Богема
Лев Николаевич Шадрин родился в 1978 году в Курске. Окончил исторический факультет Курского государственного педагогического университета и юридический факультет РГСУ.
Автор трех книг прозы. Печатался в журнале «Казань» В журнале «Москва» публикуется впервые.
Живет в Курске.
1
С некоторых пор дежурные стали жаловаться на то, что в театре нечисто. То почудятся шаги на верхнем этаже, хлопнет дверь, лампа погаснет и опять загорится. Слово «полтергейст» трепетало у всех на устах. Хотели даже вызвать попа для освящения храмаМельпомены, да после обряда в театре нельзя было бы курить, выражаться обсценно – требования неосуществимые. Единственное место, где полтергейст вёл себя смирно, – реквизиторский цех. Считалось, что нечистого пугают иконы, развешанные по стенам во множестве. И, как будто подслушав разговоры, добрался наконец и туда. Старинные золингенской стали сабли в одну ночь бритвенно заострились, смазались затворы винтовок. Не содрогнулся дух зла и перед богохульством: особо почитаемому святому подрисовал гусарские усы и на месте благоговейно сомкнутых уст плотоядно ощерил клыки. Прибыли сотрудники. Долго обметали вещи кисточками, сыпали тальк, слепили вспышками фотоаппарата. Забрали оружие и ушли. Полтергейст тоже притих. Но недолго царила в храме Мельпомены тишина.
Танечка-помреж мыла бутылки, негромко напевая: «Ваше благородие, госпожа удача». Никитка, сын разведенного артиста, влез в кирасу, пытался застегнуться. В реквизитной вечно торчат ребятишки: и им интересно, и родителям спокой. Быстрыми, шмыгающими движениями загоняла ёршик в горлышко и с мокрым шелестом выдергивала вон.
– Весёлое упражнение, – дохнуло в затылок.
Обернулась и остолбенела – никого! Никитка смотрел, сделав губы буквой «о».
– Батюшки, – потрясла головой и смущённо улыбнулась.
Но стоило сунуть ёрш в бутылку, как тот же голос зашептал: «Давай, Танечка, глубже...» У неё дух захватило и помутилось в голове.
Оплечье кирасы защемило мальцу руку, морщился, пытался освободиться, и, видя, что Таня видит, а не помогает – заревел. Вынула его из доспехов, хлопнула по попке. Осмотрелась. «Это что же, с ума, что ли схожу?» – весело хихикнула.
– Ваше благородие, госпожа разлука, – продолжила было наигранно-беспечно, но тот же сиплый голос, стараясь угодить в унисон, подхватил – и лягушечьи холодная рука облапила талию! Завизжала дурным голосом, кинулась из цеха.
На сцене полно народу. Репетиция.
– Ты уху ела, или так? – поднял плечи романтический герой Андрюшка.
Ей стало неловко, растерянно хихикнула:
– Там ОН… поёт.
– Кого?
– Поёт, дурак!
Из зала закричал режиссёр, актёры поспешили в мизансцены – Таня осталась одна. Из реквизитной сочился сиплый бас и заливисто-звонкий голосок Никитки.
– Подождите, че-ерти, клясться д, на крови! Не везёт мне в смерти, повезёт в любви!
И тут случилось небывалое. Прожектора налились зелёным колером, подскочивший пол небольно стукнул по лбу, во рту разлился привкус меди. Она потеряла сознание.
2
Среди актёров редко встретишь пьяницу. Некогда им пить. Утром репетиция, вечером спектакль. Не дай бог унюхает помреж, настрочит докладную – и потянут на ковёр. Даже есть пословица: артист пьёт до трех. То есть чтоб к началу спектакля быть «как стёклышко». До трех оставалось два часа, и жаль было тратить время даром. Ещё во время репетиции послали гонца – и теперь сидели в гримуборной за столом с зеркалами и лампами. На бумажке хлеб, жареная рыба, на двоих один стакан.
– Да погоди ты! Дай я! – в нетерпении, близком к истерике, потянулся к бутылке Сергей.
– Я! Я! – окрысился Виктор, продолжая обкусывать с горлышка пробку.
– Да дай, я спичкой! – опять затрясся Серега.
– На! – сделал неприличный жест.
– Ножа нету?
Витя только вздохнул да в потолок посмотрел: «Ид-диот!» Наконец пробку сорвали, и янтарная влага, маслянисто булькая, росой выпадая на стенки, наполнила первый стакан. Серёга, сосредоточенно глядя на убывающие остатки, опрокинул, торопливо съел кусочек рыбы, обтёр лигнином пальцы, так же торопливо закурил и, вдруг успокоившись, откинулся на спинку.
– Можно, я ибки поем? – подал голос Никитка.
– А? Кушай, сынок, кушай.
Вите очень плохо «шло». Смотреть на его конвульсии тошно. Какая-то здоровая спазма в лужёной глотке всё время перекрывала путь, выталкивала вон. Но Витёк усилием воли всё глотал и глотал отраву, пока не опустошился стакан. Так же торопливо зажевал. Прошла минута-другая, и тихая благость осенила души приятелей.
– Так с кем ты там пел? – поигрывая рокотом грудных обертонов, спросил он Никитку.
– Да! Сынок, да! – встрепенулся и отец.
Никитка облизал палец и светлым взглядом херувима посмотрел на дядю и отца.
– С гоёсом, – ответил, слегка улыбаясь, как бы снисходя до ограниченности взрослых. Оно и в самом деле, мало ли слышим мы голосов? Телевизор поёт, радио заливается с утра до поздней ночи, что тут удивительного: в реквизиторской кто-то запел!
– Он и дома, – отмахнулся отец, – включит пластинку и-и... вместе с Чебурашкой. А слух не в меня!
– Не в тебя-a, – передразнил Витёк. – Слухач нашёлся! – хрипло захохотал, приглашая Никитку посмеяться над отцом.
Мальчик посмотрел светло, но смеяться над батькой не стал.
– Молодец, – погладил дядя по голове. – А может, и не было никого?
– Ничего себе, не было! – вскочил Серж, цепко схватил бутылку, набулькал. – Танька в обморок трахнулась!
– Тра-ахнулась она, – проскрипел Витёк.
– Ну, упала же.
– Ага, упала.
– А, иди ты! – так же остро и внимательно глядя в стакан, «кинул» вторую.
В дверь грубо постучали – Витёк мгновенно спрятал бутылку за зеркало, смахнул рыбу в выдвижной ящик и, нагнав на себя выражение скуки, отозвался:
– Кто там?
– Свои! – прокричала тётя Шура.
Серж повернул ключ в двери – пу-сто-та. Переглянулись, пожали плечами – и вдруг прорвался тоненький пронзительный писк и вылился в безудержный старушечий хохот. Так и попятились. Дверь сама собой захлопнулась – с минуту звенела тишина. Наконец позволили себе вздохнуть. Витек повёл головой и совсем уж было сел, как из-за зеркала с шелковистым шорохом всплыла, зависла в воздухе бутылка, наклонилась, сама собою налила в стакан; стакан упруго подпрыгнул, повисел над головой Витьки, тоненькая струйка побежала, орошая его шевелюру.
Никитка, принимая это за фокус, закатилсясмехом, в его невинный хохоток вплетался чей-то визгливо-лающий, с гнусавыми всхлипами хохот. Сергей вжался в стенку, глаза на мертвенно-бледном лице остекленели. Витёк резиново погнулся и… хлопнулся в обморок. Стакан молнией прорезал комнату наискосок, взорвался на полу у самого его уха. Дверь распахнулась и с грохотом захлопнулась.
3
Поднималась метель. Упругий, нескончаемый, как зубная боль, ветер продувал переулок насквозь, лез ломящей стужей в уши, слезил глаза. Гнал прохожих домой. Согбенно, руки в карманы, Витёк семенил по визжащей под каблуками дороге. Мимо, окутавшись белыми облаками, с приглушённым рокотом плыли автобусы; стремительно хищно проскользнула «Волга». Здесь, у дороги, будто подражая мёртвым механизмам, люди дышали густым белым паром.
Подпрыгнул, попытался зависнуть в воздухе – не получилось. Вообще, игра на сцене сродни сумасшествию. Рационального склада ума человек редко бывает хорошим артистом. Витёк и прежде чувствовал, как «находит». Будто что переключится – и уже не ты! В рассказе Воннегута актёр получил роль Отелло, стал читать – и вдруг голос чудесным образом упал на две октавы, в груди вспыхнул костёр неведомых прежде страстей, сам непонятным образом в одну минуту потяжелел на двадцать фунтов. Полмесяца назад взяли в работу «Два клёна». Вите выпала роль Бабы Яги – и началось жутковатое. То есть в первые три репетиции ничего не вытанцовывалось – мука и отчаяние. Пробовал играть и хабалку-торговку, и... – всё не то! Но вот идёт по двору – чёрный кот с золотистыми глазами сгустком тьмы притаился в углу. Мяучит противно, с гундосымподвывом. Витёквперился в его золотые глаза, завыл – и здесь напало это блаженное сумасшествие. В одно мгновение превратился в ведьму: между плеч поднялся горб, из-под губ поползли клыки, скрючился нос. И потом, стоило только так дико замяукать, вспомнить состояние зла – и находило. Озноб пробегал по телу, волос веником вставал на голове, глаза загорались огнем. И он радовался! Когда же вскочил на метлу и с диким воем, разрушая законы классической механики, пронёсся над сценой – с ним случился шок. Понял, что шагнул за пределы высшего запрета. Сделалось жутко. На следующий день этого не повторилось. Мало-помалу успокоился. И вот теперь, страшась полёта, как проклятья, подпрыгнул – не завис, и… порадовался этому. Но он обманывал себя. Он знал, что стоит войти в образ Яги, стоит позволить себе нырнуть в пламя злобы – и полезут клыки, опять станет летающей фурией.
Вокруг, ничего не подозревая о потусторонних законах природы, семенили прохожие. Малыш, воображая себя метателем молота, раскручивал портфель, бросал, подбегал к упавшему снаряду, снова вертелся волчком. И новая, неизвестная прежде зыбкая дрожь сотрясла Витьку от пят до макушки, оглушила ненависть такого накала, когда перехлестывает в нежность. В глазах мельтешили проплывающие мимо кусты – сообразил, что летит к мальцу, изо всех сил вцепился в мелькнувший мимо сук. Во рту разлилась горечь коры, на язык налипли лохмотья бересты. Наконец очнулся, увидел себя висящим на толстом суку в трёх метрах от земли. Сук будто изрезали пилой.
Какая-то женщина смотрела, выпучив глаза. Нашёл в себе силы улыбнуться ей.
Отплевался от набившихся в рот опилок, поспешил домой.
«Господи! – немо восклицал, – прости. Что это со мной?!»
Вставала серьезная мысль бросить театр. И прежде подумывал об этом, и радостно было воображать, как расстроит этим коллектив, как руководство вдруг увидит, кого потеряло, кого не умело ценить! Теперь же, когда эта мысль встала во всей неизбежности – решиться не мог! Получалось, что должен бросить театр потому только, что слишком хороший артист! «А не сходить ли к психиатру?» Но и это – что за выход? Вылечат, то есть испортят что-то в душе – и станешь таким же серым, как все. Хемингуэй, говорят, вылечился себе на голову. Ни за что! Но в то же время не мог не понимать, что вплотную подступило непоправимое. Когда вспоминал, как грыз сук березы, глядя на белую шею ребёнка – озноб сотрясал, прошибал холодный пот. «Да что же это?» – поднял глаза к небу, но там висели кисеёй мутные, не пропускающие солнца тучи. Потрогал языком зашатавшийся зуб, плюнул на снег – кровь! И при виде её сотрясла звериная жажда охоты.
По бетонным ступенькам поднялся на крыльцо. Ступил в мрачный, коридор, отворил свою дверь. Сел на кровать, несколько минут оставался недвижен. По плинтусу беззвучной тенью мелькнула и пропала под столом мышь. Они с Андреем прикармливали её уж около месяца, но она всё не хотела становиться ручной. Резко пропищал в тишине сигнал электронных часов. Встрепенулся, хотел подняться, заняться чем-нибудь, но так и остался сидеть в странном отупении. Уже не пытался понять причину происшедших в себе перемен, не пробовал объяснить загадку голоса в театре. Ясно, началось что-то жуткое, и скорее свихнёшь мозги набекрень, чем разберёшься. Нужно постараться забыться, не обращать на эти фокусы внимания.
Открыл холодильник «Саратов», достал три яйца, отколол кусок масла, вышел на кухню, засветил голубую коронку огня на плите. Поставил сковороду, высоко поднимая, вылил слизистое содержимое на зашипевшую гладь чугуна. На вкусный запах прибежала кошка Чита, принялась мотаться по кухне в сильном беспокойстве. Время от времени останавливалась и, преданно глядя Вите в лицо, выговаривала нежное: мяу.
– Мяу! – голодным звуком отозвался – кошка тенью ускользнула в коридор.
Когда яичница творожно побелела, начала пыхтеть, поплевывая маслом – обсыпал солью оранжевые глазки, прихватил, снял сковороду, понёс в свою комнату. Запах яичницы на сливочном масле нагонял неуёмный аппетит – опасения и страхи стушевались, отступили на задворки сознания. «Велик Витька Боткин! – выкатил грудь барабаном. – Кто по сравнению со мной Мамонт Дальский, Орленев – пац-цаны!» И едва не выронил сковороду от просипевшего в самое ухо:
– Конечно, пацаны.
Аппетит мгновенно отлетел. Едва не стошнило от вида жёлтых глаз яичницы.
4
– Папа, а вот этим можно убить?
– Можно, сынок, – кивнул, не отрываясь от книжки.
Удовлетворившись знанием, Никитка положил молоток. Захотелось побыть умненьким, сел на стул и минуты две оставался недвижен. Папа не замечал, не хвалил. Скоро умненьким быть надоело. Слез со стула, пробежался по комнате. Кинулся было под шифоньер – резко оглянулся на отца – и не посмел. Папа начал «клевать», глаза жмурились, плавно клонился вперед, точно ткнувшись во что-то невидимое, вздрагивал, открывал глаза и принимался читать, но глаза меркли, закрывались – и опять плавно клонился к книге, и снова испуганно вздрагивал.
– Папа, ложись, – потянул за рукав.
Со значительным выражением осмотрелся. Выронил книжку и замер щекой на спинке кресла. Никитка подобрал неловко повисшую руку, перенёс за подлокотник. В комнате сделалось тихо. За окном сгустились сумерки, из-под кровати сеялась серая тень. Никитка сел на кровать, тяжело вздохнул. Скоро послышался осторожный, царапающий звук. Когда бывал один, то всегда впускал Читу. Покосился на спящего отца, бесшумно прошёл к двери, тихонько отворил. Чита с высоко поднятым, погнутым на сторону хвостом вошла в комнату, осмотрелась.
– Мяу, – сказала требовательно.
– Тихо, – погрозил пальцем. Отворил холодильник, вздохнул на его пустоту. Отыскал кусочек сальца. Кошка с громким урчаньем принялась ужинать. Никитка гладил её по спине и тихонько приговаривал: «Кушай, Чита, попьявъяйся. Будешь здоёвенькой». Она съела, облизнулась, обвила себя понизу хвостом.
– Львы твои ёдственники, – сел рядом. – А у меня папа, бабушка в Сумах и обезьяны. – Обнял кошку – та напряглась, но терпела, не вырывалась. Никитка хотел сказать, что у него есть ещё одна, самая главная родственница – но что-то в нём дрогнуло, нижняя губа покривилась, вывернулась, и он тоненько запищал. Кошка встала, потянулась, далеко отставляя заднюю лапу и, что-то вспомнив, подбежала к двери, замяукала громко, чтоб скорее отпустили. Никитка отворил, кошка, мелькнув хвостом, исчезла. Подошёл к отцу, послушал сонное дыхание, посмотрел на часы: скоро ли на репетицию. Достал из мешочка сухарь, принялся тихонько грызть, но не от голода, а чтобы только чем-нибудь заняться.
Уж больше года как остался с отцом. Маму отправили работать в другой театр. И вот прошло уж сколько времени, а её не отпускают. Ещё послушал папино дыхание, опустился на четвереньки, нырнул под шифоньер. Там тихо, уютно и, лежа в уголке, Никитка ожидал чуда: вот откроется дверь, и мама закричит: «Ты опять полез пыль собирать, дрянь такая!» Здесь же, в щели, он прятал самое большое богатство: её карточку. Когда мама уехала, папа изорвал все её фотографии, осталась только эта, маленькая, с белым уголком. Достал, подержал упруго-плоский листок. Под шифоньером стемнело, но стоило закрыть глаза – как явилась! Она беззвучно разговаривала, смеялась. И Никитка заплакал от счастья встречи с ней. Ему и самому хотелось туда, в этот сон наяву. Но стоило открыть глаза – как все пропадало. Темень и теснота.
Дверь беззвучно отворилась, и Никитка поспешил навстречу дяде Вите.
– Привет, старик, – прошептал тот. – Спит?
– Нет, дремлет! – открыл глаза отец.
Витя захохотал, подошёл, стукнул папу по залысевшему затылку.
– Вставай, кучер-рявый!
Сергей потянулся, что-то пробормотал сквозь сведенный зевком рот.
– О! Оратор!– гремел Витька переполняющим комнату баритоном. – И вот держат таких людей в театре!
– На таких людях он держится! – светло возразил Сергей. – Закурить дай, а то я...
– Купить забыл, – подъелдыкнул Витька. – На! Игруля.
– Что это вы, в темноте? – заглянула, цветущая восточной красотой актрисочкаНинэль.
– Заходи – гостьей будэшь, проходи мимо – ещё лучше будэшь! – прокричал Сергей, коверкая язык на кавказский манер.
Она шагнула в комнату, засмеялась от бойкого чувства неловкости и удовольствия. Только месяц назад они с мужем приехали в этот театр и ещё не успели стать «своими».
– Рад видеть, – пророкотал с апломбом Витёк.
– Да! Ты представляешь?! – перебил Сергей и пустился рассказывать случай с призраком в театре.
– Не может быть! – задорно тряхнула головой, окинула друзей горящими глазами.
– Да вот те крест!
Витька мгновенно поразило ощущенье дурноты, икнул, содрогнулся от живота длинной судорогой, но поборол, улыбнулся:
– Чуть стаканом меня не ушиб!
– Да! – так и подпрыгнул Сергей, – завис в воздухе – и на пол – дздынь!
– Ой, врёте вы, ребятишки! – опять рассмеялась Нинэль. Была она моложе их, и по положению ниже, но её неотразимая внешность требовала именно такого поведения. Да и Серёге с Витьком особенно радостно слышать от неё это дразнящее слово: ребятишки.
– А что, репетиция у вас есть? – вдруг особо вильнула интонацией.
– Нет! – так и воспрянул Сергей, засуетился, зашуршал купюрами.
– У меня есть! – накрыла голосом Нинэль.
Витёк с Сергеем блаженно улыбнулись. Нинэль, колокольно вздув в повороте юбку, исчезла. Серега в восхищении причмокнул.
– Ну как, Никитка? – подмигнул Витёк.
Тот застеснялся, отвернулся и весело взглянул на отца.
Нина вернулась, небрежным броском поставила бутылку. Никитка от радости захлопал в ладоши.
– Какой кадр подрастает! – похвалил дядя Витя.
– У нас вообще очень дружная семья, – скромно потупился отец.
– Ну что ж, начнём, пожалуй!
Достали рыбнуюконсерву, лук, хлеб. Подули в стаканы, налили. И вдруг на Витька дохнуло такой невыносимой вонью, что о выпивке и думать невозможно. «Да ведь только что пил». Резко потянул на себя стакан – длинная судорога качнула, выворачивая внутренность наизнанку – барабанно вздуло щёки – выскочил в коридор, завернул в туалет и долго делал там то, что называется «пугать унитаз». Пот и слёзы заливали глаза, спазмы больно схватывали горло. Витька рыгал на всю общагу и, едва отступала дурнота, принимался биться головой в стену.
На слабых, трясущихся ногах вышел в коридор. Из комнаты Сергея, то стихая, то взрываясь, нёсся смех. Витёк стоял в тиши коридора, не в силах уйти, скалился и злобно улыбался от нового ледяного чувства. Что он так пламенно любил, кого так люто ненавидел – еще не мог себе сказать, но что-то уже рисовалось впереди, и ответ казался близок.
– Надо отдохнуть, – невнятно пробормотал. В комнате тихо, неподвижно. Предметы, будто присмирев, жались по углам. Сел на свою кровать, прилёг. Голова кружилась, ныла. Вдруг в коридоре затопало. Съёжился, стараясь оттолкнуть непрошеного гостя, но дверь распахнулась, и из oсвещённогo коридора в сумерки шагнул Сергей:
–Ты чего?
–Пошел на...! – грубо оборвал.
Сергей присел рядом, минутку помолчал.
– Обиделся, что ли?
– Кто меня обидит, будет иметь бледный вид!
Серёга засмеялся, хлопнул по загудевшей спине:
– Пойдём клюкнем! – в интонации пронзительной нотой добро и участие.
Витька хрюкнул, выпучив глаза, поморгал, чтоб не дать слезам выкатиться. Встал, направился в коридор, но едва приблизился к двери, как запах водки опять сотряс длинной волной тошноты.
– Извини, Серый, я что-то не того, – отстранился и завернул в туалет. Там сел на край чугунной ванны, несколько минут, ничего не соображая, тупо глядел перед собой. Неясная тяжёлая мысль облаком окутала, и с каждым биением сердца мелькал отголосок того, что он становится Врагом. Что всё человеческое отныне чуждо ему, ничего, кроме крови, ни пить, ни есть не захочет…
–Я гений! – вдруг встрепенулся на краешке ванны. И вместе с этим новая радостная, алчная дрожь сотрясла от пят до макушки. – Я гений! Мне Станиславский в подмётки не годится! – раскатился хохотом, лязгая зубами.
Хлопнула дверь, затопали в коридоре – он затаился. Дверь дёрнулась раз, другой, крючок заплясал в петле, угрожая сорваться.
– Занято, что ли?
Витька сидел на краю ванны и давился безудержным хохотом.
5
– Да ну его совсем! – повернул палец у виска, засмеялся, дернул Нину за руку, и они закружились по комнате, откликаясь на каждый завиток музыки движением бёдер и ног.
Никитка гладил глухо урчащую кошку по голове, неотрывно следил за отцом. Он видел, как папа осторожным, вкрадчивым движением, не нарушая ритма, приласкался к Нине, скользнул щекой по щеке. «Счас поцелуются», – нахмурился он. Нина ускользнула было, но отец ловко перехватил движение, губы слились, на мгновение замерли, выбиваясь из танца, но тут же подхватили мелодию, не движением бёдер и ног, а легким покачиванием туда-сюда-обратно, и при этом оба будто что-то пили друг из друга. Вдруг Нина отстранилась, взглянула на Никитку смущённо и радостно. Танец кончился. Опять сели за стол. Папа плеснул в стаканы серебристо-сияющей влаги.
– Ты наелся, Никита Сергеевич?
Никитка кивнул. Нина засмеялась смущённо и весело. Папа положил ей руку на колено, она взяла её длинными пальцами и убрала на колено ему. Он опять положил – опять убрала. И вдруг Никитка встрепенулся от какого-то бойкого живого чувства, подбежал к Нине, ткнулся ей под руку. С минуту молчали, Никитка боялся, что они засмеются, прогонят. Но Нина странно присмирела. Папа покашлял, отошёл к окну.
– Вы не уйдёте от нас? – заглянул Никитка ей в глаза.
Отец засмеялся и не нашёл что сказать. С минуту ещё помолчали.
– Ой, нет, пора мне! – встала Нинэль, погладила себя по бёдрам, тряхнула головой, вышла в коридор. Отец замурлыкал было песенку – и смолк. Тихая немая тоска постепенно заполнила комнату. Чуть слышно хрипела невыключенная радиола.
– Ничего, через два года отдам тебя в школу – научишься читать. Будешь целыми днями: ду-ду-ду-ду! – забегал глазами по воображаемой странице.Никитка засмеялся громко, но не от души.
– Эй! А ну-ка!
Кошка, расстилаясь по полу, кинулась к двери, заметалась у порога и пропала под кроватью. Отец открыл дверь, принялся выманивать фальшиво-ласково: кс-кс-кс. Малыш, дрыгнувшись всем телом, соскочил со стула, юркнул под кровать. Там мрак и тишина. Приветливо светят Читины глаза. Подполз, обнял её и неловко повернувшись, прокричал:
– Тут нету!
Дверь дохнула, захлопнулась – папа вышел. Чита дрыгнула длинной задней лапой, резко повернулась, ускользнула из рук. Никиткавыбрался наружу. На столе грязная посуда, объедки, окурки. Вздохнул, собрал мусор в газету, отнёс на кухню, высыпал в ведро. Перемыл тарелки и вилки. В мокрую тарелку можно смотреться, как в зеркало, забывшись, стал строить себе страшные рожи. И вдруг вздрогнул, обернулся – дядя Витя. Висит… в воздухе. Никитка удивился, тарелка скользнула из рук, ударилась об пол, но не разбилась, а корабликом проплыла вдоль кухни. Дядя Витя болезненно скалился и всё пытался, и не мог улыбнуться.
– Что ли, вы войшебник? – пролепетал Никитка. Меж посиневших губ дяди огненно трепетал язык, спрятался, тут же выскочил, извиваясь в разные стороны, полез изо рта. Лицо бугрилось, наливалось синевой, на лбу пот, красные глаза ползут наружу – Никитка было засмеялся, но смех застыл на губах.
– Еги, – невнятно хрипел дядя Витя, – эги! – Никитка попятился и опрометью кинулся вон.
– Папа! Папа! – орал, как под ножом. – Папа!
Одна из дверей приоткрылась, выглянула лирическая героиня Зоя Дурново.
– Что такое?
– Дядя Витя! – приплясывал от ужаса, – дядя Витя! – указывал на кухню.
– Что за шум, а драки нет? – выглянул из другой двери дядя Андрей.
– Дядя Витя! – верещал Никитка и вдруг бросился к Зое и обхватил её колени. Выскочил отец. Отправились на кухню. На полу здесь и там вилки, тарелки. Из крана тоненькой нитью висела вода.
– Никого.
– Вот он! – вскрикнул, указав пальцем на большого чёрного кота.
Андрей с Зоей переглянулись, с оттенком грусти покосились на мальца. Кот сидел на подоконнике, безмятежно глядел на вошедших, слова Никитки заставили его улыбнуться: плавно отвёл ушки в стороны, прижмурился.
– Ну, кот, – мягко упрекнул Андрей, – какой же это дядя Витя? Он к Чите в гости ходит.
Собрали рассыпанную по полу посуду, отвели Никитку домой.
6
Никитка водил по книжке пальцем и читал наизусть: «Вы откуда? От вейблуда. Что вам надо? Шокояда». Сердце Сергея сжалось: и прежде замечал закидоны в сынке. Сидит часами под шифоньером; с воробьями за окном разговаривает – да как-то не обращал особого внимания. Думал: артистическая натура. А оно вон оно что: дядя Витя – кот!
– Никита Сергеевич?
Оставил палец на странице, повернулся – и от вида его ангельски доверчивого взгляда опять закипела, подкатила к горлу слеза. «Неживущий». По такому бесхитростному, «пустому» взгляду старики безошибочно узнавали самоубийц.
– Поедешь к бабушке?
– А ты? – Мол, как же ты без меня?
– Ну, у меня друзья, работа – не заскучаю.
Никитка опустил голову, задумался.
– Только, когда мама вейнется, ты теегьямму дай.
– Дам.
Вздохнул и продолжал читать точно с того слова, где остановился:
– Цеий день – то олень, то тюень.
Серж откинулся спиной к стене, зажмурился – перед глазами всплыла и опрокинулась в воздухе давешняя бутылка.
– Что ты на кота говоришь, что – это! – упрекнул сынка.
Никитка подбежал, взял мягкими руками его за руку и, заглядывая в глаза, стал рассказывать о случившемся. Серж старался в выраженье глаз, в интонации уловить тень безумия – оно там и не ночевало!
– Фантазёр! – засмеялся наконец, обнял, чмокнул в пушистую макушку, – иди читай. «Может, не отсылать? – засомневался, – пусть тут бегает, на глазах». Вольготно потянулся, зевнул и вдруг осёкся от вспышки недоброго чувства, – «А эти-то: “У мальчика глюки!”» Покосился на сына, и во взгляде мелькнуло клятвенное обещание не дать его в обиду. Достал измятые, почерканные листы, принялся бубнить роль так и этак, стараясь отыскать «зерно». На разные лады похохатывал, пускал послушную слезу.
