(История, основанная на реальных событиях)

Посвящается учителю немецкого языка Макаровой Раисе Михайловне, без которой не случилась бы моя огромная любовь к этому предмету, определившему многое в моей жизни…

Я работал на местном телевидении корреспондентом почти год, как со мной случилась эта история. Прихожу как-то на работу, боясь опоздать на очередную утреннюю «летучку»: шеф у нас строгий был, чуть опоздаешь — припоминать потом будет постоянно, отчитывать при всех. А мы на износ тогда работали: телевидение в городе только-только открыли, надо было вкладываться по полной, репутацию хорошую зарабатывать. Съёмки — и утром и вечером, без учёта времени, домой зачастую поздно приходили — то в монтажной задержишься, то вечернее интервью или репортаж некстати подвернётся… А на следующий день к восьми утра «как штык» — на летучку, страшно не высыпались, да и зарплаты, если честно, почти никакой, так только, чтобы с голоду не умереть. А на меня как на старшего корреспондента много обязанностей тогда было возложено: и свою работу делать, и за работу остальных корреспондентов отвечать, в том числе и внештатных. А уж репортажи официальные — всегда на мне: сессии городской Думы, собрания, совещания… Как вспомню, какая скукота всё это — так зевать начинаю… Творчества в работе корреспондента муниципального телевидения, как хотелось бы, — ноль. Надоело мне всё это  до чёртиков, и пошёл я к шефу.

— Дайте мне настоящую творческую работу, а то уволюсь! — в сердцах крикнул я ему, увидев в коридоре.

Шеф подумал пару минут, а потом решительно произнёс:

— А что? И дам, Николайчук, дам! Смотри, не отказывайся потом!

— Не откажусь! Ни за что! Сплошной официоз снимаем, сколько ж можно? Устал народ на одни и те же депутатские морды смотреть! — возразил ему я довольно резко.

А на следующий день вызвал он меня к себе. Тет-а-тет разговор получился. И дал он мне задание съездить в госпиталь к раненым бойцам, к тем, что с первой чеченской привезли. В начале 2000-х дело было.

— Ты думаешь, я обычный репортаж тебя попрошу сделать? Нет, Иван! В госпиталь привезли одного парня, он в плену у чеченцев пять лет просидел. Говорят, что один день-то у них в плену аду подобен, а тут пять лет, сечёшь, Николайчук? И он выжил! Выжил! И расстреливали, говорят, его, и не кормили, и приёмы на нём рукопашного боя отрабатывали, издевались одним словом, как могли, а он, несмотря ни на что, взял да выжил и своих дождался! Материал — бомба, чуешь? Сделай по максимуму, так, чтобы весь город к телевизорам прилип, чтобы долго потом об этом говорили, да не одни мы, местные, а чтоб до самой Москвы слух докатился! Посмотрим, что получится. Иди — и делай! Глядишь, рейтинги поднимем, премию выпишут…

Госпиталь так госпиталь. Я, скажу честно, без особого энтузизма туда поехал. Ну, думаю, всё ж лучше, чем репортаж из Городской Думы или с собрания какого вести. Все эти обещания депутатские ничего не стоят, и простому люду от них ни жарко, ни холодно. Взял я видеооператора, шофёра и поехали мы на съёмки, предварительно созвонившись с лечащим врачом того самого солдата.

— Только не утомляйте его, слаб он ещё, сейчас восстановиться ему надо основательно, а не память теребить тяжёлыми воспоминаниями, — предупредил нас солидный, чуть полноватый доктор, провожая в палату к Владимиру Яровому. Так звали нашего снайпера, каким-то чудом выжившего в чеченском плену.

Заходим в палату на двух человек. У окна на кровати лежит худой длинный парень. Взгляд отрешенный какой-то, странный и страшный. Я сразу понял, что из двоих раненых, лежащих здесь, Яровой — он. По глазам его понял. Видел солдат много такого, о чём и не расскажешь всем и каждому… Тем более вот так, с ходу, на камеру… Как только я это осознал, войдя в палату, притормозил оператора:

— Сань, слушай, иди погуляй пока, а? Нужен будешь, дам знать.

