и моряк помахал пальцем и засмеялся, подбоченясь. Так они сидели за столом, смеялись и качались, как два пьяных. А весь постоялый двор в великом изумлении смотрел на игроков. И хозяин Ба, открыв рот, смотрел. Ну и денек! Два уважаемых гостя сошли с ума за картежной игрой.

Он уже начал ломать голову, нет ли в том нарушения закона. А если нет, то как бы ловко отправить гостей к лекарям, а может, и в городскую тюрьму как буйных, а самому захватить сокровище на столе?

Но игроки прекратили смех. И моряк встал. Гость, отшатнувшись, смотрел на него с удивлением. Но моряк приложил две руки к груди, поклонился, после чего пошел в угол харчевни, где молодой лопоухий стражник пил вино и о чем-то болтал с кухонным мальчишкой. Щеки у него горели. Вот это удача! Потискал красотку, выпил даром вина, а в рукаве серебряная монета.

Моряк положил тяжелую руку на плечо стражника. Тот обернулся к нему и тут же вскочил, как по приказу командира. Моряк увлек его к картежному столу.

Постоялый двор замер, а затем дружно расхохотался. Жизнь идет волнами: то слезы, то смех. В этом ее и прелесть. Море не страшится воды, человек не страшится счастья. Вот почему его печаль глубока.

— Ай-яй-яй! — сказал почтенный Ба, покачав головой. — И умный человек может ошибаться, и лягушка — утонуть. Кто же так делает? Кто сажает деревенщину стражника против хитрого черта?

Ах, Ханчжоу! Скольких погубило твое золото!

Хочешь бросить пить вино — посмотри трезвым на пьяного. Хочешь бросить карты — погляди на картежника. Но фокус в том, что пьяная рожа отрезвляет, а азартный игрок охмуряет ум, как опиум или ловкая шлюха. Вот почему хозяин Ба никогда не брал карты в руки. И не садился играть даже в облавные шашки[5]. Затягивает игра петлю на шее.

Игра — та же распутная женщина, свела с ума такого хорошего гостя! Останется он нищим, как зеленая цикада, в своем куцем халате. Жаль-жаль. Сокровищами моряка хозяин бы попользовался, а попробуй выудить деньги у заморского черта! Останется золото в его сундуке.

Моряк двумя руками усадил за картежный стол упирающегося стражника. После чего придвинул к нему груду серебра и золота, среди которого были и два серебряных слитка Цзи.

— Лягушка думает залезть на вишню, — скривился торговец Цзи. После проигрыша ему оставалось только злословить.

Хозяин Ба еще шире открыл рот. Ай да гость! Такой подарок и сыну мало кто отвалит. А тут деревенщина с алебардой. Отдать дураку кучу денег, надо же! Что бы за этим скрывалось?

И чужеземец мало что понял, увидев перед собой глупое лицо стражника с красными пятнами на щеках. Он высоко поднял саблевидные брови, поднял плечи — и резко опустил. А изумленные брови так и остались вверху, как черные стрекозы.

Смех на постоялом дворе умолк. Только бандиты Черный Лу, Чурбан Цзе и Одноухий Бэй толкали один другого в бока кулаками, радуясь тому, что кто-то сегодня попадется к ним на нож — или этот чужеземец с сундуком, или болван стражник.

Стражник, похоже, впервые взял в руки карты. И моряк медленно и внушительно рассказал ему суть игры.

Чужеземец выбросил вперед три пальца!

Моряк согласно кивнул головой:

— До трех побед!

Что же пряталось в сундуке? На что играл проклятый купец? Если и был у кого-то смех, то он испарился, как подливка на раскаленной сковороде вок. А повар вовсе стал чугунным болваном. Перед ним на краю стола лежала груда денег. Надо же, какого могущественного человека чуть было не поразил он молотком! А каковы поступки! Заставить играть дурачину! Не от любви же к нему. Неужели это жуткий колдун — и играет он на жизнь стражника? Повар любил слушать на базаре страшные истории.

Игра пошла живо. Или это зрителям казалось, что она пролетела как стрела? Стражник выигрывал! Первый раз, второй... Остался третий раз. На чужеземца было страшно смотреть. Пот стекал по его лицу, отчего купец был похож на бревно, облитое черным жиром камней, который течет из камней далеко, за могучими горами на западе.

На постоялом дворе нарастал странный гул. Это сердца людей так стучали, что казалось, гудит рой ос.

Вдруг купец отказался играть и хлопнулся перед моряком на колени. Вот это да! Давно в Ханчжоу не видали валяющегося на земле черта.

Но моряк и не подумал отступать. Он схватил черта за плечи и усадил его на стул. И игра продолжилась.

Стражник выиграл в третий раз.

Кто знает, как сделал он это? Моряк ли шептал ему на ухо или какой-то небожитель, но это случилось. Фэн так и сидел с картами в руках, мало что соображая. А постоялый двор замер, как гора перед обвалом. Что в сундучке? Пусть только попробует скрыться! Черта разорвут на части, несмотря на все его чары.

Хозяин Ба неприметно кивнул бандитам, и те встали у дверей и единственного окна.

Трясущийся иноземец механически раскрыл свой сундучок и вытащил оттуда что-то похожее на змею. Голова его сгорела и превратилась от жара пылающего мозга в головешку. С лица его падали на столик розового сандала черные хлопья сажи.

5. Синий язык

Моряк, как ребенок, прижал к груди сильные руки. Упал на землю. Коснулся ее головой, вскочил, после чего стремительным движением схватил непонятное сокровище.

— Пратьекабудда[6]! — прошептал он.

Купец меланхолически кивнул. Черные глаза его с ярко-белыми белками наполнились мутными слезами.

— Будда! Будда! — пронеслось между людьми.

Но какой частью тела был странный предмет? Все слышали о зубе будды. А это что? Неужели лингам?

Моряк повернулся к людям и показал им предмет.

— Язык пратьекабудды! — сказал он. — И он навсегда останется в нашей империи Тан.

Язык пратьекабудды был темно-синего цвета и величиной с язык быка.

Никто и не заметил, куда подевался чужеземец. Шипение раздалось в воздухе, и он исчез. Толстая иссиня-черная муха поднялась и быстро вылетела в окно.

Впрочем, все это болтовня повара, любящего сказки. На самом деле бандиты побежали смотреть на язык будды, а купец выскользнул и умчался со скоростью, которую позволяли ему шлепающие туфли с носками, загнутыми как серебряная улитка.

— Сколько ты хочешь за священную реликвию? — повернулся моряк к стражнику, который впервые слышал имя странного будды.

— Десять тысяч монет! — подсказал хозяин Ба.

А торговец Цзи, который сильно проигрался, решил ощипать моряка, как рыжую курицу.

— Пятьдесят тысяч! — крикнул он стражнику. — Требуй столько, или я не торговец Цзи.

Стражник молчал. И такое глубокое покрывало молчания упало на постоялый двор «Дом цветущей травы», что слышно было, как капала слюна из открытых пастей бандитов Черного Лу, Чурбана Цзе и Одноухого Бэя.

Стражник наконец бросил карты, которые как будто прилипли к его пальцам, и произнес сипло:

— Сто тысяч.

— Сто тысяч! — пронеслось по дому.

— Лягушка полезла на вишню, — ехидно усмехнулся торговец Цзи. — Лови мышей, болван. Он не даст тебе и десяти тысяч.

Моряк покачал головой.

— Ты продешевил, парень, — усмехнулся он. — Да и кто не продешевит? Как тебя зовут?

— Фэн, — испуганно произнес стражник и вжал голову в плечи.

Ему почему-то показалось, что сейчас его поволокут в тюрьму. И казенного оружия не было рядом с ним. Он забыл про алебарду! Эти мерзавцы со страшными рожами, несомненно, ее украли. Ему стало тоскливо и тошно.

