Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Темная сторона Женьки

Димка видел, как ребята знамя прятали. Простыню для полотнища Лёшка Зыкин стянул у бабки. Пока ещё не хватилась. Про череп и кости выдумал Орешкин, а снизу подписали: «Анархия — мать порядка!» Древко из заборной жерди.

 В компании все ребята старше Димки. Если б не Генка, Димкин двоюродный, кто бы с ним, с малявкой, связался. Димка доволен, хоть «довеском» берут. Пока светло, лучше знамя не трогать. Да он только посмотрит, поиграет и на место положит. Куда это все ребята делись, неизвестно. Может, в лес или там на станцию. Ему-то вечером за ворота нельзя.

 Димка побродил у забора, вернулся к крыльцу, заглянул в железную бочку. Посмотрел на мутное своё отражение. Вздохнул. Ладно, чего время тянуть, раз решил…

 Обогнул дом, прошмыгнул мимо крошечной, в два окна, «Генкиной» террасы, оказался в огороде. Огляделся, дело ведь секретное. Полез, прижимаясь к фундаменту, выглянул из зарослей сорняков, которые только тронь, рассыпаются в мелкий дрызг. Скользнул в нагретую солнцем лопуховую гущу, потряс гибкие стволы, разгоняя пауков и прочую пакость с кирпичной кладки. Ему пришлось нагнуться к самой земле и шарить в поисках отдушины. Нащупав отдушину, Димка запустил туда ладонь. Порылся пальцами в песчаной осыпи, осторожно потянул на себя древко. С трудом выволок туго свернутое знамя.

 Потом прошел в самый угол участка, в тень маленькой вишни. Тут Димка развернул полотнище. Старая простыня, измазанная краской, хлопнула под ветром. Димка взглянул вверх, легко вообразил парад на площади, шеренги солдат, гул вдали. Он шагнул вперед, надул щеки. Ещё бы надо, чтоб труба, вот так, у-уммб… Теперь бой. А Димка — знаменосец, бежит впереди. Поленница — бастион.

 Тут припёрся дворовый пёс Пират. Одноглазый, с седой линялой мордой. Пират уселся рядом и вопросительно взглянул на мальчика. Потом раскрыл здоровенную пасть, с напряжением зевнул. Глупости, мол, какие. Носится с палкой по двору, дурак дураком.

 Ладно, пускай сидит, сойдет за пограничную овчарку. Димка приподнял знамя, взглянул в небо. Теперь снова будет парад. Ногами надо так выделывать, шлёп, шлёп, а колени выше. И знамя к сараю зашвырнуть, как солдаты в телике. К Мавзолею кидать орлов этих ловко у них выходило. Кто потом убирал? Наверное, себе притырил. Вот бы ему одно такое!

 — Эй, Димка, ты что?

 На тебе! Понесло бабушку подушки с подоконника собирать. Слепая-то слепая, а выловила в момент. Димка кинулся было за угол, да куда там.

 — Лен, ну ты посмотри, чего намалевали-то!

 Мать развернула полотнище, улыбнулась. Она понимает, ерунда все это. Только вида не показывает. Как же, взрослая, а у них всё навыворот. Вот, нахмурилась теперь, держит марку.

 — Где простыню-то взяли?

 А бабушка в самом деле того, струхнула. Знамя в доме полагалось только одно, красное. Его вывешивали на виду по праздникам. А тут череп какой-то и надпись ещё. Димка знал про страхи ей стародавние. От войны ещё. Раз так сказала: «Постреляли всех, во рву бросили. На поле у нас, в Вербилках, это было». Мать ей глазами показала, нашла, мол, о чём. А что такого? Димка как-то видел фотку, в растрепанном томище про гражданскую. Действительно, яма длинная и мёртвые рядами лежат. Про оккупацию ещё рассказывала. У отца и бабушки война разная выходит. У отца всё про танки, про штурмовики. «Лесные братья», генерал Ватутин, эсэсовцы, бандеровцы. В бабушкиных рассказах только про тиф, про пожары, про беженцев бесконечных. Как угнали да как замучили…

 — Ещё соседи увидят, скажут кому.

 Димка смотрел себе под ноги. Кто скажет-то? Да всем плевать.