А сам, глядя в глаза Яровому, неспеша, шаг за шагом подходил к его кровати. И, честно скажу, струхнул в тот самый момент, когда надо было разговор начинать. Онемел будто… Так и стоял в оцепенении какое-то время.

+++         

— Ты что ли пришёл меня для телика снимать? — совершенно спокойно спросил Владимир Яровой. — Бери стул, садись, расскажу…

Очухавшись как ото сна, я послушно взял стул, придвинул его к кровати Ярового, сел.

— Как звать-то тебя?

— Иван Николайчук.

— Не удивляйся, Иван, что я такой спокойный, будто и не со мной всё это было. Все пять лет прошедших — мои, без обмана, как есть так есть! Я ж под Богом хожу, как и ты. Ему, Спасителю нашему каждый день, каждую ночь, каждую минуту, что в сознании был, молился, у него свободу себе вымаливал, крестик свой нательный целовал и вымаливал. Он,знаешь, всё видит сверху. И мои мучения в плену тоже видел. А от того, что от веры православной не отказался и креста не снял, зато он, может, меня и спас. Да мою Анюту ко мне послал, чтобы путь облегчить, чтоб веру в людей окончательно не потерял.

 Когда пытались выбить остатки сознания ударами автоматов по голове, мозг постоянно цеплялся за одну и ту же ниточку, одно и то же видение. Темноглазая девчонка-одноклассница пытается объяснить мне, тугодуму, грамматику немецкого языка, но безрезультатно… Я влюбился в неё почти сразу, как пришел в школу, в наш первый класс. С «началки» же я, рядовой троечник «висел» на шее у отличницы Ани ненужным балластом. Однажды меня вызвали к доске. Урок я, конечно, не знал и «плавал» почти профессионально. Она сидела за первой партой и пыталась помочь мне, шёпотом подсказывая ответы. Но я будто не слышал этих подсказок, а видел только её огромные, тёмные, цвета спелой черешни глаза, её удивительный взгляд с поволокой и был настолько очарован ею, что, как загипнотизированный, не мог произнести ни слова. Так и стоял в ступоре у доски. А Анюта подсказывала мне ответы, крутила пальцем у виска, отчаянно жестикулировала, но бесполезно, я не реагировал никак. Учительница, заметив, что со мной что-то не то происходит, посадила меня на место. А после уроков она оставила нас двоих и сказала, что со мной, отстающим в учёбе теперь будет заниматься она, Анюта, «подтягивать», так сказать. После уроков. И, начиная со второго класса, мы стали заниматься с ней по всем предметам. Девчонка страшно злилась, что я ничего не мог запомнить и понять, а как я мог что-то понимать, когда рядом сидела она… В конце концов, она стала решать за меня примеры и задачки, а я просто списывал. Так тянулось до четвёртого класса, пока у нас не начался страшно непонятный немецкий язык. Класс разделили на две группы — будущих «немцев» и «англичан». Я совершенно не понимал, да и всё равно мне было, в какую группу идти. Пока не осознал, что пойду туда, куда и она. Анюта — к «немцам», ну и я за ней. И зря, скажу честно. В немецком-то, знаешь, что самое сложное? Если не учил, брат, тебе повезло! Немецкая грамматика почти что смерть, мозги последние потеряешь, пока выучишь, а надо ж, как в жизни бывает, она то, эта грамматика, всей душой моей детской ненавидимая и спасла меня в плену… В памяти вдруг зацепилось и вот уже несколько лет звучит одно и то же непонятное слово «плюсквамперфект». Ни тогда, в школе я так и не понял его значения, ни тем более тогда, когда был в плену в первой чеченской, сидя несколько лет в глиняной яме голодный, истерзанный… Но сознание или то, что осталось от него, всё цеплялось и цеплялось за непонятное, странно-звучащее это слово, как будто в нем и было мое спасение, был какой-то смысл, будто в нем была заключена тайна разгадки самой жизни... Как вспоминал его, сразу в воображении всплывал образ одноклассницы Анюты, её глаза-черешни, только не злые, а смеющиеся надо мной. «Чего мол, Вов, ты тут страдаешь, делов-то — выучить грамматику и сдать нашей Алле Григорьевне, поставит она тебе тройку за год и свободен…» Глаза-черешни то приближались, то отдалялись от моего лица. Но каждый раз, глядя в них, я понимал, что живу, что буду жить, что с ними у меня что-то важное было и будет еще… Что не умру я вот так просто в этой вонючей и холодной яме, что не сдамся чеченцам ни за что — не получат они душу русского солдата, как бы им того ни хотелось, не получат! Это осознание ко мне в голову тоже не сразу пришло, а тогда, когда я стал видеть глаза-черешни всё чаще и чаще. Сначала думал, это наваждение какое, сон такой.