— Да, уважаемый господин Фэн, вы продешевили, — произнес моряк торжественно. — Эта драгоценная вещь стоит тысячу раз по тысяче монет. Но первое слово дороже второго.

Моряк придвинул к стражнику всю груду серебра и золота, в котором виднелись и серебряные слитки торговца Цзи.

— Тут ровно сто тысяч, и даже больше. Я считал — знаю. Лягушка все-таки забралась на вишню, — повернулся он к торговцу Цзи. — А вы — не торговец.

Слюна у бандитов перестала капать. Потому что пересохла. Вот это да! Они даже сняли шапки. Кто посмеет грабить человека, у которого сто тысяч монет! А тем более второго невероятного господина, у которого в руках вещь, что стоит тысячу тысяч монет! И есть ли столько денег на свете? Таким следует услужать.

И хозяин постоялого двора наконец встрепенулся. Нюх его не обманул. Перед ним был секретный чиновник императора! Ба готов был держать над ним зонтик, над этим переодетым верзилой-аристократом, который прикидывался простолюдином.

И когда моряк крикнул:

— Паланкин господину Фэну! — все три бандита кинулись за ним со всей скоростью, которую им позволяли их черные толстые пятки.

— А вы можете продать самый дорогой золотой ваш халат господину Фэну, — повелел моряк торговцу Цзи.

И тот, не чуя земли под собой от радости, бросился исполнять повеление. Теперь проигранное серебро он вернет с лихвой.

— Пятая Сян! Возьми монету, которую ты заслужила в темном углу, — сказал моряк с улыбкой, выбрал из груды денег большую серебряную монету и протянул женщине. — Бери, не смущайся. Ты подарила этому молодцу короткое счастье. Смотри, если ты осталась ему по сердцу, то что мешает тебе стать госпожой? Может быть, стоит заманить господина Фэна еще раз в темный уголок?

Весь постоялый двор наконец расхохотался от чистого сердца. История стала совершенно понятной, когда моряк, укутавший в шелковый платок свою реликвию, приказал принести десять больших кувшинов самого отборного вина и пять блюд жареного мяса.

Скоро прибыли золотой халат и паланкин, в который забрался стражник Фэн вместе с красной от счастья Пятой Сян, которая мигом превратилась в добродетельную жеманную девицу и хихикала не переставая. Хлебнув доброго вина, чуть ли не весь постоялый двор отправился провожать нового богача к месту службы, где старший стражник Хун уже превратился в кипящего яростью тигра.

Хун знал, чем закончится день: молодой болван явится пьяным, как червяк в луже, да к тому же потеряет алебарду. Стражнику было немного жаль деревенщину, да что попишешь! Бывалый человек — сокровище из тысячи золотых монет. А стражник Хун считал себя таковым. Конечно, если дурачина согласится отдать ему свое жалованье на три месяца вперед, тогда он постарается его обелить. А если нет?

На набережную вывалила толпа народа за сверкающим паланкином с алыми занавесями, который тащили не четверо, а все десять человек прихлебателей. Три уличных бандита стояли, грудь колесом, впереди и держали жерди с величием любимых слуг богача Фэна. Старший стражник скользнул по ним равнодушным взглядом. Какой-то вельможа прибыл полюбоваться на корабли.

Паланкин остановился возле стражника Хуна. Из него вышел в золотом халате вельможа. В руках его была ободранная алебарда.

— Дядюшка Хун, — сказал вельможа голосом молодого дурачины Фэна. — Возьми эту вещь. А одежду я верну вечером.

— Фэн?! — старший стражник Хун, приняв алебарду, был готов упасть на колени.

— Я еду выбирать себе дворец, — сказал Фэн.

Он залез в паланкин, и толпа весело побежала за ним.

Рядом со стражником остановился высокий загорелый человек в коротком зеленом халате и с обликом моряка.

Стражник хотел пожаловаться на судьбу, да кому? Этому портовому проходимцу? Много таких шатается с корабля на корабль. Он демонстративно повернулся к незнакомцу спиной, уперся руками в балюстраду и стал глядеть на море, где быстро грузился иноземный корабль, на борту которого бесновался купец, с виду похожий на того, которого он отправил в «Дом цветущей травы». Лицо стражника сморщилось, как печеная подгоревшая тыква, усы повисли, как стебли гнилого гороха.

Эх, надо будет отправиться к почтенному Ба сегодня вечером и надраться, как черная свинья из бамбуковой рощи.

Моряк тоже смотрел на море. О, империя Тан, и карты помогают тебе и славе твоей! Еще несколько таких удачных операций — и можно будет предстать перед императором Сяо Цзуном! И попросить о прощении. Моряк с наслаждением вдохнул терпкий запах моря, который любил всегда, он напоминал запах женщины.

Но ноздри его уловили иной запах. Он шел из-за пазухи. Это божественный аромат языка пратьекабудды смешивался со свежим бризом. А что будет завтра — когда священная реликвия навсегда поселится под небом ханьцев, и аромат ее коснется ноздрей властителей небес, и они ласково улыбнутся Поднебесной?

Он искоса поглядел на старшего стражника, который со злобной гримасой плевал в море. Знал бы тупой служака — кто стоит рядом и что за куш уплывает из его рук за поимку знаменитого на всю Поднебесную вора и мошенника, портреты которого носили в рукаве халата лучшие агенты империи.

Моряк нежно погладил язык за пазухой. О, будда!

Сегодняшний день у разбойника и шулера Шэнши сложился как нельзя лучше. Он выследил хитроумного перса и отнял у него сокровище, которое не отняла бы и тысяча стражников с пиками и мечами. Правда, карты в таких делах помогают невинным. А Шэнши к таковым не причислил бы и трижды слепой. Хорошо, что вовремя под рукой оказался этот простодушный стражник, который еще никого не убил.

На глаза Шэнши набежала влага любви. Он любил жить, любил воровать, любил побеждать, любил дарить.

О, Тан! Благословенное царство! Благословенный народ хань. И у мошенника в Тан — высокие чувства, широкое сердце. И вор при случае глядит небожителем. Ничто не дорого в империи, все доступно человеку, всякая диковина. Поезжай в Лянчжоу на севере или в сказочный Чанъань, в удивительный Янчжоу, город чудес, в Сычуань на западе, поезжай хоть за десять тысяч ли — всё есть в империи, не нужно заботиться ни о крошечной былинке, ни об увенчанной белой шапкой вершине. Над всеми — великодушное Небо.

Но одни тащат сюда, а другие отсюда. Подлый перс кинжалом, ядом или золотом добыл где-то чудо империи. И увез бы его из Китая, не встань на его дороге переодетый моряк. Хорошо, что на разбойника есть разбойник. И боги, которые помогают картежникам.

Ах, недаром его назвали Шэнши — магнитный камень! Только он магнит не для железа, а для более приятных вещиц. Шэнши подбросил на ладони золотой динар и серебряный дирхем черных магометанских купцов. Эти новые монеты не так давно появились в Тан. Весом поменьше одного цяня, но очень-очень неплохи.

Моряк погладил себя по крепкой шее и плотнее запахнул халат, под которым скрывалась драгоценность. Пора было перекусить, и он пробормотал:

— Пойдем, друг Шэнши, перед служением животу — в почтенное сы, святилище! Отдадим монахам реликвию. Сколько радостных воплей будет! Пусть развлекаются бритые макушки. А добрая молва в виде доклада на красном шелке достигнет очей божественного императора. А затем и сама реликвия явится перед монархом, взирая на которую он прикажет сыщикам разыскать щедрого мецената. Потому что этот подарок — жест царя. А двум императорам в одной империи тесно. И Сяо Цзун немедленно захочет увидеть дарителя, чтобы отрубить ему голову за дерзость или сделать полководцем, а то и министром. Но к этой минуте нужно провернуть еще несколько операций.

Бриз с моря прекратился, хотя был совсем не вечер.

Это был знак. Совет моря.

