Рева Маленький
Ким Николаевич Балков родился в 1937 году в старинном сибирском городе Кяхте. Окончил Иркутский государственный университет.
В 1969 году в Улан-Удэ вышла первая книга писателя «На пятачке». Автор романов «Его родовое имя», «Рубеж», «Байкал — море священное», «Час смертный», «От руки брата своего», многих повестей и рассказов.
Живет в Иркутске.
В поселье, где жил Рева Маленький, осталось домов двадцать, да и те всё больше покосившиеся. Глянешь на них с бугра, близ которого во впадинке, уцепившись за шустроногую горную речку, бегущую к Байкалу, разместилось крохотное, три на четыре, Ревино заросшее полынь-травой подворьишко с малой избой посерёдке, и увидишь, что вросли остарелые посельские домы по колено в каменистую землю. Это, надо быть, и подсобляло им держаться на плаву из последних, с каждым годом заметно убывающих сил. Можно бы и подсобить избам, не тянуть из них остатние жилы. Мужики-то ещё не все поразъехались, иной раз и встретишь кого ни то в улочке. Чего бы им не приложить руки к отчей избе, чтоб не гляделась так паскудно?.. Не хотят. А если заговоришь про это, услышишь в ответ недоумённое:
– Да на кой стану горбатиться? Тут близ Байкалу вся земля продана какому-то столичному толстосуму. Новый хозяин в третьегодье приезжал сюда, грозился начать тут строительство белокаменных палат. Получается, увели у нас землю, и мы здесь навроде как лишними стали. Там, в Москве-то, поди, ждут не дождутся, когда мы перемрём иль умотаем в чужедалье, гда нас, и дураку Реве ясно, никто не ждёт.
Горько слышать такое, а что делать?.. Обида, затомившая жителей поселья на чужаков, сталкивающих их с отчины, хотя и тщательно скрываемая, нет-нет да и выплескивалась. А не касалась она, и тут мужики, поди, правы, разве что Ревы Маленького. Хотя кто знает?.. Иной раз и в его мутновато старых глазах промелькивало что-то грустное, тягостное даже. И захочешь понять, что, да не успеешь. Глаза-то уж другие у Ревы Маленького, как если бы теперь притомлены некой странностью, отмеченной в ближнем пространстве, про которую ему только и знать. Кому ж ещё-то?..
Рева Маленький отличался дивным непостоянством: то к одному чему-то иль к кому-то прикипал, то к другому. Человеку трезвого и ровного ума, ни к чему из ряда вон не подталкивающему своих чувств, трудно было угнаться за ним. Да и пошто бы он, трезвенник, гонялся за каким-то чокнутым хотя бы и мысленно. Есть у него время!..
Рева потому и прозывался Маленьким, что росту был метр с кепкой. Имя ему при рождении дал батяня. Весёлый был человек, страсть как уважал Советскую власть. И никогда не скрывал этого. Вот и сына на удивление всему поселью назвал Ревомиром. А когда случилась в стране заваруха и Советская власть пала, батяня от тоски и печали помер. Через пару лет ушла из жизни и матушка. И остался пацан один-одинёшенек на белом свете. И сгинул бы, когда б на поселье не приметили малого, не стали подсоблять сиротинке. Попервости в избу, которую и избой-то назвать было трудно, сараюхой скорее, зачастили сердобольные бабы, а потом и мужики. Позже жители поселья, потолковав промеж себя, пришли к убежденью, что зимой не выжить мальцу одному. А она не за горами, зима-то. Вон уж и море почернело, и ветры приспели студёные. Вот и порешили всем миром малого с чудным именем Ревомир определить куда ни то. Поудивлялись маленько: «Чего токо не случается! Где мужик, в какой книжке вычитал это имя?.. Ну да всяк по-своему с ума сходит», – и пустили избушку на дрова, а малого свели к старухе-ведунье. У неё изба была тоже старенькая, но ещё не потерявшая уважения к себе. Пацан очень быстро приноровился к бабке Фросе, так звали старуху-ведунью. И