 — Вот приедет отец, будет тебе…

 Ну насмешила, отцу она скажет. Счас, как же, скажет. Да отца все боятся. Такой скандал будет, им же дороже выйдет. Отец человек военный, строгий. Вот ехали они как-то в автобусе. Девятнадцатый маршрут, Комсомольская — Марьина роща. Конечно, влез один опухший, вонючий, синеватый дядька. Такие вечно у Ленинградского отираются. Влез и давай матюгаться. И ведь не трогал его никто, все в окна вытаращились, ладно, мол, пускай. Матюгается дядька и на всех посматривает, страшно вам, мол, а сказать поперёк слабо. Димка, конечно, затрепыхался, сердце молотит, лучше б выйти, какой там автобус, пешком дойдём. Известное дело, отец мимо не пройдёт, влезет, его всё касается. И точно, повернулся, прищурился этак, сделался боевой такой, настоящий. Не как обычно, дома там, на кухне, а такой, наверное, как на своей войне был. Да, повернулся отец и медленно так выговорил, слова лезут изо рта, тяжёлые, как камни всё равно. «Р-р-рожа, заткнись, дети здесь!» Опухший поискал глазами, кто это. Димка испугался, сейчас кинется. Опухший взглянул на отца и потух. То есть совершенно. Башку опустил, заткнулся. Тут многие на отца выставились. Особенно женщины. А некоторые дядьки, наоборот, в окна отвернулись. Мало ли, мол, какое дело. А женщины та-а-ак на отца смотрели, Димка прямо загордился. Это мой отец, видали! Опухший бочком-бочком и к двери. На следующей остановке его будто ветром снесло. Только запах остался.

 Не знаешь, что уж лучше. Война такая рядом или лучше пешком. С отцом вообще надо осторожно. Соберёшься рисовать, так свастику ни-ни. «К чему, — скажет, — пакость рисуешь». Кое-как проходили прямые кресты на танках. Потом ещё начеркаешь, будто сгорело всё. А тут целое знамя. Нет, не покажут, болтают просто. Дело, конечно, дрянное. Ребята на него обозлятся.

 — Ген, а Ген, ну прости, пожалуйста!

 Генка нахмурился, повернулся к Димке и буркнул:

 — Тебе же сказали, ко мне не подходить.

 — Ну Ген, чего ты, ладно, — канючил Димка.

 Мало ли что запрещают, какое дело. День будний, скука страшная, да и мать спозаранку уехала. А Генка всегда что-нибудь придумает. И с ребятами помирит. Как же без него?

 Бабушка оторвалась от мокрых шкурок, распяленных на доске в сарае, выглянула наружу.

 — Димка, не вяжи-и-ис-сь, вот скажу отцу!

 Вот пристала… Димка надул губы, отошел в сторону.

 От старого дома расползались по траве пристройки, угловые терраски, выскакивали не к месту крохотные балконы, узкие наружные лестницы. На одной половине проживала Димкина крёстная, Анна Сергевна, с мужем, а на другой вся их орава. Похоже, вот как в школе стенгазету весной делали — «Два мира, два детства». Нет, не такая нищета, конечно, как в Африке. Только плотник Пётр Фёдорович вздыхает тяжело, глядя на крылечки, узкие оконца, на задранные жестяные скаты. Не дом, курятник. Так ведь и бабушку понять можно. Раз столько народа, пришлось нагородить. Отец прозвал их половину «шанхаем». В каждой комнатке кто-то сопит, возится, народу битком. В чулане умывальник, в сарае сундуки, как у пиратов, железом окованные. Там тряпья выше носа, на всякий случай. Смешно. Никакой войны больше не будет, им историчка говорила. Только моль разводить.

 Забор между участками смехота, еле стоит. Они привыкли к Анне Сергевне лазить. Мать про неё так говорит: «Что ей, Сергевне-то, здесь сидеть. Квартира здоровенная в самом центре. Детей нет. Хочешь, езжай в Ялту, не хочешь — в Кисловодск». Интересно, какая она, эта самая Ялта? Море, наверное, парусники и по пляже все в халатах шарятся, как в кино.

 Как-то осенью оторвались у Сергевны в войнушку. У всех самострелы. Генка пульки медные принёс. Как даст по забору, только треск стоит. А Димке дали ерунду, доска да резинка, чтоб не приставал. После ноябрьских Анна Сергевна приезжает, идёт к бабушке за ключами. Обычно-то она весёлая, папироску на отлёте держит. Тут скорчила рожу, как Евгеша, матичка, на контрольной. Пошепталась Анна Сергеевна с бабушкой. Та повздыхала, взялась за тряпку. Потом манит к себе Генку.