— Что там осталось еще? — нахмурился Шэнши озабоченно. — Шпионы донесли, что по Ханчжоу бродят ребро бодхисаттвы и нижняя челюсть небесного царя Вирупкши величиной со складной стул для молитвы. Надобно славно подкрепиться перед схваткой. Но — без певичек и игры в облака и дождь. Для такой святой челюсти, дружище, потребуется хороший меч.
 

Ночь в хутуне[7]

1. Красные кирпичи

Говорят, у гуся нет желания оставлять след на лоне реки, а у реки нет желания беречь отражение гуся.

Так и с городом. Люди танцуют свой танец и исчезают. Как белое дыхание на морозе. Выветриваются из узких хутунов и из приземистых домов. Но кто-то же остается! Иначе кто такой ангел места? Есть он и у китайцев. Старомодный дух кана — лежанки при печке на местный манер и китайского самовара, в котором тут готовят пельмени, еще жив.

Глиняные лежанки с подогревом (за тысячу лет мы так и не научились делать отвод тепла от русской печи), самовары, штаны, малахаи, пельмени, капуста, репа, лук — это китайцы. Мы взяли чужое как свое. Или не чужое и отец нам — Китай, а все эти пресловутые дикие, безродные варяги — оккупанты и отчимы? И брехливы наши летописи, и брехливы и куплены Западом монахи, их кропавшие? И лукавы сети Запада, раскинутые сатаной до сего дня? Но никак не придем мы со своим лже-Востоком к истинному Востоку. Мы и знать о нем ничего не знаем. И самое скверное — знать не хотим.

Но я хотел знать. Хотя тавро лености и нелюбопытства горело и на мне. Оно на всех нас. И китаец его видит. Вот почему как вьюн лезет в блаженную болотную грязь, чтобы спастись, так я в Китае лез в глубину жизни, в хутуны.

Хутуны — это спутанные шелковые некрашеные нитки, которые терпеливо ткет не одну тысячу лет неутомимый червь шелкопряд Пекин — Бэйцзин, северная столица. Да не разорвется эта дремучая и дремотная сеть!

Хутуны, переулки и тупики, разбегаются во все стороны из центра города, как лучи от солнца. И если глянуть на Пекин с птичьего полета, то хутуны выглядят как корневая система города. Это и в самом деле так. Тут всегда жила сама соль столичного простого люда, чернозем, или, применительно к Китаю, желтый лёсс народа хань. Кстати, тут, в глубине народной толщи, жил и сам Дэн Сяопин, Дэн Тыквенная Бутылка, точнее, Бутылочка, таинственный красный император Китая, который исправил путь страны, вывел народ на дорогу предков и сам исчез над Желтым морем, как мастер школы чань, отдав свой прах ветру и волнам.

Наравне с императорской площадью Тяньаньмэнь в столице царит одноэтажный Китай императорских подданных, так сказать, кровь, мясо и кость Поднебесной. Хутунов в Пекине за тысячу, а старики скажут, что хутунов — как перьев у пекинской утки.

Можно вздохнуть о временах, когда в Пекине сверкала жизнь за высокими стенами ванфу — княжеских усадеб. Сегодня тут учреждения, министерства, издательства. Да и хутуны в большинстве своем лишены всякого очарования. Именно за это их размашисто поуничтожали перед Олимпиадой. «Ломать не строить» звучит мрачно только по-русски, а по-китайски — «ломать — это играть». Если надо, они создадут эти хутуны за одну ночь, как у нас бывает только в допотопных русских народных сказках, где хрустальные мосты возводят до рассвета волшебные мастера. Они случайно пришли не из Китая?

Но я понимаю истребителей хутунов. В них бурлит юность Поднебесной.

Набитые битком, как бочки с испорченной селедкой, хутуны — это старые дворы, отгороженные со стороны улочки тяжелым, угрюмым каменным забором. Десяток, а то и полтора десятка семей, сегодня малоформатных, теснятся по дворам, которые когда-то принадлежали одному роду. Коммуналка — вот что такое сегодня хутуны, наполнившие старую форму новым содержанием — сутолокой, бедностью, бесцветностью.

Затянутые ржавой сеткой подслеповатые окошки на улицу, облупленные кирпичи, почернелая черепица, рассохшиеся парадные двери с выгоревшей красной краской, которые лет сто никто не открывал. А войди во двор — кучи угля у каждой двери в квартиру, бельевые веревки с мокрыми подштанниками и куртками, рогатые велосипеды, эти железные ослы простого пекинца, чахлые деревья, скамеечки, галдеж детей и вопль транзисторов. И хлам Плюшкина, который сердцу китайца понятен больше, чем нам, безалаберным.

Но для меня старые дворы и домашние крепости — прекрасные пещеры с сокровищами. Юньцзюйсы, да и только.

Кто знает, Юньцзюйсы — буддийский горный монастырь под Пекином. Тут находятся около пятнадцати тысяч каменных плит с тысячью высеченных сутр. А четверть века назад тут в полу обнаружили тайник, а в нем в нескольких футлярах, спрятанных один в другом, как матрешки, две крупицы пепла Будды Шакья-Муни. Что тут спрятано еще? Тайна за семью печатями. Глубокая история сегодня — стратегическая сила. Восемь пещер с плитами замурованы до лучших времен.

Ну и чем такая таинственная пещера не хутун? Каждые ворота, каждая дверь на крыльце, крашенные грубым, в трещинах красным лаком, скрывают такую же пещеру с сокровищами. За каждыми воротами — Обитель облаков. Серебряный или золотой слиток тайны.

Я прошел мимо квадратной Колокольной башни и, не доходя красной Барабанной, свернул в переулок Цветы Под Дождем.

В животе у меня взвыли желудочные соки. Надо было немедленно раскошеливаться. Монах Рабле, описывавший земные радости, был явным поклонником Китая и наверняка втайне сплавал в Кантон по стопам иезуитов.

— Горячие яйца! Горячие яйца! — голосил маленький продавец, толкая тележку на колесах.

Мне, как настоящему чужестранцу гую и простаку — лаоваю, захотелось тут же сказать горячую шутку в духе нашей общепринятой пошлости. Но я опять сдержался. И пошел мимо длинных глухих стен, из-под штукатурки которых выглядывали непривычно плоские кирпичи. Какой-то зеленый воробей следовал надо мной, перелетая и садясь. Неужели он чуял русскую муху на моем плече? Я пересек переулок Серебряные Ножницы, далее переулок Бамбуковая Сутра и вышел к Синему Карпу.

Я прилетел в аэропорт Шоуду[8] в девять по местному времени, а сейчас было почти одиннадцать. Мне повезло. Никто не ехал мне в лоб и не сигналил сзади в узком переулке, только велосипедисты попадались навстречу, но в велосипедной империи это неизбежность.

2. Куры на крюках

Огненная маотай, дешевая водочка эрготоу, сладкое зеленое монастырское вино на киви из Сычуани, красные сухачи по рецептам французов-колонизаторов, пиво в бутылках по 0,66 — циндаоское, гуанчжоуское, бэйцзинское — отнюдь не хуже австрийского и баварского. Пирамиды напитков стоят всюду. Но китаец ровно дышит к спиртному, а старушки китаянки его и не нюхали. То ли дело поесть.

В Китае я становлюсь гастрономом. Я не берегу свой карман. Я не средний пекинец, который копит и копит.

Я бегу к Синему Карпу и на ходу глотаю миску густого, тягучего, кисло-сладкого супа суаньлатан с грибами и ростками бамбука, который я называю супом империи Тан, нежные пельмени чжацзяоцзы с начинкой из курицы, трепангов и креветок, которые продавец извлекает из кипящего масла, нежный коричневый соевый творог доуфу, усыпанный цукатами.

Ребята, выбросьте путеводители в виде АКМ[9], Узи[10], бомбежек, лазеров-шмазеров и военных карт! Всякую страну надо понимать сердцем и желудком. В Китае это можно делать прямо на улице — и стол, и дом.

