1

«В лето 6760 прииде Неврюй и Котья и Олабуха храбры на землю Суздалскую со многеми вой на великого князя Андрея Ярославича и бродиша Клязьму канун Бориса дни под Володимерем».

Разбили враги войско князя Андрея и Ярослава Ярославичей под Владимиром, разорил Переяславль Неврюй, полководец Батыев, убили жену Ярослава, детей его в полон увели. Без числа людей на чужбину увели монголы, продали в рабство. Сами Андрей и Ярослав бежали в Новгород, но их там не приняли, и разошлись пути-дорожки братьев. Андрей с женой и детьми да с остатком дружины ушел на север, к варягам, а Ярослав Ярославович — во Псков.

Мишке, Иванову сыну, на тот год едва исполнилось семнадцать. Был он под стать своему имени — медведь, большой и сильный, но и сила его не спасла от полона. Вместе со всеми повели их на юг. Многие умерли по дороге — не нужны никому слабые рабы, только сильные нужны, да и брали только ремесленников, над остальными учиняли расправы. А Мишка хоть молодой, он был знатным кузнецом, такие везде нужны.

На берегу Итиля оказался Мишка, в Болгаре. И продавали его, как скот, выставив посреди площади. Повезло ему, что покупатель искал не рабочую силу, а мастеровых, иначе сгнил бы на тяжелых работах. Покупатель опрашивал каждого с помощью толмача.

— Кто такой? Что делать умеешь?

— Кузнец я. Могу нож справить, топор или меч.

— Звать как?

— Мишка я, Иванов сын. Медведем звали.

— Баавгай. Похож.

После Мишка узнал, что баавгай на языке кочевников значит медведь. Так и стали его называть.

Умер у кузнеца Боржигдая помощник, вот и пришел найти замену. Боржигдай был известным кузнецом в Болгаре. Начинал рядовым кузнецом, был и воином, вместе с войском Бату дошел до самого Киева. Заприметил его темник Батыя Бурундай, понравился ему меч, выкованный в походной кузне. Оставил при себе. Так и стал Боржигдай кузнецом самого Бурундая. Когда Бату отправил Бурундая на помощь Мунке в битве против потомков Чагатая, Боржигдай едва не погиб под Отраром, остался хром на одну ногу. Джучидские войска возвели на престол Мунке после неожиданной смерти великого хана Гуюка. Казнили тогда множество чагатаидов и угэдэидов по приказу Берке, Батыева брата. А потом Бату-хан вызвал Бурундая к себе в свою ставку в Болгар, Боржигдай остался здесь. Ранен он был и в походах больше участвовать не мог. Позволил темник Батыев ему основаться в ставке кочевья.

Стал Мишка-Баавгай подмастерьем у Боржигдая. Многому научился у старого кузнеца-монгола, многому, к превеликому удивлению старика, научил его. В их оружейную мастерскую приходили и рядовые воины, и нойоны. Мечи были дороги, и не каждый воин мог себе позволить, чаще заказывали наконечники для стрел, чинили кольчугу.

Обращался Боржигдай с Баавгаем не как с рабом, хотя первые два года особых милостей от хозяина Мишка не видел. А когда умер Боржигдай, Баавгай стал кузнецом вместо него, и люди забыли о том, что он раб. Кузница перешла в его собственность. Дал ему вольную перед смертью Боржигдай, отписав все хозяйство и даже дощечку верительную выдал — не было у ордынского кузнеца родни.

Бату-хан перенес свою ставку в другое место, в Сарай, и правил своим улусом оттуда. А потом умер внук Чингисхана. Говаривали, что его могли отравить. Начались неурядицы. Наследником его, правителем Золотой орды стал сын Сартак. Был он в то время в столице империи Каракоруме, но не пришлось ему править. По дороге в Сарай он умер, вероятно, его отравили люди родного дяди Берке, и улус Джучи снова остался без хана. Ханом Золотой орды после смерти Сартака стал его сын Улагчи, Улавчий, как называли его на Руси. Был он еще мал и до наступления совершеннолетия править улусом должна была вдова Батыя Боракчин-хатун. Но ни ей, ни ему не привелось совершить никаких дел государственных. Улагчи по традиции умер в тот же год не без помощи все того же Берке. Боракчин была умна и мудра, она пыталась сохранить власть и решила возвести на престол своего сына Туда-Мункэ. Но знать улуса Джучи ее не поддержала. Она пыталась заручиться поддержкой, обратившись к внуку Темучина Хулагу, воевавшему в то время в Иране. Но ум и мудрость на этот раз не помогли ей. Берке раскрыл ее замысел, и при попытке бегства к военачальнику Хулагу Боракчин поймали и казнили. И ханом Золотой орды стал Берке, брат Бату-хана. На долгие десять лет в улусе Джучи прекратилась борьба за власть.

