Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Страна оленей

Ольга Петровна Иженякова родилась в поселке Кондинском Ханты-Мансийского округа Тюменской области. Окончила высший технический лицей и Тюменский госуниверситет.
Публикуется с 16 лет. Автор книги прозы «Обратная сторона».
Живет в Москве

Часть первая

Завод по выпуску наград

С конвейера сползли десять пронумерованных бляшек, лента остановилась. Каждую из них предстояло покрыть малахитовой эмалью и положить на губку обсохнуть. А после вместе с другими, но уже рубинового цвета отнести в небольшом тазу упаковщице. Она-то после нехитрых манипуляций и создавала то, что называется государственными наградами – орденами и медалями, которые в ярких китайских шкатулках с бархатными или атласными подушками внутри – в зависимости от наличия ткани в швейном цеху – президент регулярно вручал в Большом Кремлевском дворце перед телекамерами выдающимся людям или просто тем, кому повезло. Обычная человеконорма в наградном цеху – тридцать бляшек в день.

На сегодняшний день это была последняя партия, Виктор не торопился и работал с усердием, хотя больше чем за двадцатилетний трудовой опыт претензий к нему не предъявляли, а так сказать потребители были счастливы. Впрочем, однажды ему довелось-таки увидеть брак – буквы на ордене Дружбы, которым хвастнул родственник жены, оказались залиты эмалью. Но какой мастер признает свою ошибку, тем более если речь об изделии, практическая ценность которого равна нулю?

Работа ему нравилась, и трудяга старался, каждый раз вкладывая в разрисовывание бляшек весь свой талант, хотя со временем движения его стали отточенными до механизма, он не расслаблялся даже в отпуске, методично по часам разрабатывая мелкую моторику пальцев. А когда по телевизору показывали церемонии награждений, чувствовал себя именинником. И если для кого-то получение награды – это просто форма государственного поощрения, то для Виктора торжественная церемония носила почти сакральный характер, как бы ознаменовавшая переход от одного состояния к другому. Он по детски, наивно радовался за награжденных. Считал необходимым в таких случаях пропустить рюмочку-другую спиртного, хотя в пристрастии его заподозрить было невозможно, здесь другое – душа требовала праздника.

Семейная жизнь, как и работа, сложилась давно и вполне удачно, с женой Ларисой, когда-то грезившей Ландау с его теорией о счастье, они существовали в параллельных мирах, как незнакомцы каждый тщательно охраняя своё личное пространство. Сын подросток гармонично вписался между двух планет и тоже жил своей жизнью, его даже ласкательными именами не называли – к фамильярности оба родителя питали резкое отвращение – просто Игорь. А если он нарушал каким-то образом устоявшийся дома порядок, то Игорь Викторович, давая понять, что человек, к которому обращаются по имени-отчеству, просто обязан соблюдать определенный этикет.

Если бы родители, отошли от своих теорий и внимательно пригляделись к сыну, то непременно бы заметили, что планета по имени Игорь Викторович давно отдалилась на расстояние больше обычного и окрасилась в огненно-красный цвет. Давно назрел подростковый бунт, который, как и всякий всполох, мог привести к непредсказуемым последствиям – они бы, безусловно, приняли меры. Но они шли по другому пути – теоретическому, который, увы, не всегда совпадает с жизнью.

Искра вспыхнула с банального отказа. Сын за один день потратил недельный лимит карманных денег, еще и задолжал. Родители выдать снова отказались, даже не вникнув в причину сыновьих трат. «Нет, значит, нет», – сказал Виктор, как отрезал. Лариса, как водится, его полностью поддержала и, давая понять, что разговор окончен, оба родителя тут же принялись смотреть новости по телевизору. Игорь уже из своей комнаты слышал через открытые двери отрывки. «Украинский Генштаб опроверг данные, что над Мариуполем летали российские самолёты», «Госдума приняла поправку о бесплатной приватизации жилья», «Неизвестные штурмуют отель с министрами в центре сомалийской столицы Могадишо», «Президент Финляндии легализовал однополые браки»...

