Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Анакопийская высота

Михаил Иванович Федоров родился в 1953 году в Вологде в семье военнослужащего. По профессии адвокат. Автор шести книг прозы, вышедших в Москве и Воронеже. Член Союза писателей России. Живет в Воронеже. 

1

Ждал спасения. Спасения своим чаяньям, тому, что обрел в этой черноморской стране, но спасение не приходило. С тяжелой головой поднялся с кровати, толкнул изляпанную черными пятнами створку двери и вышел на лужайку, еще вчера казавшуюся самым прекрасным двориком земли, где со шпалер свисали лозы с чернильными гроздями винограда, зонтиком занес крону инжир, вытянулся солдатом кипарис.

Ожидая чего-то чудодейственного, посмотрел на порожки:

– Нету…

Обошел еще вчера воспринимаемый самым очаровательным домик, похожий на чеховский приют в Гурзуфе, и глянул на крыльцо:

– Нет…

Не было того, что являлось его рабочим инструментом: ноутбука, заполненного уже изданными произведениями и набросками, не было диктофона, которым записывал рассказы, не было флэшки, где хранились копии текстов на случай их утраты, не было сотового телефона, благодаря которому связывался с внешним миром, и теперь оказался отрезанным, оторванным от него.

Не было. Все это не обнаружили они с женой в домике, придя с моря.

– Эх…

А как он надеялся, что за ночь подкинут и извинятся перед ним, как человеком, который называл себя самым проабхазским россиянином, к тому же написавшим книгу о войне в Абхазии.

Но не случилось…

Он приехал в Сухум неделю назад и был обрадован, когда директор Национальной библиотеки за умеренную плату предложил ему для отдыха дачу на берегу моря. От синевы бухты его отделяла эвкалиптовая роща, запах которой он сразу уловил. Этот запах знаком каждому, кто любит попариться в бане. Опьяняюще пахнул виноград. Кипарисы. И в округе почти ни души, на море ни корабля, и ты – один счастливчик.

Их с женой, истосковавшихся по отдыху и морю, вырвало из закопченного Воронежа, где ему строили козни коллеги-писатели, в этот пустынный край, где уже никто не мог его унизить.

И вот на́ тебе…

Теперь вспомнил вчерашнее возвращение с пляжа.

– Дверь взломана, – растерянно сказал он. – Нет ноутбука… Нет…

– Как нет?! – не поверила жена.

Она еще закрывала калитку.

В домике у кровати в беспорядке валялась одежда, а крышка тумбы была пустотой. Он смотрел на тумбу, на которой оставил ноутбук, сотовый… и не верил своим глазам. Как это нет? Да такое невозможно. Он столько сделал абхазам, и чтобы они причинили ему боль?!

Все это шутка!

Но шутка не подтверждалась…

Охая, ходила его жена…

А он просил:

– Ничего не трогай…

2

Вспоминал весь день. Утром за ним приехал главный адвокат Абхазии, и они провели у него в конторе час, обсуждали издание книги об истории абхазской адвокатуры, и тот «слил» содержание на флэшку. А потом прямо с дороги, не заходя в домик, он прибежал к жене на берег, до часу они купались, с часу до двух обедали в беседке перед домиком, с двух до четырех он вычитывал на ноутбуке записанный на флэшку абхазский текст и в очередной раз радовался, что не только выпустил книгу об абхазах, но и поможет им в издании их книги.

– А чисто написано, – сказал он о впечатлениях прилегшей отдохнуть жене.

С четырех до шести они загорали за эвкалиптовой рощей, а в шесть вернулись домой. Тут-то и потянул створку двери, которая оказалась вырванной…

Он оказался отрезанным от внешнего мира уже по-настоящему…

Ни позвонить!

Ни позвать кого…

В один миг приятная одинокость обернулась одинокостью жуткой.

Он один… Вернее, не один, а с женой, и от этого еще хуже… Вокруг молчащий сад, молчащий эвкалиптовый лес, молчащая без единой души набережная и дорога, по которой на сумасшедшей скорости проносятся машины…

И хоть волком вой!

А ведь здесь прошел человек, чужой, который унес технику, быть может, их было несколько, быть может, за ним сейчас следит один из них, следит из гущи листвы, а он его не видит.