Все это проходило мимо кузнеца Баавгая, не затрагивало его, ведь он был простым ремесленником. Мишка все так же продолжал работать, уже забыв о том, откуда он родом, почти забыв родной язык и выучив чужой, даже не один, а два — монгольский и тюркский. Рабом он уже не был, но и своим здесь ни для кого не стал, оставался чужим медведем.

***

Однажды в его мастерскую зашли два человека, чудно одетые — в высоких сапогах с широкими голенищами, в богатых одеждах, отороченных мехом и перехваченных широкими кожаными поясами, а на головах они носили шапки, каких Мишка никогда не видел, будто мешок надели. Сразу стало ясно — не из простых. Оказались они венецианскими купцами.

Они осмотрели товар, но не нашли ничего, что могло бы им пригодиться, и попросили сделать пару длинных ножей, объяснив, какие именно нужны.

— Хороший нож стоит немало, — сказал Баавгай, рассматривая гостей.

Один из них, выслушав переводчика, ухмыльнулся и показал серебряную монету, вынув из мешка за пазухой. Мишка кивнул.

— Приходите послезавтра.

Купец, прищурившись, посмотрел на кузнеца.

— Ты не похож на местного жителя, — сказал через толмача.

— Я русич, — ответил Баавгай. — Мишкой зовут, а здесь Медведем назвали, Баавгаем.

— Как же ты здесь оказался?

— Уж точно не как вы. Не по своей воле. В плен взяли и продали. Но теперь я свободен.

— А что ж домой не уедешь, если свободен?

— А нету дома, сжег его Неврюй. Никого не осталось. Теперь здесь мой дом.

Купцы переглянулись и молча ушли. А Баавгай, закончив одну работу, раздул меха и взялся за изготовление двух поясных ножей.

Целый год пробыли здесь братья Николо и Маттео Поло. То уходили в Сарай, где был Берке, то возвращались в Болгар. Прибыли они из далекой Венеции, о которой Баавгай даже не слыхивал. Братья работали в Царьграде и покинули его незадолго до того как византийцы отбили город и сожгли венецианский участок. Были они не только удачливыми купцами, но и умели предугадывать события. Иначе погибли бы, останься они в Царьграде.

Не раз заходили в мастерскую Баавгая, говорили на разные темы. Чем-то приглянулся им плененный монголами медведь. Было у них что-то общее — и венецианцы, и русич успели посмотреть мир в свои года, но каждый по-своему — купцы путешествовали по своей воле, а Баавгая привели в Болгар, как скот. Помнил он дорогу из Переяславля в Болгар и никогда не забудет. Он купцам тоже о своей жизни немало рассказывал.

— Как на жизнь свою смотришь, чем будешь дальше жить? — спрашивал у него Николо.

— А чего на нее смотреть? Живу, как получается. Домой не вернусь, не к кому идти, никто меня там не ждет, на моих глазах погибли все. А здесь я привык, здесь у меня кузня, люди приходят, делом занят.

Венецианец цокал языком и молчал.

Купцы делали свои дела, что-то продавали, что-то покупали, иногда встречались с Берке. Берке был жесток, как и все. По трупам своих племянников он вошел на престол, а до того рубил головы, помогая Мунке стать великим ханом. Но вместе с этим он развивал торговлю, в Сарае строились минареты, и ставка кочевья уже стала похожа на настоящий город. Правитель улуса Джучи не препятствовал купцам, а наоборот, содействовал. Одно другому не мешает.

Жизнь шла свои чередом. Баавгай уже совсем обжился здесь, но все равно не чувствовал себя своим. Он был для них оросын баавгай, хоть и стал свободным, но все равно его сторонились, разве что приходили, когда было нужно выковать наконечники для стрел или ножи.

Он старался помогать пленным русичам, но их было много, а он один. Выкупил одного раба, Ваньку, молоденького паренька, которого натаскал на ремесло, и девицу Беляну, оставив у себя, чтобы помогала по хозяйству. Всем помочь он не мог.

Однажды Николо Поло пришел в мастерскую и сообщил, что скоро они с братом уедут. Баавгай лишь покачал головой — ему нравились два эти иноземца, у них был совсем другой нрав, не то что у воителей-монголов. И они не страшились путешествий, не боялись забредать в разные уголки мира, где их могла поджидать опасность. Не были они воинами, но за себя могли постоять, не применяя оружия, одним лишь словом. Таких людей Баавгай раньше не видывал. Николо уже сносно говорил на языке местных жителей и обходился без толмача.

— Нам будет нужен верный человек, который мог бы нас сопровождать, — сказал Николо.

— Советую поспрашивать в постоялом дворе, — ответил Баавгай. — Там много народу, всегда найдется кто-то, кто согласится путешествовать с вами за хорошую плату.

