Ворожея

Паучиха я, ворожея...
Мне ль судьбы своей не испить?
По эфирной своей траншее
Все тяну к тебе златонить

И нижу на нее, как бусы,
Колдовские свои слова.
Знал ли ты тяжелей искуса?
И сама я едва жива...


Молитва о рабе Божьей Нине

Нине Петровне В.

Господи, продли дни смиренной дочери Твоей Нины,
сохрани подольше мерцающий во тьме жизни ее атом!
Как сухой цветок меж хрупких страниц книги старинной,
источает она почти неземные, забытые ароматы:

доброты бескорыстной (о, преданное анафеме слово!),
речи головокружительно правильной русской...
Вот стоит у резного стола в залитой солнцем столовой —
волосы золотою короной, под муслиновой блузкой

светится нежно алебастровая кожа молодая...
Вижу ясно так — будто замедленная съемка:
синие лучи взгляда из-под собольих бровей кидая,
говорит и говорит что-то певуче и негромко,

тем женским тембром, какого больше и не производят,
оставшимся где-то там, на виниловых скрижалях...
(А стать бы ему снова в фаворе да в моде —
как упоительно бы слова обычные звучали!..)

Годы молодости ее — с полным роковым набором:
стройки коммунизма, война, смерть юного брата,
встреча с летчиком боевым, соколом чернобровым, —
в общем, родная наша русская махабхарата...

Вот вижу ее такою — в ее далеко за девяносто —
бабочкой цветной, вмурованной в хитин десятилетий.
А досадная эта старческая немощь да короста —
просто цена на обтёрханном ван-вэй билете,

выданном каждому невольному пассажиру
летящей по черному тоннелю планеты...
И быти бы каждому сегодня живу — не до жиру! —
под покровом Матери Небесной Всепетой...

Господи, спаси, сохрани смиренную дочь Твою Нину!..
Да и нас прости, вразуми — черную Твою, черную глину...


Финист — Ясный сокол

Увязает она, как карета в снегах, — в своих химерах:
Бытие в доме, где часы мерцающего металла с боем
Оглашают матовым звоном просторные интерьеры,
И быть ей там непременно — и только! — с тобою.

Да, не обросла ни счетами, ни цацками, ни мехами,
Не выпорхнула птенцом из гнезда (увы ли?) привычной страты...
А вот пеленает раны твои ночными стихами,
Чтобы стал хоть на миг ты опять молодым и крылатым...

Для нее не старик ты, седой и сухой, аки леший.
И не тощий, плешивый, с казною несметной Кощейка...
Для нее ты воин — сияющий доблестный Гильгамеш и
Герой пятитысячелетнего ремейка...

Пусть хранят и лелеют тебя небесные высшие силы,
И пусть ангел неспящий и чуткий всегда будет около.
И пусть живет еще та, что пять пар бы железных сапог износила —
Лишь Финистом назвать бы тебя — своим Ясным соколом!..


Метаморфозы

Забудь его! Он недостоин
твоих кипящих горьких слез.
Когда-то был он славный воин,
но череда метаморфоз —

борьба за хлеб и пьедесталы,
за вес, за власть, авторитет —
сгустила кровь: той ярко-алой,
горячей и в помине нет.

Забудь! Душа другая в теле,
холеный с виду, он старик.
Навек умолкли менестрели
в груди его... И только блик

огня былого вспыхнуть может —
по умирающей золе
так искра пробежит тревожно
и сгинет в сумеречной мгле...

Оставь его — его неволе,
его триумфам и цепям,
его самоизбранной доле,
его коротким жарким снам,

где — к утоляющей кринице —
он жадно льнет к твоим устам
и — сам себе сказать боится —
бывает счастлив только там...


Нет, у тебя не отрешенное лицо...

Нет, у тебя не отрешенное лицо,
и ты болеешь земными болями.
И ты вынужден, в конце концов,
суетиться как все — волей-неволею.

Признаюсь, не будучи ханжой и снобом,
пинок открытия был сотрясающе резким:
можно казаться надменным и быть высоколобым,
а оказаться нежным, усталым и дерзким...

А я не экзальтированная женщина,
не хочу умереть от любви всерьез.
Вижу отчетливо растущую трещину —
плоть жизни отходит от взлелеянных грёз.

Не свалиться бы в эту пугающую впадину,
«зияющую пожрети мя», распялившую черный рот!
Как бы поставить вокруг нее оградину?
А то ведь замутит, затянет, перетрет!..


Любовь ар-деко

О мой босоногий бог,
Ты светел и чудно наг.
Под нами течет песок,
И легок бесплотный шаг.

Неужто конец борьбе?
Чело озаряет нимб.
Я буду Землей — тебе.
Ты космосом будь — моим.

Искристая звездная взвесь
И матовый лунный звон.
Дремотно и мирно здесь
Струится песок времен.

Я в алом плаще, мой бог.
Со мною земная страсть.
Позволь же у белых ног
Кровавым цветком упасть.


А-ля рэп

О, сколько чудных мест на земле еще не опробовано!
Ни одним из вменённых чувств: ни на глаз, ни на зуб — никак!..
Да что там! Не нюхано даже виски с содовой (но
Зато приоткрыл ароматные тайны свои коньяк)...

Только-только принял себя целиком — без аннексий и контрибуций,
Только всех сущих возлюбил, простил, всем отснился,
Только понял, как прав был узкоглазый старик Конфуций,
Великий своим путем, хоть и не имевший СНИЛСа,

То есть получается, только забрезжили фантомы истины
Сквозь плотно зажмуренные веки знаний и убеждений —
А ты уже стоишь и озираешься потерянно у стены,
Мало того — неудержимо сползаешь, опускаешься на колени,

Прозревая: а ведь это десятилетие — последнее красивое,
А дальше — немощной старости болезненные гримасы,
Альцгеймер с Паркинсоном, братья шаловливые,
Уже подглядывают из-за кулисы — ждут своего часа...

Тьфу на них! Но жизнь — как предательски быстро меняла свои
                    мизансцены!
Как несправедливо напяливала амплуа и раздавала роли!
И всё же... всё же... Все ее мгновения бесценны,
Даже когда все явки провалены и просрочены все пароли...