– Папа, ты не так гояишь. «Есть здесь кто?» – поджимая к уху плечико, заметил сын. – Надо пугаться: «Есть здесь кто?» – прошептал с близкими слезами.
Отец кивнул в благодарность за совет.
– И ещё, спину не сгибай.
Серёга согласился и с этим. Никитка вздохнул, присмирел над книжкой. На улице прогудела машина, и опять тишина, только тякает секундная стрелка часов. И тут завыло, загрохотало за стеной, дом содрогнулся – вот-вот развалится – и так же внезапно всё стихло. Переглянулись, не зная, что сказать. Прошла минута-другая, Сергей вернулся к роли, прочёл, невольно следуя совету сына. «Есть здесь кто?» – выговорил более чем робко.
Сон наконец сморил малыша, и он затих на кровати.
С грубым стуком вошёл Виктор. Видуха – как с недельного перепоя.
– Антибиотики есть?
– Может, лосьон?
Длинная судорога сотрясла Витьку.
– Антибиотики есть?! – рявкнул с ненавистью.
Серый засмеялся, полез в мешок с лекарствами. Нашёл упаковку феноксиметилпенициллина. Он думал, что Витька сожрет пилюли вместе с бумагой. Прошла минута-другая. Боткин успокоился. Расправил плечи, вздохнул.
– Отравился, видать.
– Так тогда фестал, – опять полез в мешок – тот остановил. Покосился на спящего Никитку.
– Чего одетый-то он у тебя?
– Да теплей, – беспечно отозвался папа.
Витёк расстегнул ему рубашку, малец с недовольным выражением почмокал губами, нахмурился. Аккуратными движениями выпростал руки из рукавов, снял штанишки, и Никитка умиротворенно замер на подушке. Лоб под волосами увлажнился от пота.
– Майку бы сменил.
– Ерунда, высохнет.
В трубах отопления пощёлкало, будто камушек прокатился, и стихло.
– А чего у тебя глаза какие-то?
– Какие?– покоробился Виктор.
– Жёлтые! – даже привстал от радости открытия.
– Желтуха, может.
– Зрачки жёлтые! Как у черта!
– Виктор Семёнович, наверно, перевоплощается в роль-то! – веско уронил в ответ.
Серый только головой покачал. Что-то встрепенулось в груди Витька, хотел ошарашить приятеля,пролететься по комнате, высечь зубами искру – сдержался.
– Ну, полегчало?
– Вэ-э, – скривился неопределённо.
– Ну и вали, – невинно сквозь зевок пригласил покинуть помещение.
– Дерьмо, – беззлобно огрызнулся Витёк, не трогаясь с места. Серый помурлыкал, стянул через голову свитер. Минуты три-четыре не шелохнулись, потом зевнули дуэтом, взвизгнув в унисон.
– Концертный номер можно ставить: хоровой зевок.
– С дирижёром.
– Ну тебя в... – поднялся Витек.
– И вас туда же.
Шаги смолкли. Опять тишина, только чуть слышно посапывает Никитка. Сергей усмехнулся, в забытом движенье стыдливости повел плечом. Было ему и радостно и неловко за случившееся. «Какая-то ненормальная», – прошептал, чтобы прогнать мысль о Нине. Прошёлся по комнате. Постоял у чёрного окна. Потянулся, хрустнув суставами, и вдруг его, как убийцу, толкнуло на место преступления. Выскользнул в коридор. У них работает телевизор; доносится вялый разговор – муж вернулся с репетиции. Пару раз заносил руку на стук – не посмел. Наконец, болезненно причмокнув, направился к себе – и тут его оледенил нечеловеческий, вопль! Так и пригвоздило к месту. Вопль повторился, вознёсся до режущей ухо высоты, надломился, перешёл в хрип и стон. Серый подскочил к Витькиной двери – заперто на ключ.
– Витя! Открой!
Комната безмолвствовала. В коридор стали выглядывать соседи.
– Ты слышишь меня? – убавил голос Серый. – Открой.
– Пошел на... – отозвался друг.
– Что с тобой? Открой!
– Все нормально. Иди... Репетирую я!
Серый в недоуменье поежился и уж хотел вернуться домой – голос из-за двери остановил:
– Серега! Помолись за меня! Свечку поставь!
«И когда успел накушаться?» – и вдруг всего обдало теплом магического поля. Обернулся – она! Стоит, чуть покачивая бёдрами, не мигнёт, смотрит в глаза. Ни тени смущения, а только высокомерие и вызов.
– Муж пришёл? – просвистел шёпотом.
– Пришёл, – звучно, на весь коридор ответила. – Максим, тебя! – и стройная, высокая в своём длинном халате, потекла по коридору прочь.
Макс высунулся из двери. Наверное, ел: щеки бугрились с обеих сторон, будто держал во рту кирпич. Серый отмахнулся, ушёл к себе.
Никитка спинал одеяло. Аккуратно укрыл, приговаривая: «Тс, тс». Взял роль, но тут же бросил. Из чёрного окна смотрел плоский, с горящими глазами двойник. «Все, хватит, спать пора! – подмигнул отражению, – проваливай, развратное животное», – и одним щелчком выключателя уничтожил комнату с надоевшим двойником.
7
Три дня детсада – и Никитка зеленел, как огурец – ОРЗ. А тут и цены за место взлетели на трамплине реформ за пределы отцовской зарплаты. Целыми днями сидел дома. Если раньше отец, уходя на службу, говорил: «Пластинки слушай, яблочки кушай», – то теперь великодушно разрешал: «Займись чем-нибудь». Временами на мальчонку нападал хозяйственный экстаз: мыл пол, ставил книжки на полку, красный корешок к красному, синий к синему.
Сейчас сидел перед часами, неотрывно смотрел на расторопную красную стрелку и не дышал. За то время, как стрелка обежит полный круг – пройдёт минута, и он сам подрастёт на целую минуту, а если эту минуту не дышать, то подрастёшь сразу на пять. Никитке нужно было поскорее стать взрослым, для этого тайком… поливал себя с макушки водой. Истомившись перед стрелкой, побежал к зарубке на косяке: мериться. Всякий раз с радостью замечал, что подрос. Потом принялся шагать по комнате, мурлыча песенку, хмурил брови так, чтоб одна опустилась пониже, а другая выгнулась вверх уголком.
– Негодяи! – пожимал плечиком. – Идиот с идиотом и идиота гоняет! – Остановился, принялся хохотать, плюнул на пол и опять широко зашагал по комнате, заложив руки за спину. – Ты не понимаешь вещей! – сказал самым злым голосом, какой только нашёлся. Топнул ногой, повторил фразу тоненько и визгливо. – Не понимаешь вещей! – и опять выделанно захохотал, запрокинув голову. – Не понима-аешь! – развел руки в сторону. Рассеянно прошёлся туда-сюда, заглянул в перегоревший холодильник, вздохнул.
По одеялу быстро-быстро шагал паучок-косиножка. Перекрыл путь ему ладонью. Паучок задумался, хотел обойти – загородил обеими руками. Паучок присмирел. Никитка долго смотрел на тихого гостя.
– Что ли ты здесь живешь? – паучок переступил ножками. – А где у тебя мама? На гастьёли уехала? – Косиножка присела, поджала лапки, съёжилась. – Тебе одному стьяшно, когда темно? А я умею свет вкьючать! – Никитке жаль было маленького паука. – Ты не думай: тебя мама не бьёсия. Это мухи жужжат: бьёсия, бьёсия. Она скоёпьиедет.
Паучок обрадовался и, невесомо цепляясь за пальцы, перелез через руку, побежал по одеялу дальше по своим делам. Слово «до свидания» Никитке тоже было не по плечу.
– Данья, паук!
Тот шмыгнул в щель и пропал.
В горле что-то защекотало, стало трудно дышать, нижняя губа покривилась – чтобы не заплакать, побежал по комнате кругами. Когда дверь в коридоре хлопала, всегда вздрагивал и как бы терял в весе от ожидания счастья: вот брякнет ключ в замке, и войдёт... Но глухие шаги топали мимо, а дверь немо и недвижно оставалась на месте. Выдернул из петли крючок, выглянул.
– Кс-кс-кс, – позвал. Молчок. – Кс-кс-кс, Чита, Чита. – Нет Читы. И уж собрался захлопнуть, как дверь в конце коридора распахнулась, мгновенно ослепив белой вспышкой снега. На пороге Чёрный человек! Никитка съёжился от страха, не имея сил скрыться. А человек, вырастая с каждым шагом, шёл по коридору всё ближе.
– Здорово были, хозяин! – пророкотал откуда-то от потолка, – Артисты здесь живут?
– Да, – мышонком пискнул он.
– Ты тоже артист?
– Нет. Я не яботаю. У меня документов нету.
Дед захохотал вроде и негромко, но в ответ на этот смех задрожали двери и хихикнула посуда в шкафу. Вокруг него облаком запах табака и вольного воздуха.
– Где тут берлога Нинки Зверевой.
– Тям, – пискнул, указав дверь поодаль.
Дед нажал на неё, стукнул кулаком.
– Никого-о.
– Навейно на епетиции, – осмелел малец.
– Да-а, – пророкотал, вдруг оскалился сплошным рядом желтых зубов, подмигнул, – пустишь на постой?
Никитка понял, что тот просится в гости. Отец запретил и нос высовывать в коридор, а уж тем более не впускать никого незнакомого. Но страх приморозил язык, и он только кивнул в ответ.
– Погоди, – кашлянул дед. – Я на коне. Там у меня монатки, – хотел уйти, вдруг обернулся. – Ездил на коне?
– Только по теевизою.
– Пойдем поглядишь, – скинул косматую шубу,одним движением завернул и понес.
Сердце подпрыгнуло и упало. «Всё, – успел подумать, обмерев от ужаса, – украл!» По ударившему в глаза свету и морозному воздуху понял, что уже на улице.
– Вот он, – как в трубу гудело под ухом, и Никитка увидел большую лохматую с умными глазами голову.
– Погладь. Не бойся, он любит.
Он от страха спрятал руки под мышки. Волосатый что-то взял из ребристо торчащих саней, и опять поплыли вверх на крыльцо, по коридору к Никитке в квартиру. Подбросило к потолку, покрутило около лампочки, опустило на пол. Без шубы волосатый не казался великаном. Только ноги неправдоподобно толстые, в лохматых сапогах. Развязал мешок – и опять Никитка целую минуту провёл между жизнью и смертью – не в этот ли мешок сажает дед непослушных детей!
– На-ка вот, – протянул затвердевшую на морозе плитку шоколада. – Всё есть – были бы деньги! – как со взрослым толковал. – Правда, цана-а... Да мы же их зарабатываем – не они нас. Верно?
– Вейно, – кивнул Никитка, гремя обёрткой. Кое-как отломил кусок, протянул деду. Тот застеснялся, взял двумя жёлтыми пальцами.
– Ишь, какой ты...
Никитка и про шоколад забыл; никогда он не видел таких литых когтисто-погнутых ногтей.
– Ты – дедушка Леший?
– Леший.
– И боёда настоящая?
– Настоящая.
Малыш дёрнул проволочно свалявшуюся бороду – дед ойкнул. Никитка засмеялся.
– А БабаЯга что ли твоя жена?
Дед хлопнул широкой ладонью в колено и захохотал.
– Только ей так не скажи: в телёнка превратит, ядрёна козявка.
Некоторое время рот был занят шоколадом, хрустели и молчали.
– А как же зовут-то тебя?
Никитка сказал.
– Я на минуту выйду, – поднялся со стула, – а ты посиди.
Скоро он вернулся с мёрзлой тушей в руках.
– Баранишко – собаки-то живо нанюхают, – объяснил и пристроил тушку на мешок, чтоб не запачкать пол. Опять какое-то время молчали. По радио, странно вздёргивая последний звук фразы, ругали патриотов.
– У меня их цельный воз был – продал к такой-то бабушке. Во – полон карман деньги. Ишшо не вошли в один-то. Кум королю! – обежал квартиру быстрыми глазами. – А где вы мясо варите?
– Там! – схватил своей слабой рукой лапу волосатого, потащил из квартиры на кухню, тот застенчиво улыбался. Засветили огонёк на горелке, поставили сковороду, большими кусками нарезали мясо. «Леший» всё подмигивал мальцу:
– Едет деревня мимо мужика, вдруг из подворотни лают ворота, выбегает палка с бабкою в руке, бабкою колотит коня на мужике!
Мясо на сковороде дало сок, зашкворчало в жиру, распространился до одурения вкусный запах.
– Живём, Никитка!
– Живём! – звенел малец, и, наверное, ему ещё долго хотелось жить так же весело и обильно, потому что спросил: – А почему, дедушка, патьиотов в тюйму не посадят?
– Посадят, Никитушка, дай срок! – весело, с затаённой обидой отозвался дед. – Кто же работать-то емя станет, как не патриоты, туды их в кадушку.
– Ба-атя! – взвизгнув, влетела и повисла на шее Лешего Нинэль, звучно расцеловала в щеки, сминая на сторону нос.
– Ой, какой же ты у меня молодец! И мяса приволок?
Артисты заглядывали на шум и запах жареного и, ничего ещё не понимая, бессмысленно улыбались, пялили глаза на волосатого.
– Кончился великий пост, пошла масленица! – горя глазами, объявила Нинэль, – все по местам туды вашу копалку! – И они смеялись, глядя друг на друга.
Загремела посуда, дробно с перебоем зачастили каблучки по коридору, хлопали двери – точно цыганский табор облюбовал себе это жилище.
– Здравствуйте, папа! – сверкнул очками Максим. – Я до чёртиков рад, – и при этом быстрым взглядом окинул ополовиненную тушу. – Рад до чёртиков, папа! – жал неохватную мозолистую длань своими тонкими влажными пальцами.
– Рыбу пережарь, мясо недожарь! – скомандовала Нина. – неси, батя, а то ирод-то этот уронит, – подала сковородник.
Максим засмеялся, с размаху стукнул кулаком в ладонь.
– Посолить забыи! – вертелся под ногами малец.
– А и верно! Я без него шагу ступить не умею, – осторожно, как цветок, погладил.
Никитка хмурился, делал вид, что ласка ему безразлична. Посолили, поперчили, дали ещё потомиться. Наконец понесли, сглатывая слюнки. Никитка, приученный к скромности, сделал было шаг к себе в комнату – но все так и заревели, подхватили и внесли в комнату Зверевой. Галдели, стесняясь сесть за стол первыми, наперебой принялись усаживать Никитку. К удивлению всех дед скромно, но вполне серьёзно перекрестился. Нинэль повела глазами на друзей, мол, что поделаешь, на солнце и то пятна. И вдруг хлынули к столу, уже боясь остаться без тарелки и стакана.
– Господа! – старорежимно рявкнулаНинэль. – За батьку! Хай вин живе на страх врагам та радость грамаде!
– Виват! – потряс зычным голосом стёкла Виктор.
Глухо прогремели стаканы над столом, порхнули от центра к устам, опрокинулись и, как воробьи, расселись по столу. Восхищение жареной бараниной выражалось только стонами, покачиванием головы да блеском глаз. Известно, что первая рюмашка особенно пьянит, и скоро за столом распространилась атмосфера братства и любви. Впрочем, даже здесь Максим, всем сердцем разделяя радость встречи, рассказал о прежних, гораздо более грандиозных пьянках под названием «Тигра лютая идёт». Смысл заключался в том, чтобы как можно больше выпить и при общем крике: «Тигра лютая идёт!» – залезть под стол. Кто-то из отяжелевших оставался там, будучи не в состоянии вернуться на прежний горизонт. Пьянство кончалось полной победой одного из алкавших. Кто-то посмеялся на это. Максим громче всех. Дед посмотрел на него внимательно и ничего не сказал.
– Папа! Иди, я мяса пьиготовий! – вдруг вскочил Никитка.
Сергей, изобразив всем своим видом неловкость, хотел стушеваться, но его усадили, «накатили» полный стакан сивухи, Серый заморгал часто-часто, не в силах высказать словами благодарность.
– За вас!
Все серьёзно проследили, как он пьет.
– Мне тут твой сын стишок рассказывал, – лучился тихой улыбкой дед, – это... как его? Ну-ка!
Никитка бойко вскочил на табурет и зачастил, как швейная машинка:
– Жил на свете чоёвек, очень толстый, как скелет, тоненький, как бочка. У него детишек нет, тойко сын и дочка!
Серёга замер, молитвенно сопереживая каждому слову.
– Пишет он жене письмо – незнакомой тёте: «Жив, здоёв, лежу в больнице. Сыт по гойло, жьят хочу, хоть коёвупьёглочу!»
8
Из окна светило солнышко, ложилось на кровать полосатыми квадратами. Никитка потрогал рукой – тепло. Скоро весна. Побегут ручьи, можно будет пускать кораблики. Выглянул в окно – глаза слепил снег, Радужно искрился, так что щекотало в носу. Не удержался и чихнул. В дверь легонько постучали. Кто-то вошёл – но, ослепленный солнцем и снегом, ничего не мог разглядеть. Только проступало жёлтым пятном лицо.
– Мама! – так и кинулся к ней, так и затрясся от поразивших слёз, родной аромат кружил голову. – Мама!
– Да Бог с тобой, золотая рыбка, – отстранила чужая рука. – Никитка, ты бы хоть бром что ли пил. – Тётя Нина неумело подняла его на руки и покачала было, но Никитка, дрыгнувшись всем телом, вырвался и как уж ускользнул под шкаф. Нинэль цокнула языком да головой покачала. Присела на корточки.
– Ку-ку.
Малыш не отозвался.
– Идёт коза рогатая, идёт коза бодатая, на кого нападёт – того забодёт, забодёт, забодёт! – дотянулась резво щекочащими пальцами до живота. Никитке, конечно, не до смеха, но не сдержался, хихикнул сквозь слезы.
– А ну-ка иди сюда, поговорить надо.
С неохотцей вылез.
–Ну что это? Казак, называется!
Он выпрямился, задрал подбородок и сделал попытку на щелчок пятками.
– Во-от, другой табак! – похвалила Нинэль. – Скучно одному?
– Нет.
– Молодец. Терпи – атаманом будешь! – Никитка молчал, вытянувшись во фрунт. Нине хотелось бы и обнять, приласкать, пожалеть, но что-то говорило, что этого делать нельзя.
– Свистать умеешь?
Мотнул головой.
– Надо учиться! А ну-ка, – сложила два пальца колечком, поднесла к губам – и Никитка на секунду оглох.
– Попробуй!
Попытался – ничего не вышло.
– Не сразу Москва строилась, дорогой Никита Сергеевич. Кем большой-то будешь? – подтянула штанишки на живот.
– Милиционеём.
Она только вздохнула.
– Вы здесь? – заглянул Сергей.
– Мы здесь, – отозвалась с интонацией выговора, мол, ты где шляешься?
Сергей, пообыкновению негромко мурлыча себе под нос, прошёлся по комнате, будто что потерял.
– А ты чего, Никитка? – наивно улыбнулся. – Шёл бы... Там дедушка про лошадку рассказывает.
Нина настороженно молчала. Сын смотрел то на того, то на другого.
– Никому ты, Никитка, не нужен. Отец родной и тот глядит, как бы спровадить, – недобро прищурилась Нинэль.
Папа принуждённо хохотнул, опять замурлыкал, взял книжку, глянул внутрь, на обложку, бросил на место, широко потянулся.
– Мы с Сергеичем друзья, – протянул руку, но Сергеич вдруг надулся, смотрел в пол и подать руку не спешил.
– Какое ты там стихотворение-то рассказывал? – зашёл с другого края, – что-то про... Ну-ка, ну-ка!
Никитка молчал.
– Ну и ладно, – не обиделся отец, – маленький бзык напал, мы его сейчас прогоним. Эй, Федул, – толкнул под бок, – чего губы надул?«Кафта-ан прожег», – прогудел басовито за сына, – А дыра-то большая? – «Дыра-то большая: один рукав остался», – протянул туповато-печально и опять подтолкнул в бок.
На обиду у Никитки не осталось сил, и расплылся в неудержимой счастливой улыбке.
– Ты бы хоть умылся, старик, весь в шоколаде, – переменил тон отец, – иди, иди.
Никитка расслабленно передёрнулся в каком-то первобытном плясовом движенье и выбежал.
– Здравствуй, Ни-ина, – сладко пропел, – чего припухла? А? Тоже кафтан сгорел?
– Жизнь у меня, Серёжа, горит. – И вдруг резко повернулась. – Скажи: ты меня презираешь?
– Ну-у, – протянул изнеможённо, – «Ты меня любишь? Ты меня презираешь?» – мимоходом поцеловал в плечо и с вкрадчивой пластикой барса бросился на койку. – Иди сюда, – прошептал светло и радостно.
– С ума сошёл.
– Надо быть скотиной, чтоб рядом с тобой оставаться нормальным, – шептал на истерике.
– Нет, Серёжа, пошутили, и будет, – подошла к двери, но не уходила.
Серёжка жмурился, как кот, в ушах его опять и опять звучала интонация нежного признания: «Серёжа» – это вышло у неё как обещание счастья.
– Я вас люблю, – сказал он – и только радостно полыхнула глазами – продолжил текст из пушкинской «Метели», – сказал Бурмин. – Я вас люблю страстно. Но мы никогда не можем быть вместе.
У неё меж бровей обозначилась стрелкой морщинка.
– Не можем, – повторила, как сомнамбула.
Вскочил, обнял за плечи, рывком повернул на себя, она смотрела, откинув назад отяжелённую волосами голову.
– Нина, ты где?
Обернулись – Максим! Невинно сверкает прозрачно-чистыми очками.
– А то там говорят: где Нина? – неловко оправдался и вышел.
Серый сжал виски скрюченными пальцами и разинул рот в беззвучном крике. Нина обхватила его голову и присосалась, как пиявка.
– Люблю тебя! – обтёрла ладонью его губы и вышла.
Серый невидящим взором уставился в пустоту. Из комнаты Зверевой глухо доносился магнитофонный рев, в шкафу подрагивали рюмки от дружного пляса. «Это ведь легко ими теперь говорится, – поморщился он. – Язык без костей».
Вошёл сын, показал розовые ладошки.
– Холодной водой мыл?
Никитка потряс головой, удивленно глядя на отца: откуда только знает!
– Может, уснул бы?
– Я уже спай, – подошёл, встал рядом.
Низкое солнце било в окно золотисто-розовым светом, и как-то грустно было смотреть на хрупкое, готовое исчезнуть великолепие вечера. Сказочный свет не грел, уже слабо освещал и как будто печалился своей, непонятной людям печалью. И даже неловко становилосьв его царственном очаровании за свой грубый всё-таки мир.
– Никитка, ты чувствуешь себя сыном Божьим?
– Я твой сын, – ответил он.
9
Режиссёр в забытьи кусал ногти, озирался на тёмный зал, где здесь и там замерли изумленные зрители. На сцене творилось чудо: будто дух Мельпомены снизошёл на артистов. «Только бы не подвели,мерзавцы, только бы не перегорели!» Он уже молил древнего бога Аполлона чуть-чуть испортить сегодня спектакль, чтобы завтра, на сдаче, сыграли на все сто. Артисты творили чудеса, и Баба Яга пуще всех. С самой первой минуты, как только явилась на сцене – будто морозцем пробрало по хребту режиссёра. Синяя морда, глаза – прожигают насквозь! Схватилась с Василисой рубиться – кажется, вот-вот отхватят друг дружке головы – аж искры из-под лезвия брызжут. Клёны, как живые, колышутся, играют под солнцем листвой, свежие, будто в летний день после дождичка. Медведь, добряк и увалень, так и расцеловал бы его в мордуленцию. И бутафоры – всё их ругают! Как?! Каким таким механизмом достигли этого чуда? Яга на метле так и порхает над сценой туда-сюда, как ворона! И ведь молчали! Всё в тайне! «Ах вы, милые мои собаки! – уже хлюпал носом режиссёр. –Да я сдохну, одной корочкой с водой ключевой питаться буду, а не променяю храм ни на какие колбасные кооперативы!»
Полы занавеса дрогнули, бесшумно поплыли навстречу друг другу, обрезая сцену, акт кончился – и здесь случилось то, чего не было в театре ни разу со дня основания: случайные зрители, рабочие, шофёры, одевальщицы – встали как один и самозабвенно зааплодировали, доведя этим режиссёра до слёз.
Второй акт пролетел столь же стремительно без сучка и задоринки, как курьерский по рельсам. Все поздравляли друг друга с несомненным успехом.
Режиссёр изо всех сил хотел казаться спокойным, но радость победы поминутно прорывалась то шуткой, необыкновенным блеском глаз, то неудержимым хохотком. Замечаний артистам практически не сделал никаких, попросил отдохнуть, но не расслабляться.
– Напейтесь перед сдачей, – вставил кто-то, – хор-рошая примета!
Только кулаком погрозил шутнику и распустил по домам.
Виктор, мучась тошнотой, прошёл в гримуборную, устало опустился на стул. Из зеркала глянула одутловатая, вся в бородавках старушечья харя. Попытался улыбнуться, и из-под фиолетовых спекшихся губ выскользнул клык. Виктор оцепенел. Кожа на голове зябко съёжилась, поехала к маковке. Дрожащей рукой положил вазелин, размазал по лицу, провел куском лигнина. Грим не… смывался. «Спокойно, спокойно, – прошептал, переводя дух, – спокойно, Виктор Семёнович!» Потянул себя за наклеенный нос – гумоз будто прикипел, превратился в родную плоть! Вскочил, бросился к крану, включил горячую воду, намылил лицо, обжигаясь умылся, обтерся полотенцем – повернулся к зеркалу – Баба Яга! «Да что же это такое?» – взмолился в отчаянии.
Дверь отворилась – Серёга.
– Ну, старик, ты взрыхлил! – полез с поздравлением. – Да-альский, – и, сменив тон, простовато поинтересовался. – Слушай, как это ты делаешь? Ты же летал...
– А кто его знает! – пролаял Витька голосом Бабы Яги. – Перевоплотился!
– Ну, молоде-ец, – с лёгкой грустью зависти причмокнул. – Разгримировывайся, – и вышел.
Витька поспешно закрыл дверь на задвижку, сел к зеркалу, принялся за обратное тому, что было нужно, то есть стал гримироваться под Боткина. Положил общий тон, подрумянился, долго подтягивал нос, чтоб из горбатого сделать прямой. Наконец в отчаянии опустил руки. Из зеркала смотрела харяолигофрена. Опрокинув стул, вскочил. «Да что же это за проклятие такое?!» И разламывающая голову боль клиньями врезалась в череп. Липкий пот клеил рубаху к спине. Озноб длинными судорогами сотряс раз, другой – парализующая боль перепоясала от плеча, будто секанули арапником! Завизжал, бросился в угол, опять обожгло до остановки дыхания. Он уже катался по полу, но невидимый кнут доставал всюду.
– Всё, сдаюсь! – наконец, выкрикнул – и сразу отпустило. Встал на трясущиеся ноги, поднял стул, сел. Боясь посмотреть, повернулся к зеркалу. Лицо перепачкано гримом – но своё. Не старушечье. Родное. Нижняя губа медленно вывернулась красной изнанкой, и он мелко-мелко затрясся в беспомощном плаче.
Вдруг тоненький, глумливый голосок прогудел в уxo:
«Понял?»
Виктор вскочил, а язык сам собой пролепетал:
– Понял!
В дверь легонько, как синичка клювом, постучали. Одёрнул рубашку, спешно обтёрся клочком лигнина, отодвинул задвижку. На пороге Зоя.
– Вы извините меня, может, я дура, но... – подняла плечи и, глядя в потолок, потрясла головой. – Это выше крыши!
Он рассеянно кивнул.
– Я тебя таким никогда не видала. И так легко было с вами – спасибо! – чмокнула под ухо.
Волнение и страх улеглись. Витька, сам того не замечая, уже нежился в благодати славы, на Зоин восторг ответил грудным хохотком.
– Заходи, – посторонился вленивой грации.
– Я только на секунду, – зачастила лирическая героиня, – у меня вокал, – испустила сияющий взгляд и уж повернулась убежать – успел поймать за руку.