Он усмехнулся: «Ты как грузин».

Вспомнил бедолаг из Гори, Кутаиси, которые попали, как и он, куром в ощип.

Но те хотели захватить Абхазию, их следовало за это наказать, а он был другом абхазов.

Стоял…

Пока во дворе откуда-то не возник заика, которого он остановил резким движением.

– Парень… Ты что здесь?.. Ты не видел?..

Он не мог толком ничего добиться от заики.

Тот трясся и заикался:

– З-з-дес-сь р-р-ус-к-ких ч-час-то г-г-ра-бят…

От услышанного все переворачивалось в душе: он и не мог подумать, что именно на русских идет охота. И с испугом поглядывал на не находящую себе места жену.

Но у заики нашелся телефон.

И вот он кричал в трубку директору библиотеки:

– Нас обокрали…

И слышал в ответ:

– Я сейчас на границе… Я милицию вызову…

И потом звонил адвокату:

– Нет ноутбука… Нет…

А тот:

– Я сейчас приеду…

Солнце спускалось к хребтам, не обещая ничего хорошего. Вот зайдет, ляжет темень на предгорья, и тогда… Что тогда, об этом не хотелось и думать.

3

Приехала газель, из которой вывалило несколько людей в форме милиции. Лейтенант стал опрашивать его, другой – жену, лейтенантша, как он понял, следователь, осматривала и описывала расположение вещей, сержант стал разглядывать дверь, изредка водя по белой поверхности кисточкой.

Появился адвокат и отвел гостя в сторону:

– Зачем милицию вызвал?

– А что…

– Я своих людей подключу… Но что милиция знает, плохо…

– Я не мог вызвать… У меня же сотовый украли…

И уже было не до разговора о книге об истории абхазской адвокатуры.

Примчал директор:

– Ты бы знал, на какой скорости я летел…

Но после того как убедился, что дом в целости, а пострадали только гости, заметно успокоился.

Гость слушал милиционеров и понимал, что искать воров никто не будет. Их не заинтересовал ни заика, каким-то образом оказавшийся во дворе, ни соседи-алкоголики, о которых гости узнавали по их пьяным выкрикам по ночам. О них один из лейтенантов так и сказал: «Они хорошие люди».

Гость хотел было возмутиться: «Это объект для отработки», но их не то что не забрали – с ними и не поговорили…

«Эх, – гость вспомнил свою службу в милиции. – Пусть я был и плохим следаком, но таких бы ляпсусов не допустил».

Его жена пыталась что-то доказать, рассказать милиционерам, а её мужу за этих людей было стыдно.

Стыдно и за адвоката, который вскоре уехал, стыдно и за директора библиотеки, который на беспомощный вскрик жены: «Мы здесь и сегодня останемся?»– лишь засмеялся:

– А что тут бояться… Они раз пришли, второй – не придут…

И гостю стало жутко.

Но потребовать от абхазца, главного библиотекаря страны, он ничего не мог, хотя случись такое с тем и его женой в Воронеже, он бы непременно предложил: «Давайте собирайтесь и – ко мне».

Они с женой остались один на один с ночью в этом для кого-то домике отдыха, а для кого-то – объекте наживы.

– Они технику забрали… А деньги не нашли…

«Вот теперь спохватятся и придут за деньгами», – подумал он и не ответил жене.

Но уложил ее на койку подальше от окна, чтобы в нее чем не кинули, и сам лег у дверей, чтобы хоть как-то пресечь нападение, если такое произойдет.

4

Эта ночь… Она не сомкнула глаз, следя за окнами: не появится ли тень. Он ворочался, понимая теперь, насколько тяжко людям жилось в дни войны, когда вооруженные мародеры могли прийти в любой момент и ограбить. И эти могли прийти ночью, окрыленные первым успехом наживы. Оружия осталось с войны видимо-невидимо, гостю об этом рассказывать не надо было, и он представлял: вот постучатся. Открывать? Не открывать? Вот войдут. Отдавать? Не отдавать? И где тот предел, когда он не выдержит и бросится, даже если у него в руках окажется только табуретка. И сожалел, что в домике жена. Боялся за нее. И радовался. Она тут с ним, рядом. Как оказывалась во всех передрягах, которые успели потрепать его. И понимал, как он мелок, в смысле как писатель: писал о войне, а сам на ней не был.

