Не роль, но жизнь…
Тяпугина Наталия Юрьевна – доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России (творческий псевдоним Наталья Леванина).
Автор более полутора сотен научных, литературно-критических, учебно-методических и художественных работ. Публиковалась в журналах «Москва», «Наш современник», «Октябрь», «Волга», «Дон», «Волга–XXI век», «Литература в школе», «Женский мир» (США); альманахах «Саратов литературный», «Краснодар литературный», «Мирвори» (Израиль), «Эдита» (Германия), «Порт-Фолио» (США-Канада), в электронном журнале «Новая литература» и мн. др.
Лауреат литературного конкурса им. М.Н. Алексеева, лауреат Международного конкурса литературоведческих, культурологических и киноведческих работ, посвященного А.П. Чехову (2010). Почетный работник высшего профессионального образования РФ, заслуженный работник культуры Российской Федерации.
Живет в Энгельсе.
О поэзии Сергея Кабакова
Когда время в России в очередной раз сходит с ума, когда вдрызг разбиваются не только чёткие минуты, но и минутные стрелки, из каких-то неведомым глубин, стряхнув тенету веков, являются к людям они – мудрецы, пророки, поэты. Типаж (на самом деле – архетип) неизменен. Меняются непринципиальные детали, но типаж! – о, типаж всё тот же! – его невозможно сбить с пославшей орбиты такими пустяками, как исторический момент, польза или слава. Настоящий поэт – это точная мера весов, на которых взвешивается нетленное. К счастью, она, эта мера, от веку тоже не меняется, только всё реже и реже встречается, а потому всё дороже ценится.
Итак, Сергей Кабаков. Ему 65 лет. По корням – уралец, по месту жительства – наш земляк, саратовец. Поэт, и это в нем главное. То, что не нуждается в доказательствах. Достаточно открыть его книжку и прочитать. И то волнение, которое охватит тебя на первых же строчках, пошлет точный сигнал: слова живые!
Струна не выдержала стона,
прорвавшегося невзначай.
На подземелье не серчай –
оно бездушно и бездонно.
Судьба подбросила тебе
Кифару, Ад и Эвридику –
когда бы не был ты великим,
ты б не покорствовал судьбе.
Но встать в слепую кутерьму,
заставив мертвых встрепенуться,
чтобы от света оглянуться
в холодную глухую тьму.
И эта слабость в жизнь стереть
единым поворотом взгляда –
невозвратимая награда,
которой ты не смог стерпеть.
Теперь иди и пой впотьмах,
тебя вторично не услышат,
зато посмертно возвеличат –
тебе уже неведом страх.
(«Орфей»)
У Сергея Кабакова есть то, что выделяет его из всех пишущих, – свой язык. Он пронзителен, своеволен и чувственен. Его языку подвластен строгий античный перевод и живописный пейзаж, лирическое откровение и звукопись пёстрого мира. Но всё это – инструменты. Главное, Кабакову есть что сказать. Для этого, собственно, язык и нужен.
Невероятная метафоричность, плотная, как древняя скала, трудная для подъема и понимания – его художественная материя. Для взгляда, скользящего по поверхности, это может показаться бредом, шаманством, словесным опиумом. Но поверхностные суждения настоящих поэтов не интересуют. У них достаточно внутренней мощи, чтобы не реагировать на глупости. Для них метафора не знак мастерства, а единица мышления.
Листьями ива касается самой воды…
Трудно теченье речное остановить.
Гнутся зеленые ветви, и дождь проливной
Русло реки наполняет водой.
(Из цикла «Настроения»)
Заселен художественный мир Кабакова плотно. У него свои герои:
И юный Одиссей сгребает версты,
и на плечах с тяжелым кораблем
идет искать высокий голос пены.
В глазах его топорщатся сирены,
а на губах – соленый окоем…
Родные лица, как густые звезды,
в зеленом доме светятся потом
(«И юный Одиссей сгребает версты…»)
В Интернете о Сергее Кабакове вы вряд ли чего много отыщете: лишь лаконичные фрагменты биографии, совсем чуть-чуть стихов да пара статей о нем. Оно и понятно: где Интернет – и где он, ценитель поэтического досуга, собрат вольных муз, собраниям «союзных» писательских завсегдатаев предпочитающий общество Катулла и Гомера.
Как ты нашел по русому бытью
меня в славянских кущах на ночлеге,
как ты нашел меня, Гомер счастливый?
Иль посох твой, в котором брезжил
скрип земной оси,
тебя ко мне привел?