 — Чего на террасу-то тебя носило, горюшко!

 Генка ходил у бабушки в «заброшенных». Тамуська, Генкина мать, приходилась ей падчерицей. Была она куда красивее двух родных бабушкиных дочек. Устраивая какие-то свои дела, Тамуся появлялась редко. Генка так и жил весь год на даче. Пристройка с маленькой терраской, она ведь Тамуськина. Если честно, Генке позавидовать можно. Ещё бы, никто уроки не проверяет. Плевать, чего там по русскому тебе влепили. А Димкина мать ворчала:

 — Мам, ну как же Томка за ребёнком не смотрит! Повесила тебе на шею, а ты и рада.

 Бабушка вздыхала, шла в сарай воротники шить, она ведь скорнячка. Не спорила никогда, хотя зарабатывала побольше матери. Свое дело, хотя б и каторжное, с мехом этим, а все же не зарплата вам. И дочки, и зятья часто клянчили у бабушки «до зарплаты». А всё равно попрекали Генку все, кому не лень. Вот он и чумится выходных, когда вся «чужая» родня сюда ссыпается.

 Как-то Генка сказал ему:

 — А я вот расскажу, что бабушка с мехом возится… Тогда попляшете!

 Димка только рот раскрыл. Про бабушкины занятия говорили потихоньку, сарай запирали всегда, доски с мехом сушили по вечерам. Ну Генка, ну и гад! Димка долго ходил сам не свой, потом сказанное за мелкими летними делами позабылось. Одно, пожалуй, сообразил. Нельзя Генке доверять. Ну, а играть-то ведь можно?

 Димка с Генкой перелезли через Сергевнин забор на задах, у помойки. Пробрались к жасмину, высаженному полосой вдоль террасы. Поглядывая на следующий, профессоршин, участок, Генка быстро срезал прямые ветки коротким раскладным ножом. Такие для стрел лучше всего.

 — На, пальни!

 Генка сунул Димке рогатку. Откуда только Генка такую резину взял, настоящая «медицинка». Генка кивнул в сторону террасы.

 — Чего ты шишкой-то?

 И сунул ему гайку. Димка покатал на ладони. Тяжелая. Сейчас как врежет!

 А к Олечка как же потом ходить? У Олечки, профессоршиной внучки, книжек полно. И всё с картинками. Домой, правда, Димке не дают. Сиди у профессорши на террасе и смотри. Ну, правильно. В «шанхае» не то что книжка, машина угля пропадёт. Его-то самого, Димку, пускали только из-за отца. На улице его уважают.

 Только профессорша на Генку злится. На прошлой неделе притащилась спозаранку. Димка выглянул было из окна и за занавеску шарахнулся, заметит ещё. Жаловаться припёрлась, не иначе. Бабушка кивнула ей, спустилась с крыльца. Профессорша, Нина Григорьевна, бабушке пару листков.

 — Вот. Может, кто из ваших? На воротах прилепили.

 Чернилами синими выведено: «Завтра ночью вас съедят клопы», «Берегитесь запора, не ешьте земляники!»

 Бабушка сняла очки. Руки ее, с буграми вен, дрожали.

 — Ну, куда им… Мальчишки, конечно, озоруют. Но чтобы так! У меня Генкины тетрадки есть. Он, как курица, пишет-то. Я сейчас… Лена, Лен!

 — Да не надо ничего, — профессорша морщится, — Вы скажите, чтобы Гена не болтался больше у забора, хорошо?

 Бабушка пообещала. Что ей ещё сказать-то? И стоит себе, ладонь ко лбу приставила, смотрит, как профессорша к воротам идёт. Димке жаль стало бабушку. Только Генку не ухватишь. Тетрадки? Дурак он, что ли. Маринку Каменеву попросил, поселковую, она и наваляла.

 Димка уж думал, не пустят его больше к профессорше. Но ничего не сказали, когда он к Олечке-то снова пришёл. С терраски Григорьна выглянула, очками блеснула, «здрс-с-сст» прошипела. По ступенькам топот, вот и Олечка явилась. Губы скривила, толкнула Димку.