— Я не привык доверять первому встречному. А тебя я знаю уже целый год. Мы немало разговоров вели, ты знаешь нас, а мы знаем тебя. Ты хороший кузнец и твое ремесло может пригодиться в пути. Ты сильный, настоящий медведь, ты защитишь нас от разбойников, когда наши слова будут бессильны.

— У меня кузня. Как я могу ее бросить? — сказал Баавгай.

— Здесь не твой дом. Ты здесь чужой. Поедем с нами. Мы хорошо заплатим. Ты увидишь новые земли, а потом вернешься туда, где жил раньше, женишься и будешь рассказывать детям о своих приключениях.

— Ох… не хочу я приключений, Николо. У меня их было слишком много, чтобы мечтать о них.

— В пути мы научим тебя новому ремеслу, и не одному. Научим читать и писать, вести счет. Ты способный парень. Чего тебе здесь делать?

Слова купца задели Мишку за живое, разбередили уснувшее за годы сердце.

— Красиво говоришь… я должен подумать.

— Подумай. Через несколько дней мы выезжаем. А вернуться сюда и до конца жизни провести время у кузнечного горна ты всегда успеешь.

Николо ушел, а Баавгай задумался. Предложение венецианца его заинтересовало. Он уже десять лет прожил здесь, сначала в качестве раба, потом был вольным ремесленником. Он перестал быть русичем, а монголом так и не стал, хоть и носил монгольское имя. Ничего его здесь не держит.

Ночь он провел без сна, думая о словах Николо и под утро решился. Да, он отправится с ними в это путешествие, куда бы ни пришлось поехать.

Утром он сообщил Ивану и Беляне о своем решении.

— Остаетесь вы здесь за меня. Кузня отныне твоя, Ваня. Продолжай дело. Может быть я вернусь, но не знаю когда. И не знаю, вернусь ли.

Беляна заплакала.

— Чего же с нами без тебя будет? Как мы выдюжим?

— Хуже того, что с нами случилось, уже не будет, — ответил он. — Все будет хорошо.

Баавгай начал собирать вещи в дорогу, и понял, что ничем так и не обзавелся. Все вкладывал в кузню, в помощь для пленных сородичей. Так и решил ехать с венецианскими купцами налегке, прицепив только к поясу свой нож в кожаных ножнах.

Через четыре дня они выехали вместе с несколькими нукерами Берке, отправленными их сопровождать до Укека.

2

Коня у Баавгая не было, венецианцы купили для него лошадь. Это было неслыханной щедростью, но, наверное, купцы были настолько богаты, что могли не только оплатить услуги сопровождающего, но и снабдить его всем необходимым.

С ними был толмач и трое нукеров Берке. Воины должны были сопроводить богатых гостей до Укека, вниз по течению Итиля.

Мишка за эти годы ни разу не покидал Болгара. Сначала не имел возможности, будучи рабом Боржигдая, хотя очень хотелось выбраться и убежать на север, к своим. А потом, когда он уже стал свободным, желание уйти исчезло. Он не стремился вернуться на родину, и даже выходить за охраняемые воинами окраины города не желал, разве что за водой до берега Итиля доходил. Да и куда там идти — степь сплошная. Рыскать по степям — это для кочевников, а он был парень городской, в Переяславле жил в черте города, и здесь так же.

Шли берегом Итиля, лишь изредка, когда река, петляя, уходила в сторону, продолжали путь в стороне от большой воды, чтобы сократить путь. Ехали не торопясь, чтобы не загнать коней, но и не медлили.

Венецианцы были почти без товара. Берке выкупил у них все драгоценности, все заморские ткани, что были у них. Теперь они рассчитывали совершить покупки в Укеке, и далее пересечь реку и пойти на восток.

 Раньше Мишка никогда и не слышал этих названий — Укек, Сарай, они были для него лишь смешными и трудно произносимыми звуками, но с тех пор как стал Баавгаем, то в речи покупателей не раз слыхивал эти новые для него слова, а потом и вовсе привык. А некогда родные, уже подзабытые имена русских городов здесь произносили редко. Разве что кто-то из воинов, когда рассказывал об участии в набеге на Рязань или в разорении Ростова. Или пленные, рассказывающие откуда они родом.

Была весна, вся степь пылала кровавыми маками до края земли. Скоро они выгорят на жарком солнце, но сейчас огненный цветок лишь набрал силу. В груди Баавгая кольнуло — каждую весну он видел маковые поля, там, на родине, эти цветы росли почти везде. Тогда он не обращал на них внимания — ну растут и растут, а сейчас они неожиданно проникли в его сердце.

Он помрачнел и ехал дальше, понурив голову.

— Что приуныл, Медведь? — спросил его Николо.

— Эти цветы, они напомнили мне мой дом.

— В Согдадии, где мы были, когда византийцы захватили Константинополь, они тоже есть, очень много.

