Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Услышь нас, Господи!

Андрей Григорьевич Румянцев родился в 1938 году в рыбачьем селе Шерашово на Байкале. Окончил Иркутский университет. Учился вместе с Валентином Распутиным, Александром Вампиловым, Кимом Балковым.
Многие годы занимался журналистикой. 14 лет проработал замес­тителем председателя комитета по телевидению и радиовещанию Бурятии.
Автор более двадцати поэтических и прозаических книг, выходивших в Москве и сибирских городах.
Заслуженный работник культуры России, народный поэт Бурятии. Действительный член Петровской академии наук и искусств. Лауреат нескольких литературных премий.
Живет в Москве.

Памяти Валентина Распутина

Вдумчивый читатель обратит внимание на православный тон уже первых повестей и рассказов Валентина Распутина. Кто-то не согласится: «Повести «Деньги для Марии» и «Последний срок», например, написаны в конце шестидесятых годов. Попробуй тогда заикнись о православии! Да и писатель-то в молодости, наверное, был атеистом…»

Но не будем горячиться. Старухе Анне, героине «Последнего срока», восемьдесят лет, она с достоинством напоминает о себе и о своей подружке Миронихе: «Мы ить крещёные, у нас бог есть». И всякий раз свои воспоминания о прожитой жизни, предсмертные видения, которые не только не пугают её, но просветляют и умиротворяют её душу, связывает она с Божьим промыслом. То ей слышится небесный ангельский звук:

«В ушах легонько зазвенело дальним приятным звоном, и так же неожиданно, как возник, этот звон прекратился. Старуха стала вспоминать, откуда он мог взяться, и решила, что он сохранился в ней ещё с той поры, когда она была молодой, – тогда она часто его слыхала и запомнила на всю жизнь. Он не мог обмануть её, он был живой.

– Господи, – прошептала старуха. – Господи».

То утренний свет, как посланец жизни, опять возвратит ей надежду – дождаться небесного обещания судьбы, приезда дочери Таньчоры:

«Она подняла глаза и увидала, что, как лесенки, перекинутые через небо, по которым можно ступать только босиком, поверху бьют суматошные от радости, ещё не нашедшие землю солнечные лучи. От них старухе сразу сделалось теплее, и она прошептала:

– Господи…»

То горестно расскажет дочери Люсе, как она ждала нового утра:

«Ночь сильно длинная мне показалась, с целый год. Об чём я только не передумала! И с мамкой со своей поговорела, сказалась, что вскорости буду. И про Таньчору богу помолилась, чтоб пропустил он её к мине, когда видал где. Только бы она седни приехала, а то ить я могу и не дождаться. Я уж по себе вижу, что я не своей жистью живу, что это бог мне за-ради вас добавки дал, а у ей, подимте, тоже конец есть. Как нету – есть, есть».

И эти речи, эти чувства старой женщины с пониманием, тепло и бережно переданы автором, годящимся ей во внуки. И переданы тогда, когда многие были глухи к таким излияниям души и эти излияния зачислялись в пережитки прошлого. Было бы естественным читать страницы распутинской повести вслед за страницами Лескова, Бунина, Шмелёва, Зайцева; там и здесь совпадал взгляд на человеческую судьбу, на тайны земной жизни. Это не натяжка; попробуйте прочитать еще несколько строк из «Последнего срока», не вспоминая того, что уже почерпнули вы из книг упомянутых и не упомянутых классиков. Думаю, у вас не получится.

«Её завораживало солнце, но не тот огненный шар, который сиял в небе, а то, что попадало от него на землю и согревало её, вот уже второй день старуха, напрягаясь, искала в нём что-то помимо тепла и света и не могла вспомнить, найти. Она не тревожилась: то, что должно ей открыться, всё равно откроется, а пока, наверно, ещё нельзя, не время. Старуха верила, что, умирая, она узнает не только это, но и много других секретов, которые не дано знать при жизни и которые в конце концов скажут ей вековечную тайну – что с ней было и что будет. Она боялась гадать об этом и всё-таки в последние годы всё чаще и чаще думала о солнце, земле, траве, о птичках, деревьях, дожде и снеге – обо всём, что живёт рядом с человеком, давая ему от себя радость, и готовит его к концу, обещая свою помощь и утешение. И то, что всё это останется после неё, успокаивало старуху: необязательно быть здесь, чтобы слышать их повторяющийся зовущий голос – повторяющийся для того, чтобы не потерять красоту и веру, и зовущий одинаково к жизни и смерти».