Даже представлял, что я уже там, по ту сторону сознания, в ином мире, что прохожу все круги ада перед тем как к Спасителю явиться... Оказалось, рано мне ещё к нему, не закончился мой жизненный путь…

Договорив, солдат вздохнул и закрыл глаза. Уснул. Понял я, что на сегодня точно всё. Устал Яровой, сил он ещё не набрался на нашу мирную жизнь. Одной частью своего существования там, в плену так и остался.

+++

Я ещё несколько раз заходил к нему в течение недели. И каждый раз он мне что-то особенное рассказывал, то, что какими-то обрывками засело в его памяти. Помнил штурм во Введенском ущелье и то, как сидел на головной машине, которой наши солдаты перекрыли вход в него, помнил, как огнем с высоток их чеченцы нещадно поливали. А что дальше было — уже не помнил. А дальше его наверняка контузило и взрывной волной отбросило вглубь ущелья. Неспроста оно называется Ханчелак, что в переводе с чеченского значит «мёртвое ущелье». Именно там чеченцы устроили засаду нашим. А засада — верная смерть: головная и замыкающая машины подбиваются, и всех расстреливают с высоты. Если попасть в засаду, жизни группе полчаса максимум, потом — братская могила. Но тут ситуация оказалась намного лучше: по радиостанции запросили ребята помощь с воздуха, вертолёты прилетели быстро, поддержали наших огнём — управляемыми ракетами «воздух-земля» уничтожили огневые позиции на высотках. К удивлению, все уцелели. Все, кроме Владимира Ярового. Стали искать -безрезультатно. Нашли только его кровь на камнях, а самого Ярового и след простыл. Стемнело. Оказалось позднее, он глубоко контуженный в плен к чеченцам попал.

Российские военные так просто не сдавались, создали поисково-спасательную группу, трое суток лазили по горам, даже в контролируемые населённые пункты боевиков нос совали, но так снайпера Володю и не нашли. Списали как без вести пропавшего.

А в 2000-м, в самом его начале, в феврале месяце случился штурм Шатоя. В одном из населённых пунктов мирные его жители сообщили, что у них в зиндане («яма» значит по-чеченски) уже несколько лет сидит спецназовец. Бегом туда. Зимой быстро темнеет, дело к вечеру, фарами от БМП осветили местность. Нашли яму три на три и семь метров глубиной. Лестницу, что рядом была, спустили, человека или то, что осталось от него — живые мощи на поверхность достали. Страшные впавшие щёки, глаза, большая борода, практически разложившийся за пять лет камуфляж. Солдат был в мешковине, прогрыз дырки для рук, так в ней и грелся. Били его, отрабатывая на нём приёмы рукопашного боя: ножом в сердце, а он должен удары отбивать. Хоть в спецназе у ребят подготовка хорошая, но он так изможден был, сил не хватало, чтобы нормально удар отбить, но отбивал всё же, хоть и промахивался, руки вот только были все изрезаны.