Между тем он достал мольберт, бумагу с водяными знаками припас загодя, небольшой рулон он нашел между книгами деда, который лет тридцать работал на монетном дворе, правда, бумагу он приносил для хозяйственных целей: она не промокала, и в ней удобно было хранить крупы и некогда дефицитный сахар. Дальше – дело техники, мелькавшие на компьютерном экране картинки тысячерублёвок нужно было подогнать по размерам и пустить на струйный принтер, который в отличие от лазерного полностью сохранял контуры и рисунок. В принципе, Игорь Викторович мог и более крупные купюры распечатать, но к ним, как рассудил подросток, больше внимания, а зелёненькие любой кассир без подозрения примет. Друзей он решил честно предупредить: вместо одной бумажки даю пять, но сомнительных, в принципе разговор у них как-то на эту тем был, все знали о его династии, поэтому трудностей не предвиделось.

Лариса ночью плохо спала, ей всё время казалось, что находится в состоянии невесомости, вот-вот гравитация исчезнет, и она рухнет на пол. Сонная, она включила торшер, встала. Начала анализировать те состояния, которые в последнее время ей услужливо показывало воображение. Сначала её преследовал кошмар, будто квартиру залило нечистотами, которые нужно выгребать почему-то вручную, хотя – казалось бы – почему бы не вызвать соответствующие службы? То в ней поселялась уверенность, что их дом рухнет, как карточный и никакого следа от их семейной жизни не останется. Она босиком поплелась на кухню и нажала кнопку чайника. «Вероятнее всего, – размышляла женщина, – у меня подкрадывается климакс. Вот так, молодость ушла и не простилась, старость пришла не поздоровавшись». Вспомнила, как вырос сын за минувший год, и уже не он ей, а она ему до плеча, заварила зеленый чай и удобно закуталась в плед.

За окном проступал рассвет, урбанистический пейзаж, который ещё не так давно её, коренную москвичку, вдохновлял и даже радовал, теперь стал тяготить, Ларисе внезапно захотелось на дачу, в деревянный домик с русской печкой, ощутить тепло огня, запах березовых дров...

– Так, возьми себя в руки, тряпка! – дала себе внутреннюю установку. – Хватит терзаться экзистенциальными мышлениями! Раз уж проснулась рано, то хотя бы приготовь полноценный завтрак, а не вечные бутерброды!

Женщина уверенно направилась к холодильнику, заодно решив, сделать гимнастику. Из любой ситуации, рассуждала, нужно извлекать максимум пользы.

Включенный свет и шум на кухне разбудил Виктора, он, кряхтя, встал, лениво размял суставы, влез в тапочки и поплелся выяснить у жены, в чем дело. Услышав предположения о надвигающемся климаксе, муж скорчил недовольную гримасу, ушел обратно в спальню, немного жалея, что не сунул в рот кружочка ветчины.

В наградной цех поступил крупный заказ: нужно срочно изготовить девяносто восемь бляшек «Золотая звезда» вручаемые героям. Работа тонкая и, что немаловажно, хорошо оплачиваемая. Всё бы ничего, но выполнить нужно в определенный срок, а цейтнотов мастер терпеть не мог. Он пробовал возразить бригадиру, что на складе, по его соображениям, должно храниться не меньше пятидесяти уже упакованных наград, на что услышал непривычное: склад пуст, вся продукция отдана по спецзаказу ещё в прошлом году.

– Началось, – недовольно буркнул он, – ни войны, ни рекордных урожаев, ни новых фабрик-заводов-пятилеток, а высшие государственные награды оптом вручают! Кому? Артистам, что ли?

– Наше дело маленькое, – заключил бригадир, – сделать качественно продукцию и в срок.

