Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Розовая поляна

Ким Николаевич Балков родился в 1937 году в старинном сибирском городе Кяхте. Окончил Иркутский государственный университет.
В 1969 году в Улан-Удэ вышла первая книга писателя «На пятачке». Автор романов «Его родовое имя», «Рубеж», «Байкал — море священное», «Час смертный», «От руки брата своего», многих повестей и рассказов.
Живет в Иркутске.

В этом году исполняется 80 лет писателю Киму Балкову – лауреату Большой литературной премии России, победителю международного конкурса «Новая русская книга — 2001», лауреату государственной премии Бурятии. Редакция журнала «Москва» поздравляет нашего давнего и постоянного автора с юбилеем. Желаем Вам, Ким Николаевич, здоровья и новых творческих успехов в литературном творчестве.


Я сидел на высоком, слегка подгнившем пне и, свесив ноги, смотрел на то, как вяло накатывали на жёлтый песчаный берег белопенные волны, думал о чём-то далёком, ни с какой стороны не знаемом, вроде бы после захода солнца охолоделом, но почему-то влекущим к себе, да так настырно, что у меня усилилось сердцебиение, а во рту сделалось горячо. Мне бы теперь сползти с камня и спуститься к Байкалу и черпануть ладошкой горсть прохладной морской воды и поднести ко рту, но я не стронулся с места, и не оттого, что не захотел, просто не смог, вдруг ощутил в руках гнетущую, сроду такой не было, слабость, словно бы проделал тягостную работу, к примеру, расколол чурбаки, которые с прошлого года валяются подле сколоченного из тонкой суковатой плахи низкорослого дровяника, невесть чем и в какую пору забитого до самого верху. С грустью оглядев чурбаки, я понял, что сам-то уж не совладаю, поди, с колуном, и надо дожидаться, когда приедут родственники иль давние знакомые, что помоложе меня. Но они, наверно, и нынче не станут спешить. «М-да, хреновенько, однако, сознавать себя стариком, кому уж не всё подвластно», – тихонько бормочу я, хотя подле меня теперь никого нету: жена завела тесто, а за ним догляд требуется, да ещё какой: мука-то, даденная новой властью, что тебе отсыревшие опилки, надо бы хуже, да не сыщешь. Поди, и от хлёсткого чиха тесто зафырчит, подымется… выползет из кадки. Потом замаешься загонять его обратно.

Но мысли про ближнее недолго продержались в голове, скоро от них и следа не осталось. Это когда я впал в дрёму. Ничего не сохранилось и от той гнетущей слабости. Почему бы?.. Теперь я не сказал бы, и, наверное, потому, что приятней было думать, что слабость от старости, а она и впрямь нет-нет да надавливала на плечи.

Я впал в дрёму, в ту, которая во всякую пору глянулась тем, что ничего от меня не требовала, не подводила ни к чему, что заставило бы вернуться на землю. Она была тихая, чуть только расшевеленная небесным ветром, участливо подводила к миру, в котором мне через год-другой пребывать на равных правах со всеми, кто отошёл раньше меня. Случалось, они, нынче не больно-то похожие на земных людей, скорее, на тени их, подходили ко мне и о чём-то пытались поговорить со мной, но я не мог ответить, я не слышал их, как, впрочем, не слышал и себя, что-то случилось с голосом, он не то чтобы пропал, а как бы сделался не ощущаем мною. Впрочем, я-то сам иль не поменялся, очутившись в другом мире? Поменялся, да ещё как!.. Я вдруг перестал сознавать себя земным человеком, а кем-то ещё, вознесшимся над самим собою. Мне стало необычайно легко, я не чувствовал своего тела, не в состоянии был пошевелить рукой, но это не огорчало, удивляло, скорее. Впрочем, удивление позже растаяло, и я весь подчинился чувству, которое жило во мне. Оно, это чувство, было подобно крылатой птице, и я, подчиняясь ему, через какое-то время, впрочем, едва ли ощущаемое мною, взлетел так высоко, как только мог представить в самом дивном из моих снов, и коснулся руками облаков, да не тех, что зависают над землёй, а дальних, божественно сияющих и постоянно манящих к себе. Трудно было постичь подобное постоянство, но вообразить, что я нынче нахожусь рядом с небесными облаками, и они не противятся этому, а может статься, рады соседству со мной, мог. И я охотно отдавался на волю чувству, что принадлежало не только мне и было не менее удивительным и ярким, чем пространство, которое теперь окружало меня. Иной раз это смущало, и я мысленно спрашивал у того, кому, помимо меня, принадлежало диковинное чувство: «Зачем же так-то?.. Кто я такой, чтоб ощущать себя своим в открывшемся мире?.. Я многого в нём не понимаю, хотя и принимаю всем сердцем. Дышится тут легче, чем на земле, и я не чувствую зависимости от разных условностей, которые напридумывали люди для того, чтобы одним было легче управлять, а другим сознавать себя пускай и слабым, но вроде бы нужным правителям, хотя никто не сказал бы, для чего?..»