Мне кажется, это мог написать только человек, который вдумчиво читал и перечитывал, например, строки из романа Толстого «Война и мир» о предсмертных часах князя Андрея. Речь не о подражании, не об ученическом стремлении показать, что и «мы не лыком шиты». Пожалуй, тут другое: автор в ином времени попытался открыть сокровенные тайны жизни и смерти. Прежде всего те, которые держатся на добре и любви. У Толстого рассказ звучит так:

«Князь Андрей не только знал, что он умрёт, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчуждённости от всего земного и радостной и странной лёгкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далёкое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной лёгкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.

Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.

Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивьё, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его мгновенно, как бы освобождённый от удерживавшего его гнёта жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней».

Не правда ли: распутинское описание последних часов жизни старухи Анны созвучно строкам Толстого именно потаёнными чувствами праведных и любящих душ, ощущением божественной сущности нашей жизни здесь и там, беспредельным торжеством доброты и света.

Эта особенность творчества Валентина Распутина, проявившаяся уже в первых его произведениях, почти не была замечена критиками. А ведь она уходила в глубины русской классики. Книги Н. Гоголя и Ф. Достоевского, Л. Толстого и А. Чехова, И. Шмелева и И. Бунина давали важный для любого художника урок. Как ни покажется странным, его наиболее чётко выразил поэт – великий лирик начала двадцатого века Александр Блок:

«На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, – катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир. Эта глубина духа заслонена явлениями внешнего мира... Первое дело, которого требует от поэта его служение, – бросить “заботы суетного света” для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину... вскрытие духовной глубины так же трудно, как акт рождения. К морю и в лес потому, что только там можно в одиночестве собрать все силы и приобщиться к “родимому хаосу”, к безначальной стихии, катящей звуковые волны».

Не здесь ли ключ к размышлениям старухи Анны и старухи Дарьи, к душевным терзаниям Марии и Кузьмы, к поведению Василия и Василисы, к странным для взрослых чувствам Ио, юной героини рассказа «Рудольфио»?

 Вспоминаю, как осенью семидесятого года, приехав на двухгодичную учёбу в Москву, я встретился здесь с Александром Вампиловым, Чуть не первым вопросом Александра был вопрос о новой повести Валентина Распутина:

– Ты прочитал «Последний срок»?

– Конечно. Я уже несколько лет выписываю журнал «Наш современник». И как раз перед отъездом сюда прочитал повесть.

– Валя широко-о пошёл, – выделяя, удлинняя звучанием второе слово, сказал Вампилов. Надо было знать Сашу, чтобы за его сдержанным, но явным одобрением и восхищением почувствовать многозначный смысл его оценки. «Широко пошел» – вовсе не значило, что друг начал широко печататься, что его признали и о нём заговорили. Нет, «широко пошёл» – значило: написал вещь с широким охватом жизни, с глубинным, как у классиков, пониманием скрытых мотивов и чувств героев. Вампилов, написавший к этому времени свою великую драму «Утиная охота», уже постиг подлинные черты настоящей литературы…

* * *

 В 1972 году Распутин публикует повесть «Вниз и вверх по течению» (в журнале «Наш современник» она получила название «Вниз по течению»). Произведение имело подзаголовок: «Очерк одной поездки». Сюжет повести – поездка молодого писателя в родные ангарские места после долгого перерыва. В герое угадывается сам автор, он ведёт рассказ словно бы от своего имени. Эта особенность сказывается и на глубокой выстраданности размышлений, и на эмоциональном «градусе» повествования.