 — Пшли на качку!

 — О-оля! — протянула с террасы профессорша.

 «О» выходило у нее будто резиновое, как шланг.

 — О-о-оля, дай ему почитать, сама качайся.

 Надо же, съехали у профессорши тормоза. Что же, Димка понимает. Если бы им такое на калитку нацепили, он бы тоже разозлился.

 Проходя вперёд, Олечка щипанула Димку. И чего ей надо? Кудрявая, глаза тёмные, нос вздёрнутый. Отец прозвал её «куклой наследника». Какого наследника, неизвестно. Но симпотная, правда. Только за уши дерёт. Ростом она повыше, ноги длинные, на колене царапина. Сандалики розовые, носки белые. Ну, что он будет девчонок разглядывать. Димка раскрыл книжку. Авос отвяжется. Олечка ещё пару раз пихала его исподтишка, шипела, чего, мол, расселся. Дразнила библиотекой. Играть? В куклы, что ли? Смехота. Димка только морщился, отстань, мол. А Олечке нравилось крутить белобрысого мальчишку, будто куклу. Чего бабка лезет, её-то какое дело?

 Это всё разом прокатилось в Димкиной голове, когда стеклышки цветные из-за забора разглядывал. Ну как он теперь возьмёт да и влепит им?

 — Давай быстрей!

 Димка с обречённым видом растянул резину. Щёлкнуло. Димка скривился, потёр кисть. Гайка стукнулась о карниз, покатилась за забор. Вот позорище! Генка усмехнулся, взял у Димки рогатку, полез под террасу.

 Закат ранний, жёлтый, лето кончается. В лесу тихо, только сосны над головами поскрипывают.

 — Да не станет он…

 Димка, правда, никогда не ел в лесу заячью капусту или там малину с куста. Микробы же… Как-то нашёл он в шкафу книжку. Там всё про болезни, про эпидемии. Схватишься за какую ягоду, а там лихорадка какая-нибудь. Раз, и готово! Картинки из той книжки долго он вспоминал. Одна чумная яма чего стоит. Люди навалены и так, и так, и кверху ногами, только головы торчат. И глаза открытые. Вот бы ему стать врачом, ничего не бояться. Все тебя слушаются. А тут какую-то дрянь ребята жуют, смолу липучую. Неизвестно, сколько там мух сидело. Очень нужно.

 Генка поддел натёк пальцем, размял, сунул в рот. То же сделал и Андрюшка, поселковый его приятель. Оба скорчили Димке рожи. Генка вытащил из кармана спички. Оранжевый язычок пламени ткнулся в смолу. Зашипело, огонёк выровнялся, пополз кверху. Генка посмотрел на пламя, потом послюнил палец, хлопнул по стволу.

 — Дай попробовать!

 Генка сплюнул на траву.

 — Сейчас, дал один такой. А дальше что?

 Димка завел глаза вверх. Да ничего не будет. Потрещит немножко, потом загасят. Генка ухмыльнулся, пошел к дороге. Ну и пусть валит. Где бы спички стянуть?

 — Погоди, я у тёти Маши посмотрю!

 Вернулся Андрюшка быстро. Потряс коробком.

 — Во, видал, хозмаг!

 Андрюшка смотрел на него круглыми серыми глазами. Димка огляделся, сглотнул. Да ладно, не дурные же. Они тихонько.

 Развернулся огонёк, за ним другой. Потянуло сладким дымом. Димка совал горящую спичку в смоляной язык.

 — Димка…

 Андрюшка двинул его в плечо. Пламя на крайнем дереве дёрнуло вверх так, что кора затрещала. Ух, чёрт!

 Слева топот, Димка обернулся. Длинный парень бросил велик на дороге, содрал с себя майку. И лупит по стволу прямо, по пламени. Орёт ещё! Димка бросил спичи, его трясло.

 Так они дёрнули, только у сараев опомнились. Сунули спички под бревна и разбежались. А дома случилась с Димкой истерика. Дыма надышался, что ли. Валялся на кровати, рыдал, пожар всё мерещился в окнах. Бабушка бегала за мокрым полотенцем, мать совала чашку с валерьянкой. Но ничего, обошлось. Лес, конечно, цел остался, что ему сделается. Только на стволах теперь подпалины. Димка как мимо идёт, так в другую сторону башку воротит. Стыдно.