Ворота во двор были приоткрыты. Молодой незнакомый парень в ярко-синей куртке выводил сверкающий мотоцикл. Он с вызовом посмотрел на меня. Европеец в хутуне выглядит белым паршивым попугаем.

— Цао шан хао (доброе утро), — сказал я.

— Ми лу ла? (Заблудился?) — спросил он.

— Буши! (Нет.) — ответил я. — Цзай на ли Чжун? (А где Чжун?)

— Чжун? — усмехнулся он, смерил меня глазами, повернулся и закричал в ворота. — Чжун! Зеленая Жаба!

Я удивился. Так Чжуна Непоседу здесь никто не звал. На крик вышел юный толстяк с лицом как белая ватрушка, в зеленом кепи. Он тупо смотрел на меня.

Я подумал даже, что ошибся двором. Публика была незнакомая.

— Дуй бу ци! — извинился я. — Мне нужен старый Чжун.

На лицах молодежи возникла печать вежливого ужаса, как при столкновении с полицейским на улице. Толстяк Чжун Второй подобострастно распахнул передо мной ворота.

Я вошел во двор. Посреди, как и раньше, рос лохматый и грузный жужуб, китайский финик, на котором еще висел десяток мелких темно-красных плодов. И я слегка поклонился ему, как старому приятелю.

Двор был загружен сарайчиками, лестницами, которые вели на второй этаж, кучами угля. Всюду валялись капустные листья. По закоулкам разносилась терпкая вонь капустного духа. Что ж, в октябре в Пекине заготавливают на зиму капусту. Совершенно как и у нас в деревнях, только на пару-тройку недель раньше. Пекин хотя по широте южнее Пицунды и сущая Анкара, Ереван и Афины, но прославлен мягкой бэйцзинской капустой и редькой — пищей бедняков, философов и монахов.

Так народ жил тут веками. Как и наше убогое село — на редьке, луке и ржаной краюхе. Не лучше было и в Европе. Надо было завоевать Америку, чтобы пришла спасительная картошка. Пройдет время, и окажется, что картошку в Америку завезли китайские мореплаватели.

Китай на редкость самодостаточная страна, но квасить капусту, однако, мог бы поучиться у нас. Хрустящей и сверкающей, с клюквой и брусникой капусты тут нет. Во всяком случае, мне она не попалась ни разу. Мягкую, нежную капусту подвяливают — и груды бурых кочанов загромождают все закутки хутунов. Но то же самое творится и в небогатых жилых кварталах столицы.

У одного покосившегося сарайчика стоял сам Чжун Широкий Нож. Чжун глядел на меня высокомерно, задрав вверх подбородок. Как фаянсовая пагода — на паломника. В руке его был сверкающий широкий, похожий на небольшое весло нож. Чжун резал кур.

Куры меланхолически висели на железных крюках, вбитых в стену. В Китае даже курица глубоко патриотична и подчиняется властям. Не то что у нас, где они орут по-сумасшедшему, чуть их тронь.

Здесь же куры философски глядят в землю. Едет пекинец на велосипеде, а на руле у него висят со связанными лапами курицы, меланхолически глядя на дорогу. Дао, дорога, она и для курицы дао. По закону превращений они смиренно принимали участь, надеясь стать в иной жизни павлинами, страусами или певчими канарейками. А если повезет, гражданками Малайзии или джунглей Хайнаня.

— Привет, Чжун. Ты, как всегда, с оружием в руках, — сказал я как можно ласковей.

— Майк! Как всегда — из-под земли. Или — как кирпич с неба, — обрадовался Чжун. — А я думал, что это опять пожарник. Нас пожарники трясут.

— Нас тоже, — кивнул я.

— И у вас, и у нас — дело к пожару, — отметил Чжун.

Он подошел и осмотрел меня тщательно.

— Не бывает ленивого учителя, — пояснил он.

Это была похвала самого себя и констатация факта. По его виду я понял, что Чжун оценивает меня как тяжелобольного пациента, бежавшего с хирургического стола. Для китайца всякий европеец — нечто на грани глубоко захламленного пустыря и неприятного нонсенса, который нужно терпеть.

Чжун поцокал языком:

— После еды нельзя мыть волосы. Ты знаешь это?

Я развел руками:

— Что поделаешь! У нас, варваров, не успеешь в ресторане или в гостях набить брюхо, а тебя уже тащат мыть голову.

Такая фантасмагория Чжуна не удивила. Он и не сомневался в безумии мира за Великой стеной.

— После горячей еды нельзя вытирать пот. Он должен впитываться в лицо. Но ты вытирал и выглядишь плохо, — заметил Чжун сурово и обвел ножом трех висящих куриц, которые прислушивались к нашему разговору. — Они выглядят лучше тебя.

— Замечательные куры! — похвалил я. — Только ты понимаешь в благородных курах.

— Могу уступить тебе удовольствие, — протянул он мне нож лезвием вперед — так советуют боевые искусства.

Я смутился. Когда-то подростком я рубил голову живой курице. Меня попросила об этом мать. Голова на чурбаке отскочила под топором. А курица сорвалась и побежала без головы по огороду, кровь брызгала из нее, как из поливалки. Но это было лет сорок назад. С тех пор я общался только с куриными трупами в гастрономе. А китайцы любят покупать живую птицу. Как древние предки. Чтобы честно отнимать жизнь и благодарить за это Небо.

Недурно, да, щенок белой расы? Режь — и смотри ей в глаза! В круглые, залитые ужасом глаза. Тогда и жаркое будет иного вкуса. И руки придется мыть от крови. Любишь мясо — люби и убийцей быть. А мы удивляемся после этого, почему полмира — буддисты и веганы? Естественность — большое дело.

А белый человек фальшив. Он закатывает глазки и лепечет о любви. И курицу не купит живой, чтобы не марать рук. Резать живых белый человек поручит другому. Чтобы видеть уже готовое блюдо. Запад во всем думает желудком, поэтому дух его — вата. А как посмотришь под кожу, люди Запада — прирожденные, но тайные пауки. Тайные сладострастные палачи. У них коллекции самых ужасных инструментов для пыток. У меня тоже есть дома кинжалы, которыми я никого не убил. Вот и я пугаюсь ножа. Пугаюсь резни на глазах у всего двора.

Чжун это понял и опять не удивился.

— Сейчас я быстро завершу — и ты мне все расскажешь! — огласил мой приятель вердикт.

Чжун печально покивал головой и ловко отхватил головы у трех кур, как будто щипал пластилин. Куры и тут не забили крыльями. Это были совершенные буддийские образцы. Горячую кровь он собрал в большую пластмассовую бутыль и крикнул гордо:

— Матушка Лян! Ощипи кур! Я должен поговорить с господином издалека!

3. Куайцзы[11] для дурака

Великое дело искренность, это яшма Поднебесной.

— Ты опять попал в историю, как сверчок в уксус? — спросил Чжун, вытирая нож.

— Поговорим не тут! — нервно кивнул я в сторону двора, где вся молодежь глядела на нас. И в окнах тоже проявляли неподдельный интерес. Каждое ведро, каждый кусок угля, каждый кочан капусты слушал нас, натопыря ухо.

— Двор сильно изменился. Очень много новых. Молодые таксисты заняли полдома, — пожаловался Чжун. — Баловни эпохи. Маленькие императоры. Посмотрим, до чего они нас доведут!

— Думаешь, дождемся?

— Я дождусь. А тебе придется попотеть. Если хочешь жить, — приятельски обнадежил меня он. — Раньше баловни эпохи были с красными билетами компартии. Это был единственный, но главный предмет. А сегодня? На плаву обладатели семи предметов. А предметы становятся все сложнее, все дороже. Молодежь идет западным путем. Пьянство, табак, непослушание. Только вы уже прошли этот путь до конца. А мы только на него вступили. Но! — Чжун махнул ножом. — Посмотрим, чья возьмет.