Майским вечером, на теплоходе, на котором рассказчик плывёт в деревню уже не по реке, а по рукотворному морю, разлившемуся после сооружения мощной ГЭС, он переживает мучительное чувство:

«…Чистые, негромкие звуки, пятнавшие наползающую на землю тишину, чуткость, отзывчивость и ненадёжность всего этого вызывали в нём сладкое и томительное чувство благодарности и любви. “Как же так? – упрекая и сокрушаясь в забытьи, рассуждал он. – Почему мы на вред себе не хотим замечать то, что нам необходимо знать и видеть в первую очередь? Почему так много времени мы проводим в хлопотах о хлебе едином, и так редко поднимаем глаза вокруг себя, и останавливаемся в удивлении и тревоге: отчего я раньше не понимал, что это моё и что без этого нельзя жить? И почему забываем, что именно в такие минуты рождается и полнится красотой и добротой человеческая душа?”»

 Это было редкое для тогдашней литературы стремление: описать не только земную, но и тайную, «небесную» жизнь души, её стремление перенести из земной обители в иные, вечные пределы накопленные любовь, доброту и сострадание. Речь не о загробной жизни, а о чистоте и праведности каждого нашего поступка и каждого шага, которые обязательно пополнят нажитое прежними и будущими поколениями.

Творческий урок русских писателей и православных философов второй половины девятнадцатого – начала двадцатого века был бесценным. В одной из бесед семидесятых годов Валентин Распутин признавался:

«Сейчас писателю нельзя без классики, без постоянного перечитывания Достоевского, Толстого, Тургенева, Гоголя, Лескова, Бунина и других. Если говорить о моём круге чтения, то… постоянно приходится перечитывать, заново читать то, что было пропущено… Наша литература всегда была высоконравственной. Это относится не только к художественной литературе, это относится и к нашей философии, к нашим писателям-философам. А их действительно нужно называть писателями, потому что это были философы необходимого нравственного направления. Мы их, к сожалению, знаем очень мало, знаем не полностью, знаем по нескольким статьям или книгам. А знать их необходимо. И этот пробел я постоянно стараюсь восполнять».

Молодой писатель и на своё творчество смотрит сквозь призму такого отношения к жизни, её смыслу и предназначению. В повести «Вниз и вверх по течению» он ставит себе жёсткий вопрос: а знаешь ли ты душу своего героя настолько, чтобы касаться тайны его чувств, поступков, наконец, божественной сущности?

«Давно уже, года два назад, Виктор видел запомнившийся ему сон. Собственно, это был даже не сон, а что-то среднее между сном и обыкновенными, вполне контролируемыми размышлениями, составившими в забытьи горячечную картину, бред истерзанного сомнениями мозга. У Виктора тогда только что вышла книжка рассказов, в которой была одна история об умирающем старике, со всеми вытекающими отсюда вздохами, ахами, мыслями и чувствованиями – не чувствами, а именно чувствованиями, поскольку последнее предполагало более тонкий разрез человеческой души. Мало того – как всякий неопытный и потому смелый писатель, Виктор пошёл ещё дальше: попытался перебраться за черту, которая отделяет одно состояние от другого. Потом он догадался, что этого делать не следовало, но догадался, разумеется, поздно.

И вот будто встал на пороге человек старого, почти прозрачного вида, очень похожий на дедушку Виктора, но с более тонким, благообразно-удлинённым, интеллигентным лицом (дедушка у Виктора был обыкновенный медвежатник; впрочем, подобная обыкновенность теперь уже стала редкостью). Встал этот человек из своего небытия и говорит:

– Прочитал я твою книжку.

– И как? – спрашивает Виктор, конечно, с надеждой, что книжка понравилась.