В какой-то момент, опустившись поближе к земле, я увидел розовую поляну, затерявшуюся в глухой тайге. И это так не вязалось с зеленоглавыми деревами, которые окружали её. И я растерялся, не знал, чему приписать такую диковинку. Чуть погодя у меня зародилось ощущение того, что я был тут, в теперь уже с высоты прожитых лет едва проглядываемом мною далёком детстве. Помню, когда мне исполнилось восемь лет, отец внимательно оглядел меня, босоногого, с кудлатой большой головой, которая, как не однажды с тоской говорила матушка, непонятно как удерживалась на тонкой шее, и сказал с лёгким смущением в хрипатом голосе (видать, что-то во мне, тогдашнем, не поглянулось ему):

– Ну да ладно. Ничего не поделаешь.

Он помолчал, ладя самокрутку жёлтыми пальцами, (Их было девять, пальцев-то, десятый отсекла фашистская разрывная пуля), а закурив, обронил, покашливая в кулак и искоса поглядывая на матушку, которая возилась с печкой: дрова-то у нас чёрт-те какие, словно бы их только что из воды вытащили:

– Стало быть, так… Нынче пойду в тайгу бить орех. С соседом уговорился. Дымок-то уж не безлошадный, колхоз дал ему старенькую кобылёшку, надо думать, и вовсе не пригодную для общественных работ. Но полазить по тайге с малым грузом она, поди, ещё в силе.

Он опять помолчал, зажав в ладони самокрутку, которую, видать, жаль было выбросить, сказал, и уже хлёстко, как если бы в упреждение матушкиного недоумения:

– И парня возьму с собой. Он у нас не так чтоб… ничё вроде бы, вытянулся. Пора приучать к какому-то делу. А коль скоро в тайге живём, пущай к ней и привыкает.

Отец велел матушке приготовить к утру чего ни то, по малости, из еды, и поставить на печку мои и отцовы ичиги, чтоб обсохли. Она не стала спорить и сделала, хотя и без особого старанья, всё, о чём отец просил. И вот уже мы, ведя в поводу лошадку, обвешанную мешками едва ль не до земли, вышли со двора. Ближе к полудню остановились в лесу возле широкой и шумной, настырно обтёсывающий острогрудые камни горной реки, чтоб передохнуть и попить горяченького чаю. Развели негаркий костёр и подвинули к огню дивно задымлённую манерку с водой.

Я к тому времени почувствовал себя изрядно измотанным, у меня ныли ноги и в спине покалывало. Это, наверное, с непривычки. Прежде-то не доводилось отматывать за раз столько вёрст, да не степных, лёгких, купающихся в солнечных лучах, которые не виснут на плечах смертной усталостью, а таёжных, мрачноватых, то и дело забредающих в лютое заболотье. И, коль скоро угодишь в ямищу, непросто бывает вытащить ноги в ичигах из неё. Семь потов прольёшь, пока выберешься на сухое место, где можно перевести дух. Только куда там, иль дадут?.. Всё гонят и гонят лошадку, тоже, как и я, выбившуюся из сил, жарко поводящую запотевшими боками. Но ей некому пожаловаться. Как, впрочем, и мне. Отец, когда я приотстану, и малости не помедлит, лишь мельком глянет на меня и пойдёт дальше, пуще прежнего хмурясь. Тут уж не попросишь его поубавить шаг. Потому и терплю, и нередко изловчаюсь поглядеть на низкорослого крепенького мужика, который нынче без самокрутки во рту, поудивляться, напрягши вроде бы и вовсе измочаленные чувства, после чего плетусь дальше, теперь уже не зыркая по сторонам и не вздрагивая, когда какая-либо лесная птаха вдруг прокричит, низко зависнув надо мной, вроде бы уж и она стала неинтересна мне.

Я привык к тому, что Дымок не выпускает изо рта самокрутку. Когда б ни увидел его, всё с нею. Потому и прозвали мужика на поселье Дымком. А уж как кличут на самом деле, про то даже мой отец не знает.