Маттео, который еще не выучил языка, подозвал толмача, желая вступить в разговор.

— В родной Венеции никаких цветов почти не растет, один только мох, — сказал он.

— Это почему же? — удивился Мишка.

— Наш город находится на островах, изрезанных каналами. На лошади там, мой друг, не проедешь, всюду мы перемещались на лодках. Вместо улиц — реки.

— Чудно.

Разговор с Маттео через толмача шел медленно, пока тот переводил, Мишка уже обдумывал новые слова.

— Нам тоже чудно видеть огромные пространства без капли воды до самого края земли, — сказал Маттео. — Но ради этого мы и путешествуем, чтобы посмотреть мир.

— Вы же купцы, вам главное — продать товар.

— Купцы. И весьма успешные. Но не это главное. Мы видим мир, мы встречаемся с великими людьми.

— А давно вы были на родине?

— Давно, — заметил Николо. — Если бы у меня родился сын после моего отъезда из Венеции, то ему было бы уже восемь лет.

***

Первую ночь они провели на берегу Итиля. Нукеры, спешившись, занялись поиском топлива. Здесь, в жаркой степи не росли деревья, но вдоль берега было много дерезняка — невысоких кустов колючего терна, таволги и просто сухой травы, которая удобна для розжига — правда, горит очень быстро.

Вскоре нукеры нарубили несколько больших охапок терна, натаскали сухих веток и разожгли костер.

— Огонь нужен, — сказал наконец один из них, когда все сидели вокруг пляшущего пламени. — Волки его боятся. В степи много волков.

В бурдюках было запасено кобылье молоко и вода, а в походных сумках курт из сушёной сузьмы и борц — нарезанная на тонкие полоски соленая конина. Это была обычная пища кочевников во время походов. В долгих переходах они варили похлебку, кидая в нее борц, а когда шли налегке, то ели мясо всухомятку, запивая водой или кислым молоком.

Быстро стемнело. Стреноженные кони паслись невдалеке от путешественников, запели степные сверчки, заухали ночные птицы, а от реки слышалось мерное журчание воды, течение здесь было медленное. Звезды изливали с неба мягкий свет.

Путешественники принялись ужинать. Венецианцы по примеру монголов размачивали твердокаменные полоски борца в глиняных чашках с кислым молоком и жевали сухой курт. Баавгай понимал, что там, где они жили, были совсем другие условия. Там, за морями, им бы не приходилось сидеть у костра с кочевниками и есть простую пищу, они бы ели изысканные блюда, пили бы вино. Но что-то толкало братьев Поло покинуть родной город, ночевать под звездным небом в компании с монгольскими воинами и бывшим рабом. И теперь он знал — это не только жажда наживы — они могли бы вести торговлю и в других городах, более безопасных для купцов. Наверное, Маттео говорил правду — деньги для них не самое главное.

— Расскажи о своей стране, — попросил Николо.

Он, в отличие от брата, говорил на местном языке, и толмач ему почти не требовался, но продолжал переводить для Маттео.

— Жил я в Переяславле, — стал рассказывать Мишка. — Далеко отсюда, на севере. Зимой там лютые морозы стоят. Лесов много. Богатый там лес. Озеро большое, Плещеево, рыбы в нем так же немерено, как в Итиле. Ряпушка, нету здесь такой рыбы. Девки красивые. Нету среди монголов такой красоты.

Нукеры тоже заинтересовались, и внимательно слушали.

— Как там живут люди? — спросил Николо.

— Сейчас-то? Никак не живут, наверное. Вот был я в Переяславле сыном кузнеца, пришел Неврюй со своей ратью и стал я рабом кузнеца в Болгаре. Жили мы себе спокойно, князья наши дрались друг с другом тихо да мирно. А потом пришли они. — Баавгай кивнул в сторону нукеров. — В первый раз мне мало лет было, помню только пожары и коней. А когда мне было семнадцать годков, пришли они снова. И все повторилось, снова все сожгли и разграбили. Что там после меня, уж извини, рассказать не могу. А было это десять лет назад. Десять лет я уже не Мишка, а Баавгай.

— А как жили люди до разорения?

Баавгай помолчал и со вздохом продолжил.

— Как-то жили. Свои князья собирали с народа дань, но жили мирно. Город красив, храм стоит белокаменный, каких здесь строить не умеют. Его еще Юрий Долгорукий заложил сто лет назад. Он тысячу лет простоит, а глиняные дома татар развалятся, и никто из потомков их не увидит. Вот такой наш Переяславль.

— И ты не хочешь вернуться туда? — Николо недоумевал. — Я слышу в твоем рассказе любовь к своему городу, но ты не желаешь туда вернуться.

Баавгай поковырял веточкой в костре, взметнулись искры.

— Чужой я там буду. 10 лет на чужбине прожил, хоть и веры чужой не принял, но живу, как они, я теперь Баавгай, а не Мишка. Не примут меня на родине.