– А так, – вздохнув, отвечает тот. – Я не понимаю… – Он долго и задумчиво, с печальной проницательностью качает головой. – Не понимаю, зачем нужно писать о том, чего ты не можешь знать. Совсем не можешь, никак. Это не похоже ни на что совершенно, что у вас есть. Это настолько больше и значительней, настолько невероятней того, что может придумать ваша бедная фантазия… И потом… – полудедушка-полупрофессор грустно улыбается, – ваши слова не годятся для этого. Они слишком мелки, слишком коротки. Вы о своём-то, – опять вздох, – о человеческом не можете говорить как следует, а тут вон куда захотел, в такую тайну! Так, кажется, просто сказать, что хочешь, – нет, не можете. Что-то видите, что-то слышите, что-то чувствуете, а что именно, не скажете или скажете неточно, приблизительно, невпопад. До чего же вы любите говорить приблизительно, ходить вокруг да около. Ах, боже мой… А ты спрашиваешь: как? Когда ты встанешь на моё место и будешь знать то, что знаю я, тогда лишь ты по-настоящему поймёшь, как слаб сейчас и немощен. Вот так. Если ты и впредь собираешься писать – дело твоё, но только не ходи никогда дальше своих сил».

Какой мудрый совет человеку, решившему описывать чужие души и чужие жизни со всеми их тайнами, приобретениями и потерями: «не ходи никогда дальше своих сил». Распутин и брался лишь за то, что было подъёмно для его духовных сил, но силы эти он постоянно стремился приумножать.

И опять при чтении повести приходят на ум страницы его великих литературных предтеч. Вновь мы говорим не о подражании, а о духе сочинений, их нравственном тоне.

В повести А. Чехова «Степь», например, мальчик Егорушка едет вместе с ямщиками, сопровождающими обоз с тюками шерсти, на юг России. Рядом с бывалыми путниками он открывает большую родину, взрослую жизнь, и всё это оказывает на нас, читателей, чарующее впечатление. Выпишем кусочек из этого лирического повествования:

 «Попадается по пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная бог весть кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и всё то, что сам сумел увидеть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полёте ночной птицы, во всём, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа даёт отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей…»

А у Распутина – не то же ли ощущение счастливой полноты, которую вносят в душу его героя могучая река, необъятная тайга до горизонта, плывущий к родному дому пароход? Сходны сам тон рассказа, правда чувства, окрылённость, которая так естественна в такой поездке:

«Он (Виктор. – А. Р.) плыл в воздухе, совсем один, сворачивая то к дальним молчаливым горам или чёрным пашням, то снова возвращаясь к реке, и всё, что оставалось позади него, отходило ко сну. Он плыл, благословляя открывшиеся ему в свой сокровенный час родные места на отдых и силу, и слышал, как они отзываются ему благодарным шепотом.

Как хорошо теперь на островах, где поднимаются мягкие и нежные, будто мех, травы и особенно ярко и щедро цветут цветы, где запахи воды, земли и буйной зелени смешиваются в тонкий и острый хмельной настой, который, несмотря на вечные ветры, никогда не пропадает, лишь к осени становится острей и суше. От ветров гнутся в одну сторону деревья, но стоят крепко, кряжисто, широко раскинув цепкие и тугие корни. Возле воды заросли ольхи и тальника, а в нём ягодник – больше всего смородины. И всегда на острове возникает удивительное – обманчивое и одновременно верное – ощущение движения, словно ты на корабле, на пароходе, плывущем медленно и важно, и возникает оно не столько от воды кругом, сколько от волнующего чувства какой-то приподнятости над землёй, пьянящего и желанного паренья. Знаешь, что стоишь на твёрдой земле, но под ногами, передвигаясь, мелко вздрагивает, поворачивает то влево, то вправо, и ты уже не в состоянии сопротивляться – плывешь куда-то осторожно и загадочно».

* * *

Но в повести «Вниз и вверх по течению» уже пробивается та скорбь, которая вскоре обретёт потрясающее звучание в новой книге «Прощание с Матёрой». После затопления ангарских берегов прошло несколько лет. Виктору, выросшему в заповедном уголке Сибири, всё, что он теперь видит, кажется апокалипсисом, дьявольским надругательством над его родной землёй.