уж не хотел бы ничего другого. Надо сказать, бабку Фросю уважали в поселье, хотя и побаивались: как-никак ведунья, сказывали, умеет навести порчу не только на скотину, но и на человека, ежели тот не поглянется. Было однажды… Хотя, может, ничего такого и не было? Да и в том ли дело-то?.. В чём же тогда?.. А в том хотя бы, что бабка Фрося легко приняла пацана и велела ему называться не Ревомиром («Какой ещё мир? Тьфу на него!..»), а Ревой, хотя так и не поняла, откуда приспело сие имя и что означало. Впрочем, и не задумывалась про это. Много чего сыщешь в Подлеморье. Дурного опять же. Когда б пыталась угнаться за всем, уж давно лишилась бы ума. А пацанёнок, хотя, кажись, был маленько не в себе, подсоблял старухе: печку топил, таскал воду из проруби…
Годы бежали, иной раз поспешая, а другой раз спотыкаясь, подгоняемые лихими, чаще городскими людишками. Но ни старуха-ведунья, ни Рева Маленький старались не замечать этого, потихоньку жили в своей избе, возились в огородце, сажали картошку и радовались подымающемуся из-за ближних гольцов солнцу. Попервости старуха одна, а позже и с Ревой Маленьким чуть свет выходила на середину двора, глядела в ту сторону, откуда вытягивалось солнце, и радостно бормотала что-то, а порой начинала петь негромким скрипучим голосом, надо быть, здравицу небесному светилу. И, о, как же сладко становилось на сердце у Ревы Маленького. Потом он сказывал старухе про своё чувство, и она заметно оживлялась и говорила, гладя его по голове:
– И ладно, что так…
А то норовила причесать пацана, вытащив гребёнку из косы, на удивленье чёрной, без единого седого волоса, а ведь бабка Фрося заметно остарела, вон и круглое, с узкими щёлками глаз, лицо сплошь покрылось морщинами, а руки с узловатыми венами, нередко вялые, не всегда теперь подчинялись ей, и она, к примеру, потянувшись к дровяной укладнице, не сразу отыскивала надобное полено. Бывало, подолгу простаивала с вытянутой рукой. Впрочем, это мало что значило, она оставалась в своём уме, нередко чётком и изворотливом, что помогало ей выходить из разных передрязг с высоко поднятой головой. А такое случалось, к примеру, когда на подворье вдруг вваливалась, правда, теперь уже не такая большая, в прежнее-то время была пошумней, погорластей, толпа баб, озабоченных тем, что у соседки уж второй день корова доится кровью. И сказывала иная, побойчей других:
– А не ты ли, Фроська, навела порчу на корову? Ить ты ведунья. И другой какой у нас нету.
Старуха не сразу выползала из закутья, где обычно проводила время за вязаньем шарфов и варежек, которые Рева Маленький относил в здешний магазин и отдавал рыжей продавщице, за что и получал сахару ли, хлеба ли… А уж куда потом девалось вязанье, про то бабка Фрося не знала и уж тем более Рева Маленький.
Как-то раз он в погоне за солнцем, а точнее, за его лучом, заметно в приближении к осени охолодавшим, увлекшись, отмахал версты три по берегу горной речки. И выбрел на зажатую меж скал цветущую долину. Тут-то и пропал луч, который норовил поймать. Остановился посередь поляны, гда трава была по пояс ему. И теперь только почувствовал, как ноют ноги, а в теле появилась слабость, и она придавливала к земле. Всё ж он дошёл до березовой рощицы, небольшенькой, сплошь увешанной цветными тряпками, и – рухнул наземь, а потом лёг на спину и долго глядел на небо, ясное и чистое, без единого облачка. Вроде бы ничего в нём такого Рева Маленький не заметил, но подумал, что это не так, и по небу плывут корабли. Искряно-белые. И он сказал, обращаясь к ним, устремлённым в сияющее пространство:
– Почему бы вам не взять меня к себе? Ей-богу, я пригодился бы небесным людям, что снуют по палубе.