«Чудно, однако, – подумал я не без смущения. – Тут, в тайге, даже Дымок поменялся. Больше в нём суеты стало, иной раз “без путя” подбежит к лошадке и толкнёт её в бок, досадливо пришёптывая: “Ну, ты, неладная, шевелись!.. А то мы этаким макаром и до утра не доберёмся до места...” Видать, и у него на душе неспокойно. «И чего им дались эти орехи!..» Тут я, понятно, перемудрил. Милое дело «распотрошить» кедровую шишку, сидя на завалинке с пацанами, и сделать вид, что ничего больше тебя не интересует. Нельзя без этого, пущай все видят, как я ловок управляться с шишкой. Надо сказать, у нас, у пацанов, было принято: делить орехи на всех, кто нынче протирает штаны на завалинке. А коль скоро словчишь и кого-то обделишь, долго потом будешь пребывать сам по себе, пока в один прекрасный день пацаны не подойдут и не заговорят, как если бы начисто запамятовав про твою промашку. Впрочем, такое случается редко. Уговор есть уговор.

Мысленно, а может, не только мысленно пребывая в ином мире, охотно подчиняясь тому, что нужно мне, чтоб белой крылатой птицей пролететь над землёй, я и впрямь в глухой тайге вдруг увидал розовую поляну. Отчего бы розовую?.. Надо быть, оттого, что она была сплошь засеяна розовыми цветами, про которые я раньше ни разу не слыхал ни от матушки, ни от пацанов,понимающих в тайге. Я так и подумал: «засеяна…» Но когда и кем?..

Я недолго размышлял, а и этого хватило, чтоб засаднило на сердце. Стало быть, потянуло куда-то не туда. Не сразу, но я свыкся с этой мыслью, и мне стало легче, и я опять сделался способен дышать полной грудью.

Чуть погодя я обратил внимание на то, что и редкие криволапые берёзки, поднявшиеся на поляне, тоже были розовыми. И острогрудые камни, должно, павшие с ближней скалы, розовыми. И низко стелющаяся промеж дерев осожистая трава розовой. И малая птаха, устроившая гнездо на высоком дереве и редко когда покидающая его, была розовой. И горный ручей, разрезавший поляну надвое, увиделся розовым. И всё это посередь многоликой, глухой, местами и вовсе непроходимой тайги. Не хочешь, да свихнёшься, скатишься с ума, пока глаз не привыкнет к новине.

И тут я вспомнил:а ведь и раньше я бродил по этим местам. Это когда меня в первый раз взяли в тайгу. Тогда мне надоело сидеть у погасшего костерка, дожидаясь отца, который вместе с Дымком вознамерился походить по ближнему кедрачу и посмотреть, ладная ли нынче шишка?.. Я с трудом встал на ноги и выбрался на узкую, вьющуюся пятнистой змеёй, зверью тропу и, спотыкаясь (усталость давала о себе знать), пошёл по ней, ощущая на сердце опаску: дерева по вечёру и вовсе сделались сумеречными, пугающими невесть откуда притянувшимися к ним голосами, которые мало походили на обыкновенные, человеческие; жутко было слышать их, хотелось сорваться с места и бежать куда глаза глядят. Но я почему-то не мог сойти с тропы, как если бы кто-то удерживал меня, и я был неспособен справиться с этой, явно нездешней управой.

И я всё шёл, шёл, пока не выбрел на просторную, в розовые цвета окрашенную поляну. Я глянул сторонам и от душевного смущения долго не мог совладать с собой… А уж когда совладал, стронулся с места и обошёл поляну, точно бы знакомясь с нею и уж не удивляясь тому, что бурундуки, которые нет-нет да и вымётывались из кедрача, тоже вдруг сделались розовыми и вроде бы глядели на меня с опаской. Только чего бы опасаться меня?.. Я смирный, а теперь ещё и растерянный. Это оттого, что подумал об отце. Он, наверно, уж хватился меня и кружит по ближней тайге с Дымком. Но позже, когда опустился на землю и закрыл глаза, мне уже не хотелось ни о чём знать. Сделалось хорошо на сердце, и страхи, что беспокоили, отодвинулись, а потом и вовсе пропали. Но опаска осталась. Я ощущал её всею кожей. Вдруг да и мнилось, будто дивная розовость, которая окрасила всё окрест и вошла в мою душу, недолговечна, через час-другой и следа от неё не останется. И что же тогда я?.. Казалось, не смогу без неё и дня прожить. Вот такое чувство! С чего бы?.. Я и познакомился-то с розовой поляной совсем недавно, и, кажется, не всё поднявшееся там успел разглядеть. Что-то живущее во мне подсказало: не надо здесь, где всё зыбко и призрачно, подобно белому облачку в чёрном небе, проявлять настырность. Это может помешать душевному состоянию природы, и она поменяет в своём естестве, и тогда исчезнет сладко томящая розовость и больше ничем не потревожит меня. А я не хотел бы, чтоб так случилось.