Потом они улеглись спать, подложив под головы мешки с запасами. За костерком следили по очереди, время от времени подкидывая в пламя наломанные ветки терна. Слабые языки пламени должны были отпугнуть хищников, боятся звери огня.

Где-то вдали слышался тонкий вой шакалов, похожий на заливистый детский смех, потом затянули свою песню волки, их голоса были другими, выли они долго и протяжно — Баавгай давно научился их различать. Сначала начинал один, потом к нему присоединялись серые собратья, и жуткий многоголосый стон стоял над степью, будто жаловались они на судьбу.

Нукер разбудил Мишку ближе к утру, а сам лег спать. Сидел Баавгай у костра, подкармливал его веточками, наблюдал за движением полной Луны в ясном небе и слушал вой волков. Волчьи голоса то затихали, то снова раздавались то одной стороны, то с другой — стая бродила вокруг да около, боясь приблизиться. А кони нервно всхрапывали, чуя приближение хищников. Недаром говорят — волк коню не товарищ.

 Потом волки умолкли, может быть, поняли, что здесь поживиться им не дадут. А Баавгай, слушая плеск близкой воды, пение ночных птиц и сверчков, глядя на серебряный лик Луны, незаметно для себя уснул.

 Снилось Баавгаю, что он снова стал Мишкой, сидят они, мальцы, на берегу Плещеева озера, удят рыбу, солнце в волнах играет, на душе хорошо. Но вот пошла поклевка, и вместо рыбины вытянул он огромного волка, а ребята как заорали все вместе «Волки!!!». Но почему-то кричали они не на русском языке, а на татарском.

 Что-то выдернуло из сна Баавгая, вскочил он на ноги — смотрит, а ветка, которую он собирался бросить в огонь, все еще в его руке. Так и уснул, зажав ее в кулак. Костер погас, Луна упала к краю земли, а на другой стороне брезжит рассвет.

— Волки! — кричал нукер. — Просыпайтесь!

Только сейчас Баавгай понял, как он подвел товарищей, уснул, дал огню умереть. И волки, осмелев, напали на путников.

Он увидел несколько пар голодных глаз, светящихся в темноте. Они были близко, в нескольких шагах. Когда первый волк, собравшись силами и изогнув гибкое и стройное тело, бросился на него, в руках была лишь эта злосчастная хрупкая ветка терна. Не думая, Баавгай выставил ее перед собой, и ему повезло — острый конец ветки попал волку в раскрытую пасть. Кулаком левой руки Баавгай оглушил зверя, и тот упал к его ногам. Второй волк прыгнул ему на спину и едва не впился острыми клыками в плечо, но Мишка успел его сбросить.

Рядом юлой вертелся один из нукеров и отбивался от волков короткой саблей, с другой стороны, чуть поодаль были братья Поло и толмач, вооруженные длинными ножами, а второй нукер находился ближе к реке.

Один из волков, пытался подкрасться к коню с тыла, но получил копытом в морду, и, покатившись по земле, упал и замер.

— В реку! — услышал Баавгай голос нукера.

Это было единственным способом спастись от волков — зайти по пояс в воду. Даже если звери последуют за людьми, они потеряют преимущество.

Краем глаза Мишка заметил, что товарищи его побежали к реке, и в этот миг на него прыгнул огромный волк, и острая боль пронзила плечо. Баавгай успел схватить волка за горло и сжал его изо всех своих сил. Глаза зверя закатились, но пасти он так и не разжал.

Баавгай сжимал горло хищника до тех пор, тока тот не сдох, но даже после этого не сразу удалось разжать челюсти, впившиеся в его плечо. Он оторвал от себя мертвое тело и бросил под ноги двух других зверей. Они, забыв о человеке, принялись рвать на части своего собрата.

Баавгай снял с пояса нож и, метнувшись вперед, всадил его в шею ближайшего хищника, убив его одним ударом. Второй волк, поняв, что противник его опасен, бросив грызть мертвого собрата, попятился, поджав хвост.

Только сейчас Баавгай вспомнил, чему его учили — увидев волка, нужно показать ему, что ты силен и страшен. И он завыл во всю глотку, подобно зверю, наступая на него. Серый хищник развернулся и стремглав понесся по степи.

К счастью, стая была небольшой, всего лишь около семи особей. Битва завершилась. Несколько мертвых волков лежали на поле боя.

Баавгай подошел к берегу, туда, где по пояс в воде стояли его товарищи, наблюдавшие, как он расправился с остальными волками.

— Можете выбираться.

Послышался плеск воды, братья Поло, оба нукера и толмач вышли на берег.

Один из монголов подошел Баавгаю и упер свою саблю ему в грудь.

— Зря уснул. За это смерть полагается. Волки могли всех нас сожрать.