– Ну куда же ты, Зоя? – бархатисто пророкотал, впиваясь глазами в голубую трепетную жилку на шее – опять мгновенно стало нехорошо, так что даже в голове потемнело. «Давай!» – негромко скомандовал голос. Под губой набухло, пополз наружу клык. Зоя засмеялась, присела, непрерывно щебеча:
– Нет, нет, нет! Ирина Фёдоровна ждёт, я побежала! – унеслась, как благоуханный ветерок весны прочь по коридору.
«Дурак!» – выругался невидимка.
– Ты просто голос! – вспылил Виктор. – Ты – шизофрения!
Оно дунуло в самое ухо – даже оглох на минутку. Замер. Тупо оглянулся. Перевел дух: пустил воду. Умылся. Снял с себя платье Бабы Яги, влез в брюки. «Попал я», – всё не отпускала тяжёлая мысль.
– Ты отпустишь меня? – прошептал в пустоту, с минуту ждал. Тишина. – Отпустишь, тебя спрашивают?! – рявкнул и пристукнул кулаком по столу. Вокруг, отражая его растерянный взгляд, сверкали зеркала. – Ну, хоть когда-нибудь? – Тишина.
Неожиданно, пугающе близко раздался омерзительный звук, и уборную переполнило невыносимое зловоние. Виктор пробкой выскочил вон, запер дверь на ключ. «Ай-я-яй, – простонал и убито поплёлся на выход. В коридоре тишина, запах въевшегося в стены табачного перегара. Вышел на улицу. Сыро, холодно, туманно. Опять немилая сердцу зимняя оттепель. По дороге паровозиком, держа друг дружку за подол пальто, топали «горшечники». Виктор щёлкнул малыша по затылку, подмигнул. Тот, уходя, все заворачивал голову, смотрел на весёлого дядю.
10
Не съел за день ни маковой росинки. Не мог. Тошнило. А то вдруг окунало в облако несказанного блаженства. В ушах пела сладчайшая музыка. Но стоило не подумать даже, а только вспомнить то чувство, намёк на несогласие с грозной силой, как начинался ад: опять и опять вдоль и поперёк гулял арапник. «Сдаюсь!» – мысленно орал, и боль утихала, только сердце глухо бухало в груди, отдавая в затылок. Скоро, методом проб и ошибок, нашёл горькое лекарство. Стоило в мыслях обругать Спасителя, как по всему телу разливалось блаженство, упоительное ощущение самсоновой силы. «Вот оно, дьявол схватился с Богом, а полем брани выбрали меня! И что же?! Ведь не вынесу! Пусть жрёт мою душу, может, её и нет ни у кого, а тело-то вот оно: болит!» Мотался из угла в угол по каморке, читал обрывки прежних ролей и, что самое невероятное, вдруг с языка длинными периодами полетели стихи. На любую тему. С самыми неожиданными образами, блестящими рифмами, хоть с эстрады выступай! Открытие нового таланта так удивило, что забыл на какое-то время о свалившейся муке. С восторженной мыслью: Боткин велик! – кинулся записывать. «Не надо, – мягко прошептало в ухо, – ещё не время», – и будто кувалдой хватило по темечку. Охнул, сложился, как ножичек, растянулся на полу. Очнулся, подполз к кровати, кое-как поднялся. В ушах то наплывал, то удалялся звон.
–Ну что тебе? – свел брови домиком. – Кто ты? Что ты пристал? Оставь.
Тишина. Сил не осталось никаких. Плечи дрогнули раз, другой, заплакал, ткнувшись в подушку. И вдруг, как благодать, снизошло прикосновение нежности. Никитка гладил его по бараньей шевелюре своими молочными руками, готовый и сам удариться в слезы.
– Не плачь, дядя Витя, я тебя люблю.
Витька едва не задохнулся от новых слёз. Дышалось мерно, глубоко; аленьким цветочком затеплилась радость в груди. Взял руку мальца, прижался сухими ломкими губами:
– Спасибо, Никитка, спасибо. – Но вдру, будто задуло свечу, и то чёрное, злобное, что постоянно мучило, опять вспухло, ударило в голову.
– Иди, Никитка! – успел сказать и подтолкнул в спину. – Иди! – рявкнул утробно.
Малыш выскочил вон.
«Дурачок, – ухмыльнулось в ухо, – дура-ак, – пропело с нежностью, – никто бы не узнал».
– Не-ет! – взревел и широко перекрестился – жуткий хохот потряс дом от основания до крыши. Книжная полка поехала вбок, обвалилась, попадали книги.
– Про-очь! – не устрашился Виктор. – Про-очь! – опять занёс руку на крестное знамение – и... взлетел от страшного удара. Беспомощно барахтался в воздухе, извивался, как резиновый, а удары, уже не кнутом, а электрическими разрядами пронзали со всех сторон, убивая до смерти. С губ летела пена, бордовая пелена застилала глаза, он видел, как кровь ручьями льётся на пол. И всё новые и новые ослепляющие вспышки боли, и треск костей. Сознание не выдержало, захлопнулось тьмой немоты. Очнулся на полу. В луже подсыхающей крови. Попытался подняться – и не мог. Каждый сустав кричал от боли. ПровЁл сухим языком по спекшимся губам. «Всё?» «Нет, это только начало». И тупая игла проткнула от пят до макушки; будто штопор ввинчивали в уши.
– Сто-ой! – заорал Витька. – Сто-ой!
– Будешь слушаться? – сладко гундосил голос.
Обмер, будто на краю обрыва, и только хотел призвать имя Бога – так и вспыхнул весь от синих молний, пронзивших его. И опять бросило как мяч под потолок, и убивало и глумилось, жгло, язвило, хлестало до бесчувствия.
– Всё! Сдаюсь! – непотребно обругал Спасителя, и его мгновенно уложило на кровать. Совершенно здорового. Открыл глаза. На полу ни пятнышка, книжная полка на месте, везде порядок, будто и не было ничего. Сел, обхватил голову руками и онемел в тяжёлой думе. Боли не было, но он помнил и, казалось, не забудет до смертного часа. Страх вернуть её неловким словом въелся в сердцевину мозга. Даже дышать старался потихоньку, чтоб не дай... Кто там... Не рассердить хозяина. «Всё», – подумал он, но сил на слёзы и печаль уже не осталось, полчаса мясорубки превратили в идиота.
11
Никитка спустил штанишки и, согнувшись, долго рассматривал писюльку. В иные дни, когда, случалось, ревел, отец называл его девчонкой и грозился её отрезать. Никитка вздохнул. Хоть с переходом на дамское положение открывались богатейшие перспективы: можно кушать сладкое, носить новые ботинки, даже целовать кошку – но отрезать этот маленький хвостик спереди было всё-таки жаль.
– Не бойся, – успокоил, как младшего дружка, и, щелкнув резинкой, захлопнул доступ к первобытной картинке. Залез на кровать, попрыгал, как на батуте, опять обошёл комнату. Раскрыл свою книжку «Телефон» и, в который уж раз, принялся «читать».
– У меня зазвонил теефон. – Кто гояит? – Съён. – Откуда? – От вейблуда.
На улице проскрипели шаги. Подтащил стул к окну, залез – пустота. Только голые деревья чуть покачивают ветками да птички-синички скачут с сучка на сучок, ныряют в переплетение веток. Попытался сказать что-нибудь по-птичьи. Пищал, свистел, но синицы не хотели принимать в компанию и делали вид, что не понимают. Слез со стула, пробежался по комнате, привычно юркнул под шкаф. Руки потянулись к фотографии, но упрямо сунул их под мышки и зажал, чтоб не вольничали. Ещё с утра наказал себе не трогать карточку, а то получается, что ОНА почти все время здесь – вот и не едет. А так, соскучится – и прикатит как миленькая. Только мигнул обоими глазами в сторону заветной щели, мол, «догояились, мама!»
Дверь скрипнула, и каморку под шкафом переполнило стужей.
– Никитушка, – наклонился дед, – вылезай, я мясца с картошкой поджарил.
Никитка взбрыкнул всем телом, перевернулся на живот, выскочил.
– Только ты руки помой, – мягко посоветовал Зверев и погладил громадной, как крыша, ладонью.
Зашли на кухню. Никитка пустил воду, намылил руки, лицо, ополоснулся.
– Отвальную даю! – сказал дед таким голосом, что разбитое стекло в окне подхихикнуло от радости. – Пойдём, – подал необъятную лапу, – ты мой главный гость.
Тётя Клава вошла, с грохотом поставила ведро.
– Ос-споди, люди не знают, чем брюхо набить, – бормотала она, – а эти все гуляют да пьют без ума.
Дед озорно подмигнул мальцу, выскочили из кухни и, затопотав в пустом коридоре, убежали к Нине. Стол опять ломился от снеди и бутылья. «Хоть раз, да докрасна!» – оправдался дед за расточительство.
– Мать тебе покажет «докрасна», – пригрозила весело Нинэль.
– Это мы их зарабатываем, а не оне нас, – отмахнулся старший Зверев.
– Не забыл математику? – вскинул голову Андрей, – сколько будет: дважды два?
– Пять!
Дед, боясь повредить мальчишке и не умея сдержать приступ нежности, подхватил воздух над ним да прижал к груди.
– Внука бы мине! – даже пискнул от подкатавшей слезы. – Давайте-ка тяпнем!
– Может, подождём?
– А кого ждать – мы же здесь! – наивно удивился. – Кто прозеват, тот и воду хлебат.
И опять загремели стаканы, опять обстоятельно заговорили о пчельниках, тайге и огородах.
– Отпустите Никитку со мной! – едва не рванул рубаху на груди.
– Ты, папка, как клюкнешь – так дурак-дураком!
– О! О! – обиделся дед. – Ты чё, дочка?
– Ну кто же его отпустит?
– А кому он здесь нужон? – действительно уже нёс околесную дед. – Мать – это! Отец тоже. А я бы его парным молочком поил, – пустил петушка от подступившей слабости. – Он бы за месяц у меня во как вытянулся.
– Это не щенок! – хлопнула по столу дочь.
– А я и не говорю, что щенок, – опешил дед.
– И не игрушка!
Отец отвернулся, потряс лохматой головой:
– Ничё не хочет понять, язва!
– Ну, а и в самом деле, – поддержал Андрей, – экологически чистые продукты.
– А ты не встрюй! – даже подпрыгнула Нинэль, – тебя не спрашивают, ты не всплясывай!
Дрюня засмеялся. Никитка кушал пирожки, запивал компотом и помалкивал. Дед тяжело вздохнул и улыбнулся:
– Ядрена капуста! – чуть не спел. – Вот отдохнул, дак отдохнул. Будто в Москву съездил!
Нина прыгнула ему на колени и расцеловала в волосатые щёки.
– Оно, конечно, у меня с непривычки скучновато покажется, телевизора нету – не берет.
– Ну и слава Богу.
– Врач за двадцать вёрст, – отступил ещё на шаг. – Да и врач-то – фершал.
– Ну и ладно, – успокоила Нина, – чеснок не перевёлся? Они все болезни чесноком да зверобоем лечат.
И тут в коридоре затопало, будто гнали стадо кабанов. Дверь распахнулась – на пороге Серый с перекошенным лицом и бледный, как смерть Есаул. С минуту висело хрупкое молчание. Наконец Сергей, как бы приходя в себя, прочистил горло лёгким кашлем.
– Нина, отведи-ка домой, – показал на сына.
За столом переглянулись, прошелестел шепоток: что такое? Нинэль встала, вышла с Никиткой, ни о чём не спросив. Дверь закрылась. Все с немым вопросом смотрели на вестников печали.
– Тетю Клаву убили.
Мгновенно пошевелились и замерли опять. Ведь только что видели в коридоре! Не розыгрыш ли? Нет, оба серьёзны, пришиблены.
– Надо что-то делать, – растерянно оглянулся Сергей. – Она в туалете.
Спокоен остался только Андрей. Он все ещё не верил.
– Подождите, – обронил обыденно и вышел.
Потянулись секунды ожидания. Дверь отворилась, вернулся Андрей. Глаза навыкате, подбородок трясётся.
– Это что-то… жуть.
Все прихлынули к нему. Он только взмахнул рукой да головой покачал.
– Как медведь...
– Да, будто медведь! – одновременно подтвердили Сергей и Есаул.
– Я пойду позвоню, – объявил Андрей и вышел. Остальные бестолково помолчали, потоптались, осторожно потянулись в коридор. Сгрудились напротив туалета. Из него, как казалось, текла леденящая душу тишина. Переговаривались редко, отрывисто, шёпотом. Наконец на смену страху пришло любопытство.
– Это... – сказал дед, взялся за ручку, приоткрыл. Весь туалет залит уже подсыхающей кровью. Из унитаза торчит белая со скрюченными пальцами рука, прямо у порога оторванная, с обломком белесо-матовой кости нога в шлепанце. Дед икнул и отступил.
Из глубины коридора, пощёлкивая каблуками, приближалась лирическая героиня.
– Что? Приватизирован? – выговорила ясно, чётко, улыбчивым голосом. Ничего не успели сказать – она хотела из скромности пройти мимо, да вдруг открыла дверь, шагнула в туалет. Секунды три висела погребная тишина – и нечеловеческий рёв! Выскочила оттуда со вставшими дыбом волосами и мертвецким оскалом зубов. Не переставая визжать на самой высокой, режущей уши ноте, убежала по коридору в свой неосвещённый угол. Переглянулись. Становилось жутко. В глубине коридора отворилась дверь, выглянул Никитка, на него зашипели, затопали – он скрылся. Теснее сгрудились друг к дружке и даже отступили подальше от страшной двери.
Вернулся Андрей.
– Позвонил, – достал из кармана пачку сигарет, но, не посмев закурить, сунул обратно. Охватившее всех оцепенение понемножку отступило.
– Да ведь вот же, ходила! – просвистел шёпотом дед. – Как же могло?
И опять переглянулись с диким вопросом в глазах: уж не ты ли? И невольно содрогались и трясли головой, вспомнив увиденное.
– Вот уж точно: ума не приложу.
– Да ведь тихо было.
– Ни крика, ни выстрела.
И опять тишина, только слышно, как на кухне часто-часто капает из крана.
– Ну ведь некому! Просто некому было, – ловя косые взгляды, сокрушался Зверев. Остальные помалкивали.
Наконец приехала милиция, врачи. Всех заставили разойтись, ждать. Опять собрались у Зверевых. Пришёл с репетиции Максим.
– Просто не верится!
– Никогда у нас такого не было!
– А вот гетман Мазоха, – заговорил Макс. – Полюбил одну графиню, а она, – интимно снизил голос, – нивкакую. И что же он делает? Изнасиловал. Это его не удовлетворило. Убил. Тоже показалось мало. Вырезал у неё это самое место, сварил, съел...
Дед плюнул. Кто-то нервно хохотнул.
– Ты прямо, как этот! – вспылила Нинэль.
– А что такое? – наивно удивился муж. – Я же ничего.
И опять замолчали, только Максим стучал и стучал карандашом по столу. Нина резко выхватила и положила.
– Нервы, нервы, – пропел Максим тихонько в сторону.
Нинэль поднялась, отошла и встала около Сергея.
– Тили-тили бумбия, сижу, сижу на тумбе я, – всё напевал себе под нос Максим.
Явилась Зоя. Умытая, свежая. Руки дрожат. Никитка, сморённый обстановкой, заснул на руках Есаула.
И вдруг отворилась дверь и в комнату вошла… тётя Клава! Собственной шестипудовой персоной. Живёхонькая! В первую секунду все так и взвизгнули. Лицо её полыхало гневом.
– Какое свинство, – протянула гунниво. – С высшим образованием, называется! Люди деньги плотют...
Андрей заржал, как лошадь. Он буквально ломался пополам и истекал настоящими слезами.
– Собаки! – выкрикнула Нинэль, – ну, собаки! – И несколько раз стукнула Сергея по загривку.
Лирическая героиня выпрямилась, смотрела на всех изумлёнными глазами.
– Обманули, што ли? – глуповато удивился дед.
Андрей повис на Есауле и уже не хохотал, а только вздрагивал да исходил писком.
– Да-a, – покачала головой тётя Клава. – Смешно им, кобелям таким! – плюнула и вышла.
– Ну, варнаки! – вынырнул из омута уныния дед. – Вот варнаки дак варнаки! Ты погляди-ка, как перепугали!
Андрей закашлялся от хохота.
– Взять бы прут да нажогать как следует! – уже весело грозился дед.
– Это действительно свинство, – заметила героиня.
Вошёл милиционер. Покачал головой:
– Знаете, что бывает за ложный вызов? – он пытался быть строгим.
– Шутка! Актёрская шутка, – оправдался Максим на голубом глазу.
– Присаживайтесь, товарищ полковник, – сделал Дрюня царский жест.
– Я сержант.
– Будете полковником, – у меня лёгкая рука.
– А и в самом деле! – засуетился дед. – Чуть было застолле не испортили.
Стакан наполнили вровень с краями, поднесли будущему полковнику чуть ли не к устам.
– Да я же при исполнении! – испуганно округлил глаза.
– Как вас зовут? – улыбнулась лирическая героиня.
– Федя, – сконфуженно зарделся милиционер.
– Федя, Федя, – напела она, и Нинэль подхватила. – Фэдя! Фэдя! Фэдя!
«Фэдя» расцветал, как мак на заре.
– Пей до дна! Пей до дна! – как галки налетели артистки, и, не в силах противиться их чарам, против воли выхлебал весь стакан, перевернул и звучно почеломкал донышко. Аплодировали минуты три, и он, краснея от удовольствия и водки, только поворачивался направо и налево.
– Да здравствует славная милиция СНГ – оплот нашей безопасности!
– Извините, – склонился милиционер в каком-то французском полупоклоне, – если что! – поднял кулак и изобразил в лице готовность закрыть грудью амбразуру.
– Да куда же вы? – героиня тянула обещающего дорасти до полковника сержанта к столу.
– Да мне неудобно, – светился он, как лампочка Ладыгина, и все были рады ему, точно свадебному генералу. Наконец усадили на кровать и как-то сразу позабыли.
– А мы с их благородием, – кричал Сергей, – зашли в бутафорскую. Я говорю: «Можешь по памяти тетю Клаву слепить?». «Запросто!» – говорит.
– Извините, если б знал...
– Так это вы, – покачала головой героиня, но глаза её искрились солнечными зайчиками. Она озиралась по сторонам, ровно разливая волны пробудившейся жизни. И все с невольным удовольствием смотрели на неё, как на свечку. Всё, что ни говорила – особенно ладно и радостно отзывалось в душе. И даже дед примолк, не глушил своей иерихонской трубой, а тихонько улыбался из своего угла.
– Зря вчера не зашёл, – шептал милиционеру, – такой первач был – огонь!
– У вас аппарат есть?
– А как же ему не быть! – скабрезно ухмыльнулся. – И не один. Это на тот случай, если отберёте! – И оба смеялись, искоса глядя друг на друга.
– Ну, сядьте сюда, – потрогала ладошкой кровать рядом с собой героиня, всё не переставая светиться. – Так вы скульптор?
Есаул неопределенно повел плечами, отвечая на её улыбку своей:
– Я слышал, вы – Дурново?
– Так, немножко Дурново, – кивнула.
И все сидящие поблизости тоже засмеялись. Есаул с героиней чувствовали себя именинниками.
– А вообще-то, вы пара, – небрежно брякнул Андрей.
– Два сапога, – подъелдыкнулаНинэль.
Есаул с героиней чуть смутились.
– Оженим их к такой-то бабушке!
– Брак дело святое!
– Святое дело браком не назовут, – говорили как-то вскользь, несерьёзно.
– Детишек заведёте.
– Чем только кормить.
– Гуманитарной помощью! – И тут уж вовсе все расхохотались. Гуманитарная помощь, как летающие тарелки: говорят о них, показывают по телевизору и никто никогда в глаза не видел.
– И не увидишь.
– И не дай Бог.
– Никитка, хочешь гуманитарной помощи?
– Нет, я наейся.
И опять хохот, будто смешинка в рот попала.
Дурново не пила, а только смотрела на других, чему-то тихонько радуясь. Нине как будто надоела эта её отвлечённая улыбка, раздражение мало-помалу забродило. Её уже оскорбляло, что все смеются над несмешными Зойкиными шутками; да и собрались-то сюда, наверное, не ради её прелестей, а проводить в деревню деда.
– Ну, папа, за тебя! Скатертью тебе дорога! – И долго перечисляла всевозможные пожелания, просила в пояс поклониться маме, тётке Степаниде, обещала скоро быть с... внуком!
– Где ты его возьмёшь? – в досаде упрекнул отец.
– Сделаю!
Над этим тоже посмеялись. Дурново как будто позабыли, и у Нины отлегло от сердца.
Ребята пошли курить на кухню.
– А вот я могу! – захохотал Макс, как это делают на сцене: оглушительно, с оттенком безумия, будто хотел испугать. И тут что-то вроде такого же хохота, только в десять раз сильнее, донеслось из комнаты напротив. На секунду замерли. В комнате что-то с грохотом упало, послышалась возня.
– Тётя Клава бушует.
Донёсся хрип, душераздирающий вопль.
– Ничего себе закидоны.
Серый подошел к двери, дёрнул – закрыто. Постучал – нет ответа.
– Тётя Клава! – молчок. Барабанили так, что вздрогнули и задымились известковой пылью стены. Выглянули в коридор соседи.
– Вы бы кончали, ребята.
Им объяснили, что с тётей Клавой неладное. Соседи подходили, стучали.
– Может, ушла?
– Да вот только что орала, как зарезанная!
Бестолково переминались с ноги на ногу. Никто не знал, что делать. Опять вызывать милицию? Ломать дверь? Вдруг в самом деле куда отлучилась – придёт.
– В окно заглянем!
Пошли гурьбой на улицу. Сумерки уже сгустились. Ярко горели фонари.
– А что мы увидим?
– Фонарик есть у кого?
– У Зойки был – я счас.
Пока ждали, успели прозябнуть. Принесли фонарик, включили, и тьма, будто подкараулив, слетелась со всего города к ним. Подступили к окну. Пыльный луч скользнул по стене, осветил внутренность комнаты. На полу какой-то узел.
– Ничего себе, – тоненько выругался Андрей, постучал кулаком по раме – загрохотали стёкла – узел не шелохнулся. Форточка открыта, но до неё высоко, так что Дрюне со своим двухметровым ростом пришлось взгромоздиться на загорбок Есаула.
– Тётя Клава! – просунулся в комнату. – Вы чего? – посветил фонариком – не шевелится. Становилось страшно.
– Ну что? Вызывать? – прошептали снизу.
Андрею вдруг пришла мысль, что тётя Клава тоже решила над ними подшутить.
– А-а! – захохотал, – вон ус пополз – улыбается. Вставайте, вставайте, тётя Клава!
Тётя Клава не отвечала.
Андрей прыгнул на землю. Стояли, не зная, что предпринять. Кто-то здесь же попутно мочился на стену.
– Может, кто залезет? – предложил Андрей. – Я большой, мне неудобно.
Все промолчали.
– Пойдёмте милицию вызывать! – махнули рукой.
Обошли дом, завернули во двор, толпой поднялись по ступенькам, протолкались в коридор. Ещё постучали в дверь – тишина.
– Вы где? – выглянул дед со своим голосом.
Напуганной стайкой опять собрались у Зверевых.
Через порог громадно шагнула милиция:
– Ну, что тут у вас?– грубо-весело прокричал знакомый сержант.
Ему объяснили.
– Счаспрове-ерим, что там она не открывает.
Вывалили толпой в коридор. Постучали – молчок.
– Открывайте – милиция! – Но тётя Клава больше не подчинялась власти. Сержант потребовал топор или «чего-нибудь». Принесли монтировку, засунули плоским краем в щель, отжали замок.
Она лежала на полу. Раз, другой, третий – отрывисто ослепило глаза.
– Надо врача, – нахмурился сержант, хоть всем было ясно, что врач здесь помочь уже не может.
Из коридора перешли в кухню. Закурили. Видя, что арестовывать не спешат, Есаул подался к выходу.
На улице машины с красными фонарями. Розовый дым окутывал их. Длинные носилки задвинули в черный зев, сухо хлопнули дверцы. «Скорая», подпрыгивая на ухабах, длинно прорезала белыми лучами темноту, развернулась, укатила.
12
– Отец мой Троцкий, мать Надежда Крупская, а дедушка – Калинин Михаил, – напевала Нинэль, скользя никелированным пароходиком утюга по источающему аромат свежести белью.
– А жили мы в Москве на Кьяснойпьёщади, – серебристым голоском подпевал Никитка, – и дядя Сталин к нам в гости пьиходий.
– Никитка, собака, не ври! – весело прикрикнула, – не «Сталин», а «Стаалин», – кокетливым коленцем сломала мелодию. – На ухо-то медведь наступил.
– Сьён! – так же весело, с оттенком умопомешательства крикнул тот в ответ.
– Гиппопотам!
– Кьякодий!
Этим криком друг на друга и намеренно громким смехом они, как река по весне, ломали лёд отчуждения, привыкали друг к дружке, приучались быть родными.
Подняла плоский слой пододеяльника, хлопнула, переломила пополам, броском расстелила на столешнице. И опять забегал сверкучий утюжок, тычась острым носиком во все углы.
– А ну-ка лезгинку!
Никитка соскочил с кровати, пробежался по комнате на цыпочках, откидывая руки то на одну, то на другую сторону.
– Асса!
– Ася! – задрыгал ножонками в коротких пинках перед собой.
– А ну-ка складывай!
Подхватил ещё горячую стопку белья, сунул в шкаф.
Управившись с бельём, принялись готовить обед.
– Какой же ты казак, нож в руках держать не умеешь?
Никитка, высунув язык на сторону, строгал картошку.
– Потоньше! – командовала мачеха, – продукт нонче дорог.
Сергей убежал на «кружок», за стол пришлось сесть вдвоем. Обедали по-военному, то есть быстро. Убирали посуду по морскому закону. На этом Нинэль чуть схитрила, замешкалась, чтоб доставить ему радость победы и уберечь тарелки.
На кухне торчал Андрей вмешком обвисшей кофте, в тапках на босу ногу. Курил.
– Ну, как у нас с высшей математикой? Сколько будет дважды два?
– Четыре! – резко отрезала Нинэль.
Никитка посмотрел на того и другого, хитро улыбнулся.
– Слышала? – перешёл на шепот Дрюня, – наш Виктор-то, говорят, к тёте Клаве похаживал. – Беззвучно засмеялся, сотрясая плечи, и тут же неумело перекрестился. – Прости, Господи.
Нинэль покосилась на Никитку. В комнате покойной нашли «пальчики» молодого человека, как позже выяснилось, Боткина. И его бы даже заподозрили, если б не алиби. В это самое время он сидел на другом конце города в ресторане с девицей. Факт подтвердил официант.
– Археолог! – всё не мог унять трясучку смеха Дрюня, – любитель древностей!
Нинэль ополоснула, отряхнула вилки и тарелки.
– Привет, неверная жена! – заглянул Максим. – Покормила бы чем по старой памяти.
– Перетопчешься.
Максим напился из-под крана, обтёр лицо ладонью, оседлал нос очками. Подмигнул Никитке:
– Вот и любви пришёл каюк, дорогой Никита Сергеевич.
Андрей в беззвучном смехе тряс плечами.
– Прежде я тебя только любил, теперь же ещё и уважаю.
Неверная жена с приёмышем удалилась восвояси.
– А в правительстве-то молодцы! – щёлкнул пальцем Максим. – Сырок плавленый раньше стоил четырнадцать копеек, теперь пятнадцать рублей. Это что? На сто десять тысяч процентов, что ли? – похлопал себя по животу. – Плохо быть холостым! – И сам засмеялся, – Скорей бы война – да в плен!
На плите что-то забулькало, выплеснулось и разбежалось бойкими шариками. На минуту замолчали, слепо глядя перед собой. Крышка на кастрюле приподнималась, опадала, грозя залить плиту.
– Эй! – прокричал Макс в коридор. – Кто варит – каша убегает!
И тут, бело вырываясь длинными ногами между полами халата, прибежала Дурново. Благодарственно кивнула, помешала ложкой.
– Суп рататуй?
– Щи, хочешь ешь, хочешь рот полощи, – в тон Максу отозвалась героиня.
– А ведь могла бы быть миллионершей, – мечтательно заметил Андрей, – если бы продавала не талант, а...
– Какую-нибудь часть... – помог в поиске слова Макс.
– А что! – встрепенулся Андрей, – комнаты приватизируем!Откроем малые предприятия!
– Конча-айте, – неожиданно низким голосом оборвала героиня.