Он уставился на меня как дракон на пуговицу. В руке его был тесак. И я не знал, что за часть хочет он у меня отрубить, чтобы спасти остальное.

— Ты смотришь на меня как солдат на вошь, — сказал я. — Так говорят у нас. Но я не человек Запада. Моя душа на Востоке.

— То-то ты приехал сюда. Как агент, — оскалился он.

— Что ты? Я старая развалина.

— Вот именно. Кто питается зерном и цвет лица имеет здоровый, — огласил диагноз Чжун. — А ты выглядишь — ой-ой-ой. Но рожа наглая и циничная. И насторожен — как мой нож. — И он ткнул мне в нос острый ножик, который вылетел у него из рукава.

Но это сравнение мне польстило и странным образом добавило бодрости. Мне нравятся люди, которые разбираются в ножах.

У темного и светлого на свете — свои пути. А соединяют их — ножи. Или, если угодно, клинки, которые пробивают и то и другое. Как не трепетать? Нож — молния, если направлен Небом. И он же зловещее оружие в грязной руке убийцы. Это как дракон: то он сверкает в облаках, то глядит из болота и пугает криком.

Чжун наклонился ко мне:

— Вижу, что ты попал в переделку. Говорил я тебе, что...

— Нельзя есть мясо, вымоченное в вине, — характер станет буйным, — подхватил я и рассмеялся.

Но Чжун вздохнул.

— Свой парень — и выпьет, и закусит, никуда не лезет, все ему хорошо. А ты? Чего ты ищешь? — задал Чжун вопрос, на который не было ответа.

Круглая желтая голова — как новенький медный котел, ни одной морщины. Лысый, как бог долголетия Шоусин, но моложавый дед, узкие длинные усы до подбородка. Чжун, красуясь, раскурил большую черную трубку и похвалился:

— Из корня жужуба! Один корень вылез из земли и умер, я его выкопал и вырезал. Чувствуешь аромат?

Ах, какой аромат! Я уловил минуту лирической меланхолии и скороговоркой рассказал все. Чжун ответил продолжительным молчанием, причмокиванием и плевками. Китаец плюет с большим чувством.

— У меня есть граната. Большая, — сказал он вдруг. — Надо?

— Нет.

— Правильно.

Я пустился в рассказ о своем появлении тут.

— Простые контрабандисты? Или какая-то тайная организация? — спросил я, перебирая в уме исторические аналогии. Выдам тайну: меня попросили приехать сюда странные люди. За их счет. И я терялся в загадках.

— Нужен ты тайным организациям, — высокомерно ответил Чжун.

— А может, Фалуньгун[12]?

— С твоим цветом лица? Эти люди заботятся о здоровье.

Я посмотрел на часы. Меня ждала встреча.

— У меня осталось пять минут. И я должен идти, — сообщил я.

— Сиди. Куда ты пойдешь? Всюду — Чжунго. Всюду — старый Чжун. Не я, так другой будет ломать голову. Тогда почему не я? Пути не избежать. Вот ты приехал. А для чего? Лечить ущербное, выпрямлять кривое.

— Кури свой жужуб. У меня нет времени.

— Верзила в коротких штанишках! — прикрикнул он. — Знаешь, как едят пельмени? Пельмень круглый, скользкий, гордый, белый. Такой, как ты. Вертится в масле. Меня никто не поймает! Но стоит только взять бамбуковые палочки, куайцзы, — и ты в зубах.

Я и сам понимал это.

Почему я так лихо бросился в эту поездку? Умелый гипнотизер поймал меня в лирическом настроении? А сейчас меня разрежут на кусочки в какой-нибудь подпольной мастерской? Но почему — меня? Потрепанного, пожилого, пусть и молодящегося субъекта? Для медицины нужны настоящие молодые почки и печень, а не всякая дрянь.

А может, будет два курьера? Со странным грузом. Один проваливается, добирается второй. Но кому нужны игры с какими-то дурацкими свиньями-копилками? Чем они должны быть наполнены? Одна стекляшками, а другая бриллиантами?

Странная лихорадка охватила меня. Я встал.

Чжун продолжал пускать дым.

— О-хо-хо! Где пушистые ивы, лотос на заре, тихая деревня? — вздохнул он. — Каждый день разбирайся с молодежью, которая ведет себя по-свински. А тут еще сваливаешься ты.

Время остановилось. Нет, ползло. Я тупо смотрел на стрелки часов. Я уже опоздал на десять минут.

— Пойду-ка я с тобой. Может, им нужен не ты, а старый Чжун? Хотел бы я посмотреть на этих людей, — сказал Чжун задумчиво.

— Посмотри, — раздался женский голос.

Мы посмотрели вверх.

На кирпичной высокой стене над нами сидела У Седьмая.

4. Хвост лисицы

Волосы — как хвост феникса. Лицо — нефрит на розовой заре. А костюмчик западный, модный, узкий. Как в таком залезешь на стену хутуна? Хромая красавица была явно с пропеллером.

— Вы, джентльмен, опоздали на двенадцать минут, — сказала она, глядя на меня. — Время для вас не существует. Явно бессмертный господин. А вы, почтенный Чжун, что-то хотели сказать?

Чжун молчал. И смотрел на нее сквозь синий дым.

Старый не тот человек, которого можно удивить реактивными дамочками. Чжун сам может свернуться по частям, как складной желтый плотницкий метр. И в шестьдесят лет запрыгнуть на забор для него — плёвое дело.

Чжун демонстративно плюнул.

— Я могу повторить, что вы хотели сказать, лао Чжун, — вцепилась в него пронзительными глазами красавица.

Я для нее просто не существовал. Она общалась с нами по-прежнему не шелохнувшись. Казалось, говорит картинка из модного глянцевого журнала.

— Не надо, — быстро сказал Чжун. — Все и так ясно.

У Седьмая ехидно засмеялась. Затем внимательно огляделась.

— Я согласна с вашим выбором, — обратилась она ко мне. — Пусть это будет здесь. Случайно или нет, но вы пошли в этот хутун совершенно правильно. С точки зрения фэн-шуя. И не только. Важнее — военная стратегия. А вы, люди с Запада, иногда в ней неплохо разбираетесь. А впрочем, да, ведь лично у вас, как у Скорпиона, опасные звезды. Они дали вам хороший совет.

И тут у меня в кармане завозилась в коробке муха.

— Ах, вот и ваш камертон! — усмехнулась красавица. — Кстати, весьма недурственный. Гости скоро будут тут. — Она еще раз осмотрелась. — Я хотела отвезти вас в другой дом. Там надежнее. А здесь могут быть разрушения. Но вы сами выбрали эту крепость. Пусть будет по-вашему. — Она все смотрела на старый жужуб. — Он все равно уйдет. Он так решил. Ему надоело. Он не может здесь больше оставаться. Это очень печально. Но для меня это — выгодно. Хотя жителям придется несладко. Если бы не жужуб, я бы не позволила вам остаться здесь, — подвела она черту под своим темным, зашифрованным монологом. Какие-то слова дрожали на ее губах, но она не успела их обронить.

Раздался свист — и красавица исчезла.

Чжун сидел как каменный лев.

— И эта вертихвостка хромает? — вдруг саркастически скривился он.

А меня после слов гостьи заинтересовало финиковое дерево. Я знал, что из него делают хороший лак. Что еще? Может быть, что-то спрятано в корнях?

Я подошел к жужубу и стал его ощупывать.

Чжун смотрел на меня как на щенка, который играет с фантиком.

— То с удочкой под луной, то в травяном плаще в роще бамбука. А хижина над водой вся в синих цветах! — вздохнул он. — Привяжу лодку — сам себе вельможа. Где это все? Туман, туман!

Я был почти счастлив, что красавица оставила меня в покое.

— Выпьем, старина! — сказал я. — Сейчас я сбегаю. Пронесло!

Чжун смотрел на меня серьезно.

— Что у тебя — там? — ткнул он трубкой в мой карман.