— Каюсь, моя вина, — признал Баавгай.

Мишка знал законы монголов. И за меньшие провинности в ордынском войске казнили людей.

— Сам беду позвал, сам и прогнал, — задумчиво произнес нукер. — Живи.

И убрал саблю.

— Баавгай, — уважительно сказал второй нукер. — Настоящий медведь.

Путешественники осмотрели свои раны. Лишь у Баавгая оказалось разодрано плечо да толмача сильно куснул волк, остальные отделались царапинами. Николо велел Баавгаю снять рубаху, промыл рану и обработал какими-то снадобьями из своих запасов. Потом он осмотрел толмача и тоже перевязал ему рану куском ткани.

Нукеры тем временем снова разожгли костер и принялись свежевать добычу. Монголы ели все, что бегает в степи, а волчьи шкуры ценились среди скорняков.

— Я не ошибся, когда позвал тебя с нами, — сказал Николо. — Без тебя мы бы погибли.

— Посидели бы в реке до утра, — ответил Баавгай.

3

С рассветом нукеры набрали еще немного топлива и приготовили волчье мясо. Венецианцы не стали его есть, а Баавгай, привыкший к еде монголов, не отказался.

Раненое плечо болело, но Баавгай был крепким и выносливым, да и рана казалась не очень опасной, волчьи зубы не сильно порвали его. Но уже утром он почувствовал легкое недомогание, и не обратил на это внимания. Мало ли царапин у него было, одной больше, другой меньше. Руку волк не откусил — и хорошо.

Толмач пожаловался, что рана стала болеть сильнее, а рука его припухла, место вокруг укуса покраснело. Но не сидеть же сиднем посреди степи и ждать, пока царапина заживет. К тому же мало ли какой люд может попасться, время сейчас неспокойное — как Берке с Хулагу враждовать стали, всякое в дороге может случиться. Нужно идти. Вот они собрались и поехали дальше.

Солнце с утра стояло по левое плечо, а как поднялось высоко над головой, пришла жара неимоверная, степная. Спасал только ветерок, дувший с Итиля.

Недомогание усилилось, и Баавгай стал чувствовать себя хуже. Теперь он уже не думал, что обошлось одной царапиной. Боль в плече становилась все резче и резче, словно рану кто-то ковырял ножом. В глазах иногда темнело, а голова кружилась, как у пьяного. Стиснув зубы, Мишка с трудом удерживал свое тело на лошади, не позволяя себе упасть. Толмачу было хуже, он ослаб и лишился сил, его шатало, и несколько раз едва не свалился под копыта коня.

Ближе к вечеру стало совсем худо — жар объял тело Баавгая, в голове гудело, сознание помутилось, и он порой не понимал, где находится. То казалось, что в кузнице разговаривает с Боржигдаем, то сидит на берегу Плеещева озера с отцом. Все тело покрылось холодным потом, и остатки сил покидали его. И сам удивлялся — вроде бы рана пустяшная, а вот на тебе —ломает так, что сейчас того и гляди упадет и уже не встанет.

Толмач лежал, навалившись грудью на шею коня и обняв ее обеими руками. Когда все остановились, его конь продолжал идти вперед. Нукер подъехал к нему, взял за поводья.

— Плохо, — сказал второй нукер, осмотрев шатавшегося на лошади Мишку и толмача. — Надо лекаря искать. Сильный ты, Баавгай, но волк тебя плохими зубами кусал. Грязные у них зубы, болезнь приносят. А толмач совсем плохой. Дороги не видит.

Ничем помочь не могли ни нукеры, ни венецианцы, и потому двинулись дальше. Нукер ускакал на разведку и вскоре вернулся, сообщив, что почуял запах дыма. Дым в степи — это тепло очага, это похлебка с мясом, это люди, которые могут помочь. Если, конечно, это не вражеский стан или пепелище сожженного селения. Тогда никакой помощи не дождешься.

Разведчик повел товарищей туда, где он обнаружил людей. Когда Баавгай едва уже не падал наземь, а толмач и вовсе был без сознания, кулем лежал на холке коня, вышли они к кочевью скотоводов.

Семь худеньких шатров стояли в степи. Бегали меж ними голые чумазые дети, невдалеке паслись овцы. Стреноженные кони косили глазами на гостей, запах дыма и вареного мяса разносился по всей округе.

Увидев непрошеных гостей, кочевники насторожились, приготовили оружие, но нукер успокоил их жестом, а Николо показал выданную ханом Берке пайцзу.

— Лекаря надо, — сказал нукер. — Волки на нас ночью на пали. Мы не враги, ничего худого вам не сделаем. Нам помощь нужна.

Баавгай спешился и едва не упал, ноги не держали его. Двое подошедших скотоводов подхватили его под руки и подвели к ближайшему шатру. Еще двое сняли с лошади толмача, который был без сознания, и понесли туда же. Двое других стали рассматривать волчьи шкуры, которые им предложили за помощь.