Да, я мог и пацаном сказать про это, но мне не хватило слов, и я сказал проще и понятней про растолкавшее во мне могучим деревам, которые окружали розовую поляну и тоже не хотели, чтоб она поменяла в своём окрасе. А не то отчего бы вдруг яростно зашумели, словно бы отгоняя неведомую опасность?.. Помнится, и в дрёме, которая очень скоро сделалась сильной и оборотилась в глубокий мальчишечий сон, я чувствовал беспокойство и никак не мог сладить с ним. Когда же очнулся, обратил внимание на то, что лежу на розовой траве, обильно омытой росой, но не ощущаю и малого озноба.

Я встал, отряхнул с себя росяную пыль, ещё раз оглядел поляну и ничего, что поломало бы в душе, не увидел, и облегчённо вздохнул, подумал: хорошо было бы привести сюда отца с Дымком, чтоб и они полюбовались на то, что открылось мне. И я вышел на таёжную тропу, и через малое время в стороне от ручья, бегущего с высоких скособоченных скал, увидел таёжный табор и отца с Дымком. Они стояли возле нешибко горящего костерка и о чём-то тихонько толковали. Когда ж я подошёл, враз замолчали и поменялись в лице, долго смотрели на меня, а потом, перебивая друг друга, заговорили:

… – Ты куда запропастился, сукин сын?..

– Сказано ж было, чтоб сидел на таборе и не отходил от его!..

– Ну погоди, придём домой, будет тебе на орехи.

– Ежели чё, подсоблю!..

– Ну уж нет, обойдусь без твоей помоги. Тоже мне помощничек выискался.

– Уж больно вымотал мне нервы твой сынок. Теперь и не помню, когда в последний раз так бы дёргался…

И много чего ещё было говорено. И я, понимая, что мужики-шишкобои правы, стоял, виновато опустив голову, и терпеливо дожидался своего часа. А он всё не наступал. Отец с Дымком чуть в стороне от костерка, который теперь горел легко и весело, начали, подойдя к ближнему кедру и поплевав в ладони, «бить орех» тяжёлым берёзовым колотом. А я с большой корзиной в руках закружил подле кедра, собирая упадавшие с тёмнолистого дерева шишки. Они были разные, большие и маленькие, смолянистые, пропахшие мокретью из заболотья. А ещё и дымом. Непонятно, откуда дым-то. Не от нашего же костерка, ему не дотянуться до зелёноглавого могучего кедра. И следов от лесного пожара тут не сыскать. Тогда почему бы?..

Мне нравилось брать в руки шишки, по-собачьи обнюхивать их, прежде чем бросить в корзину. А наполнив её доверху, уносить на малое голое взгорье и высыпать шишки на землю. Это чтоб подсушить их и уж потом браться за шелушение.

Я втянулся в работу и был удивлён, когда отец сказал, подойдя ко мне:

– На сегодня хватит. Пойдём в шалаш.

А уж когда сидели у костерка и чаёвничали, я вспомнил про розовую поляну и заговорил про неё захлёбисто, не умея скрыть волнения. Я думал, отец, а пуще того Дымок, не привыкшие маяться дурью, не согласятся пойти со мной в дальнюю тайгу. Но они согласились. Надо быть, поверили мне. Хотя вряд ли… Тогда почему бы?..

Я недолго предавался размышлению, а когда увидел старую раскоряченную берёзу (за нею через пару-другую саженей, по моим прикидам, должна быть розовая поляна с редкими хилыми деревцами, которые, однако, не показались тогда хилыми, просто молоденькими, набирающими силу), я, как если бы и вовсе ошалел, сорвался с места, подбежал к берёзе, а потом углубился в глухой сумеречный лес. Спустившись к ручью, который, как я помнил, протекал подле розовой поляны, дотронулся дрогнувшей рукой до струистой ледяной воды, и, малости не помешкав, сделал шаг-другой к ивняковым зарослям. Раздвинул их и зажмурился. Долго не мог стронуться с места, как если бы опасаясь чего-то. А и впрямь, незряшной оказалась опаска. Когда, выбравшись из кустов, открыл глаза, я не увидел розовой поляны. Увидел другую поляну, хотя тоже притягивающую к себе несвычностью с тем, что доводилось встречать раньше. Но я на это почти не обратил внимания. Долго бродил по поляне, не понимая, что произошло. Было совестно перед отцом и Дымком, которые, кажется, поверили мне, а теперь стояли чуть в стороне и недоумённо разводили руками. Старались не смотреть на меня, точно бы не хотели расстраивать. Наверно, так и было. Когда я, малость придя в себя, пробормотал под нос, что тут и впрямь прежде была розовая поляна, я не мог ошибиться, не вовсе же я дурной, отец ли, Дымок ли, кто-то из них, вздыхая, сказал, что так бывает, и не надо огорчаться, в тайге иной раз невесть чё почудится, диву даёшься.

