или похождения Тамары Петровны Белых на том и этом свете

Продавщице продуктового магазина номер семнадцать Тамаре Петровне Белых, женщине деятельной и за сорок лет трудового стажа успевшей наработать себе скрученными весами на вполне сносную старость в хрустале и коврах, приснился нехороший сон. Дело было в весёлых шестидесятых, сны гражданами тогда снились по большей части развлекательные. Но Тамару Петровну посетил форменный кошмар.

Снится ей, будто незапланированно отошла она в мир иной и топает прямиком на Страшный Суд. Заходит в здание, а там народу тьма тьмущая, как в родном продуктовом. И даже прилавок вдалеке виднеется почти такой же. Вдоль стен вместо хлебных лотков стеллажи из ящиков с какими-то камнями. На первый взгляд обычный щебень, но издалека толком не разберёшь. Стоит за прилавком тётка в белом фартуке, явно при делах, и совком насыпает щебёнку на весы. Мужичок же хлипковатого вида, чья очередь, весь трясется будто от лихорадки, очень нервничает, бедолага. Боится, видимо, что обвесят.

Интересно стало Тамаре Петровне, что это за дефицит дают, раз народ настолько переживает. Будучи дамой грузной и простой в обхождении, Тамара Петровна расталкивает всех локтями и лезет напрямки.

— Женщина, тут между прочим очередь! — недовольно говорят ей в спину.

— Я занимала! — свистя одышкой, бросает Тамара Петровна, протискивается к прилавку и видит — на ящике табличка: имя, фамилия, год рождения. И судя по тому, как мужичонка хватается за сердце, фамилия та его. Тем временем тётка вытирает о фартук руки и говорит:

— Всё, мужчина, итого два сто. Вам теперь прямо и направо, в рай.

Малахольный охает, хватается за прилавок и еле слышно бормочет синими от напряжения губами:

— Ох, огромное спасибо! Даже не знаю как и благодарить.

— Благодарить не надо, — отвечает она, — У нас всё по утвержденным нормам: от каждого по способностям, каждому по грехам.

"Так вот оно что! Грешки они, значит, тут завешивают" — прищуривается Тамара Петровна, глядя как работники под локотки уводят мужичка в указанном направлении, а вслух спрашивает:

— Скажите-ка, а какие у вас тут расценки, чтобы вот тоже прямо и направо?

— Направо — до пяти кило. Всё, что больше — налево, в преисподнюю. Для кого вот тут написано всё? — недовольно отвечает тётка и указывает на плакат за спиной. А там действительно всё достаточно художественно нарисовано. Мол, пришел час, граждане, собирать камни: всё, что за жизнь нагрешено, теперь обязательно будет взвешено. И ниже табличка с весовыми нормами.

— Ну понятно, — со вздохом кивает Тамара Петровна, — Ладно, давайте сюда мой ящик. Вон он, второй сверху в правом ряду. Только предупреждаю: я перевешивать не позволю.

На это очередь пытается было зароптать, но, срезанная Тамарой Петровной на взлёте, быстро притихает.

И тут события принимают неожиданный поворот.

— А у нас, женщина, обед, — разводит руками тётка и ставит перед её носом картонку с соответствующей надписью, — с тринадцати до четырнадцати.

— Это какой еще обед? Безобразие! — вспыхивает Тамара Петровна, — мурыжат людей с девяти утра, совсем работать не хотят. Я может инвалид третьей группы. Вот сейчас помру тут, что тогда делать будете?

— Вы некотором образом уже померли.

— Всё равно безобразие. Управы на вас нету. А ну-ка давайте сюда жалобную книгу, я порядки-то знаю!

— Женщина, не забывайте где находитесь. Вон вас сколько, а я одна. Разорваться мне что ли? Если так неймётся, вот ваши камни, вот весы. Вешайте сами! А у меня обед, — рассерженная тётка достаёт ящик и демонстративно бухает перед Тамарой Петровной на прилавок.

Смотрит та на весы знакомой конструкции, хитро щурится и говорит максимально приветливым тоном:

— Ну так бы сразу и сказали! Что ж мы звери тут что ли, да, товарищи? Сами как-нибудь справимся, а вы идите перекусите, конечно. Где это видано, чтобы с тринадцати до четырнадцати, и без обеда.

Сказано — сделано: тётка в подсобку, а Тамара Петровна за работу — вешать грешки, которых у неё, к слову, насыпано с горкой.