«…Виктор проснулся от странного и длинного скребущего звука – будто теплоход трётся обо что-то бортом. Он прислушался: нет, теплоход двигался, его мерные и частые, подхватывающие друг друга толчки чувствовались отчётливо… Зевая и морщась ото сна, Виктор поднялся с постели, опустил вниз и с трудом закрепил на задвижке срывающуюся решётку и вдруг отшатнулся: перед его лицом, едва не задев, подпрыгнула и исчезла грязная острая ветка. Впору было перекреститься: теплоход двигался по лесу. Мимо, царапая ветвями борт и оставляя на палубе сучки, проплыли две стоящие рядом берёзы, потом показалась верхушка сосны, потом снова берёза».

В первые же минуты встречи героя со своими близкими в доме на новом, обезображенном берегу он чувствует, что небывалые перемены перевернули не только уклад жизни деревни, но и самочувствие людей. Их потрясение, душевное смятение, невозможность в одночасье приспособиться к чуждому быту – всё это с болью видит Виктор. Словно родные люди пережили светопреставление.

Рассказчик говорит о своём герое:

«Виктор никак не мог привыкнуть к тому, что он уже приехал, ему казалось, будто он всё ещё в дороге и остановился где-то неподалёку от родной деревни… Он был рядом и всё-таки в стороне, и там, где он теперь находился, висело другое небо – однобокое и неровное, сильно смещённое в один край над водой; лежала другая земля, в редкие сокровенные минуты напоминающая ту, на которой он рос, и всё же чужая и неясная; гнулись под небом другие горизонты и стояло в центре всего этого другое село – большое, пёстрое и шумное. Он готов был поверить, что приехал сюда не вовремя – или слишком поздно, или рано, но не в свой час, затерявшийся неизвестно где по ту или другую сторону от этих дней».

Мы понимаем, что потеря эта не просто житейская, потеря эта духовная: погибшее богатство имело отношение к народной судьбе, к истории малой и большой родины. Недаром же в другом месте повести автор заметил, откуда, из каких глубин пришла красота его края и для каких сиюминутных выгод цивилизации она погублена:

«Не витал в поднебесье над этими водами чистый и ветхий дух тайны, заставляющий в детском изумлении перед красотой вопрошать ежедневно и ежечасно: как, зачем, с каких пор, откуда это взялось и продолжает браться? Перестала трепетно и пламенно, обмирая от глубины, биться душа над пропастью времени, и ушло, закрылось прочной крышкой ощущение вечности. Всё здесь было понятно – и как, и зачем, и с каких пор, и с какой целью».

От этой повести было уже недалеко до «Прощания с Матёрой»: осознание нравственных потерь, которые несёт с собой рациональный век, было выражено в новом произведении с потрясающей исповедальностью и художественной мощью…

В основе «Прощания с Матёрой» – трагедия, которая имеет не национальные и тем более не местные, а планетарные истоки и последствия.

Кажется, что автор не искал для своего произведения каких-то особых героев, он просто вошёл в первый, и второй, и третий дома родной деревни и рассказал о том, что увидел во время трагического разора – не случайного, не природного, а подготовленного и осуществлённого людьми. Предчувствие беды, её наступление и, наконец, её последствия – это фон, на котором и оказались высвечены русская душа и русский характер.

В Матёре, деревне, обречённой на гибель и уже теперь безжалостно уничтожаемой, старуха Дарья и её деревенские подруги Настасья, Катерина, Сима оценивают любое событие последних дней и часов перед переселением, поведение каждого человека, местного и пришлого, даже свои воспоминания сквозь призму укоренившихся в их жизни понятий, нравственных правил. И всякий раз оказывается, что эти понятия и правила есть главные заповеди, на которых и держится народная жизнь.