(«Путник»)
Вот уж точно – неисповедимы твои пути, Творец. Лишь в поэзии такие временны́е и географические перемещения – дело обычное. Здесь Гомер сам выбирает себе в собеседники того, кто носит в себе чувственное родство с ним и со всем остальным миром. А не наоборот:
Ну, как же! Было пусто, а теперь
опять вода наполнила сосуды,
небесная вода до самой кручи,
прохладная и свежая, как веник
березы ранней в бане заливной:
шипят дрова в печи, кипит колода,
и скоро хлынет жар и аромат
сосны, березы, и дождя, и хлеба.
Я этим хлебом стал, и стал дождем,
немножко стал, но счастлив,
я прикоснулся искренне к нему,
как со слезой касаешься любимой,
слезой, которая не выйдет никогда,
но будет жить в ладонях и словах.
(«Путник»)
Когда твое мироощущение соприродно любви, небесной влаге, ветру и морской пучине, границы твоей жизни распахиваются настолько, что под силу понять, например, это:
И снова я дыханье обнажил ветров,
они меня давно томили. Бежать?
Но от кого, да и куда? Одна земля,
одни на свете люди, одна река и океан один,
и Одному есть множество названий
(«Путник»)
Сергей Кабаков до сегодняшнего дня опубликовал совсем немного – только две нетолстые книжечки («Путник», 1997; «Оклик», 2006). Но разве это имеет значение, если мы имеем дело с подлинным талантом, самобытным и масштабным! Вот уж точно, две тоненькие книги томов премногих тяжелей…
А на родном Урале Сергея Кабакова знают, ценят и уважают. Потрясающее вступление к сборнику стихов «Путник» не написала, а соткала из тончайших полутонов и нежнейших смыслов Майя Никулина, сама первоклассный поэт. «Поэзия – сама себе начало и причина. По верному природному праву она представляет нам жизнь в целом, во всей полноте, и сама оригинальность поэта именно тем и определяется, какие знаки этого целого она видит и именует. У Сергея Кабакова это “роса-крупянка”, “птичий выпорх” и “конский топот и трава”, колонны, камни, “лебедь-снег”, игла и нить, дыханье, оберег, ребенок, Аполлон, дельфийский храм и “серебро простуды”, кентавры, прялки, песня-тишина – словом, всё, что он, лишенный дара цивилизованной избирательной любви, оглядывает разом и приемлет».
Майе Никулиной удалось, как ажурным покрывалом, уловить и собрать воедино огромный, своевольный мир Сергея Кабакова, который, судя по перечислительному ряду, вроде бы должен распадаться на части, а на самом деле, благодаря поэтическому вдохновению эти разрозненные и разноуровневые элементы, оплавившись в душе поэта, как в мощном горниле, являются в его стихах в своем первородстве, лишившись окалины повседневности и каким-то загадочным образом приобщившись к вечности.
Очень точно интонационно и по смыслу написал о Сергее Кабакове другой уралец – Юрий Казарин – автор книги «Поэты Урала» (2011), один из разделов которой посвящен творчеству Кабакова: «Поэт, обладающий невероятной и самобытной, природной силой… Стихи Сергея Кабакова первобытны: поэзия этого крупного талантливого человека выполняет в основном главные свои функции – чувственное называние, взволнованное, если не страстное осмысление и абсолютно эстетически нравственное признание мира как необъятной и повсеместной красоты…
С. Кабаков своими стихами способен порождать энергию чудовищной силы, и качество такой поэтической энергии обусловлено добром. Мудрое добро поэзии С. Кабакова нужно не понимать, а любить, потому что все, что любится, “будет жить землею и думами земными будет зреть”».
Кабаков отдает себе в том отчет. Именно об этом он и сам пишет в предисловии к поэтическому сборнику своего друга, другого уральского поэта – Юрия Трофимова, издавшего свою «Книгу текстов» (2010): «Погружение в стихию творчества Юрия Трофимова напоминает одиночное плавание по океану, где пловец то погружается в тёмно-глубинные воды прозы, то выныривает и созерцает горизонты неба, то озаряемого солнцем, то погружающегося во тьму, то освещенного звёздами и луной – горизонты воздуха поэзии. Вся поэтическая ткань Юрия Трофимова соткана из перетекающих друг в друга нитей поэтической прозы и прозаической поэзии. Кажется, что поэт-пловец плывёт по стихиям воздухо-вод к своей путеводной звезде без каких-либо ориентиров, то натыкаясь на рифы, то попадая в лабиринты течений, то на отмели неведомых океанических островов. Но, вчитываясь и углубляясь в его поэзию, начинаешь понимать, что путеводной звезды нет, что есть только эта спонтанная дорога в никуда…»
Понятно, что с такой душевной проницательностью и одаренностью Сергею Кабакову живется нелегко. Он не вписывается в наше расчетливо-амбициозное время, которое решительно не для него. Вот почему он вполне экзотично смотрится в своём-не-своём времени: огромный, как Дельфийская колонна и такой же не по-сегодняшнему капитальный. Чужой, избегающий панибратства. Внешне один-в-один – брат-близнец другого отшельника – Максимилиана Волошина.