"Это ничего! Уж мы-то всё сделаем как надо" — бодро говорит она себе и незаметно подкручивает нужное колёсико, как-никак тридцать лет трудового стажа. Сыпет камни, на весы поглядывает — следит, чтобы ни дай бог за пятёрочку не перескочить.

— Всё. Все как один — четыре девятьсот пятьдесят! — энергично говорит она через десять минут образцово-показательной работы. — Зовите там кого надо, чтобы очередь не задерживать, а то народу собралось, как в ГУМе под Новый Год, ей богу!

А сама довольно смеётся — настроение-то хорошее.

В этот момент, как в замедленном кино, распахивается дверь подсобки, и оттуда прямо на Тамару Петровну чеканным шагом выходит тётка, что с тринадцати до четырнадцати должна была есть заслуженную котлету с гречей, одной рукой скидывает с себя фартук и накладной бюст, другой — парик и шапочку, и оказывается майором милиции Карповым C.В., в отглаженной форме и новенькой серой фуражке. Очень эффектно это у него получается, ничего не скажешь.

— Нехорошо, Тамара Петровна Белых, нехорошо! — говорит майор милиции Карпов С.В., отдавая честь.

— Что такое?! — вскидывается та, чувствуя неладное.

— Нечестно себя ведём, весы подкручиваем?

— Не понимаю о чём вы!

— Прекращайте юлить, кругом свидетели, — отвечает Карпов С.В. и кивает на очередь. А очередь тем временам уже ловко повязывает друг другу на руки алые повязки с надписью "народный контроль".

— Тьфу на вас! Цирк устроили тут... — с досадой говорит Тамара Петровна.

— Не прошли проверочку-то, не прошли, — печально качает головой майор и бросает на неё укоризненный взгляд добрых честных глаз.

— Не прошли, не прошли, — хором поддакивает очередь.

— Было у вас в ящике грехов ровно на пять кило, спорный вес. А теперь за обман еще один камушек. Итого пять пятьдесят. Так что вам сейчас прямо и налево.

"На ерунде сгорела!" — думает Тамара Петровна и недобро щурится:

— Да-а... вас не проведешь.

— А нас проводить не надо, мы сами вас куда надо проведём, — с добродушной улыбкой отвечает Карпов С.В., берёт её двумя пальцами за пуговку демисезонного пальто, и, как обещал, отводит к двери с табличкой "Преисподняя". Тамара Петровна хмуро, но послушно движется к неизбежному — куда ж денешься из такой организации. "Ладно, и там как-нибудь устроимся, где наша не пропадала. Неприятно, конечно, но и не такое видали".

У входа Преисподнюю уже мнутся черти, покуривают от скуки, ждут новых поступлений. Вполне приличные, надо сказать, черти, вежливые, в рабочих спецовках и резиновых сапогах, чтобы пол копытами не царапать. На кармашках булавочки приколоты — от сглаза, наверное.

— О! Добро пожаловать, Тамара Петровна Белых! — оживляются они, гася окурки об урну, — Давно вас ждем. Проходите, располагайтесь.

Распахивают дверь, а за ней дым коромыслом и клубами вьётся спертый нездоровый воздух. Все помещение, уходящее куда-то в непроглядную тьму, заставлено алюминиевыми кастрюлями точь-в-точь как в столовой при Моспродторге — с намалеванными надписями "борщ", "солянка" и "харчо" — только высоченными и метра три в диаметре. Кругом всё бурлит и булькает, и тяжело воняет тушеной капустой.

— Ну? Куда дальше-то? — спрашивает Тамара Петровна, обмахиваясь шапкой и привыкая к новому температурному режиму.

— Можете вон в том углу на жаровню прилечь, или, к примеру в котел нырнуть. Выбирайте на свой вкус.

В этот момент из кастрюли с надписью "борщ" высовываются главный бухгалтер продуктового магазина номер семнадцать Семен Семенович Кац и приветственно машет ей шляпой. А за ним показывает нос и сам директор Криволапов Василий Иванович в новеньком черном пальто с прилипшей веточкой петрушки на плече.

— Привет, Тамара Петровна Белых! Лезьте к нам, тут как раз место свободное есть.

— Туда пойду, в родной коллектив, — решительно отодвигает чертей Тамара Петровна, залезает по приставной лесенке и, зажав двумя пальцами нос, прямо как есть — в шапке, сапогах и пальто — плюхается в котел, поднимая внушительную волну на поверхности борща.