 А Генка узнал, так у виска пальцем крутанул. Он-то при чём, его там не было. Правда, не было. Они сами…

 Забор высокий, синяя краска на нем местами облезла. За забором квадрат леса, стоят там дачи пустые, детский сад из Москвы на лето приезжает. Только теперь уже свалили все. И там ещё прачечная розовая, котельная, амбулатория. Интересно, конечно. Генка показал, где лаз. Рядышком, за сараями, в лопухах.

 — Говорю тебе, сторож долбан, еле дышит.

 Сам Генка то и дело болтается за забором. Припёр клещи от зубного, пластинки, приёмник. Только отец в детский сад запрещает намертво. Чтобы никаких… Хуже, чем на станцию. Так на станции электрички, мужики пьяные, понятное дело, а тут что?

 Димка сунулся в лаз. В голове мелькнуло, как черта все равно. Стоишь на дороге и ты ни при чем. А как воткнёшься... Генка пихнул его в спину. Вылезли на аллею. Действительно, ни одного чёрта вокруг, чудно. Привык, что везде народ шляется. У дач окна заколочены. Да ну его, сад этот! Димка мялся у забора.

 — Держи!

 Генка сунул ему ломаный оранжевый грузовик. Закрутил головой, искал, как видно, муравейник. Генка любил туда пластиком расправленным капать. Просто так, на землю, неинтересно ему, лучше в цель. Сейчас глазищи свои темные раскроет, забормочет. Еврейский дом, мол, горит. А у самого, у Генки, Гирш фамилия. Димка знал это дело мельком, про евреев-то. На участке сзади жили татары, а вот так, по бокам, евреи. Люди разные, конечно. У всех свои порядки. Только евреи Димке, пожалуй, больше других нравились. Как-то приятно у них всё устроено. Вот, например, Целестин Моисеевич, врач. Димка руку на велике расшиб, так они с бабушкой к нему таскались. Целестин-то старый, весь согнутый. Худой, лысый, носатый, как птица какая. Руку Димкину взял длинными пальцами, запястье у него всё в пятнышках рыжих. И осторожно так поворачивает. «Где, — спрашивает, — деточка, у тебя болит?» Деточка! Димку так только крёстная да вот Целестин за всю жизнь и называли. Смешно. И книг у деда по стенам наставлено, аж черно, есть и с золотыми корешками. Бабушка Димку за локоть придерживала, чтобы не расшиб чего случайно. Это в редких домах так-то она делает, где почище. Или взять дачников у Анны Палны, раз как-то у них Димка был. Придумали рисовальный конкурс. Чтоб Валька-дачник и Димка с Андрюшкой море рисовали. Ну, они что, навазюкали по листу, так, болото вышло. Куда им с красками справиться. А Валька всё, как есть, изобразил. Парусник, волны кругом. Похоже, между прочим. Странное дело, персиков не Вальке, а им с Андрюшкой дали. Первый, мол, приз. Вот такие выходили Димкины евреи. Только он давно сообразил, о некоторых вещах лучше не трепать. Мало ли кто что думает. Честно сказать, странно, дело-то простое.

 Генка уже и машинку запалил. Когда только успел?

 — Погодите, я скоро. Ну, не крути, а то погаснет

 Машинка чадила, тянулись от неё длинные нити. Надо же, как вода, растекается. Чёрт, кто там за кустами-то? Сердце ткнулось в горло. Из зарослей выглянула седая, коротко стриженная голова. На полянку выбрался старик в клетчатой рубашке и линялых штанах.

 — Вы что тут? Безобразие хулиганите?

 Забор с лазом далеко остался. А если в обход, если… В животе у Димки бурлило. Старик взял у Димки горящую машинку, ткнул в траву, потушил.

 — Куда?

 Старикан ухватил Андрюшку за ворот, рубашка защемила кожу.

 — Вы чьи же? Откуда?

 Старик жевал травинку, глаза у него были мутные. Андрюшка молчал. У Димки закололо в носу. Он всхлипнул и сказал чужим тонким голосом:

 — Мы сироты. Из детского дома. Вы нас отпустите, пожалуйста!

 Старик недоверчиво покачал головой.