«Эх ты, друг Абхазии», – стонало на душе.

Ночь становилась гуще. Молчалось. Глухо молчалось. И он понял: вот так молчит человек перед своим концом, не в силах что-то говорить, лишь думая: вывезет – не вывезет. И вовсе не вспоминал ноутбук, сотовый, диктофон.

Забрезжило. А ему было обидно. Его так тепло приняла Абхазия. Тот же директор устроил такую презентацию его книги, о какой он у себя в Воронеже не мог и мечтать. Там подобное было просто невозможно. Приехали телевизионщики и отсняли сюжет. Сколько теплых слов услышал он в свой адрес. Говорил прототип одного из его героев, который опирался на палочку и был лаконичен: «Мне книжка… Она про нас… Про тех, кто шел в первом эшелоне. А не во втором… Спасибо». Автор понял: во втором шли мародеры. Говорила профессор скупо, но четко: «Вы пишете про то, о чем наши не пишут». Он понял: абхазские писатели. Говорил ученый.

Сам директор в завершение сказал:

– Будьте уверены, пока существует наша библиотека, ваша книга будет храниться здесь…

Что он мог еще пожелать, уже вечером увидевший себя на экране абхазского телевидения? Он становился известным в Абхазии человеком. И вот всей его радости, всему ему спасению на чужой земле – крах. Это было запредельно больно.

Он тихо встал, осторожно открыл измазанную черным дверь, выглянул на улицу…

Никто не проникся тем, что обокрали друга Абхазии, никто не вернул вещей, никто не шагнул навстречу со словами: «Извините». И, как карточные домики, рассыпались легенды о абхазской идиллии, где за друга готовы отдать жизнь, где самое высшее – честь дома, что здесь главенствуют обычаи гор!

А оказывалось – здесь Чикаго.

«Вот так вот. Тебя в России хотели лишить пера, а лишили – в Абхазии».

Ему было горько. Видел, как горько его супруге.

Сказка, на которую надеялся, стала былью.

5

Жена молча сносила горечь утраты. Они пошли на берег. Теперь при появлении каждого абхаза он спрашивал себя: «Вор?»

И ухмылялся: «А ведь раньше думал – герой».

Но когда он увидел её, стоящую на камешках на берегу спиной к нему, уже ничего не ждущую, уже готовую еще ночь не спать, а там и упасть, в нем всё всколыхнулось. Он пошел вдоль берега, где редко-редко лежали, загорая, парочки и всех подряд спрашивал:

– Извините, у вас нет сотового?

Ему было неудобно, но это неудобство он готов был перебороть, лишь бы выбраться отсюда. Ему отвечали: нет, нет, и он допускал, что его обманывают, но не обижался.

Вот какая-то бабуля осторожно достала сотовый.

«Боится, я вырву и убегу», – стало стыдно ему.

Но вот она протянула.

У него не было ни минуты сомнения, чей номер набирать. Не адвоката, который обещал помочь, но его и след простыл, не директора библиотеки, который в его понимании бросил гостей в беде. Он набрал номер того, о ком писал, бойца из далекой войны абхазов с грузинами, теперь ветерана, пришедшего на презентацию, опираясь на палочку.

– Вася… Нас обокрали…

Ему не надо было ничего объяснять…

Уже через десяток секунд в ответ летело:

– Давай ко мне! Только ко мне…

Слезы навернулись на глаза: вот он, настоящий абхаз!

А бабулька отталкивала возвращаемый телефон:

– Говорите, говорите…

Поняла, что случилось с этим свежезагоревшим мужчиной.

Он сказал жене:

– Едем к…

И увидел, как у нее повлажнели глаза. Это была минута слабости после часов терпения, стремления держать себя в руках, собранности в ожидании прихода в любой момент грабителей. Она ожила, у нее появились силы. Быстро собрали вещи, закрыли домик и уехали.

К Васе.

Василий жил в пятиэтажке у Дома правительства.

Двери открыл он сам:

– Заходи… Заходи…

Показал палочкой в маленький коридор. И в этом «заходи» не было ни капельки корысти, которая просвечивала в глазах директора.