— Тама-ара Петровна! — укоризненно качают головами черти, — ну куда ж вы суп в грязной обуви? Для кого тут коврик постелен? Кипятить теперь придется из-за вас.

— Прокипятите, не переломитесь, — отвечает Тамара Петровна, осматриваясь на новом месте. Место, конечно, не ахти, но могло быть и похуже.

— А ничего тут у вас, жить можно! — подмигивает она Семену Семеновичу, который в этот момент судорожно пытается не пойти на дно в поднятой ею волне.

— Вполне приемлемо пока, Тамара Петровна Белых, — вставляет директор, солидно покачиваясь на поверхности в розовом надувном круге в цветочек, — тепло и довольно просторно, размещайтесь.

— На обед-то что дают?

— Пока ничего не давали. Но, говорят, вроде как нас должны подать.

— Это как это? Что значит нас?!

— Ну как, как. Мол тридцать лет мяса не довешивали — теперь будете вместо него.

— Что ещё за произвол? Безобразие, а не организация. Вы тут как хотите, а я на такие дела согласия не давала, — решительно заявляет Тамара Петровна и, перегнувшись через край, кричит чертям:

— Эй, как вас там... истопники! А ну-ка зовите давайте сюда начальство своё.

— Зачем? — спрашивают снизу черти, подбрасывая дровишек, чтобы прокипятить испорченный суп.

— Где это видано — трудовыми коллективами столы накрывать? Ишь чего удумали!

— Не в ваших интересах начальство сюда звать, уж поверьте.

— А я говорю — зовите. Всему есть предел, и терпению моему тоже! — Всё больше распаляется Тамара Петровна. Не на шутку разошлась: кричит, по котлу кулаками долбит, борщ разбрызгивает — учиняет, одним словом, адский скандал. Из соседних кастрюль на этот шум грешный люд начинает высовываться — смотрят, удивляются.

— Я вам сейчас покажу, где черти зимуют! Устроили тут, понимаешь, преисподнюю какую-то! — не унимается Тамара Петровна.

В этот момент откуда-то из темноты раздается душераздирающий рёв, потустороннее помещение сотрясается, камни и песок градом сыпятся в супы, поднимая разноцветные фонтанчики. Тамара Петровна от неожиданности приныривает, отчего набирает полный рот вполне приличного, кстати, борща, и замолкает.

— Это что за презренное насекомое посмело тут возвысить свой мерзкий стрёкот? — словно из жерла вулкана разносится тысячеголосый нечеловеческий рык и в свет костров и жаровен медленно выдвигается гигантский рогатый силуэт местного начальства. Смесь серы и гари накрывает всё вокруг. Смрад настолько едкий, что на мгновение перебивает смертоносный дух общепитовской тушеной капусты. Острым когтем чудовище поднимает Тамару Петровну за шиворот и подносит к пышущему огнем трехметровому глазу.

— Как твоё имя, насекомое?!

— Тамара Петровна Белых, — еле живая от страха отвечает та, безвольно свисая с когтя и медленно проворачиваясь туда-сюда.

— Это какая Тамара Петровна? Что из продуктового на Петровке?!

— Из него... — робко кивает она.

— Так это ты третьего дня недовесила мяса слугам моим?!

— Безобразие, наговоры... — еле слышно вырывается у Тамары Петровны классический ответ, — у нас нареканий не бывает...

— Да как ты смеешь лгать мне, мерзкий микроб? Мне, хозяину заведения, что прямо и налево?! — взрывается грозным рыком местное начальство и чудовищная, дышащая жаром пасть огненной пропастью разверзается под Тамарой Петровной. С ужасом чувствует она, как её драповое пальто в ёлочку начинает дымится и окончательно теряет товарный вид.

И происходит тут самый настоящий, заявленный на табличке при входе, ад.

Что там было дальше — в двух словах не расскажешь. Да, честно говоря, и не стоит — вдруг рядом дети или пожилые люди со слабыми сосудами. Скажем только, что проснулась она от собственного крика, вся в поту и нервном напряжении. Что ни говори, а сон оставил в душе Тамары Петровны нехороший осадок.

Полчаса просидела она в кровати, тараща в стену красные глаза и размышляя о своей судьбе. Будучи по незнанию атеисткой, Тамара Петровна в чертей и преисподнюю не верила. Зато свято верила в неприятные вопросы со стороны бдительной московской милиции. "А вдруг сон в руку?" — хмуро думала она, — "Настучит какой-нибудь малахольный — на проверке-то и заметут. А это два года, как пить дать. С конфискацией".