– Вот так всегда, – плутовато сник Дрюня. – Людям свет в туннеле кажешь – видеть не хотят!
– Не готовы мы ещё к цивилизованной жизни! – горько осклабился Макс.
Зоя сдвинула кастрюльку на край плиты, погрозила вареву пальцем, чтоб не убежало, и ушла.
Ребята поувяли. Минуту-другую тянулась тишина.
– А тут ещё половой вопрос встал во всей своей неприглядности, – уныло посетовал Максим.
Андрей опять запрыгал плечами.
– Ну хватит, – вдруг взбеленился, – раз газ казённый – давай жечь! – И выключил решительным движением. – Будем экономить!
Кастрюлька ещё маленько подышала, пошипела, смолкла. Заглянул Боткин.
– Вы чего?
Ребята молча переглянулись.
– Коз-злы, – и ушёл своей дорогой.
Дрюня крутнул пальцем у виска, присвистнул. Максим зевнул.
– Уже готово? – как картинка в раме, нарисовалась в дверях молочно-белым лицом Дурново.
– Да. Уже, – небрежно кивнул Дрюня.
– Может, со мной? Там как раз три штуки.
– А что там?
– Яйца.
Андрей хлопнул в ладоши и отчаянно потер:
– Давненько я яичек в руках не держал!
– Ну, знаете что? – строго остановила Зоя. – Если идёте, то ведите себя прилично.
– Каждый понимает в меру своей испорченности.
Максим сцедил кипяток, залил холодной водой – чтоб легче лупились. Один за одним, паровозиком, пошли по коридору. Макс впереди с дымящейся кастрюлькой. Зоя посередине, Дрюня в хвосте.
– Господа!
– О! Ещё один вагон! Становись между пустой цистерной и локомотивом. Вы будете…
– Вагоном-рестораном! – погремел торбицей Есаул. – Меня с работы попёрли!
Против всякой логики это всех обрадовало.
– Маневровый! – скомандовал Дрюня. – Загоняй в тупик!
Макс пронзительно-печально вскрикнул, запыхтел, выбивая чечётку, перешел на параллельный путь, состыковал вагон-ресторан с цистерной, и все, пыхтя, погромыхивая, отбивая ногами ритм, пошли в «депо».
После прокуренного, провонявшего кухней и туалетом коридора – будто попали на лесную полянку. Кастрюлю с содержимым торжественно поставили на стол. Нарезали батон, открыли банку майонеза.
– Друзья! – больше всех балабонилДрюня. – Да здравствует великий почин! Сегодня на станции «Москва-сортировочная» силами вшивой интеллигенции отремонтирован ещё один паровоз! – гроссировалалявождь. – Радостно видеть, товарищи, как растёт политическая активность масс! Уже никого не удивляет, что внучка кровавого палача первой русской революции – в первых рядах сочувствующих, засучив рукава, возводит светлое здание социализма! Уя, товаищи!
Намазали кабачковую икру на ломтики, облупили яйца. Разлили огненную воду по чашечкам.
– Друзья мои, – своим красивым низким голосом предупредила Дурново, – я не пью, вы знаете.
– Прекратить! – хлопнул по столу Андрей, – Лаврентий Павлович, – повернулся к Максу, – прошю особое внимание обратить на всэвозможъные уклонения как вправо, так и влэвоиспользуемих нами старих кадров.
– Шяг в сторону – попитка к бэгству, товарищ Сталин.
– За хорошую дэвочку Зою, товарищи, – поднял чашечку товарищ Сталин. И все, будто заворожённые магией голоса вождя, не заметили, как опрокинули. Хорошая девочка так и передернулась всем телом и головой потрясла. «Берия» мгновенно поднёс ей стакан воды и бутербродик. Прошла минутка, Зоя блаженно улыбнулась, сладко-сонно поморгала:
– Какая прелесть: быть алкоголичкой.
И тут звериный вой потряс дом от фундамента до крыши.
– Талант – народное богатство, – кивнул Макс в сторону боткинского жилья.
Вопль истончался, перешёл в жалобные всхлипы и загрохотал безудержным, ликующим хохотом. За столом, невольно заражаясь безумством веселья, все улыбнулись.
– Папазян, – постучал Андрей в стенку кулаком, – уймись!
И смех опять соскользнул в жуткий вой так, что светильник под потолком звякнул хрустальными висюльками. Дрюнянабулькал в чашечки. Зоя прикрыла свою, он капнул ей на пальцы – она отдернула, будто обожглась.
– Давайте за тётю Клаву, – предложил Есаул, – земля ей пухом.
Выпили не чокаясь. Зоя и не хотела бы, да побоялась. Боткин за стеной исходил, как леший на болоте, хохотом и плачем.
Дверь приоткрылась, заглянул Никитка.
– Я хочу бутейбъёд.
Ему обрадовались. Зоя заметно опьянела. Появился в голосе какой-то новый, слегка даже вульгарный прононс, смеялась больше, чем обычно, но, странное дело, это делало её ещё более милой, так и тянуло пальчиком дотронуться.
– Зоя, только одну! А? Мы форточку откроем.
– Нет, нет, нет, я всю ночь не усну!
Дрюня с Максом дуэтом вздохнули, одновременно встали, подались на кухню. Зоя закрыла глаза и, девчоночьи улыбаясь, покачала головой:
– Ля пляная, – пропела детским голоском. И у Есаула даже в глазах потемнело от прихлынувшей нежности.
Никитка, причмокивая, кушал, смотрел, чем запить. Есаул взял руку Дурново, крепко стиснул в своей – хотела отобрать – он удержал поцелуем.
– Что ли вы женитесь?
Они взглянули друг на друга.
– Нет, нет, нет, – даже вздрогнула. Отошла к окну – Вообще, мне нужно в театр, – сказала отчуждённо. Есаул засобирался уходить.
– Нет-нет, вы сидите, прошу вас, – вернулась к столу. – Хотите чаю?
– А у тебя хайва есть?
– Есть, Никитушка, – взяла чайник и вышла.
– Богато живёт, – рассудительно заметил Никитка – Золотые часы. Кьесъёкьясивое.
Кресло действительно являло из себя чудо ремесла. Крепкие, кокетливо погнутые ножки, подлокотники, полураскрывшиеся бутоны цветов во всю деревянную спинку, потрескивающие подушки – отдыхать в нём одно наслаждение: будто невидимые нежные руки подхватывали со всех сторон и держали вас на весу. Но истинное украшение комнаты, конечно, часы, каминные, прекрасной работы.
– А фамилия Дуйново, – прошептал малец. – Богатая, и таянт есть, а счастья нету. – И чем-то древним, старушечьим дохнуло от его серьёзного тона.
– Будет, Никитка! – Есаул встал, в задумчивости вышел.
13
– Мы на репетицию – ты не скучай.
– Не хулигань здесь.
Отец и Нина вышли. Никитка, замерев, ловил их затихающие шаги – хлопнула наружная дверь – перебежал к окну, дождался, когда появятся родные фигуры. Деревья то скрывали их, то на минутку отпускали, чтобы тут же загородить. «Ушли». Вздохнул, вернулся к столу, залез на стул, полистал «Телефон», подпер подбородок кулаком и долго смотрел, не мигая, на лампочку, постепенно огонёк расползся в огненный шар, загородил собою всю комнату. После этого можно смотреть куда хочешь – везде этот огненный шар. Даже под шифоньером. Слез со стула, принялся мотаться по комнате, налетая на стол, на кровать. Скоро шар в глазах распался на отдельные куски, и опять проступили предметы: вешалка, стол. Ещё послонялся, наконец не выдержал, юркнул под шкаф. Зажмурился, чтоб не нарушать обещания не смотреть на маму, ощупью вытащил плоский, отутюженно-твердый листок, погладил по глянцевой стороне, схоронил на место. Дрыгнул ногами, повернулся на бок, подложил ладонь под щеку. И тут, будто из холодильника дохнуло стужей в открывшуюся дверь. Вошли башмаки дяди Вити.
– Никитка, – позвал шёпотом, – ты где?
Никитка руками рот закрыл, чтоб не ответить.
– На своём посту? – сел, но всё ещё не мог увидеть.
Белая, НЕ ТАКАЯ, как у дедушки, рука скользнула под шкаф, проплыла туда-сюда, не задевая.
– Ну, не хочешь играть с дядей Витей, сиди, – натужно вздохнул, поднялся, однако не ушёл, а, скрежетнув крючками по гардине, заглянул за занавеску, обогнул стол, постоял. Вышел.
Никитка на четвереньках выскочил из-под шкафа, накинул тоненький, из гвоздя, крючок и только после того облегчённо вздохнул. Обхлопал пыль со штанишек, вдруг резко повернулся к двери, показал язык – на душе совсем полегчало.
– Чуй-чуров, я с дядей Витей не игьёв! – сказал заклинание и, вполне успокоившись, взялся за «Телефон». – Ко мне зазвонийтеефон. – Кто гояит? Сьён.
Дверь лязгнула запором, крючок заплясал в гнезде, но удержался. Глухо стукнуло по плоскости снаружи, крючок подскочил и... беспомощно повис. Дверь не открывалась. Никитка в ужасе смотрел на белое поле двери, не в силах пошевелиться. Так прошла минута. Постепенно страх сменился любопытством. На цыпочках подкрался, приоткрыл – никого.
– Кс-кс-кс-кс, – позвал, и из кухни, тревожно урча, выскочила его хвостатая подружка, подбежала, принялась виться вокруг ног, упруго скользя мордой и туловищем, всё не переставала урчать, мол, здесь я, с тобой, не бойся. Поднял на руки, занёс в комнату. Опять заложил дверь на крючок. Попытался было научить Читу ходить по-человечески, на задних лапах, но это ей не понравилось – пружинно вывернулась, цапнула когтями по руке и ускользнула под кровать. Никитка сжал руки в кулаки, затопал, заплясал на месте.
И тут форточка с треском распахнулась, брызнуло стекло, рука со скрюченными пальцами, извиваясь, лезла в комнату. Пальцы жадно сжимались, разжимались, тряслись и слепо шарили, не доставая. Никитка упал, брёвнышком закатился под шифоньер, и там с ним случился припадок: он сучил ногами, бился затылком об пол, выгибался дугой, кричал, как под ножом. Кошка неотрывно светила на него из темноты зелёными глазами. В дверь стучали руками и ногами. Постепенно, не переставая плакать, затих, уснул в своем закутке, пропахшем пылью и одиночеством.
Отец вернулся с репетиции – кое-как достучался. Надавал шлепков и за сон под шифоньером, и за разбитое стекло.
– И правда, как ненормальный ты у нас, – недоуменно пожимал плечами.
Однако скоро всё успокоилось. Нинэль поставила греть чай.
– Так как же ты его разбил, негодяй? – уж который раз пытал отец. Никитка понял, что разговор о белой руке их только сердит.
– Ветъёмязбие.
Родители переглянулись.
– Да вроде и ветра-то такого не было, – засомневалась приёмная мать.
– Может, ты кинул чем-нибудь?
Никитка помотал головой и затарахтел танком по полу.
– Или, может, кошка опять!
– Нет, ветей, – отозвался звонко и ясно.
Отец вздохнул с сомнением.
Дверь дважды охнула под ударом и отворилась. Вошёл Боткин. Весёлый. Глаза бегают.
– Ну как медовый месяц? – хохотнул и мимоходом погладил Никитку. – Когда свадьба? А-а! Серёжка нос повесил – не похож на жениха! Сыграем? – кивнул на шахматную доску.
–Да ну их.
– «Да ну их», – передразнил Виктор. – Как знаешь, как знаешь, – сел на кровать, покачался. – Мать-то не пишет? – подмигнул Никитке. – Когда вернется-то.
С минуту пусто молчали.
– А что это у вас? – так и ткнул обеими руками Никитка.
– А? – захихикал Виктор, взглянув на руку. –Порезал, – засмеялся опять, – на репетиции.
Никитка перепуганно смотрел на рваные порезы.
– Да небольно, – успокоил дядя Витя. – Какое у тебя, однако, сердечко-то жалостливое.
Попытался потрепать по голове – Никитка увернулся.
– Боишься? Ну-ну, – поднялся, повыгибался на своих крепких кривеньких ногах, замурлыкал: «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал», – вильнул упитанным задком и вышел в коридор.
– Что-то мы и чаю ему не предложили, – рассеянно заметил Сергей.
– Г... ему на лопате, – коротко отозвалась молодая жена.
– Это он язбий окно, – чуть слышно прошептал Никитка.
Родители взглянули и ничего не сказали.
Чай пили молча. Тень пала Нине на чело, тяжёлая дума смутила ей душу. Сергей пытался было шутить – не получилось. По телевизору всё показывали скрещенье рук, скрещенье ног в сопровождении сладострастных стонов.
– И для кого это только показывают!
– А мне нравится, – невинно улыбнулся муж.
Нина резко выключила.
– А вот, – не обиделся Сергей. – Ты чувствуешь в себе характер? Ну, там: Щукаря, Павлика Морозова, Царевны-Лягушки – это ясно. А вот – не приходилось тебе чувствовать себя – в другом? То есть ты – как образ – в существе другого человека. И ты там живёшь?
Нина устало вздохнула, принялась разбирать постель.
– Это, может, близко к сумасшествию, но есть здесь прорыв к чему-то запредельному. Не ловила себя?
– Перегрелся у нас папка, – взяла в союзники Никитку. – Витькины лавры покоя не дают: тот летать научился, как воробей, этот изощряется в полетах фантазии.
Ловко разложила кресло.
– Мыть ножки и спать! – скомандовала весело, однако на сердце скребли кошки. По временам застывала на месте и, сощурившись, смотрела перед собой, но едва ли видела что в такие минуты. Неподвижная тяжёлая мысль угнетала её. Что как вернётся?
И куда тогда? А вернётся, как пить дать! Помотается да и прилетит. Никитка так к ней и кинется – мать! Да и Сереженька милый слюнки распустит. И что тогда делать? Опять к Максиму? К отцу на хутор? Или головушкой в прорубь? Вздохом отогнала тяжёлую думу. Достала простыню, вздула пузырём, застелила койку... сыну. «Чужая ты, – упрекнула зло себя, – на чужой каравай рот не разевай».
– Ты чего, Нинон? Ты чего? – как ласковый телок потыкался в плечо лбом. – Ты чего? Улыбнись, Нина, радостно взгляни!
Она невольно ответила улыбкой; но стоило взглянуть на кровать – будто кипятком ошпарило. «Сжечь все её гнидники к такой-то бабушке!» – даже передёрнулась. И как только могла спать в ИХ постели?! Да лучше на полу, лучше сорок лет на столбе простоять, чем лечь в ЕЁ постель!
– Вот что, дорогой, – заикнулась было, да и осеклась. Что скажешь? Зажала самолюбие в кулак, согнула себя, как пружину – хоть плачь, да улыбайся. Никто не гнал – сама в хомут полезла. И уж разделась, и сунулась было под ненавистное одеяло – что-то вдруг упругой змеёй взыграло в ней. «Эх! Раскудрит-твою копалку! – вырвался возглас неуёмного деда, – да что же это я?!»
– На этой постели я больше спать не буду! – просвистела раздельно, и столько ярости было в её глазах, что Сергей оробел.
– На потолке, что ли?
– На потолке! Поднимайся! – одним движением сгребла одеяло, простыни, матрас.
– Нина.
– Молча-ать! – неожиданно рявкнула так, что задремавший малец подпрыгнул на своей постельке.
– Спи, спи, сынок, – успокоила-отделалась, пригладила вихор.– Бери своё ложе наслаждения! – скомандовала голосом энкавэдэшника.
Серый замялся, но ослушаться не посмел. Взяли кровать за дужки, кое-как, гремя и натыкаясь ножками на шкаф и в стены, потащили в коридор.
– Переезжаете? – удивился Максим.
– Переезжаем!
Вынесли кровать на улицу под звезды.
– Надо керосину.
Сергей закурил, поёжился от пронизывающего ветерка.
– А где спать будем?
– В шкафу.
Подёргала штакетину – она пружинила и не ломалась.
– Может, хватит? – робко предложил Сергей.
Только полыхнула на него чёрным огнём глаз и убежала в общагу. Через минуту проскочила мимо, гремя пустым ведром.
Через пяток минут, облитая бензином преступная постель трещала на ветру, освещая чёрные деревья сквера, растерянное лицо Сергея, неподвижно застывшую Нинэль. Простыни, матрас сгорели, как порох; рубиново светилась из тьмы панцирная сетка, раскалённый остов. Ветер разносил золотые искры. Чадно пахло жжёной краской.
– Всё теперь?
– Теперь всё, – так же буднично отозвалась она.
В молчании вернулись домой. Постлали на пол пальто, накидали дерюжек. Выключили свет. Долго лежали, чувствуя боком пуговицы и стараясь не касаться друг друга. Но вот его рука, забывшись, скользнула, легла ей на плечо. На мгновение оно окаменело, но скоро обмякло, растаяло, как воск. Пальцы их переплелись; горячий шепоток сменился поцелуем, и скоро неудобное, жёсткое ложе стало их истинным ложем любви.
14
Крестьяне спать ложатся рано. Утром задолго до свету нужно накормить, напоить скот, протопить дом, браться за работу. Зверев стоял в своём дворе, с одеревеневшей от долгого смотрения в небо шеей, слушал шелест звезд да птичий посвист отслоившейся плёнки на берёзовых кольях. Благодать! У ног вился, постанывал от переполнившей любви кобель. Выпрашивал внимания и тряс, тряс бесформенным комком хвоста.
– Мальчик! – отмахнулся с интонацией нежности. – Ну-ну.
Мальчик припал к самой земле и юлил, мёл лохматым мехом по двору. За пустой деревней гудела гора, где-то на увале медведем проревел козёл. Зверев коротко дрогнул, застыл с открытым ртом.
– Да уймись! – в досаде притопнул на бестолкового Мальчика, – «Кабы путный был – сам бы добыл». Мальчик тоже замер. Чуткие ноздри пса и человек втягивали влажный, отдающий запахом снега воздух, тревожно ожидали чего-то. Тишина. Только шелест звезд да щебет берёзовых кольев.
Дед зябко передернулся и заторопился домой. Мальчик растерянно, жалобно взлаял: мол, куда ж ты, хозяин?! Но тот обстучал об крыльцо валенки, шагнул в чёрный провал двери, с глухим скрежетом вогнал в гнездо кованый крюк и ушёл в тепло. Мальчик ещё постоял, стараясь расслышать, что делает хозяин в полной всякой снеди конуре, вдруг поник хвостом, пощёлкивая когтями по дереву, взбежал на крыльцо, повернулся на месте, прилёг на половик. Быстро-быстро покусал шерсть на плече, расслабился и, казалось, задремал... Уши, весело щекотнув, вздыбились навстречу звуку. Кобель замер – но вокруг прежняя мирная жизнь со своими запахами, шорохами. Слышно, как чешет бок свинья о перегородку, кладёт блины корова; сонно забормотали, хлопнули крылом куры; треснула залежавшимся бревном старая изба. И вдруг такая тоска накатила на кобеля, что вскочил и залился долгим злобным лаем, но скоро приступ неясного чувства схлынул. Судорожно потянулся, прогнулся в хребте, сладко зевнул и уже без поворота лёг-упал на подстилку, скрестил лапы, положил на них морду, задремал и даже как будто увидел что-то во сне. Но стоило ветру хлопнуть ставнем, как на голове вскочили уши и открылся глаз. Но нет. Тишина. Уши опали, глаз померк, какое-то время кобель оставался недвижен, только ветер слегка ворошил жёсткую шерсть на загривке. Казалось, он заснул до утра, но прошло какое-то время, поднял голову, вскочил, потянулся занемевшей задней лапой и легко, беззвучно побежал по двору, выскользнул через дыру забора в поле, обежал дом, деловито понюхал снег, фыркнул. Потеряв интерес к мышиному следу, обернулся к чернеющей в полнеба тайге, тоскливо проскулил и опять побежал на своё место у двери на крыльце, и опять покрутился и лёг.
Но что-то беспокоило. От горбатой лесистой горы, казалось, наносило вздохи, треск, стоны. Будто грезилась прежняя, давно отшумевшая жизнь погибшего народа. Будто невидимый шаман прыгал по скалам, тряс хонхолоямй, бил заячьей лапой в бубен. Вызывал, расселившиеся по новым людям души погибшего племени. И они спешили, слетались сюда из сумасшедших городов на заветные горы и поля, пройтись хороводом, развеять тоску-печаль встречей с родичами. И чудился сквозь сон Мальчику лавиной катящийся топот диких табунов, гортанные крики наездников, свист стрел, звон мечей, и он сам скачет впереди всех в человеческом облике, исходит безумным визгом, готовый на смерть и убийство.
Открыл угольно горящий глаз – но тихо в поле. Всё спит. Вздохнул, собрал на лбу кожу. Что-то древнее, вечное говорило ему, что не дело кобелю тосковать о прошедшей, забытой жизни, что нужно жить сейчас. А кому суждено прийти, кому рассеяться во времени – не наше собачье дело. Он вздрогнул, поднялся сразу на все четыре лапы, прочистил глотку лаем и опять побежал вокруг дома: посмотреть, нет ли где врага, не грозит ли опасность хозяину. Чёрная тайга шумела монотонно и грозно, как сотни тысяч лет назад ревел на этом месте океан.
15
Сергей нашёл на складе панцирную сетку с рамой, но без ножек. Вместо них по углам подложили кирпичи – и получилась вполне сносная кровать. Правда, кирпичи периодически крошились, приходилось заменять – но и это в радость. Хрупкие эти подпорки в театре сделались источником нескончаемых шуток. «Ну, сколько кирпичей раскололи?» — интересовались даже вахтёрши. Больше всех, к удивлению коллектива, зубоскалил на этот предмет бывший муж. Сергей сидел на кровати, высунув наружу кончик языка, и спешно привязывал нитку к алюминиевой дырчатой трубке от бигудей. Сделал дело, бросил в дальний угол комнаты, другой конец привязал к кровати. Торшер светил неярким зелёным светом. Черная нитка не видна. В коридоре послышались шаги – поспешно схватил газету. Дверь отворилась – Нинэль. С полотенцем, зубной щёткой и ароматом свежести. Щеки сияют румянцем, глаза искрятся в зелёном освещении торшера. Повесила полотенце, завела будильник. Что-то отстегнула на голове под затылком, тряхнула волной волос. Серый потянулся, растопырив руки в стороны, и даже взвизгнул от физической радости.
– Что нового? – скосила глаза на газету.
– Да всё то же, – отозвался с неохотней. – Летающие тарелки, инопланетяне.
– А! Надоели! – с сердцем заметила Нинэль.
– Вот ещё, – небрежно ткнул в газету, – у нас завёлся летающий человек. Смотри: «Саша Морозов, ученик седьмого класса школы номер шесть, возвращался из Дома пионеров, где он занимается в драматическом кружке. И каково же было его удивление, когда увидел буквально парящего в небе человека...»
–Всё! – перебила жена, – хватит. Артисты мне в театре надоели, – широким движением смахнула с кровати покрывало.
– По телевизору говорят, – продолжал Сергей всё тем же брюзгливым тоном, – за прошлый год пропало пять тысяч человек – инопланетяне крадут.
– Да. Инопланетяне, – едко согласилась. – Теперь милиции лафа: не раскрыли преступление – инопланетя-ане!
– Не, ну по телевизору мужика показывали – жил у них.
– Да, да, жил.
– Ну, жил.
– Жил, жил, – завела руки за спину, щёлкнула застёжкой. Серый дрогнул, радостно поёжился и тоже начал раздеваться.
– А полтергейст – тот вообще почти в каждом доме – параллельная цивилизация.
– Ну хватит, – нетерпеливо отмахнулась.
Серый выключил свет. Лёг. Некоторое время не шевелились, смотрели в темноту. Наконец он плавно повернулся на бок, кровать тревожно скрипнула.
– Сними ладонь с моей груди, мы провода под током! – зло прошептала она.
– Нина, – жарко шипел ей в ухо. – Там даже написано, как их вызывать.
– Не говори глупости, – воспалённо прошептала в лицо.
– Давай позовём! – уже туманясь рассудком, бессвязно бормотал он, подминая горячую жену.
– Зови, зови, зови, спрашивай, – а сама влипала всем телом, обнимала руками и ногами, присосалась, как пиявка. Надсадно запыхтели кирпичи. Слова путались, сменялись стоном. Громко треснуло – на мгновение замерли – обошлось, и опять полёт за облака, в самое ядро блаженства. Постепенно всё стихло. Кирпичи выдержали с честью перегрузку.
– Слава Богу, – согрешила Нинэль.
Серега беззвучно улыбался в темноте.
– Ну, давай спросим, – закинул удочку немного погодя.
– Да спрашивай, – расслабленно простонала в ответ.
Серый глухо засмеялся, рывком обнял её, потерся носом о плечо.
– Спросить?
– Да спрашивай уж.
– А не веришь!
– В ерунду? Нет.
– Ну... начинаю.
– Да начинай уж, – за нотой безразличия промелькнул-таки отголосок любопытства, даже, пожалуй, и страх.
Выдержал паузу. Трижды громко щёлкнул пальцем. Пробормотал что-то о болотах, шалашах, утопленницах – и... тишина. Нинэль с минуту напряжённо слушала.
– А! Ерунда.
– Овинник, – выкрикнул страшным шепотом, – будешь отвечать?
И у Нины морозец пробежал по затылку от резкого стука в углу. Так и вцепилась Сергею в плечо.
– Кто ты?
Молчание.
– Дух?
Опять резкий стук – будто что прокатилось по полу. Нина даже взвизгнула.
– Как зовут мою жену? Жанна?
Молчание.
– Лида? – Молчок.
– Нина? – И резкий звук из угла.
И внезапные слёзы навернулись у неё от благодарности: не на «Лиду», на «Нину» отозвался!
– А счастливы мы будем? – подсуетилась с вопросом. Дух выдержал паузу, но наконец соизволил брякнуть. Нина схватила, радостно тормошила Сергея.
– А ты слышишь, когда мы здесь... это самое, – скабрёзно ухмыльнулся он.
Дух радостно загремел в своём углу.
– А это хорошо?
Нина больно ущипнула.
«Хорошо! Хорошо!» – гремел весёлый дух.
– Се-ерё-ожка! – привскочила на колени, и в её возгласе было восхищение, страх, любовь, что-то ещё. – Это же ужас что такое! Это же сказка!
Сережка закатился тоненьким неудержимым хохотом.
– Надул? – вдруг переменила тон жена.
Он даже ногами задрыгал.
– Надул, собака!
Не мог отвечать, а только трясся, как в лихорадке, да пытался спрятаться у неё под мышкой от посыпавшихся тумаков. Кирпич хлопнул на всю квартиру – мгновенно смолкли и только тряслись да попискивали в истерическом хохоте. Под другим углом тоже хрустнуло, кровать поехала – они замерли не дыша. Койка как будто задумалась: падать или ещё постоять?
– Завтра, – давился смехом Сергей, – кому скажешь, – не переставая трясся, – что от смеха... рассыпались, – едва слышно пищал, – не поверят!
Вытянула руку, чтоб стукнуть по загривку, но смех разобрал и её, и она всё никак не могла поднять кулак на удар. «Да всё равно уж», – решила кровать и с грохотом съехала на пол.
Не успели они подняться, как в дверь деликатно постучали:
– Опять?
Чета молодожёнов, бессильно повисая друг на дружке, хохотала до слёз.
– Помощь не потребуется? – неслось таинственно из коридора.
– Сами справимся.
Серый нашарил в темноте вилку торшера – болотный свет затопил мягкими волнами комнату. Никитка, хмурясь во сне, почмокал, раздражённо повернулся на бок, стих. Нина собрала кирпичную крошку, высыпала в ведро. Сергей подсунул обломки под углы. Сел, покачался.
– Выдюжат.
– Никудышный кирпич пошёл.
– Совсем разучились запекать.
– Где бы найти старинных.
– Или чугунных, – они совсем уж было разлакомились шутить и дальше на эту созидательную тему,как в дверь постучали. Отрывисто, требовательно.
– Кто там?
– Откройте.
Сержик снял крючок. Боткин. Бледный. Взгляд сумрачный.
– Ты чего?
Кивком пригласил в коридор. Там люди. Лица серьёзные, как будто напуганы.
– Горе у нас, – уронил Виктор. – Макс кончился.
Серый потерянно оглянулся. Встречные отводили глаза. Ощущение беды больно ударило в сердце.