— Муха. Меня попросили. Профессор Хун.

Чжун важно кивнул:

— Я так и знал. Я в тебе никогда не сомневался. И вот ты пошел так далеко. Покажи мне ее. Я должен на нее посмотреть.

— Боюсь, — признался я. — Вдруг улетит.

— Почему? Разве она у тебя не в футляре?

Я пожал плечами.

— Как? Такой драгоценный дар ты носишь в своем паршивом кармане?! — взревел Чжун.

Он вскочил, бросился в дом и вернулся. На его ладони была крошечная хрустальная шкатулка в виде фанзы с золотой крышечкой. Ей могло быть 1000 лет или три дня. В Китае время не имеет значения.

— Это реликвия одного именитого семейства — управляющего собачками самой императрицы Цыси из Гугуна. Она попала ко мне за благодеяния, о которых тебе не нужно знать.

Я сунул вещицу в карман и, нащупав там муху в конверте, аккуратно пересадил ее в шкатулку. А затем достал и протянул ее Чжуну.

Чжун уставился на муху сквозь хрусталь и задумчиво грыз чубук, размышляя о вечных ценностях.

Вдруг он разразился хохотом:

— Так говоришь, драгоценный профессор Хун! Ха-ха-ха! Профессор Хун! Профессор Лис! Десять тысяч лет эти твари морочат нам голову, а теперь они взялись за вас. — Он подмигивал мне, но я не понимал. — Я так и думал. Но ладно. Выпьем и поговорим подробно. Думаешь, после того как улетела эта хромая птичка, все успокоится? Рано ты обрадовался. Хвост — это начало лисицы. И ты видел этот хвост.

— Где?

— На стене.

Я пожал плечами.

— Рыжий длинный хвост. До самой земли.

У меня стало кисло на душе.

Неужели нечисть? Из слов Чжуна выходило, что это так. А Китай по нечисти даст сто очков всем прочим. Китайцы поднаторели в сражениях с миром духов. А мы и не видели их никогда. Разве что на картинках да на фотографиях с фигурами некоторых пламенных революционеров и героев революции в блестящих куртках из чертовой кожи, в которых они поразительно напоминают сегодняшних рокеров и артистов дикой эстрады.

Хвост лисицы!

Но Чжун его видел, а я — нет.

5. Голова из котла

День тянулся, а ничего серьезного не происходило.

Двор жил своими маленькими радостями.

Хутуны некогда состояли из домов служивого населения, городской интеллигенции, чиновничества — сыхэюаней. Это была патриархальная база Пекина. Четыре поколения под одной крышей! Да еще представьте, что у главы зажиточного рода было обязательно две жены плюс одна-две наложницы — и от каждой куча потомков, а от них еще целая россыпь. Но все это — в императорском прошлом.

Сыхэюань — городская усадьба некогда одной семьи — сегодня бочка с рыбой: множество чужого друг другу простонародья. Есть вариации: в одном дворе за десятилетия путем отсева собирается интеллигенция, в другом — земляки из крестьян, и они устраивают там настоящую деревню, в третьем — офицеры НОАК[13], в четвертом хозяйничает публика с криминальным душком.

Во дворе Чжуна собралась молодежь — пролетариат и водители. Обстановка рабочего общежития. Остальные — немногочисленные старики и старушки. Поэтому практически весь день двор был пуст. Но часть молодняка работала в другую смену, и они сновали по двору — приезжали и отъезжали на мотоциклах.

Матушка Лян, круглая, как пампушка маньтоу, и такая же бледная и пресная, надолго занялась курами. Поэтому обещание Чжуна побаловать меня курятиной затянулось.

Молодежь ворвалась на своих мотоциклах во двор и притащила с собой большую белую свиную голову. Со свиной головой они долго бегали с криком и развлекались, приставляя ее на шею друг другу. Дурацкий грубый карнавал был совершенно в китайском духе. Особой популярностью пользовался Чжун Второй — Зеленая Жаба. Ему даже хотели привязать голову к шее ремнем.

Но парень, похоже, не сильно обижался.

Наконец ребятам надоела возня, да и пара старушек высказалась в их адрес из окон. Они быстро соорудили печурку из кирпичей во дворе, разожгли костер, плеснув бензина, поставили большой котел, бросили туда свиную голову и стали варить.

Чжун молчал. И таким глубоким молчанием, как будто стал пнем давно срубленного и неведомого мне дерева. Суровое занятие по увещеванию молодняка его почему-то не занимало. Достаточно одного грозного рыка — и юные кулинары оценили перемену климата во дворе.

Быть может, они вели себя вызывающе, чтобы продемонстрировать перед иностранцем, какие они отвязанные и вообще короли мира. Наверное, им очень хотелось навязать мне свое общение, но они побаивались Чжуна. Он был во дворе патриархом.

А Чжун, хладнокровный мастер ножей, после визита У Седьмой заметно изменился. Его глаза смотрели куда-то. За стену или вглубь себя? Он молча ждал дальнейшего развития событий, как кинжал в ножнах.

Мы пили наперстками хорошую водку. Наподобие мягкой фэнцзю, которую рекомендую. В бутылке гремели какие-то камешки. Китай извлекает сок и вытяжку даже из булыжника. Мы в это не верим, а Китаю наплевать на наше неверие и нашу физику. Он просто делает вытяжки из камней, как и пять тысяч лет назад.

— Послушаем драгоценную муху! — важно сказал Чжун.

Я достал муху в стеклянной хижине с золотой крышей и поставил на ветку жужуба.

Муха, как утонченное существо, уже пропиталась духом китайской вежливости и тут же запела.

— Вот она, русская флейта! — сказал уважительно Чжун.

Муха журчала, звенела, тренькала на одной струне. А Чжун все мрачнел. Что-то не то слышалось ему в этой унылой песне мелкого тульского ямщика на китайской территории.

Под песню русской мухи потихоньку свечерело.

Все-таки была глубокая осень, а по-местному — зима. И солнце село необычно быстро. Мы с Чжуном знали причину. Темно-желтый цвет залил север. Там собиралась песчаная зимняя буря.

Ах, не случайно пророчески пела муха! У костра раздался страшный крик. Кричал Ушастый Пай, самый маленький из всех, по виду ученик ремесленного училища:

— Голова! Голова! Голова!

Я не обратил на крик внимания, а Чжун сорвался с места, как бешеный, и помчался к костру. Поднялся и я.

От котла шел запах вареной свинины. Свиная голова бултыхалась в котле, накрытая большим куском черной жести, когда Ушастый Пай, соблазнившись вкусненьким, решил отхватить кусок дымящегося уха.

Он наклонился и начал пилить тупым ножиком остроконечное ухо, как вдруг голова открыла глаза, сморщила рыло и клацнула зубами.

Ушастый Пай чуть не умер от ужаса.

Но на этом дело не закончилось. У головы вдруг обнаружились две ноги, она перебросила копыта на край котла, свесила длинное белое рыло с ушами до земли и стала изучать стоявших у костра парней.

Парни окаменели. И даже визг Пая не сдвинул их с места. Они стояли как монументы, расставив руки и открыв рты от ужаса. Совсем как оборотни из романа «Путешествие на Запад», которых Сунь Укун превращал в столбы при помощи горсти песка.

Чжун тоже смотрел на голову с белыми копытами, которая намеревалась вылезти из котла.

— И-и-и-и-и! — теперь визг раздался уже со стороны окон, где жили благочестивые старушки.

Тут Чжун сдвинулся с места. Он подскочил к котлу и стал давить черной жестью на белую голову, стараясь запихнуть ее в котел. А голова огрызалась, стараясь укусить.

Скоро ей это удалось.

— Будь ты проклято, червивое мясо! — заорал Чжун, размахивая рукой.

Зверюга рубанула его крепко. По пальцам бежала лентой кровь. После такого оскорбления Чжун Широкий Нож просто обязан был схватиться за свой тесак, который был такой широкий, что напоминал саперную лопату или мастерок каменщика.