Он сказал так-то и закрыл глаза, и чудное привиделось, вроде бы поднят был к небесам неведомой силой, и вот уж оказался среди тех, кто управлял воздушным кораблём. И было ему хорошо с ними, и не хотелось никуда уходить. Но что-то потревожило его, почему он открыл глаза и уж ничего не увидел в ближнем небе. Огорчённо вздохнул. Поднялся на ноги и пошёл к берёзке, пуще других повязанной цветными тряпками. И обнял её и как бы даже услышал биение древесного сердца. А потом спустился к ручью, сразу за которым на пустыре, чуть в стороне от кладбища, была похоронена бабка Фрося. Это случилось три года назад, но Реве Маленькому кажется, что вчера. Попервости он места себе не находил, часто убегал из дому и подолгу пропадал подле могилы бабки Фроси. Случалось, там и ночевал. Мнилось, она вот-вот подымется из гроба, куда её поместили неловкие руки: умельцев-то уж не осталось в поселье, все отдали душу Богу, вот и пришлось старухам самим управляться с похоронами. Долго спорили, где закопать болезную: на самом ли кладбище, в стороне ли от него?.. Издавна повелось: тем, кто знался с нечистой силой, не положено лежать рядом с православными. Священник из ближней церковки в ту пору запил горькую, и некому было решить возникший меж старухами спор.
Рева Маленький не принимал участия в споре. Он ничего не понимал из того, о чём говорили. Весь ушёл в себя, в то тихое и робостное, ни к чему стороннему не подталкивающее, что жило в нём и влекло невесть куда, но только не в те миры, что заняты людьми. В его мире не было людей, но кто-то ещё, про кого не сказать, что они живые, как не сказать, что мёртвые. Чудные какие-то существа, ни на кого не похожие, промелькивающее перед глазами, как розовые облачка, отколовшиеся от огромного облака, что зависло в небе и мало-помалу подвигалось к морю, застывшему от странного, не свойственного ему напряжения. Рева Маленький ощущал это напряжение, и оно вызывало в нём тревогу. Она сделается шибче, когда, к удивлению своему, он узнает, что умершая бабка Фрося больше не вернётся домой. И он будет, ни к чему не притрагиваясь, слоняться по пустой избе и всё повторять про себя:
– Но пошто так-то? Пошто?..
В те дни Рева Маленький как бы поменялся в самом себе и уж не был во всякую пору улыбчив и словно бы светящийся изнутри. В нём появилось что-то другое, смущающее людей, отчего они стали реже приглашать его в свои домы. А он точно бы не замечал этого, и непонятно было, чем он питался. Всё, что приносили старухи, не заробевшие от перемены, случившейся в Реве Маленьком, скапливалось на кухонном столике подле печки. Её он чуть ли не вовсе перестал топить. Ну разве что в самые лютые морозы увидишь вязкой струйкой бегущий из трубы низкорослой избы чёрный дым. Рева Маленький и прежде-то почти не чувствовал холода, а нынче, кажется, и вовсе задубел.
Так и жил бедолажный в стороне от людей. Правда, иной раз поглядит на кого ни то своими тёмно-серыми глазами, но тут же, как бы испугавшись чего-то, прянет в сторону подобно впряженной в двуколку безмозглой лошадке, увидевшей на просёлочной дороге скрученную в три кольца рыжую змею. Приходя на могилку бабки Фроси и подолгу сиживая близ деревянного креста, ставленного по поручению старого священника малыми церковными людишками, Рева Маленький порой прислушивался к тому, как завывал ветер на кладбищенском косогоре, и бывало, что и сам начинал выть. Тоненько так, жалобно. Нередко этот вой дотягивал до людей, пришедших на кладбище навестить своих родственников, и у них замирало на сердце, и они истово крестились, обернув лицо к небу. Нередко говорили: «Бесы лютуют! О Господи, сыщи на них управу». И никому в голову не пришло, что странные, ни на что не похожие стенанья исходят не от бесов, а оттого, что завывание шального ветра, гуляющего промеж могилок, смешивается со стенаньями Ревы Маленького. Когда б догадались, перестали бы разносить по Подлеморью берущие за душу слухи.
Надо сказать, в том мире, где Рева Маленький проводил теперь большую часть своего времени, не было ангелов, как не было и бесов, а только розовые облачка, покинувшие свою матерь и живущие сами по себе, вольные. А ещё была тишина, огромная, не объять её всю-то, как ни старайся. А Рева Маленький и не старался. Зачем?.. Поначалу он пугался той тишины, она казалась глухой и мёртвой, но со временем привык к ней, и даже больше, она поглянулась своей неизбывностью и непотопляемостью в мире, в котором, кажется, исчезла радость, а вместо неё приспело что-то другое, если и похожее на радость, то на сумасшедшую, невесть кем кинутую на землю. О, Рева Маленький остро ощущал это, но мог поделиться тем, что накапливалось в душе, разве что с белокрылой чайкой, иногда прилетающей на кладбище, как раз к тому места, где была похоронена бабка Фрося. Чайка, обычно недолго покружив над кладбищем, распустив крыла, садилась на краешек могилки и тихонько поскуливала, и можно было подумать, что зовёт кого-то. Может статься, бабку Фросю. Рева Маленький так и подумал, и был доволен чайкой, и однажды сказал об этом, наклонившись над нею, и она не отшатнулась от него, и малого испуга он не заметил в её посвечивающих тусклой зеленью круглых глазах.