– Сам?
Кивнул и отвернулся.
– Надо позвонить.
– Уже.
Опять оглянулся на соседей: бестолково стоят в коридоре, застыли в дверях.
– Что такое? – беспокойно выглянула Нина.
– Ничего, – и закрыл дверь. Похлопал по карманам. Виктор протянул пачку, чиркнул зажигалкой.– Посмотреть можно? – на лбу обозначились две морщины буквой «п» – одна в другой. Боткин вздохнул, мол, было бы на что.
Открыли дверь. Ярко освещённая знакомая комната. У стола режиссёр. Взгляд строгий, отчуждённый. На кровати ОН. Рукав закатан. Несколько порезов на белой руке. На полу миска с уже почерневшим сгустком крови. Серый покачал головой, оглянулся на друзей.
– Это тебе, – указал глазами на стол режиссёр.
Сергей шагнул.
– Руками не брать! – так и хлестнул словом Витька.
На столе листок. В линейку. «В моей смерти никого не винить. Максим Колпаков. Р.S. Кровать свою завещаю Сергею Судженко. Ха-ха». И дата, вплоть до часа с семнадцатью минутами.
Сергей жалко улыбнулся в поисках сочувствия. Боткин нахмурился, кивнул: держись.
– От великого до смешного, – выговорил Сергей, всхрапнул носом, вышел вон.
Соседи, наверное, уже знали. Смотрели с осуждением. Ему хотелось оправдаться, как-то объяснить, но глаза уклонялись, никто не захотел разговаривать с ним. Зашёл на кухню, постоял, открыл кран, умыл лицо и руки. Конечно, откуда он мог знать – но так уж гадко всё сошлось, что в то время как Макс костенел в пяти шагах от них в своей кровати – они играли в домового и на потеху всей общаге крошили кирпичи. Ясно, что и их с Ниной хрупкое счастье под свалившейся тяжестью обстоятельств, тоже треснет, как кирпич. «Ах, дурак Максим, дурак», – всё качал головой. Двери хлопнули, и с улицы в коридор, многоного топоча, ввалились люди в белом. Замелькали кокарды, блеснули пуговицы – снова, да ладом. Режиссёр выступил в коридор, зычно скомандовал:
– Сюда!
Мимо, обдавая чужим запахом, прошли медики, милиционер. Сергей толкнул свою дверь.
– Ну что там? – так и порхнула Нина навстречу. Глаза возбуждённо сияют. Ждёт чего угодно, только не того, что случилось.
Сергей сказал. Мгновенно сникла, как подстреленная птица. Отошла к окну.
– Дурак! – выкрикнула, ударяя кулаком по воздуху. – Какой дурак. – Прошла минута-другая, вздохнула, выпрямилась и, уже ни слова не говоря, стала переодеваться в строгое, траурное.
Он понял, что это конец, и не смел остановить. Собралась торопливо, избегая смотреть. Смерть чёрной кошкой пробежала меж ними, в одну минуту сделав их чужими. Ещё через пару минут из комнаты вышла не его Нинэль – вдова Максима Колпакова.
16
В комнате царствовал запах жареных семечек.
– Здравствуй! – сказал с интонацией выговора.
Плавным движением руки пригласила сесть. Взял с блюдца жменьку.
– Не люблю я их, – гадливо скривил губы.
Зоя развела руками.
– Вообще, по народным приметам, после похорон лузгать грех. Этим вы как бы плюёте покойному в глаза.
Зоя посмотрела виновато и высыпала семечки на блюдце.
– Да ла-адно, – разрешил Андрей, мол, давайте, топчите народные обычаи, чего уж теперь.
Зоя обняла свои ноги, положила подбородок на колени. На жардиньерке тихонько тикали прекрасные часы с золотым амуром и соблазнительной Психеей.
– Может, кофе?
– О, только не надо! – на лбу набрякли, побелели неровные морщинки. – Им бы только напоить гостя, а что у гостя на душе – наплевать!
– И что же у тебя на душе? – загадочно склонилась Дурново.
Андрей вздохнул, ответил печальным взглядом ясных глаз, покачал головой, и вдруг губы его расползлись в сальной ухмылке.
– Ой, только не надо! – замахала рукой. – Где вы, там пошлость.
– Кстати, знаешь, кто Макса зарезал? – сменил тон Андрей. – Боткин! Да, да, он и меня чуть не укокошил.
– Не говорите глупостей, – потянулась и зевнула, не размыкая губ.
Он следил за ней, как кошка за мышкой.
– Зоя, я мечтаю, – сказал со сладкой интонацией актёра тридцатых годов. – А знаешь, об чём я мечтаю? Я об счастье нашем мечтаю.
– Поздравляю.
– Ах, какой бы мы красивой парой были, – пропел голосом Клавдии Шульженко, театрально захохотал и тут же перешёл в натуральный плач с настоящими слезами. – Никому не дано разгадать кроссворд моей души! А спроси, спроси меня: «Андрей Иванович, в чём ваше кредо?» Спроси!
Дурново тихонько смеялась, в ленивой грации откинувшись к стене.
– Ну ладно, вари кофе, – наконец разрешил, – всё равно талант заснуть не даст.
В дверь легонько стукнули – вошел Никитка. Не вполне вымытая рожица, помятые штанишки говорили о скудости его бытия. Он как-то грустно усмехнулся, точно извинился за происшедшую перемену. Андрей смотрел на него во все глаза, не в силах оторваться. Зоя, с её в гены въевшимся чувством такта, сделала вид, что ничего не заметила.
– Проходи, проходи, сейчас кофе будет.
Мальчишка как вошел, так и уставился на золотого амура с голенькой тётей. Мечтой его жизни было поиграть с часиками, но Зоя всё отговаривала. «Это очень дорогая вещь, – объясняла она, – нечаянно сломаешь – все очень огорчатся».
Ещё б не дорогая! Никитка и сам прекрасно видел, что это не электронная поделка из пластмассовой бронзы. И ещё б не расстроились! За такие часики голову отвернуть – и то маловато будет. Но совершенство форм и игра цвета непреодолимо влекли, и не было сил противиться этому. Никитка вздохнул, отвернулся.
– Ничего ходики? – пошутил дядя Андрей. Никитка не ответил. – Вот вырастешь, займешься куплей-продажей – такие же купишь.
Никитка хотел что-то сказать, но слово не пошло с языка – только кашлянул. Зоя, посверкивая никелированными бомбоньерками, готовила кофе. Никитка подошел к креслу, осторожно погладил деревянные бутоны.
– Хорошо у тёти Зои?
Малыш коротко кивнул.
– Хотел бы такую жену?
Никитка живо оглянулся.
– Хоте-ел бы, – закинул ногу на ногу Андрей. – Вот вырастешь, займёшься коммерцией – найдёшь себе лучше в десять раз.
Зоя весело посматривала на них. Дохнуло густым запахом натурального кофе. Поставила на стол печенье, орешки. Едва касаясь пальцами, взъерошила мальцу вихор. Поставила чашечки с золотым зевком, налила бурой жидкости. Никитка залез на стул, поболтал ногами, взял в руки чашечку, подул. Зоя придвинула ему орешки. Никитка нахмурился, надулся, минуту сидел неподвижно.
– Можно, я папе отнесу, – спросил он грубо, взял жменьку орешков, соскочил со стула и убежал.
Андрюша часто-часто моргал широко раскрытыми глазами. От чашки поднимался ароматный парок. Мирно тякали часы на ажурной, будто связанной из бронзовых кружев жардиньерке.
Скоро вернулся Никитка, звенящий тихим светом радости. Они сидели втроем за столом, наслаждаясь безмолвной музыкой добра. Никитка был сдержан, серьёзен. Кушал печенье, припивал кофе, не так, как маленькие, которые сначала скушают одно, потом другое – а попеременно. Благодать осияла их души, будто открыла тайну жизни, легонько подталкивала на путь истины. И конечно же, человек слаб, часу не пройдет, обязательно нагрешит, своротит со светлого пути, но в душе солнечным зайчиком останется воспоминание той минуты и смутной тревогой даст знать в самый забубенный миг, что есть истинный путь, он ждёт, тоскует. И никому не дано пройти тем заветным путем, кроме тебя самого. И кто-то смотрит с надеждой, ждёт, когда же ты образумишься, выберешься из болота бестолковщины к свету.
Часики звонко и часто отстучали девять раз.
– Сколько будет: дважды два?
Никитка усмехнулся, не ответил. Теперь, став взрослым, он уже не мог так глупенько шутить. Поставил пустую чашечку, вздохнул. Он ещё не привык быть взрослым, и это томило его. Хозяйка тут же налила.
– Спасибо, – прошептал.
– А теперь вот что, – встала Зоя, взяла обеими руками драгоценные часы, поставила перед ним. – Они твои.
У Никитки рот открылся. Некоторое время хлопал глазами то на Зою, то на золотое журчащее чудо.
– Что ли вы мне их даите? – с наивной улыбкой поёжился он.
– Да, – откашлялась и твёрдо добавила, – конечно.
– Навсегда?
– Отныне и вовеки веков!
И тут только Никитка завизжал, засучил ногами, соскочил со стула – и вдруг успокоился.
– Я их домой возьму, – предупредил он.
– Это естественно.
На секунду замер с растопыренными пальцами перед диковинной вещицей, вдруг схватил, осторожно понёс.
– Зря, – покачал головой Дрюня, когда тот скрылся за дверью.
– Нет, – светло улыбнулась. – Это не я подарила, а мне.
Он неопределённо пожал плечами, мол, дело, конечно, хозяйское, раз пришла охота сойти с ума, я вам в этом препятствовать не стану.
– Слова, – только и выговорил он.
Через минуту в комнату влетел Сергей. Из коридора нёсся истерический рёв сынка.
– Зоя, ты следи за этим товарищем, – выговорил бледными губами, – он часы у тебя спёр!
Зоя сказала, что это не так, и, видя тупое его недоумение, буквально взорвалась:
– Могу я, в конце концов, сделать один подарок человеку, которого люблю! – даже притопнула в досаде.
– Ну ты даёшь! – покачал головой, оглянулся за поддержкой к Дрюне. – Я понимаю – игрушку. А это! Они же тысяч сто стоят.
– И очень хорошо! – изо всех сил улыбалась Дурново.
Серый повернул часы в руках так и этак, не зная, что с ними делать. Андрей тоже встал:
– Бьют – беги, – подвёл он черту.
– Ну спасибо, – опять засмеялся Сергей, – передумаешь – верну! – Энергично отмёл рукой всякую возможность пересудов относительно такого договора. – Пусть пока у нас потякают, – по-детски счастливо хихикнул.
Зое становился в тягость затянувшийся обряд вручения подарка, кивнула, мол, все ясно, «казённая печать – назад не ворочать».
Ребята еще поулыбались, вышли. Она слышала, как Андрей бросил в коридоре: «Чудит барынька». И оба засмеялись.
И хоть сказала, что подарили ей, всё-таки отчего-то стало грустно. Даже с трудом удерживала подкатившуюся слезу. Принялась за уборку посуды, чтобы чем-то отвлечься. Поставила воду. Взгляд нет-нет да и скользнёт по опустевшей жардиньерке. И какой-то нелюбимый ею голос всё явственней нашептывал: «Дурачина ты, простофиля! И кому ты что доказала? Разобьют твои часы или продадут за бутылку, надолго собаке блин». «Всё отдам!» – мысленно прикрикнула на этот зловредный голос, заставляя замолчать. «Отдавай, – с притворным равнодушием согласился, но уже не хватало сил стерпеть и ему. – Думаешь, похвалят тебя за это? Дурочка и есть дурочка. Над тобой же ещё и посмеются. – И кусал с новой, неожиданной стороны: – Добро б сама заслужила! Ведь еще прадед матери оставил, она – тебе, как умной дочери, думала, внучата добрым словом помянут, полюбуются на фамильную реликвию. И понесли бы часы время Дурново из поколенья в поколенье внучкам и правнучкам. Так ведь тебе шлея под хвост попала, погордиться охота пришла! Заслужи, мать моя, тогда уж и транжирь!»
– Какая же я мерзавка! – удивилась Зоя на себя. – Прямо скряга какая-то!
Вода в кастрюльке забурлила. Выдернула кипятильник. Телевизор привычно бранил казаков Приднестровья и очень жалел полицию Молдовы. Что-то тёмное, неприятное бродило в душе, не хотело уняться. Ополоснула чашечки, витые ложечки, блюдца. Распустила волосы, выключила телевизор, взяла щётку, принялась расчёсывать свою русую волну. За окном сгустилась, льнула к самым рамам тьма. Вдруг что-то насторожило. Замерла, пугливо осмотрелась – тишина. Да, тишина! Не журчат часы, остановилось время.
17
Уж больше недели не мучили голоса, не докучали приказами, стал успокаиваться – и вдруг это... Сначала заметил какие-то бледные пятна на руках и ногах. На прикосновенье они отвечали немотой. Щипай, коли – не больно. Витьку аж пот прошиб. Через пару дней пятна потемнели, пошёл сладенький душок. С головой окунуло в отчаяние до дрожи и липкого пота. Одеколон какое-то время помогал, но когда в одно чёрное утро увидел насвоей простыни белых с чёрной головкой бойко вьющихся… червей – волосы встали дыбом. Он умер и гнил. Бросился к зеркалу – глаза живые, зло горят.
Дрюня, сонно морщась, с недоумением следил. Выпростал длинную безмускульную руку, нащупал пачку сигарет, зажигалку, пустил облачко дыма.
– Я ль на свете всех милее?
Виктор, издавая квакающие звуки удавленника, разглядывал красную глотку. Жалкий в своей недоразвитости, чуть погнутый на сторону маленький язычок, казалось, тоже терял свой цвет. «Конец», – мелькнула отчаянная мысль, и слёзы навернулись.
Андрей засмеялся, блеснул взглядом на друга – тот не выказал интереса. Андрей вздохнул, погашая в себе желанье рассказать забавный случай. Зевнул, задрал к потолку голенастую ногу, как кузнечик, согнул, выпрямил.
– Сою-узнеруши-имый республик свободных, – запел было.
– Козёл!
– Чем и горжусь! – не обиделся Дрюня.
Боткин фыркнул, скрежетнул зубами. Как пьяница, мучась похмельем, безошибочно помнит, каким клином можно вышибить недуг, так и он знал свое лекарство, и бритвенно-острый взгляд нет-нет да и скользил по детски-нежной шее друга. Но что-то удерживало. И так уж наломал дров выше крыши – в ментовку чуть ли не каждый день таскают. Дрюня соскочил с кровати, поддёрнул трусы и, выпячивая грудь, принялся делать гимнастику, то есть карикатурно представлять, как делают её другие. Сосредоточенное лицо его было исполнено важностью. Дышал громко, мерно, по системе. Боткин молча оделся и вышел.
Опять ударила оттепель. Под ногами хлюпало, деревья чётко чернели каждой веткой и сучком. Здесь и там, нахохлившись, коротали жизнь больные голуби. Туда-сюда спешили пешеходы. Лица под стать погоде сумрачны, серого оттенка. На остановке штурмом брали автобус: лезли во все три дверцы. Панорама эта позывала на тошноту, но в то же время и рождала небывалый аппетит. Всё это была дичь! И глаза его пламенели фосфорическим огнем, ноздри трепетали, на губах пузырилась слюна. Завернул в столовую – на борщ и котлеты невозможно смотреть. Знакомая кассирша подмигнула, ответил вымученной улыбкой, поспешил покинуть зал. В голове гудела пустота, подвело живот, губы кривились, обнажая клыки. И люди, будто чуя в нём чужого, обходили стороной. Свернул в городской сквер. Впереди маячила бронзовая лысина основателя страны. Три года назад открывали этот памятник солнечным днём при стечении тысяч людей, под трубный рёв оркестров и победные речи начальства. Виктор помнил, как его умилила тогда простота позы Ильича: сидит, милый, на пеньке, строчит тезис авторучкой. Теперь же показалось вдруг, что самый человечный человек просто свернул с людной улицы, уселся за кустом и листок приготовил. В голове онемело, помутилось, опустился на скамью, не чувствуя пронзительной влаги досок. Мокро трепеща крыльями, налетел, затормозил опущенным хвостом, сел голубок, прошелся по талому снегу.
– Гули-гули, – позвал хрипло, – типа-типа-типа.
Может, он был учёный, может, какая старушка прикормила, но голубок подпрыгнул, махнул пару раз и уселся на колено.
– Ой! – засмеялась девочка, – А можно я его поглажу?
Боткин даже задохнулся в сладострастном предчувствии жизни. Не поворачивая головы, обежал глазами сквер.
– Можно, можно, – прошипел негромко, боясь спугнуть.
Девочка в красной шапочке о двух помпонах подбежала, протянула руку. Он сглотнул вязкую слюну и ещё раз обежал сквер воспалёнными глазами – кроме лысины с широкими плечами, никого.
– Садись, детка, на колени.
Голубок всё не улетал, а плавным, гордым движением отводил голову назад, будто предупреждая о чём. «Уж не из этих ли?» –дохнуло жутью – и вдруг в одно мгновение поймал, свернул голову, оторвал. Девочка, остолбенев, смотрела, как дядька припал ртом к шейке трепещущейся птицы, сосёт, облизывает огненные капельки. Будто от глотка «Наполеона» горячая волна разбежалась по жилам, согрела желудок, хмелем оглушила сознание.
Девочка, ёрзнув, соскользнула вниз и, не имея сил кричать, кинулась в кусты. Боткин, ощетинясь, следил. Оттолкнулся и так и полетел за нею следом. Завернув за ёлку, та присела, зажмурилась, будто вверяясь судьбе, будто надеясь на кого. Коршуном описал полукруг и уж вытянул налившиеся стальной силой пальцы, вильнул, косо спланировал – порыв ветра отнёс к монументу – скрежетнул ногтями по щеке, неловко споткнулся о землю, упал коленями в жижу мокрого снега, оглянулся – на бронзовой щеке глубокие порезы, золотистые царапины вскрытого металла. Они, как кровью, заполнялись зеленью патины. И точно что открылось в душе! Выпрямился, медленно и гордо обернулся на девочку – та, развевая полы пальтишка, со всех ног улепётывала, пушистая шапочка кометой перечеркнула серость безжизненной посадки. Боткин вскинул руку – девочка со всего маха, будто на стенку налетела, встала, затрепетала, повернулась лицом. Он с улыбкой, на будто вишней перепачканных губах, глядел. Девочка побледнела, ручки затряслись, две глубокие складки пробежали от носа к углам рта, тут же на щечки и лоб пала сетка морщин – и в какую-то минуту обернулась старушкой. Увяла, скукожилась, будто прокололи надувную игрушку, осела бесформенным комком. Только красная шапочка с помпончиками так же ярко горела под ёлкой на снегу. Боткин даже хохотнул от захлестнувшей волны счастья. Грудь сама собой выкатывала барабаном, упругие мышцы играли под одеждой. Кожа не казалась больше липкой и сырой, а будто млела в пелене гагачьего пуха. Завернул рукав – от трупного пятна на запястье не осталось и следа; пахло, как от ребенка, парным молоком.
– Сегодня мы не на пар-раде, – стаккато выпевал, всё дальше и дальше удаляясь от сквера Ильича. Он ликовал и едва сдерживал себя, чтоб не полететь вдоль улицы над тупенькой, такой беспомощной, серой толпой. Вот оно: могущество, какое не снилось и Гитлеру! Вечное здоровье, бессмертие и сила! Восторг радости и любви к окружающему миру не мог вместиться в груди – Боткин принимался то насвистывать, то петь, то выкидывал плясовое коленце. Страшная угроза сгнить заживо растаяла, как утренний туман. Катастрофа вмиг обернулась величием, никогда он не испытывал такого счастья, как теперь. То есть примешивалась какая-то лёгкая горечь, ещё неясная отрава, но голос её был так слаб, что и внимания не обращал. Но в то же время что-то было всё-таки не то. Жизнь воспринималась уже не как жизнь, а каким-то произведением искусства, чем-то вроде кино, и он играл в этом кино самую главную роль. И то, что кто-то пострадал и даже, пусть, немножко умер – не волновало! Как не может волновать актера «смерть» партнёра. Десятки раз он играл в «Ромео и Джульетте» и не помнил случая, чтобы расстроился от гибели героев. Наоборот, оставь их Шекспир в живых – не было бы трагедии, никто б смотреть не захотел эту «самую печальную» повесть на свете. И теперь чувствовал, что начался грандиозный, вселенский спектакль, что всемогущий режиссёр ведет от конфликта к конфликту по эпизодам жизни. И как необычно, как достоверно, талантливо сыграла свой крошечный эпизод Красная шапочка в сквере!
– Молодец! – даже поаплодировал и оглянулся кругом, как бы в поисках букета. Но тут же и померкли в глазах весенние краски, и опять неуютное чувство сквознячком потянуло из души. То есть упругая сила в каждом члене, и всякое движение, каждый шаг в радость – а «птичку всё-таки жалко...»
В богатом человеке иногда просыпается неожиданная прихоть: поблаготворить! Так же и Боткин, заметив у хлебного магазина нищую старушку, так и опьянел от мысли омолодить! Встал в новую свою величественную позу, простёр руку и-и… ничего не получилось. Оказывается, он умел пить чужую жизнь, но немог наделять ею других. Даже усмехнулся на себя: слишком много захотел, хрючка треснет. Не Бог же ты, в конце концов! И пошёл по тротуару, легко перепрыгивая через лужи талой воды. А в голове уже гнездилась озорная мысль возможности вершить суд над любым негодяем по своему усмотрению. И уже придирчиво представлял в воображении знакомых, отыскивая наиболее виновного. И нервная улыбочка кривила губы, глаза щурились, чтоб не полыхать на прохожих слишком ярко. «Поживем! – щёлкнул пальцами, – еще тряхнём стариной!» – и новая мысль собрала морщинки меж бровей: «А что это Есаул? – спросил себя с оттенком брезгливости, – что это он там болтал?» И не важно, что именно болтал, просто тот имел неосторожность чем-то не понравиться, а у сильного, как известно, бессильный виноват.
«Это что же?! – осенило новое открытие. – Выходит, не такие уж это и сказки. Был у Фауста наставник. И Михаил Афанасьевич-то уж не состоял ли в знакомстве?» И даже фыркнул от сознания собственной силы. «Вроде меня, вроде меня», – мелькнул в ушах мотивчик. – Да нет, едва ли, – спесиво распустил нижнюю губу – и вдруг скользнул на ровном месте, выкинул ноги вверх и так и вякнул, расплескав задом ледяную лужу. И окаменел от гнусавого самодовольного смешка над самым ухом.
– Ай ушибся? – подсунулась с сочувствием старушка.
Обложил её матом, поднялся из лужи, обхлопал задницу ладонью и обычной своей семенящей походкой поспешил домой. Он ясно понимал, что со всем своим грозным могуществом остаётся маленькой, беспомощной пешкой в чьих-то действительно всемогущих руках. «Прости меня, – прошептал молитвенно – и ясно ощутил маленькую, нежную ручку у себя на голове, невидимая ладонь погладила, воплощая слово «молодец». От рабской благодарности слёзы подкатили к глазам.
18
Постучался в дверь Сергея.
– Кто там? – отозвался задорно малец.
– Я. Дядя Есаул.
– Ты не дядя Есауй, ты бандит!
– Папа на работе?
– Не скажу! Ты – бандит!
«С ума они все здесь посходили, что ли».
– Эй! Кто-нибудь!
Вдруг, едва не толкнув в бок, распахнулась дверь Боткина – следователь. Есаул дрогнул и усмехнулся на свое малодушие.
– Зайдите.
В городе в последнее время, будто крыша поехала: грабежи, убийства. Завелся потрошитель – редкую неделю не находили где-нибудь в буераке девчушку. Самоубийство Максима не вызывало сомнении, но случай с тётей Клавой не давал покоя. К тому же и ребята вели себя в тот момент странно, не сказать бы, преступно. Следователь опять задал несколько вопросов, уточнил алиби, записал что-то в книжке. Предупредил, чтоб не покидали место жительства. Пожал всем руки и ушёл.
Минутку помолчали.
– Кому надо было? – тряхнул головой Боткин.
– Инопланетяне…
– Да пошёл ты со своими инопланетянами.
Есаул точным беззвучным движением поставил бутылку на стол.
– Только не здесь! – так и вскочил с постели толстенький румяный человек. Это был пожилой уже актёр. Раз в полгода он разводился с женой и оказывался здесь. – Я вчера всё выскоблил – хватит, – огненно покосился на лужицу, натаявшую с сапог Есаула – тот подобрал ноги под себя.
– Началось, – вздохнул Дрюня. – Когда я слышу слово «культура» – я хватаюсь за пистолет.
– А что вам, собственно, надо? – накалялся толстяк – Вас что, приглашали? Здесь не кабак! – кричал, как с трибуны. – Здесь общежитие творческих работников! Ребятам, может, к спектаклю готовиться надо! Слышали пословицу: труд актёра – труд шахтёра!
– А вы знаете теорему Ферми?
– Знаю. То, что вы знаете, я уже забыл. Но все-таки помню, что являться без спросу неприлично! – вскочил, прошёлся по комнате. – Мне работать надо! – пустил петушка. – Могу я поработать над ролью?! – выхватил из кармана аккуратную стопку листов. Запрокинул голову и затянул нараспев. – Кабак далеко, а идти легко, церковь близко, а идти склизко!
Есаул не сдержался, захохотал. Розовый человечек подскочил к двери, широко распахнул и замер с высоко поднятым подбородком. Дрюня поднялся с постели, кивнул Есаулу, взглянул на Боткина – вышли в коридор.
– Давайте устроим! – как сало на сковороде, зашипел Витька. – Идём в хозмаг, берём два горшка. В один наливаем пива, бросаем сарделек – три штуки хватит. Слушай дальше. Вернёмся пьяными. С горшком. Скажем: по дешёвке купили. Покажем ему один. Пустой. Да слушай ты! – прикрикнул на Андрюшу. – Я скажу, что захотел пи-пи. Ты скажешь: вот и обновим! Скажи!
– Вот и обновим.
– Я пожурчу. А ты, мол, одна кобыла всех сманила. Повтори!
Дрюня повторил.
– Не так! – едва не залепил пощёчину. – Надо весело и пьяно!
Андрей сказал. Боткин посмотрел на него в тупой безнадежности.
– Да скажу я!
– Смотри! Ты тоже по... это само. Сходишь. Всё при нём, чтоб видел, – кивнул на оставленную комнату. – Будем пьяными, побольше матерка.
– Ну, это...
– С пьяными побоится связываться!
– Да это запросто, – высокомерно отмахнулся Андрей.
– Потом, – поднял палец Боткин. – Я скажу, что захотел «пурлегран». Ты скажешь: «Давай здесь, все равно выносить!» Я сыграю или даже попытаюсь.
Становилось весело. Андрей, захваченный пружиной драматургии, потирал руки.
– Затем! – уже гремел на всю кухню Виктор, – скажу, что захотел жрать. А ты: «Ну и жри!» – и поставишь на стол... – он уже смигивал с ресниц слёзы хохота, – горшок с пивом!
– И сардельками! – прыгал плечами Андрей.
– Я ловить... ловить их, – плакал от хохота Виктор – буду... запивать! А чистюля этот, эстет – его кондрашка хватит! – Ребята повисали друг на друге, исходили писком в задавленном хохоте. Андрюша пустил было полнокровное: го-го-го! – и тут же схлопотал по загорбку.
– Ни-ни! – шипел Витька. – Чтоб комар носа не подточил. Всё по системе Станиславского.
Он нашёл за плитой до блеска закопчённую кружку, здесь же подобрал сухарь. Андрей сорвал алюминиевый беретик с поллитровки. Боткин всё пищал и приплясывал, предвкушая розыгрыш.
– За что?
– За рабство! – поднял кружку Есаул. – По радио передали, в Москве американцы продают машины по восьми миллионов за штуку.
Андрей уронил на пол беззвучный плевок. Есаул показал горло с челночно гуляющим кадыком, но «не пошло». Андрюша поспешил сунуть ему огрызок сухаря. Есаул долго мотал головой, морщился. Наконец справился с дурнотой, улыбнулся сквозь слёзы и тут же продолжил:
– В самбо нужно делать то, чего хочет противник: тянет на себя – бросайся, гнёт – гнись как можно круче! Хотят нас со свету сжить, давайте коллективно самоубьёмся! – весело сверкнул глазами. – Следователя хватит Кондрат!