Я была поражена этим сходством. Долго рассматривала фотографии обоих и перечитывала по очереди их стихи. На всём знак родовой близости. Не ученичества, не копирования, а родства! И общая «праматерь» очевидна: особая человеческая и поэтическая порода. Она отпечаталась в их жизни наособицу, в неподражаемых стихах, вольном обличье. Бородатые странники с глазами вечного ребенка. Не рифмоделы, но путники, проходящие по жизни, что им выпала, с мудрым терпением и тайным знанием. Несуетные, как небо; добрые, как земля; глубокие, как море.
Войди, мой гость: стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога...
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров – убог. И времена – суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь – их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шёпот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно замкнуты... Пусть!
Почётней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.
И ты, и я – мы все имели честь
«Мир посетить в минуты роковые»
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни – немой её укор.
Я сам избрал пустынный сей затвор
Землёю добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, паденья и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё – Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется... Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи...
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля – извечно те же.
Поэтому живи текущим днём.
Благослови свой синий окоём.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
(25 декабря 1926, Коктебель)
Это Волошин, конечно.
А вот Кабаков. Будто подхватывает и продолжает:
Ты запыхался и устал, прохожий,
Зайди ко мне, присядь, поешь и выпей,
Полжизни я сижу, не носят ноги
И руки сохнут, как пустые плети.
Но путник крикнул мне: «Открой же двери,
Я тоже изнемог в пути и высох!»
Тогда я встал и дверь из петель вышиб…
Но путника за ней не оказалось.
Я только чувствовал, как почва тяжелеет,
Как дышит твердь, носящая живое.
Открой меня и снова заглуши
Раскаты радуг на крутом откосе,
Моя морская роковая пена,
Которую Гомер навстречу дует.
О, не испить судьбы из этих дланей
И Зевсу их покоя не нарушить,
Но Троя упадет, и дрогнут пальцы,
И выступит на лбу одна морщина.
(«Путник»)
Может быть, Волошин и был смешон в своих греческих хитонах, подпоясанный легким шнурком, с вольной бородой и животом, широко шагающий по пустынному Киммерийскому берегу. Может быть…
Так же нелепо смотрелся бы за компьютером и Кабаков, если бы он у него был, конечно. Нашего героя невозможно представить не только за компьютером, но, если честно, и за пишущей машинкой тоже. Перед глазами – Гаргантюа, вышивающий крестиком.
В чем же смысл появления таких, несовременных, не просто – выпавших из времени, а принципиально – вневременных авторов? Зачем, например, Кабаков упорно переводит своего Катулла, о котором что-либо ведомо лишь ничтожно малому проценту даже читающих людей? Где Катулл и где мы все?
А всё там же, Катулл, в своих стихах и в думах о них людей, разошедшихся с ним во времени на несколько тысячелетий. Так бывает. Но в том и дело, что для искусства время не всегда противник. Оно может и союзником быть. Только тексты нужны. А читатели в любое время отличат подделку от подлинника. Об этом – посмертная судьба стихотворений древнеримского поэта, которого не признавали ни при жизни, ни сразу после смерти, и лишь через множество веков его настигла настоящая слава. Многовековая слава поэта, прожившего на земле всего тридцать лет!
Напомню. Точных сведений о жизни Гая Катулла сохранилось мало. Известно, что родился он в Вероне, вероятно в 87 г. до н. э. Писал свои стихи во времена Цицерона и Цезаря. В Средневековье произведения Катулла были утеряны. Единственный его поэтический сборник в единственном экземпляре был вновь обнаружен лишь в XIII веке в его родной Вероне. Позднее и эта рукопись была утрачена, но с неё успели сделать две копии, от которых и происходят многочисленные публикации Катулла в XV и последующих веках.