Он и схватился. А голова перевалилась через край, опрокинула котел, заливая огонь. Кипяток хлынул, столбы пара и копоти полетели во все стороны. Свиная голова быстро поползла по двору, загребая двумя лапами, как черепаха.

Молодежь с воплями побежала во все стороны, как черные тараканы.

Один Чжун с руганью бегал за головой, размахивая ножом, и тыкал в нее, стараясь поразить. Не знаю, удалось ли ему это хотя бы один раз.

Сам я так и не сдвинулся с места, глядя на происходящее как на странный сон. Бессонная ли ночь, китайская ли водочка на камнях сделала свое дело. Я впал в оцепенение.

Все закончилось самым решительным образом. Когда старушки стали в окнах взывать к будде, с забора вдруг упала черепица. Коричневый кусок стукнул свиную голову, и она замерла.

Костер чадил смрадом. В окнах торчали головы людей. Молодежь бодро галдела и ругалась, стоя в дверях. На камнях лежала обычная вареная голова, грязная и без одного уха. Валялся кверху дном большой медный котел.

Чжун стоял и размахивал окровавленной рукой.

— Порезался о жесть! — громко заявил он угрожающим голосом, обращаясь к парням. Чтобы пресечь пересуды.

Действительно, какой нормальный согласится признать, что его укусила вареная свиная голова? Терять лицо так запросто в Китае дураков нет.

Небо совершенно потемнело. Поднялся ветер. Забарабанил песок.

Теперь жди превращений.

6. Хозяин жужуба

Свинья спит — растет сало, человек спит — растут долги. В эту ночь нам спать не пришлось.

Молодежь, обсудив в отдалении происходящее, постепенно выползла из дверей во двор, поколотила ногами в котел, разбросала кирпичи. После чего принялась за свиную голову. Есть ее мясо — ни у кого желания не возникло. Голову стали пинать, как тыкву с ушами.

Но Чжун так грозно прикрикнул, что ребята тут же зацепили голову крючком, вскочили на четыре мотоцикла и со свистом поволокли ее прочь со двора.

Громкие голоса еще долго раздавались с улицы.

Чжун спрятал свой нож, достал черную трубку и молча раскурил. Но, как видно, философские раздумья нам сегодня не светили.

От жужуба отделилась черная тень. Это был невысокий человечек — в два чи, по-нашему — сантиметров семьдесят, плотный и тяжелый, как бетонный столбик на краю дороги.

У него было квадратное темное лицо. Он обратился к Чжуну:

— Я живу на этом дворе сто двадцать лет. Я хозяин жужуба. Ты никогда меня не видел, Чжун, хотя догадывался, что в доме кто-то есть. У меня закончился срок. А ты отрезал мой корень на свою трубку. Сегодня я решил уйти. Так угодно тому, кто посоветовал мне это. Теперь ты знаешь меня. Только не надо ни о чем просить. Это решение обжалованию не подлежит.

Не успел Чжун что-то сказать, как человечек пересек двор и вышел через ворота в темный хутун.

Чжун поднял руку, останавливая меня. Но это было напрасно. Я бы не сделал и шага.

— Вот так. Теперь жди пожара, — обреченно произнес Чжун. — Ушел хозяин дома — упала ограда.

— Надо позвонить.

— Куда?

— В пожарную команду.

Чжун изумленно посмотрел на меня:

— Вот это да! А я думаю, чего это пожарные зачастили в наш двор? Я думал — подмаслить надо. Чтобы не цеплялись. А они — почувствовали пожар! Никогда бы не поверил. Ишь ты! — Чжун несколько раз плюнул себе под ноги и продолжил: — Конечно, позвонить можно. Но настоящий пожар пожарных не боится. Если надо — что хочешь сгорит, моргнуть не успеешь.

Я тоже знал такие пожары — когда дома, а иногда даже с людьми, горели как будто облитые бензином. Да еще поднимался ветер — превращая все в пепел. А два метра отойдешь в сторону — никакого ветра. Как будто кто-то поддувал — для ярости огня.

Что мог я в этой ситуации? Только одно. Я повернулся к Чжуну и решительно сказал:

— Я ухожу.

Чжун поднял на меня глаза и постучал черным чубуком трубки себя по лбу. Кто знает, что этот жест означает у китайцев? У нас он означал весьма конкретное дело.

— Я заварил эту кашу. Это из-за меня тут начались приключения. Ты хотел полакомиться курятиной, а тут я. С тех пор все пошло кувырком, — пояснил я.

— Курятина! — вспомнил Чжун и вытаращил глаза в сторону темного окошка. — Эх! На сегодня все пропало. Матушка Лян так боязлива, что с перепугу легла спать.

Он нащупал бутылку возле лавки, где мы сидели, и поболтал ее. Там оставалось еще. Тридцать три русские нескончаемые капли. Китайцы знают толк в таких штучках. Наши наперстки стояли неподвижно, как часовые на страже императорских кладовых.

— Вот! Полюбуйся, у кого надо учиться смирению. У этих рюмок! — помахал Чжун рукой. — Они стоят на посту наперекор небу и земле.

Он тут же разлил водку. И мы ее уничтожили, как голодная акула морского ежа.

Чжун покачал головой:

— Никто не ушел от судьбы. Не ты притащил сюда эту свиную балду. Не ты сказал хозяину жужуба — уходить. Небо, небо! — поднял он глаза вверх.

Ветер дул порывами, изредка швыряя горсти колючего ледяного песка из пустыни.

Хутун спал, как и наша деревня в такую пору, не желая тратиться на электричество.

Спала и моя муха.

— Одного монаха в давние времена украли цяны-варвары. Помощи ждать неоткуда. Заперли его с другими пленниками в сарай. Варвары режут одного за другим, как овец, потешаются. И вдруг появился белый тигр. Представляешь, белый! Это значит, совсем старый, седой. Все в ужасе. Враги разбежались. Пленники, как мыши, забились по углам. А тигр стал грызть стену сарая. Прогрыз — и ушел на свободу. А за ним побежали все. И этот монах. И что, по-твоему, тут самое удивительное? — поглядел на меня Чжун. — Так вот, нет покоя даже белому тигру. Даже он на старости должен совершать удивительные вещи. Не убивать быков, а грызть обломками клыков дерево, понимаешь? — опять постучал Чжун трубкой себя по лбу. — Тигр что, корова? Травой должен питаться? Нет. Он обречен на кровь. Но и ему пришлось поработать зубами, как крысе. Такой приговор! Все должны искупать свои поступки. Так при чем здесь ты? — Чжун выпустил клуб дыма и сказал горько: — Кто просил меня вырезать трубку из корня жужуба? Корень был не совсем мертвый. Я мог его присыпать землей, а я отсек топором. Вот хозяин жужуба и наказал меня.

7. Ночь оборотней

— Умный удит черепах на мелкую креветку, — сказал Чжун. — Попробуем и мы.

Он ожидал ночного штурма. И мы подготовились к нему как могли. Надо было защищать старушек и эту шумную молодежь, которая, потаскавшись на мотоциклах по переулкам и бросив свиную голову на растерзание воронам, а не собакам, которых в Пекине нет, заявилась ближе к полуночи и повалилась спать, потому что завтра был рабочий день.

Пекин — большая деревня. И внезапно я услышал неподалеку одинокий сдавленный крик петуха. У нас петух разгоняет ночную нечисть. Но в Китае нечисть куда более матерая и закаленная. Что ей бедный петька?

Чжун оделся потеплее, а я нахохлился в своей куртке. Мы сидели под жужубом, от которого, кажется, отлетела душа. Расцветет ли он опять весной?

— А где мелкая креветка? — спросил я. Я ждал каких-то снастей. А Чжун ничего не приготовил, кроме нескольких петард.