Дарье «представилось, как потом, когда она сойдёт отсюда в свой род, соберётся на суд много-много людей – там будут и отец с матерью, и деды, и прадеды – все, кто прошёл свой черёд до неё. Ей казалось, что она хорошо видит их, стоящих огромным, клином расходящимся строем, которому нет конца, – все с угрюмыми, строгими и вопрошающими лицами. А на острие этого многовекового клина, чуть отступив, чтобы лучше её было видно, лицом к нему одна она. Она слышит голоса и понимает, о чём они, хоть слова звучат и неразборчиво, но самой ей сказать в ответ нечего. В растерянности, в тревоге и страхе смотрит она на отца с матерью, стоящих прямо перед ней, думая, что они помогут, вступятся за неё перед всеми остальными, но они виновато молчат. А голоса всё громче, всё нетерпеливей и яростней… Они спрашивают о надежде, они говорят, что она, Дарья, оставила их без надежды и будущего…»

Текут раздумья человека, прошедшего долгую земную дорогу… Что делает его притягательным и неповторимым? Конечно, душа. Да, она может быть мелкой, самолюбивой, жестокой, корыстной – несть числа её недобрым качествам. Запомнится ли такая душа другим людям? Запомнится. Как мёртвый и опасный сумрак. Но притягивать, давать пример другим, освещать чужую дорогу небесным светом может только душа, исповедующая добро, честность и справедливость. Вот, кажется, найдено точное слово: исповедующая Правду. Правда включает всё: и свет, и тепло, и святость.

Снова мы ощущаем особенность, о которой говорили в связи с предыдущими произведениями Распутина: его любимые герои – это люди глубоко верующие. Для старухи Дарьи, как и для её подруг, обращение к Богу в счастливые и трудные минуты естественно. Пятьдесят лет героиня прожила в стране, где гнобили Церковь, и только двадцать-тридцать молодых лет – в старой, православной России. Но душа её как нашла когда-то твёрдую опору, так и продолжала жить по Божьим заветам. Корни-то глубоки. В дни сердечной боли за судьбу Матёры Дарья обращалась к Господу с мольбой о помощи и прощении, и каждое её взывающее к милосердию и покаянное слово воспринималось читателями семидесятых годов прошлого века как естественное, понятное и близкое:

«Прости нам, Господи, что слабы мы, непамятливы и разорены душой, – думала она. – С камня не спросится, что камень он, с человека же спросится. Или Ты устал спрашивать? Отчего же вопросы Твои не доходят до нас? Прости, прости, Господи, что спрашиваю я. Худо мне. А уйти Ты не даёшь. Я уже не по земле хожу и не по небу, а как подвешенная меж небом и землёй: всё вижу, а понять, чё к чему, не умею. Людей сужу, а кто дал мне такое право? Выходит, отсторонилась я от них, пора убирать. Пора, пора… Пошли за мной, Господи, просю тебя. Всем я тут чужая. Забери меня к той родне… к той, к которой я ближе».

Неудивительно, что такой православный человек, как Дарья, и стоит в центре повествования. Пожалуй, только она может по справедливости оценить добрый и худой поступок земляка, попросить прощения за чужую низость и собственный промах, признаться в своей незыблемой вере и непростительной, по её разумению, слабости. Это характер планетарного значения. Русская мать пытается вразумить дальних и ближних:

«Господи, как легко расстаётся человек с близкими своими… Хоронит – волосы рвёт на себе от горя… а проходит полгода, год, и того, с кем жили вместе двадцать, тридцать лет, с кем рожали детей и не чаяли друг без дружки ни единого дня, будто бы никогда и не было. Что это? Так суждено или совсем закаменел человек? И о детях своих, уложенных раньше себя, он страдает потому лишь, что чувствует свою вину: он обязан был беречь их и не сберег. А со всеми остальными случайно или не случайно – от одного отца-матери – встретился, побыл, поговорил, поиграл в родство и разошёлся – каждому своя дорога. Нет, дик человек, этак и зверь не умеет. Волк, потерявши подругу, отказывается жить…»

Метафоричен конец повести. В дощатой хибаре старика Богодула вместе с ним остаются в последнюю для деревни ночь Дарья, Катерина, Настасья, Сима. Мглистый и сырой туман проплывает в окне, кажется, что утлое жилище уже опустилось под воду. И слышен разговор:

« – Это чё – ночь уж? – озираясь, спросила Катерина.

– Дак, однако, не день, – отозвалась Дарья. – Дня для нас, однако, боле не будет.