Баавгая уложили на устланный сухой травой пол, какая-то старуха подошла, помогла снять с него рубаху, размотала тряпье, которым его перевязал Николо.

— Грязная рана, — сказала она. — Надо мыть и прижечь. Огонь лечит.

Толмача она тоже осмотрела. Рана у него хоть и не была такой глубокой, как у Баавгая, но выглядела хуже — почернела, а рука его распухла и стала чуть ли не в два раза больше. Сам он лежал и тяжело дышал, не открывая глаз и не воспринимая ничего вокруг. Мишка тоже чувствовал себя худо, но он соображал и понимал, что с ним происходит. Тело его уже не просто горело, оно превратилось в пылающий очаг, Баавгаю казалось, что он объят огнем.

Старуха была не просто лекарем, а шаманкой. Она что-то шептала, дула на воду в глиняной чашке, жгла травы и водила ими у лица Баавгая. После принялась за рану. Промыла, припечатала раскаленным лезвием ножа так, что Баавгай взвыл от боли. Затем достала мешочек с перемолотыми травами, перемешала их с жиром и густо наложила на горящее от боли плечо.

Легче не стало, но Мишка надеялся, что ее врачевание поможет. Он закрыл глаза, чувствуя, как жар продолжает ползти по всему телу и слушал, как шаманка стала возиться с толмачом. Когда старуха прижгла его рану, он не издал ни стона. Толмач уже был по ту сторону жизни, и только чудо могло вернуть его. Баавгай почувствовал, что смерть вот она, рядом, стоит протянуть руку — и уведет за собой.

Мишка пытался остаться по эту сторону, тщетно силился не засыпать, но все же веки смежились, и он провалился в забытье. Сквозь сон доносился голос старухи. Она что-то говорила, то громко, то почти шепотом, будто взывала к своим богам. Голос ее становился то молодым и звонким, то старческим и трескучим. Слов Баавгай не разбирал, а может быть, старуха говорила на незнакомом языке.

Потом уснул, и приснились монголы в волчьих шкурах. Нападали на него со всех сторон, он пытался отбиваться, но их слишком много. Вокруг Мишки — острые волчьи клыки и горящие красные глаза. Когда укусили в плечо, он вздрогнул и проснулся.

Стояла глубокая ночь, было тихо, лишь где-то лаял пес да слышался отдаленный волчий вой. Сквозь круглую дыру в потолке шатра светила бледная луна. Она словно подглядывала, вызнавая, умер Баавгай или еще нет. «Не дождешься», — подумал он.

Старуха сидел рядом на корточках и снова накладывала свое снадобье на рану. Горела лучина, слабо освещая дырявый шатер. Баавгай повернул шею и увидел глаза толмача. Тот, не мигая смотрел на Мишку. Взгляд был завораживающим, Баавгай не мог отвести глаз. Потом понял, что толмач умер. И собственная судьба стала ясной — он тоже умрет. Печальное и угрюмое лицо старой шаманки подтверждало опасения, она тоже не верила, что выживет.

Баавгай отвернулся и прислушался к своему телу. Оно горело так, будто его жгли в кузнечной печи. Пот ручьями стекал со лба и капал на травяной пол, его била мелкая дрожь. Никогда еще ему не было так худо, видимо, смерть уже близко. Только было бы от чего умирать, от простого укуса зверя? Кто только его ни кусал, но такое происходило с ним впервые. И, вероятно, в последний раз.

— Плохо, — только и сказала старуха. — Смерть тебя забирает. Хочешь жить?

Баавгай кивнул, не в силах произнести ни слова. Но даже это простое движение вызвало в голове сильную боль, а перед глазами залетали светящиеся мошки.

— Я могу дать тебе жизнь волка, — прохрипела шаманка. — Ты должен решить сам, хочешь ты жить волком или нет.

— Жить, — еле слышно прошептал Баавгай, выталкивая слово изо рта сухим и горячим языком.

Старуха подняла лицо, и на ее морщинистых щеках заблестел лунный свет.

— Это будет тяжело, — сказала она. — Ты станешь другим. Будешь злым. И если не победишь в себе волка, то пропадешь. Будешь жить, но уже не ты.

— Жить, — повторил Баавгай.

— Жить… — тихо прошептала старуха. — Все хотят жить. Но не каждый может победить волка в своей груди. Если не сможешь — лучше умри сейчас. Потом умирать будет поздно.

— Жить…

— Значит — жить. Это твое право и твоя судьба.

Старуха вышла из шатра, и Баавгай подумал, что больше ее не увидит. Может быть, она другое думала услышать? Глаза его снова стали закрываться, сон незаметно овладевал им. Или это смерть подошла. Остатками воли он поднял веки — шаманка уже сидела рядом. Глаза ее были живые, молодые, хотя на вид бабушке было очень много лет.