– Вот и славно, – сказал он, опустившись на землю. – Я чувствую, мы подружимся. Иль не так?..
Помнилось, чайка согласно кивнула головой, а потом медленно, точно бы нехотя: видать, всё же была в ней опаска, – подтянулась к Реве Маленькому и положила ему на плечо голову и задремала, вздрагивая упругим телом.
Он сидел, боясь пошевелиться и тем порушить птичью дрёму. Скоро у него задеревенели руки, а потом и ноги налились непомерной тяжестью. И ему всё трудней становилось сохранять нестрагиваемость в теле. И когда показалось, что всё, дольше он не сдюжит, чайка пошевелилась, а потом, прогорланив что-то, точно бы попрощавшись с ним, отошла от Ревы Маленького и взлетела, а скоро исчезла, забурившись в огромное серое облако.
Тогда и он поднялся с земли и медленно, то и дело оглядываясь, побрёл по таёжной тропе. Померещилось, кто-то идёт за ним. Ощущение было сильное, и он не сумел справиться с ним и, слегка изугрюмясь, спросил, придержав шаг:
– Чё-то случилось? Я б хотел нынче побыть один.
И не скоро ещё сдвинулся с места. Когда же снова встал на таёжную тропу, резво бегущую промеж неподвижных дерев, то, что померещилось, вроде бы чьи-то лёгкие шаги, исчезло. И он сказал себе: «Ладно, что так-то. Тут много чего увидишь, и на душе станет светло». А и верно: стоило оказаться в изножье скал, взросших одна подле другой, в тесноте, да не в обиде, остроглавых и едва различимых снизу из-за облаков, которые, казалось, и вовсе не сходили с них, угрюмовато-серых, а вместе радующих глаз своею непознанностью, он всякий раз ощущал нечто не свойственное ему, как если бы наполнялся нездешней энергией и уж сознавал себя не Ревой Маленьким, а кем-то, способным на отчаянные поступки. Впрочем, это продолжалось недолго, мгновение-другое, после чего исчезало. Но как же дороги были ему эти мгновения! Он потом прокручивал их в голове и своим слабым умом пытался осознать привнесённое ими. Иной раз удавалось. И тогда всё в нём наполнялось торжеством, и он не чувствовал и малой зависимости от ближнего мира, был свободен и ни чем не связан с ним, воспарял высоко. Бывало, он стоял на вершине скалы, обдуваемый сильными ветрами, и покачивался. Казалось, ещё немного – и оборвётся в пропасть. Но какая-то сила, надо быть, исходящая от розовых облачков, удерживала на месте.
Те облачка уже давно вошли в его жизнь. Тут их было великое множество, и он мог протянуть руку и коснуться тонкими дрожащими пальцами ближнего к нему облачка и ощутить тепло, сохраняющееся в нём, и, запамятовав про всё на свете, что-то нашёптывать, используя обычные слова, а нередко и такие, про которые прежде слыхом не слыхивал. Но вот теперь они сделались понятны до самого своего нутра. И он порой повторял какое-либо из них, поглянувшееся, и улыбался. Он был тот же, что и прежде, и в то же время как бы слегка отстранён от себя давешнего. Он ощущал случившуюся в нём перемену тем, что жило в нём и подвигало по мирской тропе. Он помнил и про неё, многолюдную и слабо согревающую. Но странно, ничего не хотел бы тут поменять. Наверно, ещё и потому, что та жизнь теперь была лишена привычного для неё окраса со множеством деталей, которые не удержались памятью. Растворились в пространстве. И он не хотел бы воскресить ни одну из них. Зачем?.. Он видел жизнь, пошумливающую внизу, не раз и не два сталкивался с людским многоголосьем, поспешающим куда-то. Может, к своему последнему порогу? Нет, он не думал так, всё ж слаб был его ум, постоянно затухающий в самом себе, он улавливал это чувствами и бывал смущён, точно бы сделал что-то не так.