– Где мы есть-то? Живые мы, нет?

– Однако что неживые.

– Ну и ладно. Вместе – оно и ладно. Чё ишо надо-то?»

 Поначалу кажется, что это Последние. С большой буквы. Последние из устроенной, крепкой, праведной жизни. Они остались в родном селе, со своими предками, не предав их память, обжитую ими землю. Это одно. А другое – они предпочли держаться одной семьей, преданные друг другу до самой гибели родной деревни. Но они не Последние. Они и взывали к беспамятным согражданам: помните, что за вами, как и за нами, придут новые поколения, они спросят, почему вы прервали нить, которая связывает прошлое, настоящее и будущее. На эту нить нанизывается вся жизнь на земле – тысячелетняя, бесконечная.

И тут к месту будут чеканные слова, завершающие эту мысль. Они напишутся позже, в другой повести, но это будет продолжением той же думы, и потому их стоит привести здесь:

«Чтобы человеку чувствовать себя в жизни сносно, нужно быть дома. Вот: дома. Поперёд всего – дома, а не на постое, в себе, в своём собственном внутреннем хозяйстве, где всё имеет определённое, издавна заведённое место и службу. Затем дома – в избе, на квартире, откуда с одной стороны уходишь на работу и с другой – в себя. И дома – на родной земле…»

* * *

Раздумья, призывы, советы распутинских героев не могли не услышать на разных материках планеты. К примеру, любопытную статью напечатал в 1981 году румынский критик Г. Стучу. Публикация имела название «Кто-то заглянул в глубины мира».

«Проза Валентина Распутина, – писал автор, – пришла к нам из дальнего далека, с далёкого меридиана, “из глубин мира”, как любил говорить Аргези. Из иных глубин мира пришла к нам проза Латиноамериканского континента. Мы причащаемся и к той, и к другой, берём из образности обеих литератур близкое нашей сути…

Валентин Распутин – писатель, столь далёкий и близкий нам, изображает в своих книгах мир простых людей… Но их волнуют – вчера и особенно сегодня – трагические проблемы бытия и гуманизма. Как писатель нашего сложного и беспокойного мира, Распутин просит выслушать их завещание; они не противятся цивилизации, но просят, как сказал бы Аргези, чьи слова я позволил себе взять в качестве заголовка для этой статьи: “торопитесь медленно”.

Мне бы хотелось, чтобы писатель с далекой Ангары, как и писатели с берегов других рек, считали бы меня своим братом по духу. И чтобы, если нам доведётся когда-нибудь свидеться, мы, прежде чем испить стакан надежды, пролили бы слезу…»

Западные критики, пожалуй, точней, без всяких идеологических шор, определили новизну «русских романов» В. Распутина. Югославская исследовательница Лиляна Шоп заметила:

«Своими произведениями Валентин Распутин включается в разговор о вечных вопросах жизни и смерти, издавна ведущийся мировой литературой, а не пишет “деревенскую прозу”».





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    

Читайте также:

<?=«Сзывая нас на общие труды…»?>
Андрей Румянцев
«Сзывая нас на общие труды…»
Подробнее...
<?=Воскресение для добра?>
Андрей Румянцев
Воскресение для добра
Подробнее...
<?=Наследник классики?>
Андрей Румянцев
Наследник классики
Подробнее...
<?=«Моя узорная славянская муза…»?>
Андрей Румянцев
«Моя узорная славянская муза…»
Подробнее...
<?=Полет наперекор буре?>
Андрей Румянцев
Полет наперекор буре
Подробнее...
<?=Живая душа за острожной стеной?>
Андрей Румянцев
Живая душа за острожной стеной
К 195-летию Ф.М. Достоевского
Подробнее...
<?=Образ, очерченный резцом?>
Андрей Румянцев
Образ, очерченный резцом
Подробнее...
<?=«Что не выразить сердцу словом…»?>
Андрей Румянцев
«Что не выразить сердцу словом…»
Подробнее...
<?=Сердцем найденное слово?>
Андрей Румянцев
Сердцем найденное слово
Подробнее...