Она приподняла одной рукой его голову, подложив ладонь под затылок, и поднесла ко рту чашу.

— Пей. Это волчья кровь. Быть тебе волком. Смерть отступит.

Ему в рот полилась липкая кровь. Она стекала по подбородку, он давился, но пил, не понимая, зачем человеку нужна волчья кровь. Она была густая, солоноватая на вкус, Баавгай глотал ее через силу.

— Пей, — приговаривала старуха. — Пей. Теперь ты будешь не Баавгай. Теперь ты станешь Баавгай Чоно. И если Чоно победит, то Баавгай уйдет в мир теней, останется лишь Чоно. Если не будешь бороться, то тьма поглотит твой разум. Пей, теперь в тебе кровь волка. Не дай ей победить и будешь жить, как человек.

Отложив пустую чашу, она осторожно опустила голову Баавгая и отерла ладонью кровь с его подбородка. И запела на незнакомом языке молитву древним богам. Голос ее был молодым, и глаза заблестели, а дряблая кожа разгладилась, и Баавгаю показалось, что рядом сидит не старуха, а молодая и красивая женщина. Глаза ее сверкали, белые и ровные зубы светились в тусклом свете лучины. Она взмахивала руками, и с пальцев слетали цветные искры, как с угасающего костра, если в него потыкать палкой, чтобы разозлить огонь.

Когда она перестала петь, то вновь превратилась в древнюю старуху с желтыми гнилыми зубами, с кожей, расчерченной бороздами морщин. Лишь глаза оставались такими же молодыми. Она перестала разводить руки в разные стороны и положила ладонь на грудь Баавгая. Лучше ему не стало, но хотя бы появилась надежа, что шаманка на самом деле умеет волховать и отведет от него смерть.

— Никому не говори, — сказала она охрипшим и трескучим голосом. — Никто не должен знать. Тебе же хуже будет, если люди правду узнают. А спросят — скажи — вылечила бабушка, дала знахарка попить чай с травами. А теперь спи.

Старуха провела ладонью по его лицу, и Баавгай закрыл глаза.

— Только от тебя зависит, кем ты проснешься, человеком или волком. Победи в себе волка и будешь счастлив. Проиграй — и будешь несчастлив.

***

Мишка проснулся днем. Толмача рядом с ним уже не было — унесли. Он поднялся и вышел из шатра. Солнце стояло высоко, полдень. Никакой хвори не чувствовал, наоборот — он был полон сил.

— Проснулся? — услышал он голос старухи. — Ты спал три дня.

Мишка хотел ей ответить и поблагодарить, но вдруг почувствовал в сердце лютую злость на весь этот мир. Хотелось встать на четвереньки и завыть, перегрызть горло первому встречному. Испугался, поняв, что теперь он не Баавгай, а Чоно, права была шаманка.

Старуха отшатнулась от него и сказала:

— Помни, что я говорила. Ты должен одолеть волка внутри себя, и тогда ты проживешь жизнь, как человек.

Мишка кивнул, сдержав то, что родилось в его груди, загнав в глубину души.

— Спасибо тебе, я запомню твои слова. Чем я могу отблагодарить тебя?

— Твои друзья хорошо мне заплатили, и больше ничего не нужно. Они оставили тебе лошадь, сказали, что будут ждать в Укеке семь дней. Три уже прошло. Если не дождутся, то поедут дальше.

— Спасибо, бабушка, — сказал Мишка на русском языке.

— Поезжай. И оставайся человеком. Если обуздаешь в себе кровь волка, то сможешь использовать ее. Если нет — она будет использовать тебя.

Шаманка накормила его, а потом Баавгай-Чоно попрощался с ней, сел на лошадь и выехал в степь.

Он изменился за эту ночь. Он стал Чоно. Да по сути он и был им все это время. Забитый одинокий волк в клетке. Разве может называть себя человеком тот, кто живет среди врагов, убивших всю его семью, и даже не пытаться с ними бороться? Но если шаманка попросила его остаться человеком, то он им и станет. Он станет настоящим человеком, а не рабом, каким был все эти десять лет.

Ночью Мишка стреножил коня, сходил к реке и набрал бурдюк воды. Волки его не беспокоили, наверное, чувствовали, что он теперь с ними одной крови.

Полночи Мишка сидел, думал и жевал борц, оставшийся в переметной сумке. А потом решил, что ему вовсе не обязательно присоединяться к венецианцам. Он должен вернуться туда, к своим сородичам. И помочь им драться с врагом. Или погибнуть вместе с ними, но больше не быть рабом.

Утром он уже не был волком, обуздал чужую, злую кровь. Он был человеком, и у него была цель. Ведь настоящий человек не может жить без цели. А волком будет становиться лишь при встрече с врагом.