Он знал, Виктор – мастер уникальный, и любых споров с ним избегал.

Работать в вечернее время не входило в планы специалистов наградного цеха, но возражать никто не стал, каждый сообщил домашним о трудовой повинности, и все покорно принялись за работу. Тут же рядом с конвейером появились столики с едой и уже разлитыми по пластиковым стаканам напитками, чтобы работники не отвлекались, ярко загорелись боковые лампы, и утро плавно перетекло в вечер, а затем и ночь. Доставка работников домой, само собой, тоже была предусмотрена.

В конце рабочего дня у Виктора разболелась голова и, придя домой, он сразу поплёлся в ванную.

– Папа, пап, – обратился к нему сын.

– Ну?

– Есть разговор.

– Давай завтра.

– Завтра – это далеко, а может, и не будет.

– Будет-будет, – махнул рукой отец, – мне надо сорок восемь медалей сдать.

– Ну, ладно, как хочешь!

Лариса домой тоже поздно пришла, после работы записалась к гинекологу. Она не боялась надвигающейся старости, но, как и большинство женщин, просто хотела знать, как к ней подготовиться. Она всегда отличалась прагматичным отношением к жизни и заранее всё планировала – учёбу, работу, замужество. Пережив несколько красивых романов, зрелая уже, остановила свой выбор на Викторе, выбирая его как породистую собаку: с хорошей родословной, без болячек, без разных отклонений и уж, естественно, моложе себя. Её нацеленность на здоровое потомство быстро дала плод – Игоря, правда второго ребёнка, она, как ни старалась, родить не получилось. А хотелось троих, чтобы на старости можно было выбирать, с кем остаться. Врачи, помнится, так и не дали тогда вразумительного ответа: почему? Впрочем, если учесть, что отечественная медицина отстаёт лет на пятьдесят, а к заграничной тогда доступа не было, то ни о каком спросе и речи быть не может.

Игорь тихо бросил маме «Привет»и ушел в свою комнату.

– Ты ужинать не собираешься? – крикнула она из-за двери.

– Не-а, не хочу.

Женщина отвернулась и ушла на кухню, стопроцентно уверенная, что сын таким способом протестует против наказания. «Как же называется эта ситуация?» – размышляла она. А, вспомнила! Диссонанс! Завтра на работе так и скажу: «У нас дома полный диссонанс». А что это значит? Это значит, что в ближайшие выходные нужно всем хорошо выспаться и отдохнуть. Ах да, записать в блокнот: завтра поищу в интернете хорошую базу отдыха в Подмосковье, где большой бассейн, спа-салон, финская сауна. Чтобы к следующей неделе в доме воцарилась гармония – то, что в эстетике принято называть слаженностью единого целого.

Ларисе предстояла нелегкая работа – убедить на консультации руководителя энергетического предприятия найти в себе скрытые резервы – а в том, что такие есть, он прямо-таки уверен – ему нужно перечитать собственную диссертацию, созданную для него ученым негром, выписать острые моменты и подробно ознакомиться с библиографией. Но, странное дело, когда нужно приняться за чтение, нападало такое страшное уныние, что потребовалась срочная психологическая, если не сказать психиатрическая, поддержка.

– Вы, – начала незаметно для себя репетировать она, – сделайте несколько, аппетитных, но разных канапе, поставьте их на стол рядом с рукописью и после каждой страницы съедайте по одному, для начала поставьте не более двадцати… да-да, предвижу ваше возмущение. Разумеется, вам придется переступить через себя, ибо отвращение к работе сильно, так сильно, что… ваше раздражение перерастает в злобу, я бы сказала в гнев, но посмотрите на канапе, успокойтесь. Не получается? Силой воли гасим в себе негативную эмоцию, нет, не гасим, это я неправильно выразилась, направляем её глубоко-глубоко внутрь, но ненадолго, чтобы не взорваться, а только для того, чтобы получить нужную струю. Предупреждаю, сначала будет непросто и тяжело, и возникнут разные эмоции, но это надо пережить, пройдет какое-то время – и появится правильная мотивация. Когда, например, добывают нефть, то всегда сначала идет грязь, а чистое земляное масло без примесей появляется гораздо позже.