Судя по этим сохранившимся стихам, очевидно, что Катулл обладал ярким поэтическим талантом, особенно для выражения лирического чувства, и может быть назван истинным основателем художественной лирики в Риме. Там, где в поэте говорило живое, неподдельное чувство – как в стихотворениях, предметом которых была его любовь к Лесбии, которую он обессмертил своим творчеством, или трагическая смерть его брата на чужбине, — Катулл обнаруживает настоящую силу поэтического таланта. Этот поэт способен заражать интересом к себе и сегодня. А почему нет? Катулл был молод, задирист, остроумен, смел, порой даже безрассуден. И непобедимо талантлив. Прочитать его язвительные эпиграммы, подивиться силе и сложности любовного переживания, названного поэтом любовью-ненавистью – и станет понятно, почему Сергей Кабаков буквально заболел своим Катуллом, выучил латынь, читает, переводит, только о нем и думает. Почти по Светлову: «Откуда у хлопца испанская грусть?»
И о чем это говорит? – Да всё о том же! Настоящее искусство живет и вдохновляет, сколько бы лет и столетий ни прошло. И еще один вывод: книжки нужно издавать. Надо дать себе шанс быть прочитанным если не современниками, то хотя бы потомками.
Что и делает Кабаков. Он издает свои книги практически раз в десятилетие. Но издает! И знает точно: тот, кто его не ищет, ему не нужен. Как в мелком сите, в его нечастых книгах застревает только золотая порода текстов. А его бесценные читатели каким-то седьмым чувством чуют в нём своего поэта, и находят, и читают, и знают. А чужие ему и не интересны. Нет у него гонки за публикациями, славой. Для Кабакова это звук пустой. Какой он и есть на самом деле.
Так бывает: духовная колыбель Сергея Кабакова качнулась не только в уральской глубинке, но и в древней античности, задавая траекторию его движения. Это его вторая родина, пристанище, сюда он будет неостановимо стремиться, уходить и возвращаться. Как и его поэтический собрат Волошин, Кабаков явился в мир тогда, когда небо, кажется, готово рухнуть на наши слабые головы, а эти могучие Атланты, как им и положено, подставляют свои мужицкие плечи, чтобы спасти нас и удержать вместе со сводами наши души и хрупкие духовные ценности.
Густых дыхание кентавров
и конский топот, и трава,
и белой пряжей острова
в пустыне волн, ветров и лавров.
И Аполлон, что превозмог
лишь самого себя когда-то,
теперь тоскует без собрата,
которым не был побежден.
Цветет над морем камень храма,
в колоннах светится огонь,
и на траве пасется конь,
жуя и фыркая упрямо.
И – через столетие – благословение старшего, Максимилиана Волошина:
Бездомный долгий путь назначен мне судьбой...
Пускай другим он чужд... я не зову с собой –
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.
Любимое со мной. Минувшего не жаль.
А ты, что за плечом, – со мною тайно схожий, –
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!
Вне своей духовной родины они сироты. Они тоскуют по утерянной гармонии, их веселит только тот юмор, печалят те трагедии. Оно и понятно. Древние греки и римляне были первыми, они всё сказали. Остальное – вторично, безвкусные перепевы и заимствования. Им этого не надо. Надо – сочинять, переводить, оживлять, собирать вокруг переведенных текстов знатоков и единомышленников, способных всё понять и оценить. Надо – радоваться длящейся жизни слова и вдохновляться лучшим, когда бы и кем бы оно ни было создано.
Когда я понял, что тебя люблю,
о, Лесбия, я превратился в пепел.
Теперь ты видишь пепел тот горячий
у ног своих. Назвать его любовью
уже нельзя.
Нельзя назвать и пеплом.
(«На темы Катулла»)
У Сергея Кабакова особый глаз, даже не зрение – глаз! – иное, чем у всех природное устройство для оживления того, что у людей принято считать неодушевленным.
Цветет зеленою иглой
на белом пологе заката
моя смолистая отрада,
мой недосказанный покой.
И в тот покой, в закат медовый,
слетятся к моему лицу
ахейские большие пчелы…
Как в реальности разошлись цивилизация и культура, так и в жизни и творчестве Сергея Кабакова – это параллельные вселенные: первая – чужая, невозможная, ненужная; вторая – населена теми, кто люб и надобен. Кто по-настоящему вдохновляет. Это тяга к первоисточнику, праобразу, остановить которую не в человеческой власти – свойство личности талантливой, глубоко образованной, с хорошим вкусом. Вот почему у таких поэтов на земле не роль, но миссия.
Терем
древен,
бревен
вровень
приподнял
святые
брови.
Ни щербинки,
ни гвоздя,
ни слезинки
(«Из цикла «Звонница»)
Это нам напоследок – оберег Сергея Кабакова от беспамятства и бескультурья. Наша копилка прочности.