А когда он узнал все, то сказал:

– Как я зол! Как я зол!

И гость понял, что Вася взял бы автомат, приклад которого виднелся за холодильником, и пошел разбираться, если бы не рана ноги.

– Как он мог вас оставить! Бросить… – не успокаивался ветеран.

И ему кивала жена гостя.

Им сразу накрыли стол, угощали, и он понимал, насколько скромен достаток этого участника войны и насколько широко абхазское гостеприимство.

– Я про второй эшелон, – гость вспомнил слова ветерана на презентации.

– Да, они везде! Крохоборы! Но ты извини… Извини за них… Это другая Абхазия…

– У нас тоже есть другая Россия, – вдруг проняло гостя.

Он понял: он чужой для одной России, грязной, но он свой для чистой.

Ему становилось стыдно, что он, писатель, написавший книгу об Абхазии, только теперь дошел до этой элементарной истины. Такие вот Васи прогнали грузин, такие Васи в России погонят и своих мерзавцев.

6

Эта ночь оказалась одной из самых сладких, какие в последние годы были у гостя с его женой. Они спали, забыв про опасность, которой на самом деле подверглись, оставшись после кражи в доме.

– Восемь человек окружат с автоматами и все заберут… – сказал Василий.

– Да, забрали технику, придут и за деньгами, – соглашался гость.

А утром они с женой шли по благоухающим олеандрами улицам Сухума, плавали в море, радовались солнцу, радовались мальчику с ранцем за спиной, девочке с портфельчиком в руке, идущим в школу, бабуле с внучком… И страшившие раньше остовы разрушенных домов теперь казались чуть ли не украшением жизни народа, способного на подвиг.

Это памятники войны.

Они уезжали. Впереди вагонов загудел дизель, обдал состав дымом, купе дернуло, гость прилип к стеклу. С перрона махал рукой Вася.

На остановках дежурные по станции бородачи выходили к перрону и вместо подачи сигнала флажком: «Вперед» вставляли пальцы в рот и свистели. На дорогах лежали коровы, которых объезжали машины, и гость думал:

«Вот она, патриархальная Абхазия…»

А дома его ждал пустой стол.

Но твердило в душе: «Ничего. Накоплю денег. Куплю ноутбук».

И он вспомнил, о чем почти забыл, что почти выдавила из сознания кража.

Свой второй день в Абхазии.

Их пригласили в Новый Афон. Там намечался крестный ход с восхождением на Анакопийскую гору. Угловую башню в зелени на вершине горы он видел не раз и теперь заглядывался на белую вышку и качал головой.

Ему поручили нести икону. Лик Пресвятой Богоматери смотрел из деревянной рамы иконы. Четверо носильщиков, и он в том числе, подняли икону, каждый взял за ручку со своей стороны.

Перед ними двинулся крест.

Еще четверо парней несли хоругви.

За иконой шагал русый батюшка, за ним вытянулся людской разношерстный шлейф. На крестный ход съехались бабули и деды, моложавые женщины и девушки, шли мамаши с детками, кого-то везли в коляске.

Он нес икону и думал: «В крестном ходе не участвовал… Тем более не нес иконы… Тебе не доверяли… А вот доверили, когда тебе под шестьдесят… Когда в груди ломит…»

Дух захватывало.

Встречавшиеся люди бросались к иконе, целовали, кто падал перед ней на колени и крестился, кто падал ниц, и икона проплывала над ним.

«Какая радость встречи».

Перед его глазами свершалось то, что было всегда в стороне. Встреча человека с высшим. Когда он как бы не тот человек, мирской, а уже причастный к иной жизни.

Руку тянуло к земле:

«Да, у иконы вес значительный…»

Словно в ней собрались все чаяния людей, которые нужно вознести к небу.

«И мои».

Остановились у каменной стены бывшей церкви. Подняли икону на вытянутые руки, повели в одну сторону, в другую, словно прочерчивая ею крест.

«Отмаливают это место», – смотрел он на взлетевший лик Пресвятой Девы.

Потом повернули икону и также покачали…

Опустили икону и снова двинулись вверх по асфальтовой дорожке среди платанов.

И вот вывернули вдоль отвесной стены, на которой желтел своими многооконными этажами монастырь. Озолотились купола. Когда крестный ход врезался в толпу и раздвоил её, он почувствовал: «Как хорошо».