Как из ямы его достали — он перед ребятами на колени упал, говорить толком не мог, то плакал, то смеялся: «Дождался я вас, родненькие, дождался». Они его сначала в баню — помыли, одели, а потом кормить потихоньку начали. Яровой кусочки хлеба в шарики катает и долго-долго во рту рассасывает, смакует, к вкусу хлеба заново привыкает… То и понятно: в течение двух лет его практически нормально не кормили, вкусовые рецепторы начисто атрофировались…

— Что ж ты ел там, Владимир, в этой семиметровой яме, если говоришь, что боевики тебя совсем не кормили?

— А не поверишь… Слёзы свои ел. Поплачу-поплачу, из сырой глины шарики катаю и ем, больше-то всё равно есть нечего было. А ещё представляю, что это еда настоящая… А зимой снег ел и пил. И каждую минуту молил Бога о спасении.

Видеооператор мой, Сашка так и оставался стоять за дверью, готовый в любой момент начать съёмку, но я позвал его только в последний день, когда мы со снайпером Яровым говорили о вере в Иисуса Христа и о том, как должно и нужно жить — по правде. И каждый раз Владимир удивлял меня всё больше и больше. И тем, с каким спокойствием он относился ко всему произошедшему с ним (страшные события своей жизни он словно фильм пересказывал), и тем, что выработал собственную философию, основанную на христианских догмах и постулатах. Только все эти «не убий, не укради, не сотвори себе кумира» из его уст звучали не банально или фальшиво, а имели особый, сокровенный смысл… Истинный.

— Крестик-то они с моей шеи снять не смогли, хоть и пытались не раз. И каждый раз на Пасху доставали меня из ямы и … расстреливали. Ставили к скалам, на колени ставили, а в пятнадцати-двадцати метрах — несколько человек с автоматами, говорили: «Молись своему Богу! Если Бог есть, он тебя спасёт». А я и молился как мог, как помнил: «Господи Иисусе, если тебе будет угодно сегодня, я еще поживу немножко». Глаза закрывал и крестился. Чеченцы спусковой крючок снимают, раз — осечка, два осечка, на третий раз то же самое… Только пули, как заговорённые, то мимо летели, то отскакивали от меня, ранили несерьёзно. Почти в упор стреляют — и не могут расстрелять. Промахивались, злились: «Снимай крест, неверный!» Как сил хватало на улыбку, не знаю, но отвечаю: «Не я этот крест надел, снимать не буду!» И снова меня били и кидали на дно ямы… Крест с шеи сорвать хотели, только ничего из этого не вышло. Один из чеченцев попытался это сделать, только упал как подкошенный передо мной — ноги парализовало. А мне сухожилия на ногах перерезали, чтоб не сбежал, значит.

— А как ты нашёл свою чеченскую Анюту? — снова спрашиваю.

— А это не я её, а она меня нашла…

И тут Владимир будто поперхнулся и закашлялся, и я успел увидеть, как из глаз его покатилась слеза. Крупная, настоящая… Он и не пытался скрыть слёзы, замолчал, отвернулся к стене, а рассказ свой всё равно продолжил. И тут я подал знак видеооператору начинать съёмку бойца со спины. Так телеинтервью с героем и получилось, но из первых уст, что называется. Пока Яровой говорил, а говорил он в этот раз долго, я представлял себе всё как наяву. И плен, в который Владимир попал сильно контуженным, и глубокую яму, в которой и холодно, и голодно, ни света, ни тепла, ни надежды на спасение, и чеченскую девушку Ассель, всем сердцем полюбившую русского солдата и, по сути, спасшую его едва теплившуюся в измождённом, растерзанном теле жизнь…