Время спустя Дымок обронил точно бы про себя голосом тихим и усталым:

– Хозяин здешней тайги чудит. И чё ему неймётся, чё он всё водит по тайге людишек, подсовывая им разное? – Обернулся к отцу: – Должно быть, от озорства? Иль как?..

Отец не ответил, я заметил, он был смущён и, всегда-то рассудительный, с понятием, кажется, не знал, как вести себя нынче.

Уж сколько воды утекло в горном ручье, сколько случилось в России-матушке такого, отчего выть хочется, а я вдруг будто въяве вижу, взлетев высоко над землёй по собственной ли воле иль по чьёму-то наущению – поди разберись – розовую поляну, надёжно обставленную могучими деревами, словно бы она была для них заместо малого дитяти. Я вижу её и не удивляюсь. У меня неожиданно возникает чувство, что я и не расставался с нею, словно бы она была частью моего существа, правда, не такой важной, как сердце, которое в последнее время стало требовать к себе особого внимания. И всё же… всё же… И я спрашиваю мысленно: отчего бы так-то?.. И не нахожу ответа. И, самое удивительное, это не только не расстраивает, даже не смущает. Я уж давно приучился не загружать себя разными понятьями, которые не больно-то сознаваемы, а порой едва ощущаемы. Да и то не всегда… Любопытство, когда незлобиво и пытливо, чего-то стоит. Но только если за ним не кроется какой-то мысли, способной поломать в душе. Во всяком случае, прежде чем проявлять любопытство, спросите у себя: «А надо ли это мне?.. А если надо, то для чего?..»

Я нынче, как в далёком детстве, брожу по розовой поляне, изредка нагибаюсь, чтоб сорвать розовый цветок, но всякий раз останавливаю себя, словно бы боюсь потревожить сущее, пребывающее, как и я, в полудрёме. Иной раз слышу его дыхание, и у меня от волнения заходится сердце. Теперь-то я, конечно, понимаю или делаю вид, что понимаю: нету тут никакой красной поляны, а всё, к чему касаюсь руками, не существует в природе, а есть, как считали учителя в школе, плод моего воображения. Надо быть, не совсем здорового. Супружница иной раз и нынче вдруг да и скажет: «Не мешало бы тебе сходить к врачу, потолковать с ним. Уж больно диковинно порой выглядишь и всякую чушь несёшь!..» Впрочем, она про это говорила и в те неближние годы, когда мы жили в общежитии университета и собирались пожениться. Но говорила, надо думать, просто так, без задней мысли. Поменяйся я, и она, уверен, тут же ушла бы от меня. «Зачем мне больно ушлый-то?..»

Утром просыпаюсь с больной головой. Долго лежу, припоминая всё, что случилось ночью. Подходит жена и, глянув мне в глаза, досадливо морщится:

– Опять?..

Я, как если бы не понимая, бормочу раздражённо:

– Чего опять-то?.. – Но, помолчав, говорю негромко и уже без всякого раздражения: – Я видел нынче розовую поляну и ходил по ней, и радовался, что она открылась мне. Через день-другой поеду в отчую деревню и схожу в ближнюю тайгу.

– О Господи!.. – вздыхает жена. Знает, что я с трудом выхожу из дому, да и то, чтоб посидеть на лавочке. На большее у меня недостаёт сил. А помедлив, жёстко, совсем не похоже на себя, говорит: – У времени нет обратного хода.

Я закрываю глаза, силюсь увидеть розовую поляну, но заместо неё перед глазами маячит чистый лист бумаги с вписанной в него закорючкой, запятой, должно быть. Изловчась, я ловлю лист и какое-то время держу его в руках, а потом разжимаю пальцы. Белый лист с закорючкой, точно бы почуяв свободу, покружив в воздухе, легко и весело подымается в небо и исчезает в ближнем пространстве.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    

Читайте также:

<?=Мазила?>
Ким Балков
Мазила
Рассказ
Подробнее...
<?=Душевная смута?>
Ким Балков
Душевная смута
Рассказ
Подробнее...
<?=Рева Маленький?>
Ким Балков
Рева Маленький
Рассказ
Подробнее...