Люди крестились все без исключения. Молодые и старые. В платках и без. В длинных юбках и коротких.

«Вот место счастья…»

Он сам себя чувствовал счастливым, как никогда.

Несмотря на то, что плечи ныли, а кисть готова была разжаться.

7

В обители остановились. Икону снова поднимали и качали, снова звучали молитвы, и вот батюшка произнес:

– Мы с вами проделываем путь… Свою канавку…

Он слышал о канавке в Дивеево.

– Она защитит Абхазию от врагов.

«И меня защитит», – подумал он тогда.

А теперь в поезде открыл глаза, увидел, как сверкнули купола обители в бескрайней зелени, и чуть не вырвалось: «Да, это не Дивеево… Здесь небесного мало… Но и Дивеево не Новый Афон… Там золотого меньше…»

И спросил: «Защитила меня Абхазия? И да, и нет. Защитила, вдохнула писательской радости. Признания. Благодарности. И обожгла. Этой кражей. Но позволь, а сколько ужаленных жизнью клонило голову у этих алтарей? От боли, от невыносимой обиды».

Сильно зажмурил глаза. И продолжился тот второй день.

Оглядывался и искал косынку своей супруги. Она розовела в потоке.

Батюшка что-то говорил про раскол в монастыре.

А у него вылетало: «Все Россия в расколе…»

Батюшка призывал заблудших монахов покаяться.

Примириться.

А он: «Да, примириться… Но как?»

В этом был весь вопрос: ведь и его коллег-писателей обуяла гордыня. На примирение не шли. И он уступить не мог. Он, воин-писатель, воин-адвокат.

Ход обогнул собор и рекой вылился за полукруг здания, по каменистому склону расползся, спускаясь вниз.

Он еле держал ручку, боясь отпустить.

Тогда бы икона полетела вниз…

Это для него было недопустимо.

Даже если отвалится рука.

Даже если остановится сердце.

Ноги съезжали по камням. Стопы чувствовали камешки.

И икона словно спрашивала его, как дитя:

«Удержишь ли меня?»

И он, сжимая зубы, отвечал:

«А как не удержать…»

Вот снова замерли у храма.

К нему подошли:

– Тебя заменят…

Но он бы нес икону до конца. Если понадобится, до самого Воронежа. До Дивеева. Так проникся важностью происходящего.

Но ему вместо иконы теперь дали нести хоругвь.

Загрубелыми руками взял древко.

Оставалось восхождение на Анакопийскую гору.

Он не то с жалостью, не то со слезами посмотрел на вышину, где виднелась башня.

Вспоминая, он заерзал на полке вагона, развернулся животом, вжал лицо в подушку. Ему было легко лежать, легко думать, а тогда трещало в висках: «Ну что, осилишь?» У него часто так трещало, когда шел напролом в судейском деле, когда брался за темы повестей, от которых отговаривал любой, когда направлялся туда, где не всякий рискнул бы появиться. И надо же, побеждал, даже не имея ни одного шанса на победу. Она приходила после бессонных ночей, после потери голоса, после ударов.

8

А тогда, у подножия Анакопийской горы, он шел за тем, кто нес крест. Теперь икона плыла за ним. А над ним колыхалось бархатное полотнище, на которое словно перелетел с иконы Лик Пресвятой Девы Марии. Колонна развернулась на асфальт. Из-за поворотов появлялись машины и съезжали на обочину. Останавливались группы людей и одиночки, словно решая для себя, не влиться ли в поток. И так же крестились, так же молчали.

«Вот она, сила, – поднимал он глаза на полотнище, над которым стелился лес. – Вот он, мой народ… И Ты…»

Он ступал, увеличивал шаг на пологом участке, уменьшал на крутом, старался удержать хоругвь на повороте, где ее заносил в сторону даже слабый ветерок. И тогда он сжимался весь, сохраняя ее в вертикали.

«Пресвятая Дева Мария, – звучало в висках. – Как Ты там?»

И Она при каждом волнении полотнища улыбалась.

Один разлет асфальта сменялся другим, по бокам ползли заборы абхазских дворов с открытыми верандами, ниспадал над дорогой инжир, и вот дома сменили огромной высоты платаны.