Фу! Глупость!!! Зачем я вру сама себе? На него давит чувство вины. Он такой сытый, сильный, довольный жизнью присваивает себе совершенно законно результаты чужого труда… а как победить чувство вины? Его можно по принципу петролеума загнать внутрь? Нет, не так, выпустить на волю…

Через полчаса прозвенел будильник.

– Больше всего бойтесь панических атак, – говорила Лариса себе в лифте, – панические атаки не только портят качество жизни, но и приводят к хроническим заболеваниям. Начинается же все обычно со страха, бессонницы, различных зависимостей. Нет, я не ставлю себе целью вас успокоить, я просто предлагаю вам посмотреть на себя с другой стороны.

Давайте, уважаемый Олег… э-э-э… Олег Владимирович, поговорим о ваших детских талантах…


* * *

Игорь убедился, что родители ушли, и начал на полу раскладывать рулоны. Один из них,относительно новый, судя по боковой наклейке две тысячи какого-то года, а может, даже двухтысячного, он как раз и сгодится. В это время было уже государство Россия, оно-то символично отражено на дензнаках, а до этого СРСР или СССР, в общем, союз многих республик, там и Грузия, и Литва, и Казахстан – все управлялись Москвой, рассказывал как-то папа. Там все существовало в жестком режиме, даже бумага тверже. Игорь поднес её к окну, наполовину развернул рулон. В один ряд шестикратно к нему был обращен профиль Ленина, сейчас, конечно, всё другое, – заключил подросток и направился к рулону, на котором было выгравировано «Россия».

Мысленно он еще раз вернулся к личности вождя, но так и не мог вспомнить более-менее значительных деталей. Фамилия дурацкая, но живучая, он слышал о светской львице, которую называют Ленина. Вроде Лена Ленина, а то ли это настоящее, паспортное имя, то ли бренд – не разобрать, ни в первом, ни во втором случае. Чтобы выяснить подобные моменты, нужно примитивно заглянуть в яндекс, а тратить время – лень. Ленин-Ленина-лень…

Между тем он стал загружать в графический редактор цветные картинки и занялся их обработкой. Программа от многозадачности зависла, трудолюбивый юнец времени даром тратить не стал, занялся резкой бумаги, рассчитывая межинтервальное расстояние вплоть до миллиметра; по его подсчету, через час сорок на свет должны появиться первые домашние купюры.

В ответственный момент Игорь вспомнил, что проголодался, и, приостановив работу, отправился на кухню. Заботливая мама оставила бутерброды с ветчиной, греческий салат и даже кашу в горшочке, видимо, на нее сегодня вдохновение нашло, – заключил сын и начал высыпать кушанье в миску, накладывать половником поленился, в присутствии родителей он вел себя по-другому, в одиночестве наоборот – всё упрощал. Но все же посуду за собой помыл.

Последующие полчаса у него буквально украл друг Дима, который в ответственный момент решил позвонить и излить душу. Димон – как его называли все, включая родителей, вчера узнал, что у его возлюбленной есть другой. Разобраться по-мужски с соперником не получится, потому что оба улетают в субботу в Англию присматривать места для учебы, у Димона же, выходца из рабочей семьи, таких денег нет, поэтому ему ничего не остается, как остаться на родине и примириться с несправедливостью. Но он не из хлюпиков! Как настоящий мужик, он решил махнуть в Сибирь на заработки, чтобы разбогатеть и…

– Как ты думаешь, в Магадане можно заработать? – спросил он у Игоря.

– Вряд ли, – ответил тот, – там же эти… тюрьмы.