Вот и нынче, едва одолев смущение, окатившее его хотя и нечаянно, тем не менее в согласии с душевной потребой, он с какой-то поспешностью, которую не замечал за собою раньше, вскарабкался на одну из скал, бывшую повыше других и на самой вершине поуже. Тут человеку и лечь нельзя, а только посидеть малость, уцепившись за ржавые коренья деревца, сброшенного ветром в пропасть.
Рева Маленький вскарабкался на вершину скалы и с интересом посмотрел вниз, но не в ту сторону, где была пропасть, а в ту, где легонько взыгривало море. Он посмотрел с немалым душевным напрягом, как если бы хотел увидеть что-то прежде незнаемое. Но ничего такого не увидел и закрыл глаза, а чуть позже задремал. И привиделось в дрёме, будто де он находится в окружении розовых облачков, и уж вовсе не похож на себя, как если бы и сам стал облачком. Но нет, частью своего существа он понимал, что это не так, что он по-прежнему Рева Маленький.
В какой-то момент он подвинулся к краю пропасти и закачался пуще прежнего. И то, что краем глаза увидел промеж скал, не понравилось, было суетливо от длинных скользящих теней. Утеснённо. Теням вроде бы не хватало места, и они норовили оттолкнуть ближнего и занять его место. Неприятно! До чего же неприятно наблюдать за толкотнёй и чувствовать зло, наплывающее снизу!.. Рева Маленький невольно попятился и вот уж оказался на той стороне вершины, откуда было видно, как угрюмовато, но не так чтоб отталкивающе, покачивались тёмногривые волны. Была в морском движении некая закономерность, правда, не ясно зримая, а чуть только обозначенная в пространстве. И это пришлось по сердцу. Рева Маленький даже улыбнулся. И когда он улыбнулся, дрёма скатилась с него, и всё в нём сделалось освобождённо от недавнего душевного напряга. Он уж не помнил про ту пропасть. Впрочем, он и про то не помнил, как вскочил на ноги и теперь стоял – низкорослый, сгорбленный – и тянул руки к розовым облачкам. Минуту-другую назад их не было тут, они появились недавно, легкокрылые и светящиеся в наступающем сумерке.
«Вот и хорошо!..» – сказал он. Грешным делом, в какой-то момент помнилось, что не увидит их больше, и у него утратится связь с жизнью, идущей в ином мире, где наверняка найдётся место и для него, и для бабки Фроси. «Небось устала ждать меня…»
Он протянул руки к розовым облачкам и коснулся одной из них, и тотчас на сердце сделалось отстранённо от всего, к чему тянулся раньше. И вот уж помнилось, что теперь ничто не сможет удержать его в ближней жизни. Зачем она ему, непонятная, смутная?.. И тут же он почувствовал необычайную легкость в теле, несоприкасаемость ни к чему, некую устремлённость к остывающему в предвечерье просторному небу. К розовым облачкам.
Он ничего больше не желал бы теперь, разве только чтоб изредка ощущать под ногами твёрдую землю. Но её-то как раз и не было. Длилось так мгновение-другое, но и этого хватило, чтоб осознать то, о чём он раньше и не задумывался. В какой-то момент он увидел перед собой такую же маленькую, как и он сам, светловолосую женщину в розовой косынке, а рядом с нею худотелого мужика с куцей бородкой, и почему-то подумал, что это, наверно, его родители. Он смутно помнил, что и они у него были. Он хотел приблизиться к ним, но они испуганно замахали рыками:
– Зачем?.. Не надо. Иди к бабке Фросе. Там для тебя и место уже приготовлено.
И он даже не удивился.
А потом он увидел девицу в розовом одеянии, светлоликую, с тонкими, почти прозрачными руками. Образ её он давным-давно создал в своём воображении, но теперь подумал, что и впрямь она была с ним в прежней жизни.
Он ударился о прибрежную землю, уже обернувшись в розовое облачко, которое тут же присоединилось к своим сородичам. А потом поднялся шквальный ветер и погнал облачка к Баргузинскому хребту, не снимающему снежного малахая с головы даже в жаркие дни. Но позже ветер вернулся и столкнул в море всё, что ещё оставалось от Ревы Маленького. И теперь никто бы не сказал, был ли такой человек на здешней земле иль не было его вовсе...