Вышли на тропу, которая змеилась туда, где башню было видно только изредка. Верхушка древка цепляла ветви деревьев. Он отходил, освобождал древко и заносил над голым пространством обрыва, ступал по камням, рискуя соскользнуть.

Другого пути не было. Бросал взгляд вниз, где озолотились купола обители. Хотел остановиться и насладиться видом, но крестный ход толкал и неумолимо вёл в высоту.

Бросал взгляд на людей, видел сосредоточенные лица среди молодок, бабулек, которые шли за молодыми, словно им запретили отставать, словно этим они совершат смертный грех, в массе платков, шевелюр, замечал розовую косынку жены.

Хотел ей крикнуть:

«Останься внизу…»

Но, видимо, и она покоряла свою вершину.

Вот древко захватило ветвь, и он опустил хоругвь, и теперь ее нес, чуть ли не касаясь полотнищем камней.

И его качало.

От слабого ветерка.

А может, и от утомления.

Казалось, силы на пределе.

А он сжимал зубы и ступал: шаг. Шаг. Ставя одну ногу на камень, и обводя ее другой, тоже на камень, краем глаза ловя перинные кроны деревьев внизу.

На изломе тропы открылась панорама на треть зеленого моря, а дальше – синего, и его качнуло к обрыву.

Казалось, еще мгновение – и он улетит.

Но словно помогла сама Матерь Божия, развернулась полотнищем в линию ветра. И он устоял.

Подумал: «А что, хорошо вот так с хоругвью кануть в небытие… Пусть и на пики деревьев… Но эта смерть лучше, чем в душном мире».

Ноги отяжелели.

Ныла спина.

Он упирался.

Лез выше и выше.

Готовый к любому исходу, даже если здесь, у подножия горы, оборвется его жизнь, а не где-нибудь в судейских склоках, в полных зловония писательских разборках.

А уж если достигнет вершины, он достоин награды.

В этом был уверен!

И, как каждый из цеплявшихся уже за уступы людей, преодолевал метр за метром.

9

Поезд пролетал километры. Он вспоминал, как двигался, слившись телом и душой с чем-то огромным. Ноздри расширились, словно делая последний вздох, а хоругвь описывала над головой круги, и уже не резало руки древко, оно срослось с рукой.

Он шел.

Куда?

Ближе к небу.

Ближе к ответу: кто он?

Сопляк или борец?

У каждого своя высота. Она была и у его деда, строившего Магнитку, у его отца, в едином рывке запрыгнувшего в окоп врага, у него, когда в судах ему довелось преодолевать извечное российское: где суды, там и неправда. И брать ее нужно каждому, чтобы мир не погряз во зле и беззаконии.

Его ход сливался с ходом взбирающихся в гору людей, с ходом его жены, чья косынка пропадала и снова попадала в поле зрения.

Шаг…

Нытье в ноге…

Шаг…

Резь в спине…

Шаг…

Опять перед глазами всплыла отвесная башня…

А-на-ко-пи-я…

Он держал древко вперед, как копье, готовый с последними силами броситься вперед и проткнуть врага…

Он не упал. Когда держал хоругвь в разрушенной церковке, открытой сводами небесам, его губы шептали свою, только ему известную молитву. Так же стояла, склонив голову, его жена. Он был счастлив, даже если бы это был его последний отрезок жизни. Он покорил свою вершину.

И ему стало смешно. Разве смогут его одолеть эти пройдохи-крохоборы. Эти мерзавцы-писаки. Разве смогут осилить его, взявшего и вершину в Анакопии? И он бы так и стоял, если бы не упала его хоругвь.

Он оторвался от подушки. За окном тянулись поля. Значит, Кавказ позади, а впереди черноземная равнина.

Посмотрел на жену. Она лежала спокойно, и по ее лицу гуляли блики.

«И ты еще будешь ныть оттого, – сказал себе, – что Абхазия тебя укусила…»

Не было прежнего ожесточения, прежней обиды, теперь каждый абхаз не казался вором.

И он прошептал: «Она их простила…»

Понимал, что в Абхазию приедет еще много раз, даже если его снова обворуют.

Вот она, жизнь…

Вот оно, спасение…

24 сентября 2011 года





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0