Но не была бы Тамара Петровна Белых сама собой, если бы сдалась после рядового адского кошмара. Повздыхав с минутку, она окинула взглядом ковры, дорогой сердцу импортный сервиз на шесть персон, и хлопнула себя по тугому колену: "Врёшь, меня так просто не возьмешь! А пускай проверяют, черти. Это мы еще посмотрим кто кого".

И за следующий месяц дала она народному контролю решительный отпор: покупатель коварно просит взвесить триста грамм, а она ему триста пятьдесят! Он хочет пятьсот, а она ему сотню сверху. Он уже в отчаянье требует завесить два кило — надеется, подлец, что уж на этом-то точно погорит Тамара Петровна — а получает два двести и, поверженный, плетётся восвояси. А она сладким голосом пускает ему в спину контрольный боеприпас "Всегда вам рады, дорогой товарищ, приходите еще, не пожалеете" и торжествующе улыбается: ну что, выкусили, поверяльщики? взяли с поличным-то?

Вот так за каких-то четыре недели нанесла она народному контролю сокрушительный удар. Очень довольна была своей победой и сама не заметила, как втянулась. За прилавком начала улыбаться без особой надобности, а слово "пожалуйста" произносила без былых моральных усилий. Граждане к таким переменам поначалу отнеслись с недоверием, но потом слегка попривыкли и расслабились. Стала она местной знаменитостью. По Москве прокатился слух о удивительном продуктовом магазине номер семнадцать, что на Петровке: мол, чудеса там творятся — и товар свежий, и не обвешивают. Целых два месяца наслаждалась она триумфом над контролёрами, мысленно потирая руки.

Но беда пришла откуда не ждали. Всё случилось как в злополучном сне. Только там беда заявлялась из подсобки, а тут прямо через центральный вход.

В пятницу вечером подошла к Тамаре Петровне делегация из отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности, отдала честь и в лице старшего лейтенанта Реброва А.М., хмуря брови, строго произнесла:

— Так-таак. Расхищаем, значит, Тамара Петровна Белых?

— Что? — раскрыла та рот от удивления.

— Собственность социалистическую, что.

— Так я ж вроде наоборот...

— Нехорошо себя ведёте, нехорошо. Вот смотрите: в начале квартала вам было отгружено четыре тонны социалистической собственности на шесть тысяч восемьсот рублей. Было?

— Было...

— Продана?

— Продана. А в чем дело?

— А дело в том, что выручено с них всего четыре триста. Спрашивается: где остальное?

— А-а, так вы в этом смысле! — облегчённо выдохнула Тамара Петровна и собралась было похвастаться образцово-показательным обслуживанием... но вдруг охнула и неловко присела на табурет. Дошла до неё, наконец, оборотная сторона борьбы с народным контролем, не менее опасная для личного благополучия, чем он сам. Сверкающим галопом пронеслись перед глазами хрусталь с коврами, растерянно звякнул в ушах импортный сервиз на шесть персон, и Тамара Петровна выдохнула:

— Значит всё-таки в руку.

— В какую ещё руку? Взятка при исполнении? — нахмурилась делегация в лице Реброва А.М.

Но Тамара Петровна не ответила. Вспомнила свой ночной кошмар, вспомнила честные глаза майора Карпова, и вдруг случилось то, что никто не мог ожидать, а уж тем более она сама. Только что продавщицу продуктового взяли на растрате, но мир не рухнул, солнце не погасло, зато с плеч её упала огромная тяжесть. И стало необыкновенно легко. Что бы она себе не говорила, но никогда ещё не жила лучше, чем в последние месяцы, не подкручивая весы и не озираясь по сторонам, — сейчас это стало отчётливо понятно. И снизошло на Тамару Петровну Белых откровение:

"Господи, как же неправильно живём мы! У чему эта суета, зачем это копошение корысти ради и грешного живота своего для? Ведь сказано в УК РСФСР: не убий, не укради, не сделай себе кумира из сервиза импортного, и ковров лишних не возжелай, поскольку всё это есть прах и тщета, и не в них смысл сущего; не обмани и не обвесь брата своего и сестру, ибо все мы ветви одного древа и чисты от рождения: и я, Тамара Петровна Белых, и народный контроль, и даже хитрая морда Семён Семёнович Кац, бухгалтер нашего продуктового номер семнадцать; не узри в покупателе лишь контроль народный, а сам контроль прими за благо и встречай с легким сердцем и чистой душой, ибо дан он нам свыше дабы не преступали черту и худых дел не свершали. Воцарится тогда покой и благодать, и уйдёт тьма, и наступит всеобщее благоденствие. А в обратном случае неминуемо воздастся по грехам нашим согласно Уголовному Кодексу РСФСР и придётся отсидеть положенное. С конфискацией".