Однажды я увидел в больничной палате и её, ту, что явил Яровому Господь как спасительницу, чеченку по национальности, ту, что позже русский снайпер увёз с собой, обратив в христианскую веру и женой своей сделав. Тоненькая как виноградная лоза, высокая, с большими карими глазами. От той девочки-одноклассницы Анюты, в которую Владимир был влюблен в школе, у Ассель только эти самые глаза-черешни и есть. Да еще имя. Анной она стала, поменяв свою веру на веру любимого. Именно она, тогда шестнадцатилетняя девчонка, вопреки родительским запретам под покровом ночи спускалась к Владимиру по лестнице в яму, склонялась над ним, полуживым, отпаивала его козьим молоком, протирала его грязное, измождённое лицо со впалыми щеками краем своей одежды, шептала ему нежно что-то на непонятном языке, обмывала и перевязывала раны… А наутро, узнав обо всём, родители били и запирали её под замок в сарай, а Ассель… Она ломала замки, перетирала верёвки, которыми была связана, бежала и доила козу, спускалась с молоком в яму к своему русскому и снова продолжала бороться за его жизнь, за душу его живую. Видела в нём не только и не просто воина, а мужчину, человека, будущих своих детей видела… У них и родились потом дети (это уж я, забегая далеко вперёд, говорю). Двое — мальчик и девочка.

— В бреду казалось, что не Ассель меня спасает, а моя школьная подруга Анюта. Я отчётливо видел её взгляд с поволокой, слышал её шёпот, хотя и не понимал смысла сказанного, чувствовал прикосновения её ласковых рук… И что спасало меня больше — еда, присутствие Ассель или упрямое желание выжить во что бы то ни стало, теперь и не понять. Да еще это, точившее моё сознание немецкое слово «Плюсквамперфект», которое звучало тогда для меня как «Живи!» И злость, которую оно рождало во мне, тоже помогала мне выжить. Вот ведь до сих пор не знаю, что это слово означает, а как оно, одноклассницей Анютой произносимое, во мне засело!

— Я знаю, Володя, что оно означает. Хочешь, скажу? Тоже немецкий и в школе, и в институте др курса четвертого изучал. «Плюсквамперфект» — «предпрошедшее время» и больше ничего, солдат. И боль твоя в предпрошедшем осталась, и плен, и горести все. А то, что Анна твоя с тобой всю жизнь — сначала одноклассница Анюта, а теперь вот Ассель-Анна — так это счастье навсегда! Из «плюсквамперфекта» пришло, да так с тобой и останется. Везунчик ты! Будь здоров, брат, и знаешь, ещё что? Спасибо, что воевал, спасибо, что выжил, спасибо…

Сашка выключил камеру. И тут снайпер Владимир Яровой повернулся к нам. Его лицо было мокрым от слёз. Слёз счастья…

А и вправду сюжет получился более, чем удачным. Мы, телевизионщики по улицам ходили и чуть ли не каждый благодарил нас за вот эту вот горькую правду. Только после сюжета про снайпера Ярового недолго я на ТВ проработал, уволился. Не смог больше смотреть на холёные депутатские морды после всего того, что от Владимира услышал. И не жалею ничуть.

Историческая справка

Первая чеченская началась в декабре 1994 года, спустя три года после провозглашения независимости республики Ичкерия, и продолжалась в течение двух лет. Во главе вооружённых сил сепаратистов стояли президент Джохар Дудаев и его полевые командиры Масхадов, Басаев, Радуев и другие. Российскими войсками в период этого конфликта руководил первый президент Борис Ельцин, а с ним и министры обороны, внутренних дел и командующие такие как Анатолий Романов. В марте 1995 штурмовая группа из 30 бойцов на БРДМ-ах выполняла штабной рейд по блокированию групп боевиков во Введенском ущелье. И в таком месте как Ханчелак (переводится с чеченского «мёртвое ущелье») нашу группу поджидала засада, в которой контузило российского снайпера, и он, контуженный попал в чеченский плен.