– Э-эх ребята, – вскинул голову Боткин, – Витька вели-ик! – Но тут же сбился с тона. – Я живой труп. За Толстого!
Ему «пошло» ещё хуже. Поднесли воды и даже облили слегка. Витька отряхнулся, как собака, оскалился.
– Я велик! – взревел и вдруг оторвался от пола, косо поплыл по кухне вверх к потолку, обогнул лампочку, подмигнул ребятам, те с отвисшими челюстями, выкатив глаза, неотрывно следили. Андрюша тоненько, дробно хохотнул, будто его пощекотали, с каким-то загадочным, почти счастливым выражением тихонько восклонился, щёки побледнели, провалились, глубокие морщины поползли по лицу.
– Тебе плохо?! – подхватил Есаул и... оторвал от пола на воздух. Андрей оказался легче тряпичной куклы. Вопль ужаса застыл в глотке.
Боткин стоял у плиты. Никогда Есаул не видел таких пламенных глаз! Виновато улыбнулся, на губах его вспенился и, отразив в себе окно, лопнул кровавый пузырь. Панический ужас выбросил Есаула в коридор. Там, точно получив волю, выплеснулся из него животный рёв.
Он не помнил, как очутился на улице, как пролетел через сквер. Очнулся в тихом дворике с баками для мусора с, гуляющими по снегу голубками. Меж двух столбов белая верёвка, и на ней, будто ласточки, вилохвостые прищепки. Расслабленно дрогнул, слёзы заполнили нос и глаза. Кажется, впервые в жизни он так позорно струсил. В опасных ситуациях, где другие робели, он всегда себя чувствовал, как рыба в воде. Но что же это такое? Что с Андрюшей? Что с Витькой? Прислонился плечом к молоденькой осинке. Закрыл глаза – и опять с пугающей чёткостью явилась сатанинская морда Виктора. Вздрогнул. Боткин – дьявол. А может, только показалось, – тут же закралось сомнение, – может, это их актерский трюк? Как с сардельками. Сидят на кухне да хохочут!
Тряхнул головой, стараясь вернуть мыслям порядок. И чем подробней вспоминал прошедшее, тем больше казалось оно невозможным. «Ну и дурак же я, – усмехнулся наконец. – Вот козлятина!» То есть он прекрасно, помнил Витькин полёт и скоротечное дряхление Дрюни, но здесь можно было только сказать: не верь глазам своим. И уже становилось стыдно за животный рёв и побег через сквер. И вдруг захрипело,затрещало – лохматая бомба метнулась к нему, вильнула в сторону, развалилась на две половины: одна, перепуганно каркая, улетела в образе вороны, другая шмякнулась на снег, обернулась кошкой. Облизнулась, рассеянно взглянула на Есаула и будничной походкой беззвучно ускользнула через окно в подвал. «Это что же, – нахмурился он, – глюки? Домик “хи-хи” по мне плачет».
Вышел со двора на улицу. Мимо сновали пешеходы; большие окна витрин отражали их хмурые лица. Есаул шёл сквозь толпу, и вдруг новая тревога толкнулась к душе: как там Зоя? Что, если весь кошмар – чистая правда? Он набычился, каблуки опять рубили лёд; ноги несли назад, в общежитие, и уж не было боязни, а только беспокойство за Зою.
Скоро сквозь редкие посадки проступило крыльцо. Тихо, пустынно. По-прежнему подслеповато смотрит дом немытыми окнами. Всё спокойно. Чем ближе подходил к крыльцу, тем сильнее стучало в ушах. Поднялся по ступеням, нырнул в коридор. Тишина. Не сбавляя хода, с громким стуком каблуков завернул в кухню – никого. «Фокус! – отлегло от сердца, – слава Богу – фокус!» И даже усмехнулся на свои страхи. Вернулся в коридор, стукнул в дверь.
– Кто там? – прозвенел Никитка.
– Бандит
– Я тебе не откьёю!
Дверь наискосок, отошла, выглянула Нинэль, в чёрных кружевах.
–Здравствуйте.
Кивнула. Есаул хотел спросить об Андрюше, да как-то не решился. Открылась ещё одна дверь.
– Зайди-ка, – пригласил Боткин и скрылся. Есаул мгновение поколебался и, точно рассердившись на себя, смело шагнул к нему в комнату.
За столом следователь. Какой-то мужик в усах и бороде.
– Вот он – испугался! – ткнул пальцем Боткин. Все посмотрели на Есаула. Он бестолково молчал, не зная, что сказать.
– Медицине это явление известно, – назвал какое-то латинское слово бородатый и тут же перевел, – эффект лосося, скоротечное старение. Но здесь уж как-то очень скоро. Кстати, не единственный случай! – поднял вверх указательный палец и даже причмокнул, как будто очень рад был тому, что не единственный. – Здесь вступает в силу множество факторов, – опять блеснул знанием латыни, и с довольной улыбкой развел руками. – Вуаля!
– Вообще, у вас тут, – покачал головой следователь. – Творческая атмосфера.
– А вы бывали на наших спектаклях?
– Бывали, – и уклончиво посмотрел в пол.
– А ты? – улыбнулся Боткин Есаулу.
– Приду как-нибудь, – после долгого молчания выговорилось сипло, – заболею коклюшем и приду.
Все так и запрыгали от хохота. Просмеялись, замолчали.
По Витькиному видаку шёл боевик.
– Это явление, конечно, описано и даже в какой-то степени изучено, – не мог сдержать радости бородатый, – но чтобы за сутки состариться на семьдесять лет! – сверкнул гордым взглядом и только что в ладоши не хлопнул.
– Умер? – прошептал Есаул.
– Жив! – живо обернулся бородатый, – жив! – и стрельнул заинтересованным взгладом. – Вы знали его?
Есаул покоробился в неловкости, мол, как не знать, час назад водку из одной кружки пили.
– Как он выглядел? На сколько?
Есаул взглянул отчуждённо, не ответил.
– Лет на двадцать пять?
Кивнул. Врач захохотал задорно, заразительно.
– Сто лет – минимум!
– Ага! – радостно подхватил Боткин, – во рту три чёрных зуба, лысый, морда, как грецкий орех, весь седой.
– A-а?.. – повернулся Есаул к двери.
– В больнице, на обследовании.
– А что вы можете сказать о галлюцинациях, – учтиво ввернул Боткин и улыбнулся Есаулу, приглашая в разговор. Лицо его было – кровь с молоком. Глаза сияли электрическим светом, зубы даже прозрачны от белизны; кудряшки – колечко к колечку. Голос чуть гундос, но приятного саксофонного тембра, как у Явлинского.
– Ну, это такая область, – приосанился бородатый, – аномальное явление расстроенной психики. Правда, Достоевский, – оживился, – заметьте, считал, что все эти бесенята – существа реальные! Человек в нормальном состоянии не способен их видеть, а вступив в фазу расстройства – да! Любопытно, что алкоголики разной культуры, воспитания, на всех континентах видят, в общем, сходные существа. Ну, – понизил голос, – с копытцами, в волосиках и всё такое прочее. Строгой классификации у нас не ведётся, но, в общем, различают два типа: высокие, с человека, и маленькие, вроде мартышек.
Боткин подмигнул, и вдруг, совершенно как кошка во дворе, облизнулся. «Бес!» – так и отшатнулся Есаул, так и дохнуло на него древним, старушечьим, банным. Врач подвернул языком один ус в рот, задумчиво пожевал и, сказав: «Любопытно», встал и вышел.
– Я это... – пробормотал Есаул и тоже откланялся.
Подошёл к двери Дурново, постучал – молчок.
– Зоя, – позвал громким шёпотом – тишина. – Ушла куда-то, – сказал себе громко. – Жаль, – и уж хотел уйти, но мысль о том, что ей грозит, заставила постучать ещё.– Зоя, открой, это очень важно.
– Не открывает, ну да и ладно, – как из-под пола вырос за спиной Виктор. – Ты чего? Боишься меня, что ли? – небесно удивился. – Идём – у меня тоже есть.
– Нет, нет, – поспешил Есаул и заключил как можно более просто. – У меня дела.
Боткин наклонил голову, мол, давай, коль дела. Есаул шагнул раз, другой – ощущение было такое, будто идёт под дулом автомата: выстрелит – не выстрелит? Он знал, что несчастье Андрюши – дело рук Виктора. Шёл и всё не переставал коситься назад, ожидая его смертоносного полета. Наконец коридор кончился. Выскочил на улицу, поспешил завернуть за угол и минуты три смотрел на руки, ожидая: вот-вот начнут дрябнуть, усыхать. Но время шло, а руки не менялись. «Пронесло».
Шаловливый снежок мельтешил своим кружевом; танцевали снежинки перед глазами, то вдруг косо летели в сторону, то, успокоившись, вставали отвесной стеной, будто хотели отгородить Есаула от зла мира сего.
19
Который уж день Андрюша пребывал в тихом изумлении. Подолгу разглядывал себя в зеркале, оттягивал дряблые мешки под глазами, скалил одинокие зубы; гладил дрожащей от немочи рукой голый череп. Двадцать четыре года! Когда-то в молодости, аж две недели назад, любил пофорсить: носил джинсы-бананы, широкоплечее пальто, красный шарф через плечо. Так же одевался и теперь. Но «бананы», несмотря на все ухищрения, норовили соскользнуть с отощавших бедер; в пальто свободно можно было завернуть ещё парочку таких же одряхлевших Дрюнь. В комнату то и дело забегали соседи – якобы по делу,и никто не мог сдержаться, чтоб не прыснуть в кулак. Им смешно! Единственный, кто сочувствовал и пытался как-то помочь – Витька. Друзья познаются в беде. Покосился в зеркало. Прежде всё бывало погонял время: скорее бы то, скорей бы другое, и вот проскочила жизнь в одно мгновение. О театре и подумать горько. Шутка ли, полмесяца назад играл в «Джинсовом бале» девятиклассника – и вот, не годится на роль отца, слишком старый. Невозможно далёкая мысль о пенсии вдруг стала желанной и… недоступной. Смешно подумать, но дома ещё ничего не знают. Мать с отцом в сравнении с ним – молодые люди. Даже бабуся и та. Опять заглянул в опостылевшее зеркало, увидел слезящиеся бесцветные глаза, красные веки без ресниц – конечно, бабушка моложе! Отчаяние накатывало, и по дряблым щекам сочились слёзы. Это в двадцать-то четыре! Из больниицы выписали. «Здоров», – говорят. Им бы такое здоровье!
Но вместе с тем Андрюша уже привыкал к своему положению и находил силы над этим шутить.
– Оно и ладно, – шамкал, – нет худа без добра: бабы на ум не идут – а то одно беспокойство с емя, – и говорить-то старался уже на стариковский манер. Сначала в шутку, а потом вроде так и надо.
За всю свою актёрскую жизнь он не произвёл большего фурора, чем явленьем из больницы. Переоделся, вышел играть любовника в «Лекарстве от любви».
– Я дон Диего, сын вашего друга!
– Дедушка, хотели вы сказать, – нашёлся барон.
Партнёры тряслись и рыдали от хохота. Героиня слова молвить не смогла: ресницы отклеились. Пришлось дать занавес.
Главный битый час не мог поверить, что это не розыгрыш, что Андрюша и дышащий на ладан старичок – одно лицо. Посмеялись день, посочувствовали другой и предложили перейти в помрежи, а там и в ночные сторожа.
Пощурился в зеркало, удивляясь на густо полезший из ушей и ноздрей волос, повздыхал, стал собираться, нахлобучил шапку, проверил: положил ли в карман валидол. Подался на дежурство. Дорога знакомая, сколько раз хоженная. И как легко бежалось здесь ещё две недели назад, какие весёлые, беспечные мысли кружили его юную голову, с каким любопытством и робостью глазели встречные-поперечные девчонки... Старик. В первые дни всё казалось: вот пропоёт петух, свистнет рак на горе, смоет он стариковский грим и обернётся прежним молодцем с шапкой волос на голове и полным ртом зубов без единой червоточинки. Но больше всего испугало неожиданное внимание бабы Груни. При встречах взяла манеру передёргивать худенькими плечиками, подхихикивать и даже как-то ущипнула за бочок в тёмном уголку. С той минуты стала посещать грешная мысль о самоубийстве.
Дед Андрей размотал шарф, снял пальто, повесил на крюк. Зрение тоже вдруг сдало, и понадобилось с минуту ловить фокус, пока рассмотрел циферблат со стрелками на нём. Вахтерша кушала булочку, припивала чаем и так и этак толковала свою жизнь. Рассказала о зяте-выпивохе – Андрей имел неосторожность усмехнуться – и она кинулась слово в слово повторять историю. Андрей уж и зевал, и даже повернулся спиной – не успокоилась, пока не добралась до самого конца, и опять посмеялась, на этот раз в одиночестве.
Артисты уходили, вешали на гвоздики ключи от уборных. Андрею коротко кивали и спешили отвести глаза. Только Танечка подсела, погладила своей тёплой рукой по колену, улыбнулась открыто и радостно. Андрей в последнее время сделался слезлив: отзывчив на добро – полез в карман за платком.
– Ещё вылечат – будешь краше прежнего! – пожала его костлявые дряблые пальцы. Андрей хило улыбнулся. Говорить неочем. – Ну, до свиданьица, – извинилась она.
– Иди, иди, – прошамкал. – Мать-то беспокоится.
Спустилась Зоя Дурново с букетом. Она всё ещё не могла привыкнуть к Андрюшиной трагедии – испуганно дрогнула и как-то поникла. Его это не обидело.
– Успех! – прохрипел с оттенком пренебрежения к её суете. Теперь он понимал, что ценность жизни не в похвале режиссёра, не в цветах сумасшедшего зрителя. Ах! Кабы молодость – чего бы тогда ни накуролесил! Ни минуты б дома не посидел, ни секунды бы не потратил на зубрёжку роли! Зоя оделась, ловким движением захлестнула, подвернула пояс, уронила «до свидания», – выскользнула вон.
– Славная девушка, – с осуждением сказала тётя Шура и пустилась обсуждать её жизнь, приводя такие подробности, что Андрей только щёки надувал пузырем.
– Чё же, ведь понимала, за кого идёт, – поджала губы и взглянула строго. – Она что же, махонька ли что ли?
Андрею нужно было и на это кивнуть, выказать интерес, но он упорно смотрел в чёрное окно и всем видом своим кричал: «Да оставь ты меня в покое!»
– Пойду свет проверю, – мстительно проворчала тётя Шура. – Витька, варнак такой, вчерась опять убежал, все огни пооставлял. – И долго ещё что-то бубнила, пока не ушла вверх по лестнице.
«Это ссылка, – думал Андрей, – и за что только человек осуждён на старость? Поэтов всё жалеют, рано погибали – да и слава Богу!» На какой-то волне душевного всплеска он уже не позволял себе думать, а только тупо смотрел в чёрный омут окна, костенел старческими членами. «Необратимый процесс», – пришёл на ум диагноз врача. И как он, собака небритая, легко бросил этот приговор. Бесчувственный, злобный народ в белых халатах!
Заставив вздрогнуть, зазвенел телефон.
– Вахта слушает.
В трубке пощёлкало, пошелестело, донёсся сдавленный смешок.
– Эх, Андрюша, нам ли жить в печали, – пропел девичий голос и рассыпался смехом.
– Ты где?
– У подружки.
– Развратничаешь?
Танька засмеялась, помолчала и ответила.
– Чуть-чуть. Словом, блужу, – и опять заливистый, беззаботный смех.
– Пойдёшь за меня? – брякнул он.
Телефон онемел, запищал монотонно, жалобно.
20
И только сейчас заметил, что подошёл к общаге. В окне, среди переплетенья отражённых рябин, как топор судьбы, неясно проступили глаза и кривая ухмылка. Казалось, никогда он не видел картины эффектней. И, точно всего пощекотало, мгновенно вспомнился Дрюнин смешок – как по команде «воздух» бросился в канаву, быстро-быстро работая локтями, отполз за угол, вскочил – над ним стоял, смеялся Боткин. Есаул обхлопал брюки и пальто. Глаза Виктора искрились хитрым хохотом.
– Ну, пойдём?«Или боишься?» – спросил его взгляд.
«Да задавлю я его!» – и бесстрашно шагнул на ступеньку, легонько столкнулись плечами – и будто из погреба дохнуло от Боткина стужей. Вошли в комнату. За столом дряхлыйДрюня размачивает в стакане сухари. Узнал Есаула, радостно кивнул, замычал.
– Очки надо ему купить – дальше носа не видит, старый хрен.
Уселись. Помолчали.
– Он мне уже, – кивнул на Дрюню, – душу продал.
– В дурака проиграл, – смазывая звуки, прокричал Андрей. – Ага. Вчерась! – и засмеялся, обнажая голые десны. Ему действительно было весело. Не печалила свалившаяся старость, плевать он хотел на обступившие со всех сторон болезни. Главное: необычно, интересно! А что жизнь просыпалась, как песок сквозь пальцы, – кого это колышет?
Видак орал во всю мощь колонок: «А не то я завою, а не то я залаю, а не то я кого-нибудь съем!» Боткин пытался докричаться в ухо Дрюни – тот, блаженно улыбаясь, кивал, но видно, что кроме «...догола я» не слышит ничего. Есаул выключил – секунду стояла звенящая тишина.
–«Сила звука, которую способно выдержать человеческое ухо, обратно пропорциональна его умственным способностям!» Шопенгауэр.
Боткин блеснул взглядом и хитро засмеялся:
– Я велик! – потряс в воздухе пальцем. – Вели-ик! Рядом со мной ваш Шопенгауэр – пац-цан! Я могу одним пальцем уничтожить город.
Ребята подавленно молчали.
– Я всё могу. Я Бог. Я Зевс. Перун. Кикимора! – и опять зашёлся в беззвучном хохоте.
Есаула неприятно поразил кинжальный сверк его зубов.
– Но я несча-астен, – глумливо гундосил. – Меня никто не лю-убит. – Всё это напоминало Кощея из плохонькой сказки. Не хватало только Царевича с мечом-кладенцом в деснице. – Почему меня никто не полю-убит? – вошёл во вкус каприза. – Вон его, – ткнул пальцем в Есаула, – Зоя полюбила, а меня не-ет, – и опять затрясся в беззвучном хохоте, недобро глядя натого и другого.
– А ты не боишься? – И что-то прозвучало в голосе Есаула такое, отчего Кощей съёжился, злобно ощетинился, секунду пристально глядел.
– А во-о! – рванул рубаху на груди – и ребята отшатнулись от вида чёрных язв. – Я подыхаю! – закладывал уши неистовый ор. – Я сгни-ил! – захватил кожу, и она, отслоившись, резиново-липко потянулась за пальцами, рвалась, провисала лохмотьями.
Есаулу показалось, что увидел пульсацию сизого сердца...
– А-а? Хорошо-о? – всё шире хохотал Боткин. – Витька вампир! Витька вурдалак! Он детей жрёт! А вас бы на моё место, – лицо его дрогнуло, из одного глаза быстро-быстро побежала слеза, всхрапнул и отвернулся.
Ребята застыли в немой неподвижности. По коридору, часто топая, пробежал ребёнок.
– А, моэт быть, – прошамкал Дрюня, – моэт, к врачу?
Боткин развернулся с яростным хохотом и не укусил, но пару раз так и ляскнул зубами у самого лица. Дрюня будто окаменел. Есаул боялся шелохнуться.
– Я давно уже, – на минутку присмирел, – кончился... – И вдруг плутоватая улыбка растеклась по губам. – Нужда заставляет, – развёл руками, – И рад бы в рай, да, хе-хе, – прошёлся по комнате, приоткрыл дверь, воровато выглянул, резко обернулся.
– А убить тебя можно? – прямо спросил Есаул.
Боткин утвердительно моргнул и добавил:
– Если не жалко.
Ребята переглянулись.
– А тебе не жалко?!
– Кого? – наивно поднял брови.
Есаул ещё прежде заметил в артистах какое-то капризное пренебрежение к толпе, как к плохому партнёру. Оно и верно: учат роли, пляшут, поют – а народ на руках носить не спешит! Как же на него, дурака, не сердиться за это?
– Да вот хоть его, – кивнул на Андрея.
Боткин выделанно захохотал, хлопнул того по костлявому плечику.
– Вас я не трону, не бойтесь.
Андрей даже фыркнул: уж куда больше можно «тронуть!»
– Да не хочу я этого! – опять зашёлся в истерике, – Думаешь, приятно?! Ты вот дышишь, кислород переводишь – тебе его жалко? – дохнул на Есаула. – А я – виноват?!
– Люди же, – нашёл в себе силы возразить.
– А для меня – кислород!
И будто отдалённым светом встревожила Есаула неясная мысль о возможности борьбы. Встал, не прощаясь, вышел.
Из комнаты Дурново звенел Никитин голос: «Пьедо мной бьестит путь, ночь тиха-а, пустыня съюшается Бога, и звезда чуть-чуть шепчет чего-то на ухо», – сквозь песенку послышался коротенький, незамутненный умыслом смешок – и у него отлегло от сердца: «Слава Богу». Гулко топая в пустом коридоре, пошёл на выход. И уж на пороге остановила мрачная мысль: можно ли так оставлять? Ведь высосет! И убить рука не подымается. «А может, трушу?» Так же, не таясь, с громким топотом вернулся к двери, распахнул. Витька, испугавшись, что-то спешно сунул в карман.
– Будешь здесь, пока всех не вытолкнешь, кукушонок? – затрясся от накатившей ярости, шагнул к Боткину вплотную.
– Но-но-но-но! – вскинул тот голову.
– Это ты его уходил? Точно?!
Боткин внимательно взглянул, улыбнулся:
– Вот она – сила искусства. Поверил? – спросил с таким светлым недоумением, что Есаул на минуту растерялся. – Значит, я действительно велик, – похилил грустно голову. – Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни... ему, – на последних словах подкатил глаза под лоб, захрипел, конвульсивно задергал руками, ногами и стих. Есаул стоял между двух умирающих, не зная, что делать. Андрей моргал одним глазом: морщинистое, бледное, как у курицы, веко наползало на остекленевший глаз и, не сомкнувшись, сплывало обратно. Дыхание со свистом и хрипотцой уходило из груди. Он доживал последние минуты. Боткин тоже бился в предсмертных содроганиях. Поспешно плеснул водой на того и другого. Андрей, как карась на берегу, жадно открывал и закрывал рот. Боткин успокоился; на мертвецки бледных щеках проступила краснота. Андрюша хрипел, бессмысленно пучил глаза, точно отбрыкиваясь от кого, дрыгнул ногами раз, другой. Есаул подобрал его бессильные стариковские руки, стал делать искусственное дыхание. Блуждающие зрачки на минуту остановились, мелькнула в них какая-то мысль, шевельнул губами, силясь что-то сказать, наконец прошептал абсолютно бессмысленное в этой обстановке матерное слово, выкатил глаза, потянулся и застыл.
«Фенита ля комедия», – чёрной ласточкой пронеслось в голове. Отступил, невольно вытер о пальто ладони. Обернулся к Кощею – тот тоже не подавал признаков жизни. Есаул не знал, печалиться или радоваться. Поднял его руку – пульс не прослушивался. Отпустил – рука тряпкой свесилась с кровати. Кончиком пальца поднял веко – зрачок глядит грозно – живой! Есаул переступил с ноги на ногу. Надо было что-то делать. Мысленно обругавшись, взвалил на плечи, вынес в коридор. «Стоп, что же я делаю?» Можно было бы сбегать, позвонить – но Витька за это время неминуемо отдаст концы. Ещё раз выругался, потащил на улицу.
По дороге туда и обратно лавиной неслись легковушки. Останавливаться никто не хотел. Витька начинал тихонько хрипеть. Взял его в охапку, покачал, как малое дитя, приговаривая: «Ну-ну, ну-ну». Наконец откуда-то сбоку вывернул милицейский «газон» – ступил навстречу, машина взвизгнула тормозом – её развернуло, занесло на обочину. Шофер высунулся, обложил трехэтажным матом, но Есаул уже рвал на себя дверцу и совал бесчувственное тело в салон.
– К врачу, быстро! Человек умирает!
Шофер опять обругался, но передёрнул рычаг, газанул, автомобиль подпрыгнул, вильнул на середину, выправился, ещё поддал газу и понёсся по улице, обгоняя попутки. И вдруг Есаул поймал на себе ясный взгляд Витьки Боткина. Казалось, он весь светится трепетным светом добра.
Газон подпрыгнул, резко качнулся вперёд и мёртво встал.
– Давайте! – пригласил выметаться шофер.
Есаул с Витькой на руках ступил на двор больницы. Пронёс в вестибюль. Там указали кабинет главного врача.
– Не надо, – пискнул Виктор, – я как-нибудь сам...
Есаул внёс в кабинет, положил на тахту. Женщина в белом колпаке и халате наблюдала.
– Заболел, – отступил Есаул.
Женщина надела другие очки, пощупала пульс, взяла трубку, завернула рубашку – нахмурилась. Что-то потрогала пальцем, заставила Боткина открыть рот, посмотрела язык, белки глаз. Вымыла руки. Отошла к столу, записала данные.
Виктору понадобилось переодеться, принять ванну – сам он ходить уже не мог. Есаул довёл его до моечной, помог раздеться: страшно и больно было видеть гниющую плоть.
– Есть у него родные? – спросила врач, когда остались одни. – Надо вызывать, он не выживет, – и подтвердила длинной фразой из латыни.
Есаул вышел во двор на хрустящий снежок, вдохнул покалывающий ноздри воздух с морозцем, и вдруг в голове потемнело, на какое-то маленькое мгновение потерял память и даже повалился грудью вперёд, но тут же всё встало на место, только неловко переступил. Он вспомнил, что почти сутки не ел. Подошёл к черной старой липе, собрал снег, смял колобком, положил на язык. Снег не был так холоден, как ожидалось. Снял с сучка ещё, умыл взявшееся щетиной лицо. Зашагал к остановке. Неужели Дрюня умер? Может, только обморок? Может, ещё отойдёт? Но тут же пришла печальная мысль о том, что так-то, пожалуй, и лучше. Что за жизнь для молодого человека в стариковском теле?
На остановке пожилые женщины жалели ребятишек, закоченевших прошлой ночью. Шли из школы в свою деревню, утомились. Никто из шоферов не захотел остановиться – присели бедняжки на обочине отдохнуть и окоченели. Есаул только зубами скрипнул да головой покачал. «Сего ради падеся превысокая Россия и разорисятолико твердый столп».
21
Через неделю Виктор, круглощекий, свежий, точно из бани, вернулся из больницы домой. Вылечили. Правда, двух санитарок из его отделения неожиданно сразил распространившийся в последнее время вирус «лосося». Выздоровление Боткина всех очень обрадовало. Вдруг открылось, что он совершенно незаменимый человек для театра. Из-за его болезни пришлось отменить два спектакля. Исцелённому нанесло визит начальство. Директор подарил банку тушёнки, чтоб скорее креп и поправлялся. Виктор благодарил за чуткость и как лампочка сиял в свете всеобщей любви. Нинэль испекла торт, принесла ему на стол. Дрюню схоронили на Новом кладбище, как это принято у артистов, под бурные аплодисменты. Но в траур облеклась только Дурново. Да и то скорее потому, что чёрное ей очень к лицу. Серж, как бы ненароком, заговаривал с Ниной, старался коснуться рукой то плеча, то колена и при этом неприлично много хохотал. Атмосфера радости витала в общаге.
Виктор включил по видаку исторический фильм «Распутин». Но с первых же кадров пошла такая неприкрытая порнуха, такая детализация средств полового сношения – что все сидели в полном шоке, не зная, смотреть ли дальше или сейчас же встать и уйти. И обижаться на такое угощение нельзя – цивилизация как-никак. Запад. А на экране неплохие, как видно, актёры что ни минута разнагишались в полный рост и совали под нос изумлённого зрителя свой возбуждённый похотью срам.
– Как же они на это идут? – пожалела цивилизованных актёров Нинэль. И в первый раз становилось страшновато перед грядущим строем купли-продажи, и совестно за свою милую профессию.
Наконец, на особенно патетическом кадре, Дурново абсолютно несветски фыркнула, передернулась в пароксизме отвращения и, не вуалируя уход, так и выскочила вон.
– Барынька-то! – сатирически заметил Виктор. – Не по шерсти!
Его поддержали, но без энтузиазма. Директор только крякнул, мол, извините, старый я стал, ничего в передовом искусстве не смыслю.