– Ах да! Вспомнил. Слышь, а где нефть добывают?

Игорь наморщил лоб, он никогда не задумывался над этим вопросом, неохотно поплелся к компьютеру и открыл рейтинг крупнейших нефтедобывающих регионов России. В лидерах высветились три – Ханты-Мансийский округ, Ямало-Ненецкий тоже округ и Татарстан.

Его взгляд скользнул за окно. Напротив, где еще недавно имелся небольшой скверик, монотонно работал экскаватор, роя котлован под новостройку. На месте уютных скамеек виднелась утрамбованная дорога, по которой сновали грузовики с кирпичами и бетонными перекрытиями, а детская площадка, где еще осенью он с Димоном рассуждал о жизни, оказалась полностью заваленной мешками с цементом.

– Я знаешь, что вот сейчас подумал, вот прямо сейчас, – говорил друг, – махну-ка в этот Ханты-Мансийский округ. Паспорт при мне, как ты думаешь, пять тысяч на дорогу хватит?

Игорь, завороженно глядя на экскаватор, который с высоты их квартиры казался игрушечным, вдруг вышел из оцепенения и предложил:

– Димон…. Я всегда за тебя, ты знаешь.

– Знаю, иначе бы не звонил.

– Короче, давай сейчас ко мне.

– Зачем?

– На дорогу добавлю.

– Шутишь?

– Нет. Я серьезно.

– Все-таки решился…

– Да.

– А не боишься? За изготовление фальшивок, знаешь, что может быть?

– Знаю. Но есть и другая статистика. В России ежегодно около восьми процентов денежных купюр оказываются фальшивыми, понимаешь? Восемь процентов от всей денежной массы, это сколько миллионов?

– Уговорил, еду…

За окном начали методично забивать сваи. Бум-бум-бум, бум-бум-бум – послышалось в квартире, в такт стали подрагивать стены. Игорь закрыл форточку, однако звук не уменьшился. Задрожала в коридоре репродукция Боттичелли, с потолка посыпалась штукатурка, он направился за пылесосом, чтобы убрать, но в этот момент позвонил Димон.

– Привет! Влезай в папины тапки, у нас землетрясение.

– Знаю, видел! Последний зеленый участок в районе убрали. С корнями, можно сказать, вырвали наше детство, а тот клён помнишь, мы в дупле прятали сигареты…

– И не только.

– Масквабад, одним словом. Как же меня это достало!

Димон хозяйски зашел в комнату друга и застыл на пороге. Как в цветном кино, вся девятиметровая каморка оказалась устланной тысячными купюрами.

– Красота какая! – торжественно выдохнул он. – Стоп, этот момент надо запечатлеть.

Он достал из кармана смартфон.

– Ты что, дебил? – Игорь вырвал у друга аппарат. – Никто ничего не должен знать. Никогда! Понял?

– Заметано.

После этих слов Димон подошел к географической карте России, которая висела прямо над письменным столом и начал высматривать нефтеносный Ханты-Мансийский округ. В воображении он уже, безусловно, заработал несколько миллионов, причем самым законным способом, и мог без особых усилий покорять туманный Альбион. В последнее время как-то помимо своей воли он стал просматривать светские хроники и заострял внимание на именитых англичанах. А в том, что в его жизни будет Англия, Димон не сомневался. Для этого надо, непременно надо стать состоятельным.

На прощанье Игорь угостил друга чаем и как бы про себя сказал:

– Ты там обустройся, я, быть может, тоже махну к тебе, достала меня эта «нерезиновая».

– А тебе что, – резюмировал друг, – у тебя все тип-топ, как в песне поется, мама, папа, я – дружная семья.

– Никакая не дружная. Я здесь чужой.

– Вот те и раз! А кто родной? Кто здесь родной, если не ты? – повторил он.

– Понимаешь, Димон, в нашей семье так сложилось, а может, изначально задумано, не знаю, вполне может быть, но здесь все чужие.