Он засмеялся:

— Ты и я — вот тебе мелкая креветка. А ты думал что? Мы сами мелочь пузатая. На нас и будут ловить чертей небожители. — И он посмотрел в черное небо, где горели звезды, которых я не знал.

Чжун, как всегда, был прав.

Все земные битвы — тени небесных.

Бессмертные устроят ночью сражение. А мы будем вместо приманки. Редко-редко человек совершает подвиги выше человеческих сил. Ну да те, совершающие, летают на серебряных облаках и падают с утесов вместе с водопадами, чтобы ходить по спинам малиновых рыб в пенистых горных речках. Но не мы. Не стоит заблуждаться на свой счет.

Ночь длилась. В хутуне было тихо. Проскрипели колеса одинокого велосипеда. Пробежала мелкой рысью какая-то тварь.

Упала черепица.

Чжун подошел, присел и уставился на нее, подсвечивая фонариком. Он глядел на трещины, как старый гадатель — на панцирь черепахи, желая выведать подсказку по узору линий.

Что он понял, я не знаю. Он предпочитал ночью молчать. Но через минут пять Чжун поднялся и отправился в дом. Вернулся он оттуда с картонной коробкой, полной какой-то детской чепухи.

Он водрузил ящик на скамейку и стал копаться в нем.

Я присел рядом и молча стал глядеть, не задавая вопросов. Если я не понимаю — так и не нужно. Мы забываем, что наши секреты, наши объяснения замечательно слышит всякая нечисть. Бойцы должны быть молчаливы. Чтобы не проговариваться.

Что делал Чжун, я так и не понял, пока не увидел его игрушки в действии.

А до этого все выглядело так: он доставал разноцветные резиновые шары со свистульками, какие-то пищики, манки, свирельки... И всю эту дребедень превращал в непонятные вещи. Когда наделал их целый ворох — пошел устанавливать. Это были его ловушки. Его звуковые мины.

На что он рассчитывал, мне стало понятно, когда начался штурм. Я все-таки неглубоко понимал суть противника. А Чжун из моих рассказов сделал верные выводы. Или ему сказала об этом битая округлая, как чешуя горы-рыбы, черепица?

Он расставил свои ловушки вдоль всех четырех стен и у ворот — в два ряда. Он был совершенно прав.

Было около часа ночи, когда послышался глухой удар в ворота. Это был осторожный, предупредительный удар. Атакующие проверяли, спят ли защитники.

Мы затаились. У меня в руках был кухонный тесак, широкий кусок очень опасной стали с ручкой. А у Чжуна — только черная трубка из жужуба. Он, прищурившись, глядел в сторону улицы.

Стук стал настойчивее. Чувствовалось, что за воротами — целая толпа. Темнота в хутуне стала грозной и тревожной.

Моя муха задребезжала в шкатулке.

— Хей! Хей! Открывай! — раздались грубые, как будто нечеловеческие голоса.

— Ломай! — сказал кто-то толстым голосом.

Ворота затрещали. В переулке раздалось дружное сопение и пыхтение. Это штурмующие карабкались на ограду.

Но Чжун позаботился о развитии событий. Ломать ворота ему было жаль. И он дернул за веревку, помогая атакующим.

Ворота распахнулись. Этого шайка совершенно не ожидала. Враги лезли друг на друга. Громоздили пирамиды. И сейчас они покатились кубарем. Прямо на мины, установленные Чжуном.

Мины заголосили. Шарики с пищиками типа «уйди-уйди», какие-то особенно гнусные пищалки и свистки устроили совершенно гадкую какофонию.

На это и рассчитывал Чжун.

В темной толпе я увидел знакомые, такие понятные фигуры. Свиньи-штурмовики! Наверное, это был тот самый десант, который утром истоптал машину У Седьмой.

Но тогда это были твари с крыльями, а сейчас они заметно огрузли. Что ж, в Поднебесной даже нечисть подчиняется законам гражданской власти, памятуя о том, что император руководит князьями бесов и на том свете.

Да и компартия махала пальцем и говорила: «Низ-з-зя!» — и нечисть послушно отступала перед народом. В Китайской Народной Республике под красным флагом с пятью золотыми звездами не принято летать без разрешения даже духам. И, как видно, стадо небесных кабанов такого разрешения в Министерстве внутренних дел не получило.

Об этом знал Чжун. На это и рассчитывал.

Атаковали нас не люди, а свиньи. Свиньи с музыкальным слухом. Пугать их огненными петардами не имело никакого смысла. Им совершенно наплевать на вспышки света. А вот какофония их напугала. Ну и какая-то незримая преграда, о которой мы могли только догадываться.

Двор заполнил невыносимый дикий хор и треск звуковых петард. Небесное стадо демонов бросилось назад. Все это казалось мне мировым побоищем. Казалось, захлопают тысячи окон, загорится огонь, сбежится все население, появится армия...

Но хутун спал эпическим сном. Как спит Запретный город Гугун, ожидая императора. Как спят Гималаи. Как спит, улыбаясь, пьяная мушка-дрозофила с красными глазками, налакавшись виноградной жижи из стоведерного бассейна. Это была наша ночь и наше дело.

Вареная свиная голова тоже вместе со всеми атаковала двор. Она шмякнулась на землю — и осталась недвижима. Скоро двор опустел. Только белое рыло головы с кривой усмешкой глядело вверх. На косую луну в быстрых тяжелых тучах.

Разохотившиеся пищики продолжали гнусно пиликать, завывать и квакать.

Чжун встал и пошел их вырубать. Одни он просто давил каблуком, другие обрывал, третьи футболил ногой. Так он сбивал напряжение.

Раздался звук мотоциклетного мотора.

Возле широко распахнутых ворот остановился мотоцикл с коляской. Полиция в черных балахонах плащей, вытянув шеи, подозрительно смотрела во двор.

Чжун живо вышел вперед, пряча поврежденную руку.

Полицейский вылез из коляски и подошел к белой голове. Оскаленная свиная морда уставилась на него.

— Что это? Почему беспорядок? — спросил он у Чжуна.

— Ловлю бешеную собаку — на свиную голову, — быстро пояснил Чжун.

— А, это вы, лао Чжун, — осклабился полицейский, такой же старый, как Чжун. И с такой же трубкой в кармане, которая ждала своего часа. — А что, в нашем районе появилась такая собака?

— Да. И она уже дважды пробегала тут, но не осмелилась схватить мясо. Я ее жду.

Квадратный тесак с черной ручкой сверкал в руке Чжуна, и полная луна, выкатившаяся из гряды облаков, чтобы полюбоваться схваткой, гляделась в сталь, как в древнее полированное зеркало династии Тан, которое всегда молодо.

Чжун выхватил тесак у меня, как стриж мотылька, едва услышал полицию. А я и не почувствовал. Иностранец со свирепым оружием темной ночью посреди столицы — это хороший сюжет. Кого резать собрались, любезный? И не факт, что Чжун бы меня отстоял.

Квадратная ледяная луна просто заворожила полицейского.

Он щелкнул языком и потянулся потрогать лезвие, но не посмел. Он был просто старый и беззубый полицейский, а не мастер ножей. Свиная голова, тесак и бешеная собака заняли все его воображение. Глаза его были уже почти круглые. Для иностранца просто не осталось места. Меня он, как черного слона в темной комнате, не приметил. А я сжимал в кармане шкатулку с мухой, моля Небеса, чтобы она не запела. Но русская муха спала мертвым сном, как матушка Лян.

Полицейский ликовал. Удачный рейд! Будет чем похвалиться в участке — как в глухомани хутуна со старым бойцом скота Чжуном он героически ждал в засаде бешеную чужеземную суку, напавшую на столицу. Ум служаки бурлил. Однако плащ с погонами располагал к дидактике и снисходительному тону. И он заметил свысока:

— Молодец. Не завидую этой бешеной. На ее месте я бы сдался ветеринарам. Утром расскажете о своей охоте.

Полицейский со смехом забрался в коляску, и мотоцикл потащился в темноту хутуна.