Так подумала Тамара Петровна. Точнее, подумала она в тот момент какую-то ерунду, а это чистое знание мгновенно пронзило всё её незатейливое существо. И вспомнила она матушку покойницу, женщину добрую и тихую, в которую могла бы пойти, но зачем-то не пошла. И поняла, что большую часть жизни уже бестолково потеряла, а виной тому этот хрустально-сервизный перезвон, будь он проклят, окаянный. Но ощутила счастье и благодать от очищения, и любовь ко всему, что движется, включая делегацию из отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности.

Старший лейтенант продолжал хмурить брови что-то строго говорить, а Тамара Петровна не слушая смотрела на него и умильные слёзы катились по её щекам — такое единение со всеми, и с ним, чувствовала она в тот момент, будто создана была из ребра Реброва А.М. И так легко и хорошо стало ей, как не было никогда.

Глядя на это, старший лейтенант смягчился и расправил лоб:

— Вы уж так не убивайтесь. Наш суд — самый гуманный в мире. Пойдёте на чистосердечное — много не дадут. Года полтора, не больше.

— Пойду, обязательно пойду. Всё расскажу: про прошлые дела, про настоящие. Только вы уж проследите, чтобы с конфискацией дали, слышите? Обязательно с конфискацией, — на распев, бархатным елеем, заговорила она.

— Ладно, ладно, — снова нахмурился Ребров А.М., смущенный странным преображением Тамары Петровны, — это уже суд решать будет. Ведите в машину!

Двое братских душ аккуратно взяли её под локотки и повели к выходу, а она улыбалась им и, шмыгая носом, то и дело оборачивалась к старшему лейтенанту:

 — Только чтобы обязательно с конфискацией, слышите? Я порядки-то знаю, меня не проведёшь!

Вот так неожиданно сбылось то, что продавщица магазина номер семнадцать наблюдала в своем страшном сне. Её уводили в строгие чертоги, но она ничуть не переживала, а была, напротив, счастлива и спокойна. И вот такая — просветленная, с легким сердцем и чистой совестью — переехала она на полтора года в колонию для предприимчивых работников торговли и прочих излишне деловых людей.

* * *

С тех пор прошло пятнадцать прекрасных лет, незамутненных хрусталем и коврами. Тамара Петровна поселилась за городом, начала новую жизнь. Воспоминания о ночном кошмаре и последующих событиях постепенно начали вытисняться подмосковной благодатью, соседскими посиделками и хлопотами по приусадебному хозяйству. Как-то раз, перетрудившись на грядке, она вдруг охнула, схватилась за сердце и через мгновение обнаружила себя в мерцающем золотисто-белом пространстве, перед большим величественным зданием. Вспомнив сон, Тамара Петровна всё поняла. Грусти не было. Только о Стёпке, коте её безухом, вздохнула разок. Да что тут вздыхать — соседи подберут, сжалятся.

Потоптавшись у входа, Тамара Петровна шагнула в распахнутые двери, ожидая встретить толкотню и давку. Но зал оказался совершенно пустым. Ни очереди, ни народного контроля, ни тётки в белом фартуке по фамилии майор милиции Карпов С.В. Только прилавок в центре, на нем весы и ящик с камнями. Тамара Петровна подошла поближе, постояла в ожидании, но никто не вышел на встречу. Зал был по-прежнему светел и пуст, лишь эхо её шагов разгоняло прозрачную тишину по углам. Щебня в ящике было много, ой как много. И никакого плаката с весовыми нормами. Тамара Петровна вздохнула, поёжилась и начала завешивать свои камушки.

Что было дальше — точно не известно. Но поговаривают, что всё у Тамары Петровны сейчас хорошо: сидит на облаке, ножками болтает. Если в ясную погоду хорошенько присмотреться, то в северных широтах можно разглядеть. Абсолютно счастлива и воздушна она теперь. Чего, кстати, не скажешь о бухгалтере Семене Семеновиче Каце и его начальнике Василии Ивановиче Криволапове. То ли вовремя нужный сон не посмотрели, то ли в самый ответственный момент случилась у них бессонница, но достоверно известно, что оба теперь работают в Преисподней борщом. Очень недовольны. Условия, говорят, просто адские.