Серж и Нинэль тихонько встали, вышли.
***
В коридоре тишина. Из комнаты Виктора сочится бубнящий голос видака. Есаул вдруг подрос на целую голову, бесшумно, стелящимся шагом побежал к дальней двери. Легонько стукнул.
– Зоя, открой. – Нет ответа. Постоял какое-то время, подался к Боткину.
Развернувшаяся картина ужаснула. Следователь – только по костюму в полоску догадался, что это он – пускал слюни, пялил успевшие выцвести наивно детские глаза; режиссёр тряс головой, кис в старческом немощном хохоте; превращенный в карлика директор трясся, усыхал на глазах.
– Не бойся! – так и кинулся Витька навстречу. – Это вирус! Ты не заболеешь! У тебя иммунитет!
Есаул сграбастал за грудь – мелькнули в воздухе Витькины пятки, кадык захрустел под пальцем. Витька захрипел, задергал руками и ногами – стих. Бросил его на кровать, обтёр руки, взапятки-взапятки вышел в коридор.
Всё кончено. Навалилась тяжёлая мысль о расстреле. Пусть. Зато кончено.
– Здравствуйте.
В конце коридора неясный силуэт. Она. Есаул упрямо помотал головой, пошёл прочь.
– Да подождите же вы! – подошла необычно высокая, стройная, в длинном шёлковом халате. Совсем близко колыхнулась её облитая тканью упругая грудь.
– Я убил...
Она, не поверив, кокетливо склонила голову.
– Вашего Боткина.
– Не говорите глупости.
Дверь с визгом распахнулась.
– Идиот! – пролаяли живые мощи. – Ты погляди, что натворил!
На койке, держась руками за горло, сгибался в рвущем кашле Боткин. У Есаула отлегло с души. Зоя охнула и упала бы, если б не подхватил на руки.
– Идиот и есть идиот! – всё не переставали хрипеть за спиной старички. Он принёс её в комнату, усадил, плеснул из графина на ладонь брызнул в бледное лицо. Встрепенулась, открыла глаза. В двери постучал и ввалился, на ладан дышащий следователь. Ни слова не сказав, со скрежетом рухнул на кровать. Целую долгую минуту оставался недвижен. Простонал в нос, как от невыносимой боли, кое-как встал, прошёл к окну, опёрся длинными руками. Есаулу показалось, что он плачет.
– Что будем делать? – проблеял и закашлялся одновременно.
Есаул не встречал более печального зрелища: следователь распустил слюни, старчески потрескивал, не в силах унять забойного кашля. Зоя налила в стакан воды, поднесла ему к самым губам. Зубы застучали о стекло – несколько штук упало на пол. Наконец кое-как оклемался.
–Что будем делать? – спросил со строгой интонацией, мол, что это вы тут натворили? Придётся отвечать!
– Да ведь это же Витька! – так и всплыл Есаул. – Он тебя сожрал, идиот! И всех сожрёт: и меня, и ее, и Никитку!
Следователь пожевал вялыми губами, усмехнулся.
– Как же он? – покачал головой. – Уж если бы умел, наверно бы с тебя начал. А? – не то усмехнулся, не то опять кашлянул.
– Надо смываться, – повернулся к Зое Есаул.
Она в отрицании качнула головой.
– Дураки-и – простонал Есаул, – все сдохнем.
И не успел договорить, как дверь тихонько отошла, бочком-бочком протиснулся Виктор. На губах пузырилась кровавая пена.
– Нет, нет, – замахал руками, – не трогайте его, это я сам, со мной это бывает! – и с нежным наклоном головы протянул руку дружбы Есаулу.
Тот резко отступил.
– Не любит меня, – мягко упрекнул. – Говорит, я вампир! – И даже глазки округлил – так удивительно и обидно было это ему. – А это ви-ирус! Врач говорит: вирус, – и засмеялся сначала беззвучно, только лёгким содроганием плеч, но вот звук прорвался, раскатился и, наконец, усилился до громового раската.
Зоя в ужасе смотрела на него. У следователя на бильярдной лысине дыбом встала щепотка волос. Сатанинскоереготанье внезапно перешло в гнусавый смешок и закончилось милой, даже несколько жалкой улыбкой.
Дурново перекрестилась.
На сатану это не произвело впечатления. Окинул всех спокойным взглядом, погнулся, вывернулся каким-то пропеллером и, плавно вращаясь, поплыл над кроватью, зацепил и рассыпал книги с полки, взмыл к потолку, мелькнул оскал его застывшей улыбки. Есаул цапнул Зою за запястье – и их будто выкинуло в коридор. Сухо щёлкнул английский замок, и тут же из комнаты плеснулся леденящий душу вой, стена лопнула, задымилась от сотрясения страшных ударов. На секунду стихло, но в следующее мгновение в уши ударил треск и звон разбитого стекла.
Есаул влетел в комнату Серёги – никого! Все здание всколебалось от цоколя до конька. В коридоре затопало, прорезал уши крик ужаса, что-то тяжело упало – с шорохом потащило по полу коридора. Есаул хотел и не имел сил выглянуть. Стоял рядом с Зоей, прижавшись к стене. И вдруг тоненький всхлип докатился из-под шкафа. Кинулся туда – так и есть! Никитка.
И тут же дверь со стоном отворилась, в комнату шагнула седая, с горбом выше головы дряхлая старуха. Зоя зажала ладонью рванувшийся вопль.
Перед ними стояла Нинэль.
22
Серж застыл в тяжёлой думе. На душе царапали кошки. Театр погиб. То есть и директор и главреж нашлись в первый же день после одряхления прежних, но вдруг открылось, что фонды давно израсходованы, поступлений никаких, зарплату давать нечем. Театр не закрывали, никого не выгоняли, но все встали перед суровым вопросом: на что жить?
Никитка утюжил одеяло танком, рычал да время от времени постреливал из пушки: кх! кх!
Серёга вздохнул, переменил позу. Средства информации честно обещали безработицу. Ельцин отдалял оздоровление экономики с многообещанной осени ещё на несколько лет. Буханка хлеба с двадцати копеек распухла до восьми рублей. Повсюду шло сокращение. Отец Сергей полистал роль, бросил на кровать, под гусеницы Никиткиного танка, поднялся, стал быстро собираться. Сын, сделав рот буквой «о», следил.
– Скоро приду, – застегнул куртку, нахлобучил шапку, вышел в коридор.
Хлопнула внешняя дверь. Никитка остался один на один с радио. Оно как раз решало вопрос: так ли уж несомненно имеют право на жизнь неработающие старики. Открыл дверь, выглянул в коридор. Они переехали в новое общежитие: маленькое, всего из трех комнат, и ему ещё не наскучило бегать в новый туалет, ванную, где свежеокрашенные стены источали запах яблок, интересно было завернуть к соседям с их малипусеньким мальчиком.
Слышно, как в ванну из крана редко и гулко падают капли. Никитка, конечно, знал, что в Африке воды не хватает, что её надо беречь. Вошел в пустое помещение, открыл и завернул кран до отказа и оглох от внезапной тишины.
– Никитка, мерзавец, ты? – удивился дядя Витя. Выдавил на щетку белый червяк пасты, сунул в рот, принялся елозить туда и сюда.
– Уру-уру-ого-го!
Никитка ничего не понял, но кивнул и улыбнулся. Виктор прополоскал рот, побулькал горлом. Щёлкнул в затылок.
– Жрать хочешь?
– Нет, спасибо, – но не выдержал тон. – А у вас что?
– Идём!
Достал из холодильника масло, колбасу.
– Бутерброды делать умеешь?
– Умею. – Масло застыло, крошилось под лезвием ножа, и бутерброды получались не ах какие ладные.
Виктор налил себе в стакан перцовки, Никитке – яблочного соку. Чокнулись, выпили, крякнули.
– Где отец?
– Ушёй!
Боткин разрезал на ладони луковку, с хрустом откусил. Протянул Никитке, тот тоже отполовинил хрусткую сочную плоть.
Виктор подмигнул, малец ответил тем же.
– Ещё по одной?
– Язпошья такая пьянка, ежь последний огуец! – поддержал малолетний собутыльник. Боткин, странно присмирев, посмотрел долгим взглядом.
– В Бога веруешь? – прошептал украдкой.
Никитка кивнул, продолжая пилить тупым ножом одеревеневшую в холодильнике палку колбасы.
– А в какого Бога? Во всемогущего или в слабого?
Никитка поморгал.
– Есть истинный Бог, –усмехнулся Виктор, – Бог Отец, создатель мира, и есть Бог Сын, который говорит: съездили тебе по морде – а ты подставь её ещё раз; сдирает с тебя грабитель пальто – отдай и рубашку. Бог Сын не хочет играть по законам жизни, – даже зашипел дядя Витя. – Знаешь царя Давида? Здорово был угодный Богу человек. Так этот угодный человек, знаешь, какую кучу народу накрошил! Сколько городов спалил! Детишек живьём в воде топил! А? Вот это Бог народа живого. За этим Богом, как за каменной стеной, у этого народа будущее. А в того, что «по щеке, а ты – другую», в него нормальный человек и верить-то не может. А? Как думаешь?
Никитка даже жевать забыл, смотрел во все глаза:
– Бог, – наивно заступился – и Витька понял то, чего не договорил мальчик: на то и Бог. Кажется и противоестественно и глупо – но ты попробуй, ступи на этот путь, и приведёт он к блаженству.
Опять накатил себе в стакан, Никитке в чашку сок. Чокнулись. Выпили. Никитка обтёр ладонью мордочку, сказал «спасибо».
– Уходишь, что ли? Обожди. У меня «косенки» есть. – Достал из тумбочки пакетик.– Я его люблю, конечно, – опять болезненно улыбнулся Виктор, – его нельзя не любить, но... под его знаменами к победе не придёшь.
Никитка вдруг очень «опьянел»: засмеялся, разболтанно закачался из стороны в сторону и затянул серебристо чистым голосом песню деда: «Ска – кай казак чеез долину, чеезяссийскиекьяя!»
– Скакал он садиком зелёным! – рявкнул Боткин, скалясь от внезапно подступившей слезы умиления. – Зачем я шёл к тебе, Россия?!
– Явъёпу всю дейжа в юках!
Малыш и обожравшийся кровью вампир обнялись и пели на два голоса так, что звенели в рамах стёкла.
Они слышали, что кто-то вошёл в коридорчик, но не обратили внимания, не до того – и вдруг распахнулась дверь. На пороге Есаул. Лицо, как гипсовая маска.
С минуту перепуганно молчали.
– Нет! – выкрикнул Виктор. – Три человека – никогда. Никогда – клянусь! – и тут в глаза сверкнула полоса казацкой шашки. Осёкся, кротко улыбнулся, сел.
Никитка налил из «своей» бутылки в чашечку, протянул Есаулу.
– Выпей стопку гьям!
Это вывело его из столбняка.
– Ты что же делаешь, – прошептал низким голосом, – ты что же творишь, Витя?
Тот сидел с печальной миной, взгляд его рассеянно блуждал. Вялым движением налил в стакан перцовки, подтолкнул Есаулу.
– Не-ет! – плеснулся и замер в горле крик.
Витька устало поднял глаза.
– А мы счаспьё Бога гояили, – заметил Никитка. – Если удаят по щёчке, то надо пьёмолчать.
Есаул всё стоял на месте, готовый вскинуть шашку и смертоносно опустить.
– Да л-ладно, – нетерпеливо поморщился Виктор, – садись. – И подмигнул Никитке. – Русский человек рождается не пахать, не точать, а устрашать.
– Выпей, дядя Есауй!
Тот трудно покачал головой и остался стоять.
– Да не я это! – вскинулся Виктор. – Ты что, дурак? – посверлил пальцем висок. – Не могу я этого делать, – просвистел шёпотом. – Это кто-то, – обежал глазами комнату. – Я у них, как тля у муравья, через меня сосут человеческий сок! Может, через минуту и ты начнёшь… – махнул рукой, – каждым словом стёкла бить да дома поджигать. Садись давай!
Есаул опустился на кровать, положил руки на эфес, зажмурился.
– Рыцарь печального образа, – нашёл в себе силы пошутить Боткин. Сосед за стеной включил магнитофон, бойкий голос заблажил во всю голову: «Опа, опа...» – что-то там такое сделалось, и сомнение по этому поводу. Есаул уж слышал эту гадкую частушку на дискотеке. Демократия против ожидания натащила ещё больше хамства и грязи, при большевиках такие песни были бы немыслимы. Неужели цель России разложиться и втоптать себя в грязь? Он видел тогда на танцах по блестящим глазам мальчишек и девочек, что им куда как нравятся такие похабные частушки. «Себя от холода страхуя, купил доху я на меху...» Стыд и срам.
– Не нравится? – остренько прищурился Боткин. – Могу заткнуть – это я запросто.
И вдруг точно молния пронзила Есаула: «Вот она “сильная рука”! Вот он, белый царь! – но тут же одёрнул себя. – И что? Запретит такие песни, высосет жизнь из певца и развратного поэта – а что это даст? Если хочет человек слушать именно эту частушку и баюкать под неё любимое дитя! Может, пусть всё валится в тартарары? Докатимся до донышка, упьёмся гноем блудодеяния, напечатлеем образ зверя на челе – опомнимся – начнём карабкаться к светлым идеалам».
Поднялся, двинулся к двери, остановился, бросил на одеяло длинную, слабо изогнутую саблю. «Волчок», с одинаковой легкостью секущий волос на воде и железный шкворень.
– Пусть у тебя полежит.
– Да ты погоди! – вскочил Боткин. – Ты выпей, легче будет.
Есаул замедленно оглянулся вокруг. «А и подлинно... что остаётся нам делать?» Вернулся, сел за стол.
– Ну и молодец, вот молодец! – приговаривал Витька, доставая маринованные грибки на закуску. Грибы в последний год претерпели мутацию, и теперь безобидной прежде сыроежкой народ травился, как синильной кислотой. Боткин неловко зацепил свой стакан, разлил, засмеялся. Есаул улыбнулся, и это, как мёдом, смазало Виктора. Сиял на Есаула взглядом, как на девушку своей мечты. Чокнулись, выпили без тоста. Закусили грибами.
– Ты можешь стать чемпионом по прыжкам.
– В сторону.
– В высоту.
– И в высоту, – посмеялись вместе, но недостаточно весело. Как-то куцевато.
– Закусите, – подал Никитка по бутерброду.
Оба светло взглянули на него.
-А, скажем, – решился всё же Есаул, – царём не хочешь стать?
– Царём? – удивился Витька и как-то вдруг увял. – Нет. Не стану ни царём, ни чемпионом. – И, наклонившись, прошептал: –Жить очень мало осталось, – тяжело моргнул в подтверждение. – Ничего хорошего сделать не успею. Да и не дадут, – покосился в верхний правый угол.
Есаул с Никиткой посмотрели туда же.
– А они тебе, – понизил голос до шёпота, – ничего не говорят?
Замялся: то ли не хотел распространяться, то ли действительно нечего сказать.
– Это тут, – постучал пальцем себя по виску. – Может, сам придумываю! Но знаю много… – прошептал значительно.
С минуту молчали.
– Неужели Андрюшку не жалко? – не сдержался Есаул. – Нинку!
– Иди ты! – выпучил глаза, вскочил, пробежался туда и сюда.
– Ну, а как же?! – не отступал Есаул.
– Как! Как! – прокаркал Витька. – Так! – ещё больше засуетился, принялся быстро-быстро одеваться: раскидал по комнате шлёпанцы, влез в меховые сапоги, накинул пальто.
– Да нет, ты погоди! – схватил за овчинный отворот.
– Пусти! – окрысился Виктор, – Пусти, говорят! – И взглянул так, что Есаул дрогнул. Но не отпустил. Прошла минута пустоты. Наконец Боткин толкнул его без злобы, с шутливым оттенком, мол, прилип, как банный лист. Протянул руку – Есаул своей не подал.
– Как хочешь, – чуть слышно прошептал и выскочил вон.
23
Разыгралась вьюга. Колючий ветер сёк лицо и уши. Он забыл надеть шапку. С деревьев каркали лохматые вороны. Завернул в пустынный парк. Ветер здесь дул как будто тише, но деревья качались, кряхтели из последних сил, будто не чаяли вырваться из мёрзлой земли, убежать от постылого города. «И погодка под стать», – криво усмехнулся. Подошёл к иве, обнял. Он считал это дерево «своим». Всегда оно успокаивало, умиротворяло. «Прощай, милая», – погладил стылую кожу, ткнулся лбом, огляделся вокруг.«Мне не трудно! – с задором воскликнул в сердце своём. – Не нужен вам Боткин – он навязываться не станет!» Размотал шарф, вывязал петлю. «Сволочи! – определил статус друзей. – В другой стране меня б на руках носили, целый институт бы изучал, каждое слово записывал, каждое желание предвосхищали. А эти... трёх идиотов пожалели! А?! – подбородок его дрогнул. – Пятьдесят пацанов заразили СПИДом – никому выговора не дали; отравили полмира Чернобылем – хоть бы кому пальчиком погрозили – а тут! Подумаешь... ускорил естественный процесс!» – глотал злые слёзы и одновременно привязывал широкую шерстяную петлю к иве.
Подступила страшная минута. Сердце застучало сильно, часто, кровь ударила в голову. Деревянно, непослушными руками напялил на шею шерстяной хомут, последний раз хлебнул воздух и... подогнул колени. В голове застучал молоток, лицо, как мяч накачало кровью. Пробежала первая судорога жажды дохнуть. Засеменил ногами, конвульсивно рванулись руки к петле – ещё тяжелее обвис. Приятная теплота и туман уже застилали сознание – как вдруг ясный голос шепнул в ухо: «Дурак, кому ты этим что докажешь? Сними, не будь болваном!» – и будто подтолкнули под локоть, руки в секунду сорвали петлю. Захлебнулся и опьянел воздухом, поднялся на трясущихся ногах. Привалился к гибкому стволу. Откашлялся. Наверху затрещало, и с соседнего тополя, обдав трухой, тяжело рухнул сук. «Во! Уже и природа целится. Обрадовались?! Фигушки вам!» – и, проваливаясь в молодых сугробах, побрёл из парка в город, к людям. То есть, конечно, мог бы и пролететь, но не сделал этого, точно разозлясь на «кукловода», мол, без сопливых обойдусь, на своих двоих, естественными силами. И особенно приятно было брести по плотному надувному снегу. К тому же успел заметить, что после полёта нападает неодолимый голод… «А вот возьму и не стану летать, – даже повеселел, – буду обычным и здоровым, – потёр ладонями озябшие уши. – Никого жрать не стану, клянусь! Уеду куда-нибудь к едрене бабушке. Женюсь... – И сердце затосковало по семейной жизни, по не рожденному ещё на белый свет сынишке, – Ничего, как-нибудь. – Ущипнул себя – больно, уши горят. – Живём!» Вывернул на улицу.
Бабка тянула за верёвочку санки. Кладь тяжелая, передок зарывался в рыхлый снег.
– Давайте помогу! – неожиданно предложил.
Старушка резко обернулась, на мгновенье остолбенев.
– Ой, спасибочки, ой ты миленький ты мой. А я отЛизаветы, у неё этого добра хоть лопатой греби – зачастила старая.
Ветер дул в то и другое ухо, слушать некогда. Тянул за веревку неподъемные сани, пробуксовывал башмаками в снегу. Попадались редкие прохожие. Все пёстро-белые, как штукатуры-маляры, кутаются в шарфы, закрываются варежками.
– А чё без шапки вызвездился? – кричала старуха. – Ты же мочки познобишь!
«Да иди ты», – мысленно послал, но всё ж обмотнул голову шарфом.
– Вот так-то ладней! Оно, конешно, маленько на бабу похож, да всё не ознобишься.
В городе, меж домов ветер тише. Бабка попалась трудолюбивая, шебутная, ей неловко идти простой, всё норовила подтолкнуть сани.
– Что везём-то?
– А его и везём, навоз.
Завернули в забитый снегом переулок.
– В деревне жила?
– Из деревни, из деревни. Вот как выехать из Московских ворот, так по праву руку наша деревня и будет.
Виктор поднял воротник.
– А ведьмы у вас не водились?
– Как не водиться – води-ились! Как-то раз идём с ней, так же вот по вязанке соломы несём, а погода – не дай Бог какая! И вот, веришь ли, нет, а она этта присела на кукорки: «Забирайся, – говорит, – мне на плечи». Я возьми и заберись со своей соломой, и веришь ли – так и полетели. Минута-то прошла, нет ли, а мы уже, готово дело, в деревне. «Никому, – говорит, – не сказывай, а то будет тебе!» – погрозила кулаком.
– Зачем же рассказываешь?
– Убралась тетка Настя. Ой, как трудно помирала, не дай Бог. Матицу подымали.
– Кого?
– На потолке-то. Ишшо конёк отрывают, как такому человеку помирать. Ему надо колдовство-то своё передать кому – а у ей уж никого не осталось: ни дочки, ни внучки.
– А по ветру колдовство не посылают? –дрогнул Виктор.
– Как не насылать? – удивилась старуха. – Насылают, мил человек, насылают. – И так и обомлела, не договорив!Помощника её завертело вихрем, как тряпку, подняло на аршин от земли – даже будто махнул ручкой на прощание и так и улетел по переулку, будто ворон. Уж и след его простыл, а старуха всё стояла на месте соляным столбом, не в силах ни молитву молвить, ни щепотью обмахнуться.
24
– Это вы, – обдала крещенским холодом, но всё-таки впустила.
– Рад вас видеть юной и здоровой на новом месте жительства.
Царственным жестом указала на кресло. Есаул сел и тут же встал.
– Я на минуту.
– Очень рада, – косенько сверкнула взглядом.
Есаул давно уж заметил, что она недобрая, но почему так манила к себе её злость? Сквозь высокомерие всё маячило ему обещание счастья. Шагнул, взял за руку, и с изумлением заметил, что полы её халата мелко дрожат.
– Ну, и что дальше? – выговорила отчуждённо.
– Это самое... Я пришёл.
Неприятно засмеялась, отошла к окну.
– Я слышал, ты уезжаешь?
Она пристально посмотрела.
– Я буду тебя ждать.
– По утрам на вокзале целую неделю. – Она хотела кончить дело шуткой – и нельзя было поддаваться этому тону, ведущему в тупик.
– Я буду ждать тебя всю жизнь.
Опять засмеялась почти грубо.
– Как прилежно мы читали Гюго! Три с плюсом, – что-то поправила на столе, мимоходом заглянула в зеркало, опять обернулась, мол, вы всё ещё здесь?
– Я уйду, – огрызнулся, – но имей в виду: ты ломаешь жизнь не только мне, но и себе!
– Хорошо, что вы не пишете! – даже хлопнула в ладоши. – Каким бы вы были плохим драматургом – ни одного живого слова!
Он схватил её за руку.
– Не сметь! – обожгла нервы криком, этого ей показалось мало, схватила со стола фарфоровый чайник и хлопнула об пол – только осколки брызнули по комнате. Есаул схватил её за гибкую, сильную талию – она дёрнулась и будто окаменела.
– Вы эти манеры оставьте, – выговорила тоном классной дамы.
Отошёл к двери, взялся за ручку, но что-то не давало уйти. Телевизор заполнила бесконечная «Санта-Барбара». Ещё с самой первой минуты, как вошёл, ухо резанула фраза: «Он держит свою сперму в холодильнике?» Теперь приятной наружности молодой человек пытал старообразную замордованную чувишку: «Он тебя изнасиловал?» «Не зна-аю», – пищала та в ответ. «Он тебя изнасиловал?» – грозно подступал американский паренёк, и та опять, как заведённая тянула свое «не зна-аю». Зоя, посвистывая шёлком, подошла к аппарату, вдавила кнопку, телевизор испуганно пискнул, изображение пропало.
– Ну всё, – уронила она, – прощайте.
Есаул, тяжело ступая, вернулся в кресло.
– Паспорт! – протянул руку.
– Что?
– Паспорт. Замуж беру!
– Что? – Даже растерялась. – Да никогда! – Но сквозь негодование ему послышалась живая нота счастья.– Во-н!
Он послушно вышел в коридор. Остановился. То есть, конечно, ясно сказала «нет», но ведь блеснуло же что-то в её взгляде. Коридор похож на прежний, только в нём вкусно пахнет щами. На кухне кто-то гремит сковородкой. Заглянул – необъятная женщина в простеньком халате, с кисточкой волос на голове.
– Здравствуйте.
Она сверкнула в улыбке парой металлических резцов.
– Антонина Павловна, – обтёрла правую руку о бедро, но не подала.
– Я, – скромно замялся Есаул, – Зоин жених. Зовут Валентином, – выговорил ненавистное слово.
Радостно кивнула, видно было, что ей приятны и Зоя, и он.
– Будем вместе жить, – развела в стороны короткие руки.
Обычно после такого неожиданного знакомства люди особенно лучезарно поулыбаются да и поспешат каждый в свой угол, здесь же что-то удержало, подтолкнуло к разговору.
– Аромат-то!
– Так в чём же дело?!
Есаул расплылся в улыбке и поспешил на выход. Сбежал по ступенькам, выскочил на улицу. «Жаль шампанского нет!» И вдруг что-то неуютно стало на душе, будто солнце закатилось. Весь разговор с Зоей показался неестественным и грубым. «Дурак!» – обозвал себя, но легче оттого не стало. Заскочил в «Океан». Когда-то в нём можно было купить палтус, ещё какую-то ныне забытую рыбку. Теперь на опустевших полках лежали проволочные мочалки, пакеты с ядохимикатами да ещё какая-то, не имеющая никакого отношения к океану дребедень. Купил бутылку «Руси» и бегом обратно.
Подошёл к двери, постучал. Замок щёлкнул, скрипнула дверь – благородного вида старушка отступила.
– Ты?! – остолбенел Есаул.
– Я, – задрожала старушка плечами и головой.
Его не душило отчаяние, не гнал на отмщение гнев. Стало вдруг «всё до лампочки». То есть шевельнулось было что-то, но мысль: «А что я могу?» – усмирила. Вошли в комнату, сели. По радио Елена Боннэр давала какие-то советы. На Зою страшно было взглянуть. «Обещался же», – с близкими слезами упрекнул Витьку.
– Приходил?
Зоя кивнула.
– Летал?
Опять клюнула.
– Пойду, – замялся на последнем слове. – Повзрослею у него – и станем жизнь доживать.
Она поправила на остро торчащих коленях платье, вздохнула.
– Никитку... про него ничего не говорил?
Промолчала. Есаул опустил голову. «Что же делать? Не мы первые, не мы последние», – утешила древняя мысль. Поднялся, взял истончавшую, ставшую жилистой руку, почтительно приложился:
– Артистов не хоронят на кладбище? – щёлкнул каблуками и вышел.
25
На улице рыхлыми хлопьями валил снег. Длинными белыми линиями штриховал дома, деревья, прохожих, мокро бил в лицо. Всегда прямой с выпяченной грудью, теперь Есаул сутулился. Шаг неровный, ныряющий. В какое-то мгновение вдруг показалось, что и сам состарился. Спотыкаясь, подбежал к чьему-то окну, долго заглядывал, пытаясь рассмотреть отражение. На фоне темноты неясно маячило сивое лицо. Действительно старое! Сердце в груди стукнуло и упало. «И ляд с ним», – устало вздохнул, и тут же взгляд упал на руку. Длиннопалая, облитая эластичной кожей. С розовой ладонью. «Молодой ишшо», – нашёл в себе силы усмехнуться.
И тут с ним случился провал. То есть вроде бы помнил, как шёл на новую квартиру, и даже специально свернул на Чумаковскую, но через какое-то время очнулся уже у подъезда прежней театральной общаги. Мужики разгружали с машины мебель. Сунули в руки торшер – послушно понёс по коридору.
– Эй, друг! – окликнул парень из кухни.
Пили из стеклянной крышки графина обжигающе крепкий самогон. Есаулу показалось странным, что в опасном доме нельзя жить одним, но «пожалуйста» другим.
– Ну давай! – дружелюбно хлопнул парень по плечу – и он отнёс торшер в Зоину комнату... Груда незнакомых вещей сделала её неузнаваемой, только приветливо скрипнувшая форточка отозвалась в душе щемящей тоской по ушедшему. В комнату Никитки уже въехали, их дверь поминутно хлопала. Есаул хотел уйти – но в руки сунули край дивана, и, расстилаясь по стенке, потащили неподъёмную тяжесть. Потом снова пили из крышки графина и опять тащили ящики, пуховики, доски, стёкла. Наконец, остался в коридоре один.