 Что ещё придумать, что? Нет, уж не отпустит, поведет в правление. Там ему сразу и скажут. Это, мол, Димка, живёт там-то. А вечером приедет отец, и тогда… Откуда только про сирот выскочило? Димка заплакал. Время от времени он приседал, тянул старика вниз, но тот держал крепко. Перехватив руки поудобнее, будто сумки несёт, потянул их к воротам. Они вышли на улицу, повернули налево и оказались перед поселковой калиткой. Из-за заборчиков посматривали внимательные лица.

 — Дя-я-я-ди-нька! — затянул Димка, раскрыв рот. Андрюшка хмурился, мигал, но держался. Потом нахмурился и буркнул Димке:

 — Да ладно. Чего ты?

 Первый палисадник тети Валин. Вон она стоит, головой качает. Противный дед Ревенников подошёл к самому забору, указал на пленников:

 — Лазают?

 Сторож кивнул и спросил:

 — Чьи, не знаешь?

 Ревенников пожевал губами и ответил:

 — Тёмненький, лобастый, это, кажется, Тоськин. А второй, по-моему, дачник. Ты у Таньки пойди да спроси.

 Сторож и мальчики перешли к следующему крыльцу. На ступеньках чистила картошку полная симпатичная женщина в брезентовых брюках и тельняшке. Она откинула запястьем прядь рыжеватых волос, отряхнула руки, сунула ножик в миску.

 — Не знаешь, Тань, чьи ребята?

 Димка притих. Как же тёте Тане их не знать. Он-то придумал, вот-вот вырвутся и побегут. Да это только в книжках запросто выходит. Намертво вцепился, зараза.

 Тётя Таня взглянула на ребят, потом на сторожа. Голос у неё тихий, приятный.

 — Знаю, конечно. Чего натворили-то?

 — Лазают, костёр жгут.

 Димке слёзы затекали в рот. Солёные, аж щипет. Андрюшка сопел, опустив голову. Тетя Таня нахмурилась и спросила:

 — Ты что, по земле их волочил?

 Она протянула пухлую белую руку, указала на выпачканный в земле Димкин локоть. Сторож замялся. Димка почувствовал, что хватка ослабела. Ревенников подошёл к самому забору, стараясь разобрать разговор.

 — Ты что, Тань, я их пальцем не тронул, за руки взял да привёл.

 — Кто его знает? Лучше пусти их совсем, а то пойдут ещё разговоры.

 Сторож ссутулился, подумал немного и разжал пальцы. Они стояли всё так же, рядом, но у Димки будто пробки из ушей выпали. Вот девки визжат, вот машина у ворот загудела, а в палисаднике орёт бабка на Маринку. Жгли они чего или нет, наплевать теперь и забыть. Что же такого тётя Таня ему сказала? И какие разговоры пойдут, о чём?

 Тётя Таня сходила за полотенцем. Пока умывались, стояла рядом, улыбалась. Она-то что радуется?

 — Тётя Тань, спасибо вам, спасибо! — забормотал Димка.

 — Да ладно.

 Ничего себе ладно…

 Узнав про сторожа и тётю Таню, Генка ухмыльнулся и сказал:

 — Дураки. Убежали бы…

 А в глаза не смотрит, отворачивается.

 — Ты, Генка, нарочно!

 — Что нарочно-то?

 Спрашивает, а сам губы облизывает. Боится. Точно, это он нарочно, нарочно. Только что из этого? Генка пожал плечами и пошёл со двора. Торопится, будто куда опаздывает.

 Позвали ужинать, Димка побрёл на террасу. Башки не хватит, чтоб про жизнь-то понять. Вот взять хотя бы воскресенья, когда народа битком, а Генка прячется. И Олечка, почему она щиплется? И про что Генка у муравейников приговаривает? Надо ведь разобраться, где горит этот самый дом и кто его поджёг.

 Мать цыкнула на него, чтобы ел быстрее. Димка насупился, уставился в телик. Про танкистов сегодня будет или нет?



Самойлов Алексей Юрьевич
Родился в Москве. Окончил Московский Технологический университет, работал в различных коммерческих компаниях, преподавал в экономических вузах. Печатался в журналах "Урал", "Дружба народов", «Аврора», «Нева», в альманахе кружка "Белкин" при Литинституте им Горького. Лауреат Волошинского литературного конкурса 2013 года.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    

Читайте также:

Алексей Самойлов
Сказки декабря
Повесть
Подробнее...