Дверь боткинской квартиры не заперта. Голые стены, грязный пол. Никого. За чёрным окном затаилось враждебное, ненасытное. Сел на ребристую батарею и даже, кажется, задремал. За стенами шумела, хохотала новая жизнь. Тоска тяжёлыми волнами накатывала, затрудняла дыхание, пригибала к земле. Как скоро всё разрушилось! Как незаметно погибло. И пожалеть некому. И нечего. А тот всё летает. Пьёт. Оттолкнулся от приютившей батареи, вышел в коридор. Шум, крик – всё незнакомое. С поникшей головой подался на улицу, а там тьма и скрежет зубовный. Свернул от освещенной части прочь, туда, где вознеслась шестнадцатиэтажная коробка из бетона, где засел, как в замке, князь тьмы. И впервые явилась мысль о Кресте и Святой воде. Впрочем, не очень-то он в это и верил. Но, проходя мимо кладбища, свернул к церкви «Всех скорбящих» в надежде на чудо.
Из снега длинно тянулись в небо чёрные деревья. Блеснул в лунном свете церковный крест. В окнах тьма. Подошёл к ажурной ограде, подергал здесь и там кованые пики – крепко. Вокруг тишина и вечный покой.
Переулками незаметно подошёл к шестнадцатиэтажке. Поискал у подъезда половинку кирпича – ничего подходящего. Под ложечкой ныло. Нужно было… убивать. Шагнул в неосвещённый подъезд. Лифт не пошел. Застрял где-то наверху и с отрывистым лязгом открывал и закрывал двери, как волчий капкан. Потопал по ступенькам вверх. Густо пахнет масляной краской. На площадках вёдра из-под раствора, хлам. Изо всех квартир несётся один и тот же текст: «Он тебя изнасиловал?!» – «Я не зна-аю». Есаул шагал, считал этажи, чтоб не пропустить шестой. Он понимал, что дальше тянуть нельзя. Но, не доходя полутора маршей, остановился. Решимость незаметно выветрилась. Где-то наверху отрывисто загрохотало. Кто-то нёсся вниз, за два прыжка преодолевая марш. Грохот обвально катился, сотрясая дом, наконец, мелькнули ноги над головой, в следующее мгновение паренёк спружинил ногой в стенку и, как снаряд, пролетел мимо, завернул таким же манером на зигзаге, и грохот, переходя в гул, стал затихать, оборвался. Подошёл к заляпанному известкой окну. Город млечным путем расстилался во тьме. Как Полярная звезда, горел фонарь над стадионом. И здесь, в напичканном жильцами здании, было одиноко, как в чёрном космосе. Опять тоска клубком подкатила к горлу, и едва не завыл на рукотворную Полярную звезду.
«Что делать?» Снизу, шаркая, пощёлкивая песочком, кто-то поднимался. Лифт с прежним упорством лязгал дверцами, ловил тень. Пешеход приблизился настолько, что стало слышно натужное дыхание. И уже неловко перед этим неведомым жильцом, ещё подумает: вор. Стараясь не шуметь, тоже подался вверх. Вот и шестой. «Да что же я?!» – и решительно утопил кнопку звонка.
– Кто тям?
«Слава Богу», – вздохнул Есаул:
– Я. Дядя Есаул.
– Ты бандит!
– А ну-ка мы его, – загремел голос Боткина. Замок лязгнул, и дверь распахнулась. Боткин так и просиял и голову склонил, будто приход Есаула был для него особенно большим, незаслуженным подарком. Есаул смотрел во все глаза, стараясь уловить хоть тень неловкости. Плюй в глаза – божья роса!
– Ты что же делаешь?
– А что такое? – озабоченно свёл брови.
– Т-ты же обещал!
– Подожди-подожди! – отступил на шаг.
– Не понимаешь?! – слёзы восторга зазвенели в голосе. – Ты не понимаешь! – В эту минуту он мог бы и убить.
– Дядя Есауй, не югайся! – топнул малец.
– В самом деле, как с цепи...
«Да что же это такое?» – он даже усомнился на мгновение: действительно ли оставил час назад Дурново в её печальном положении.
– Зойка постарела!!
– Да ты что?! – выкатил глаза Боткин. – Да ты что?!
Есаул не мог взять в толк: ломают ли перед ним комедию или, правда, всё не так.
– Не ты, что ли? – Он даже обрадовался.
– Я шагу отсюда не сделал! – проорал Виктор, – Вот не даст соврать!
Никитка засмеялся, расхлябанно дрыгнулся, заурчал и укатил на «мотоцикле» в свою комнату. С минуту молчали.
– Точно – не ты?
– Мамой клянусь! – Как глухому прокричал и при этом перекрестился.
Есаул стоял, как громом поражённый. Боткин понял и едко усмехнулся.
– Да не дьявол я, – даже отвернулся от неловкости за друга. – Они, – помотал в воздухе рукой. – Наверно с тарелки. Враждебная цивилизация, – говорил это, не таясь, в полный голос.
– А ты крещёный?
– Естественно.
– Молиться не пробовал?
– Они не любят, – и уж вовсе нехотя добавил: – Бьют.
– А может, как-то обхитрить?
– Ага! Они дураки! Да не то что каждое слово... – и будто поперхнулся. Разевал рот, тужился, краснел и не мог выдавить ни слова.
Есаулу опять показалось, что его водят за нос, но Боткина вдруг бросило вверх, ушибло дважды головой об потолок и кинуло на пол. В ту же секунду заплакал у себя Никитка. Боткин ойкал, хныкал, отбрыкивался от кого-то, клялся, что больше не будет. Наконец поднялся.
– Извини, старик, – морщась, шагнул к своей двери. Есаул следом. Сабля сияла на столе, как неоновая лампа. Есаул погасил её, задвинув в ножны.
– Что делать-то?
Боткин вместо ответа сел на кровать, закрыл глаза ладонью.
– Эй ты, брюнет! – толкнул коленом. – Ты из себя страдальца не строй! Сколько народу сожрал, падло, – властная дрожь от колен опять исполнила его ярости. – Ты харю-то подними! – Небольно ткнул кулаком в лицо. – Эй! Злой дух века! Не жалко Андрюху? Нинку? До Зойки добрался, козёл! –У сграбастал за рубаху под горлом, тряс и шипел в самое лицо. – Ты каяться-то думаешь?... – А левая рука, не в силах сдержаться, стучала под дых. – Думаешь, заступиться некому?!
И вдруг Боткин спружинил, выпрыгнул вверх, заорал во всю мощь актёрских резонаторов. Мелькнули желтушные глаза, влажный оскал зубов.
– А-а-а! – зверем кинулся на Есаула, но тот поймал за шею – пятки Боткина описали длинный полукруг, и он хлопнулся плашмя об пол. В следующее мгновение Есаул завернул руки-ноги, мял его, как повар колобок, обеими руками.
– Пусти!
– Я удушу тебя! – ревел уже в полном восторге.
– За... душить!
– Дядя Есауй,отпусти дядю Витю! – прорезал уши звонкий крик.
– Да вы что, мужики! – уже растаскивал их Серж. – Вы что – с ума или без ума!
– С ума?! – ещё пуще разъярился Есаул. – Кто твою жену сожрал?! А?! Он до Никитки добирается! – так и кинулся на Витьку.
Серж лез меж ними грудью, отталкивая того и другого:
– Вы чего? Да вы чего? – пытался образумить. – Витька, ты же трезвый!
– А я пьяный?!
Боткин вырвался, отряхнулся, пригладил волосы:
– Пидорас, – губы его тряслись. – Сучка.
– Ну чего ты? – стукнул Сергей по плечу Есаула, – если так – то ну его на фиг, – и вскользь кивнул на дверь.
Есаул горько усмехнулся:
– Хлебнёте вы с ним! – часто-часто покивал. – Хлебнёте!
Ему не ответили, ждали, когда уйдёт.
– Да и ляд с вами!
Цапнул саблю, выскочил в коридор, на лестницу, покатился по ступенькам вниз. «Ну, хочет народ быть съеденным – чем ему поможешь?!»
Брёл меж чёрных одичавших яблонь. Выхватил саблю, и она покатилась сияющим лунным колесом, отсекая корявые голые ветви, стуча и посвистывая. Наконец утомился, и вместе с тем пришло успокоение. «А и в самом деле, кто меня просил к ним соваться? Своих забот полон рот». Сабля косо сверкнула – обрубленный сук беззвучно юркнул в сугроб. «А ведь высосет он Никитку, – замер на секунду в печали, – а что я могу?» Сбоку проплыло и отдалилось высотное здание; дорогу, не надеясь на луну, освещали фонари. Редкие прохожие отдувались паром. Вокруг залёг город с азиатским названием и почти сплошь русским населением. Может, в самом деле, напрасно мы печалимся и плачем о России. Вон она лежит, дремлет, как Святогор и, может, не собиралась кончаться, а только набирается сил.
Начинали гаснуть окна. Трудовой народ укладывался спать, чтобы завтра спозаранку бежать на стройку или в цех. «Светлое завтра» для них закатилось, капитализм тоже ничего особенно хорошего не сулил.
Мимо прокатила милицейская машина с пронзительно-синей мигалкой. Негромко жужжал светофор на перекрёстке, монотонно подмигивал жёлтым глазом, мол, хочешь – иди, хочешь – стой на месте – демократия.
И тут случилось это!
В первую секунду даже обрадовался: «Макс!» Но тут же сердце сжалось и шевельнулся волос. В лунном свете тускло сверкнули бельма на иссиня-сером лице. Деревянно двигая руками и ногами, брёл по переулку. Есаул замер, не в силах пошевелиться. Макс дрогнул, повернулся лицом, мертво усмехнулся. У Есаула подкосились ноги. С неожиданным проворством Макс взмахнул рукой, точно ковшом экскаватор. Есаул тоненько выкрикнул, засеменил на месте и бросился бежать. Подобно ветру неслись по пустой улице, и их топот гулко отдавался во встречных домах. Есаула опустошил ужас. Ни о чём не думал – вся энергия уходила на бег. Уже хватал воздух ртом, в гортани отзывался сухой привкус крови. Никогда в жизни не бегал с такой скоростью – топот неотвратимо рос. Душа молила чуда: скорей бы кончился кошмар! Но топот грохотал. Ловило за шиворот – и Есаул знал, что это смерть. Хуже смерти. И, точно подтолкнуло: «Сабля!» На полном ходу развернулся – мелькнула налетевшая синяя морда, ухмылка, клык – лунный блеск – голова с плотоядным оскалом пролетела мимо, упала, покатилась, запрыгала по дороге. Обезглавленное тело, слепо вытянув руки, шарило перед собой. В одну секунду обрубил руки. Кисти, хватая пустоту, извивались под ногами. «Кол!» Отскочил к обочине, срубил и затесал деревце.
Какая-то баба истошно верещала. «Караул!» Не сон! Поспешно сунул кол в грудь – мёртвая плоть с треском его приняла. Трепетала, дёргалась, никла. Руки, ноги, как живые, расползались в стороны.
– Помогите! – дурным голосом орала баба – и он бросился бежать. По главной улице, потом в боковую, в какой-то переулок заваленный снегом, и так и упал на скамейку. Полными горстями хватал снег, совал в рот, но только забил дыхание. Сотрясаясь всем телом, закашлялся. Он боялся, что… убил человека. То есть понимал, что это то, о чём читал, что показывали в иностранных фильмах, во что так мало верилось – и всё же боялся. И так и вздрогнул от мысли об оставленных ножнах. Прислушался. Всё тихо. Поднялся, ступил раз, другой. Помедлил. Но нужно идти, забирать улику, пока не подобрала баба, не снесла в милицию. И опять вопрос: «А может, и не было ничего?»
Неожиданно быстро вышел к перекрёстку. Никого. Ни бабы, ни Максима. «Это что же такое?» В неверном свете луны наткнулся на заострённую палку. Да, под ней чёрное пятно… не то сажа, не то мазут. Ножён не видно. Ни прыгающих рук, никого. Галлюцинация? Или как? Но если нет, то значит… и Нинэль станет такой? Это вовсе выбило из колеи.
Мимо с заунывным воем сирены прокатила и смолкла неотложка. Лениво полаяли собаки. «Что делать?» Сунул озябшие руки в карманы, подался к Дурново. Город спал. Только кое-где горели редкие огни, освещая чьё-то горе. Или счастье? Подошёл к чёрной громадине дома. Без колебаний поднялся, позвонил. Наконец послышались тяжёлые шаги. «Соседка», – подумал он. Отворила Дурново. Стараясь не шуметь, прошли в её комнату.
– Ну, как ты?
Неопределенно повела головой. От ещё сегодня юной Зои веяло затхлостью тлена. Есаул бросил взгляд на образ Христа в кованом окладе.
– Ты веруешь?
Скорбно улыбнулась.
– Сходи в церковь, возьми святой воды, пей. Может, поможет.
– Уже пила.
– Вот и пей, – поддакнул без энтузиазма. «Смотри-ка, трепач какой, говорит: “Шагу за порог не делал”. А может, и не делал. Может, двойника какого подослали! – даже похолодел от мысли. И тут же немо прокричал: –Эй вы! Я не боюсь вас! Плюю я на вашу тарелку и ваши приказы! Я – русский дворянин!»Прошла минута, ничего не случилось. Зоя смотрела с испугом. Он улыбнулся, погладил по руке.
– Ты был у него? – как песок прошелестел её голос.
– Был, – отвел глаза. – Счас опять пойду.
– Сделай это, – прошуршала она.
В задумчивости встал, направился к двери.
– Дай мне, я посмотрю, – вдруг попросил нетерпеливо. – Святую воду.
Оперлась о столешницу, подволакивая ногу, проковыляла к тумбочке, отворила, подала бутылку. «Московская». На этикетке две медали. На две трети плещется. Отвинтил пробку, понюхал – обычная вода.
– Ты её пей, – нахмурился. – Пей все-таки, – и опять замолчал.
Она достала платок, тряхнула, распространив горький запах духов, протянула.
– Замотай, – кивнула на сверкающее жало «волчка». – Милиция отнимет.
– Да, да, – спеленал клинок, взялся за ручку двери.
– Береги себя, там шалят.
И к сердцу Есаула опять толкнулась волна прежней нежности.
– А ведь ты любишь меня!
– Как собака палку, – оскалилась желтыми зубами.
Он нахмурился и вышел. На дворе глубокая ночь. Фонари и витрины магазинов освещают пустынную улицу. Кажется, инопланетяне уже захватили город и обезлюдили его.
«Как я это сделаю?» — спрашивал себя, и всё выходило гадко. Не ввалишься, не располосуешь на глазах соседей, не скажешь ему, мол, ты не шуми, я тебя потихоньку зарублю. Ночь вызрела лунной, яснозвёздной и не собиралась уступать место утру. Опять бойко хрустел снег под каблуками. Девятиэтажные дома сменились пятиэтажками, пошёл частный сектор с огородами. Наконец – снежное поле, сияющее ярче, чем луна. Неотвязных мыслей не бывает, и Есаул успел вспомнить детство, заглянул в далёкое будущее и подивился на настоящее. Сбоку тянулся перелесок, горбом поднимался лунный холм, на горизонте частоколом вставали… надгробья! Так это же погост. И тут увидел фигуру. То есть видел и раньше, но принимал её за пень. Теперь «пень» упал, побарахтался, поднялся. Стало жарко! Фигура, склоняясь против ветра, шла навстречу. Размотал клинок. Стреляющий по ветру конец платка опал, встрепенулся, взвился длинным трепетным языком. «Кто же тут может бродить?»
– Эй, ты! – рявкнул полнокровно в мерцающую даль. – Какого хрена надо?
Фигура замерла, с минуту стояла, побрела целиком по полю, огибая далеко стороной. «Может, ходил на родную могилу», – упрекнул голос в душе.
– Ты не бойся! – махнул рукой. – Не бойся!
Немая фигура, не отвечая, обходила. Есаул направился к бетонным надгробиям, и скоро они окружили его. Луна светила всё ярче. Где-то здесь могила Андрея. Помнил, что нужно пройти по главной дорожке до третьего «переулка» и там – налево. Сивые, геометрически очерченные памятники немо толпились, поворачиваясь, проплывали. И вдруг сердце вспухло, заколотилось от затрещавших сзади шагов. Обернулся – фигура! На какую-то секунду оцепенел – Андрей! Бетонно застывший, белоглазый, наступал, широко расставив руки. «Помоги!» – успел взмолиться Есаул – прянул вперёд, и прадедовский «волчок» брызнул, расколовшись о мертвую голову. Андрей шатнулся, оперся о бетонную чашу надгробья, легко сорвал с арматуры, кинул – просвистело над головой, лицо секанули крошки.
С другой стороны прямиком через оградки, так жещёлкая зубами, ломилась покойница! Есаул юркнул меж оград, упёрся в железные прутья, свернул – очутился на свежей могиле. Ветер шевелил чёрные ленты венков, укладывал так и этак. Отталкивая друг дружку, спешили упыри. Есаул заскулил, часто-часто топоча на месте, попытался перелезть оградку, ноги скользили по прутьям, опереться не о что! Андрей оттолкнул белоглазую подругу и, предвкушая пир, победно замер в воротцах. Глаза его сверкнули мутным льдом. Есаул отступил в дальний угол – и будто кто сунул под руку лом! Промороженный труп, по-волчьи щёлкая зубами, наступал. Есаул с выдохом «кха!» обрушил лом – и то, что было когда-то Андреем, с ледяным грохотом развалилось. Покойница, сообразив в промороженном мозгу, что дело плохо, не полезла в ворота, а двинулась вдоль ограды, остановилась, сама того не замечая, принялась лизать заострённый конец железного прута. В иную секунду казалось, что это сон, вот пропоёт петух – и всё кончится! Дрожа от накатившей слабости, попятился к выходу – она кинулась наперехват. Погрозил ломом – отступила. Выбрался на боковую тропу. Мёртвая, трясясь от нетерпения, трусила следом. Луна звенела ясным светом с высоты небес, освещая грубо-изменчивые гримасы мёртвого лица. Как покойников вперед ногами носят на погост, так он, ступая взапятки, возвращался в город спиной. Она, конвульсивно сжимая и разжимая ледяные пальцы, не отставала ни на шаг. Прокалённый стужей лом влип в ладони. Ни на секунду не отводил он взгляда от белых глаз. На самом выходе споткнулся – полетел в бездонную яму, вдруг земля подхватила, остановила полёт. Ледяная тварь кинулась к горлу, к горячему источнику жизни – лом уперся ей в грудь и, зашипев, прошел насквозь. Есаул успел подцепить ногой, кинуть через себя многотонную тушу, вскочил на ноги. Она поднялась с торчащим ломом из груди, и так же неотвратимо двинулась.
– Сгинь! – перекрестил. – Сгинь!
Она только ухмыльнулась, схватилась за лом и скользящим движением вытянула вон. Есаул оглянулся – сияющая под луной равнина – ни куста, ни бугорка. «Помоги!» – опять взмолился. Она отбросила лом, и тот бесследно юркнул в искрящийся сугроб. Туша согнулась и с неожиданным проворством кинулась вперёд – успел увернуться, мёртвая, как железный самосвал пронеслась вплотную, затормозила, взметнув облако снежной пыли, с новой силой рванулась к нему. Отскочил к тому месту, где пропал лом, пару раз цапнул снег – ничего! Глаза наплывали двумя белыми линзами. Он припустил что было мочи обратно на погост. Здесь, в коридорчиках и переулках меж оград, сумел немножко оторваться. Дёргал железные прутья, высматривал лопату, лом – ничего!
И вдруг свет померк. Чёрной птицей налетело с воздуха, клюнуло в затылок, снова взмыло в небеса – Боткин! Он покатывался со смеху, тыкал пальцами, плевался. Мёртвая тоже беззвучно хохотала, преградив путь из закутка. Есаул понял, что попался. Вот оно: последнее мгновение. «Принимай, Господи!» Упырицахапнула обеими руками –нагнулся – ледяные пальцы с лязгом сошлись над головой – ухватил поперёк туловища, в неестественном приливе сил оторвал от земли, вскинул и обрушил на сваренный из арматуры крест. Она затрещала, задергалась, вспыхнула, как фейерверк, вертя ногами и руками, озарила собою всё кладбище. Душераздирающий вой с неба вернул Есаула к действительности. Он понял, что в следующую секунду состарится, а ещё через несколько дней сам пойдёт по ночам пить горячую кровушку единоплеменников.
С криком: «Иду-у!» – выпрыгнул вверх и насадил себя грудью на жало раскаленного креста. Отчаянный вой с неба был последним, что он слышал.
26
Это был древний, сохранивший великолепие прошлых веков храм. Прихотливой формы купола венчали золотые кресты. Несокрушимой тверди гранитные ступени манили в таинственный сумрак. На «кануне» трепетным костром потрескивают свечи. Всевидящее око следит из-под купола за прихожанами, благословляя на жизнь.
Никитка прошёл к алтарю и, растворяясь в фимиаме, будто парил над паркетом в благоуханных облаках. Рядом Зоя. Молитвы ли, святая ли вода или другое стало причиной, но случилось чудо: юность к ней вернулась. В храме не принято глазеть по сторонам, на неё же неизменно заглядывались. Никитка научился принимать миропомазание, затвердил «Отче наш», и теперь, звонко детонируя с хором, подтягивал: «Святыйкрепкий, святый бессмертный, помилуй нас».
Зоя крестилась отчётливо, строго, с неизбывной скорбью в глазах. Несмотря на избавление от страшного недуга, будто разучилась улыбаться. Никитка увидел в глазах её слезы: служба ли тому причиной или жизнь. Он знал, что у входа в церковь незримый ангел записывает опоздавших и ушедших со службы до срока. Но ноги устали стоять, принялся теребить: «Пойдём». Наконец согласилась. На улице у входа бедняк подставил руку для копеек. Зоя положила рубль, и он побыстрей зажал, чтоб не упорхнул.
– Здравствуйте! – Обернулась – молодой человек. – Извините, Зоя Дурново?
Ответила неприступно-строгим взглядом.
– Извините, – опять поклонился, – дело в том, что я журналист.
– Дяденька, иди-и, – кисло посоветовал Никитка.
Дядя засмеялся, потрепал ребёнка по плечу.
– Буквально два слова: как это случилось и что вы об этом думаете? – Она, устало вздохнув, пошла прочь. – Ну, неужели трудно ответить? – недоуменье и каприз звенели в его голосе. – Для газеты!
– Что вам нужно? – не повернула головы.
– Да ведь это же фантастика! Этого не может быть!
– Ничего и не было, – наклонилась к Никитке, прекращая разговор, но журналист не отставал:
– Соседи говорят, что всё так и было: внезапная, извините, старость – и опять цветенье мая.
Зое успели надоесть и медики, и журналисты, в разговоре с ними уже ссылалась на розыгрыш и грим: сегодня Баба Яга – завтра Белоснежка.
Мимо, разбрызгивая жидкий снег, пронёсся с ревом грузовик. После него остался угар выхлопной трубы. Журналист всё семенил сбоку.
– Вы так просто от меня не отделаетесь, – хохотнул самодовольно.
– Дядя, давай-ка, пока не попаё, – опять нахмурился малец.
– Забавный ребенок. Сколько ему? – ещё что-то хотел добавить, но утонченно воспитанная Дурново вдруг рявкнула так, что собачка на другой стороне дороги поджала хвост и юркнула под ворота.
– Ой-ой-ой! – запоздало передразнил. – «Рас-сея, – сплюнул на сторону, – не родятся от осины апельсины».
Вообще, в последнее время Зоя очень изменилась. Даже походка стала другой, сделала привычку смотреть в землю. Оно и понятно, жизнь не баловала. Театр глох, последняя премьера прошла при полупустом зале. Артисты разбегались: кто на стройку, кто в кооператив. Отец Никитки подался петь в ресторан и жалел только, что не ушёл туда раньше. Зоя день ото дня мрачнела. Впрочем, есть такие натуры, что находят удовольствие в печали. Она, кажется, выдумала себе в утешение необыкновенную любовь к Есаулу. Холодный ветер безрадостной весны задувал в уши, знобил; заставлял грачей на ветках взмахивать крыльями, срываться в полёт. Радость, как перелётная птица отлетела от нашей земли и не спешила вернуться. Зоя её не ждала.
Никитка норовил пройтись по самому краю встречных-поперечных лужиц, заглянуть в них, как в зеркало. Время от времени сквозь лохмотья туч проглядывало солнышко, и тогда всёпреображалось: дорога вспыхивалатак, что больно смотреть, деревья отливали чёрным лаком, девушки уже в демисезонных пальто, смотрели тревожно и весело. Бедняжки чему обрадовались? В небе задорно и молодо гремит самолёт – ничем не уколотишь радость жизни!
Вошли в подъезд. Лифт, как Симплегатские скалы, с грохотом захлопывал и отворял свои двери. На стене какой-то мерзавец накарябал: «Юля, я тебя люблю». То-то обрадовал! А каково этой Юле дома от мамы выслушивать нотацию. Каково краснеть перед соседями. Никитке показалось утомительным подниматься пешком, поехал на «мотоцикле»: урчал, крутил на поворотах невидимый руль, газовал, тормозил на площадках. Зоя шла с привычным камнем в груди. Витька всё ещё жил у них в соседях. Кто знает, что взбредёт ему в голову. Вошли. Соседское дитя заходится плачем. Отворила их дверь, заглянула – и стало нехорошо. Опять кошмарная картина, дряхлая с известковым лицом старуха и не поддающийся описанию карла у неё на руках – вяло дергал ручками, ножками и верещал, как заяц.
– Воды! Быстро!
Никитка вихрем унёсся за водой. Зоя поставила старушку на колени, заставила прочесть «Верую!» Трижды прерывала молитву и яростно кричала и топала:
– Где твоя вера?! Не вода спасает, вера! – Окропила. Дала выпить. И соседи, как цветы в кино, расцвели на глазах. Будто волшебная рука расправила морщинки; заиграл на щеках румянец; в глазах затеплился свет жизни. Женщина, истово крестясь, припадала к подолу Зоиного платья.
– Бог вас послал! – шептала сбивчиво она. – Святая вы, Зоя! Святая!
Мальчик тоже успокоился, смотрел весело, норовил поймать блестящую серьгу.
– Во мне живёт душа Нерона! – вдруг заорал упырь на всю квартиру.
Зоя набрала воздух и вытолкнула себя, будто на незнакомую сцену, в коридор. Витькина дверь распахнулась, хряпнулась в стену и снова захлопнулась. В коридоре уже стемнело, какую-то секунду казалось, что он где-то здесь, стоит, не шевелится. Но прошла минута. Никого. Только сердце в груди стучало так, что, наверное, слышно было у соседей. «Вперёд!» – скомандовала себе, взялась за ручку – и не было сил потянуть на себя.
Мысль о том, что всё пережитое может повториться, вгоняла в столбняк. Но нужно что-то делать, пока не обхитрил всех опять! Брызнула святой водой на дверь – даже если бы это запечатало её, вампир мог ускользнуть в окно – и точно подтверждая это, со злобной весёлостью расхохотался. Сзади скрипнула дверь, выглянул Никитка – топнула ногой – скрылся. «Будь что будет!» – пришла решимость. Дёрнула – заперто! И новый взрыв хохота!
– Зачем ты это делаешь? – крикнула. – Ты мужчина? Не заставляй это делать меня!
За дверью тишина. И вдруг опять ощутила пронизывающую зыбь – предвестницу старения! Спешно глотнула и раз, и два – и протяжным, леденящим душу воем отозвался на это упырь! «Так вот как можно с ним!..» Слышно, как он кашляет, крушит в комнате мебель. Сквозь Зою опять пробежала зыбкая волна – зашептала: «Богородице Дево, радуйся...» – пивнула – и не вой, но предсмертный хрип всплеснулся из комнаты.
Дверь отворилась. И явился он. Скелет, обтянутый кожей.
– Где? – будто ветер прогудел в печи. – Вот, передай, – протянул портрет сбежавшей матери Никитки.
Зоя взяла. Боткин держался костями пальцев за косяк, дышал, как собака в жару.
– Я любил вас, – жутко улыбнулся. Справился со слабостью и опять прошептал. – Не поминайте лихом. – Резко перекрестился – и так и вспыхнул холодными бенгальскими огнями, догорел и рассыпался в прах.А на полу сверкающим слитком осталось золотое сердечко.