После этих слов снова разнеслось эхом бум-бум-бум, задрожали стены и Димон засобирался уходить.

– Ты знаешь, о чем я подумал? – повернулся он у дверей. – Вот там, в ветках клена, над тем местом, где был наш тайник, имелось гнездо серых птичек, мы тогда решили, что это соловьи.

– Да, конечно, помню, как такое забыть?

– Вот придет время, вернутся соловьи или кто они там из дальних странствий, прилетят, а тут тю-тю, фьюить, нету гнезда. Нету жилья, и вместо того, чтобы думать о продолжении рода, о любви и новой жизни, они станут искать место под гнездо и вить новое, с нуля начинать… если после перелета сил хватит, конечно.


* * *

– Уважаемый Олег Владимирович! Я много думала над тем, чтобы разобраться с вашим нынешним состоянием.

– Мда…

– Давайте сразу договоримся, вы на меня смотрите как на специалиста, который знает, как вам помочь, а не как на женщину, с которой может быть секс…

– Ну зачем вы так, – засмущался руководитель энергетической компании.

– Так – слушаем меня – не перебивая, – безапелляционно заявила Лариса. – Вам нужно создать мотивацию на труд, который не вызывает у вас желания… для начала давайте поговорим о ваших детских талантах. Итак, Олег Владимирович, что вам нравилось делать в детстве? Вспомните, но прошу вас, подумайте. Ответы вроде заплывать на спор, прогуливать уроки, бегать наперегонки не принимаются, подобное в той или иной мере свойственно всем детям. Вы должны вспомнить именно талант, то есть способности к чему-нибудь или их задатки. Например, игру на музыкальном инструменте или в футбол, а может, вы умеете рисовать или петь?

– Нет, не было у меня талантов, точно. И драться не любил, середняк такой. После школы поступил в МЭИ, там у матери в приёмной комиссии знакомая работала, тяжело учился, дважды исключали, в армию ходил. Ну а на старших курсах по политической линии продвинулся, пригласили работать в штаб избирательной комиссии…

– То есть, я правильно понимаю: энергетика вам тоже не нравится?

– Нет, то есть да, скорее да, чем нет.

– Вы точно сказать не можете.

– Да кто его знает!

– Ну хорошо, а вот на домашнем уровне, как у вас с электричеством обстоят дела? Я не к тому, чтобы, например, лампочку вкрутить, а более сложные функции выполнить, например, разобраться со счетчиком сможете?

– Глупости, зачем я туда полезу, это работа участкового электрика.

– Понятно. Итак, перед нами диссертация, которую нужно «разобрать по косточкам», чтобы достойно выступить перед оппонентами. Так?

– Да.

– Наверняка её прогнали через «Диссернет»?

– Всё чисто. Иначе бы я не заплатил.

– Вы… вернее, ваша работа, предполагает научное открытие…

Энергетик махнул рукой:

– Что там открытие! Это революция в энергетике, которая, по сути, упрощает работу всей структуры, начиная от ЛЭП, заканчивая аудитом!

– Прекрасно!

– Я о том же!

– Иными словами, работа производит сенсацию.

– О том и речь.

– Осталось только её защитить, выступить достойно, представить широкой общественности.

– По сути, пустяки.

– Но ведь этой работе, насколько я понимаю, предшествовали научные статьи, которые вы публиковали в официальных источниках.

– Как сказать, публиковал я, но автор, вернее, авторы, другие люди.

– А в этих статьях, какой процент ваших непосредственно трудов?

– Нету моих трудов там. Говорю же, я по политической линии работал.

– Уважаемый Олег Владимирович, ответьте мне честно: вас смущают вопросы морали?

– Знаете, Лариса, не умею правильно сказать. Вот я, допустим, защищу диссертацию, присвоят мне звание кандидата наук, надо, давно уже пора, жена трет постоянно, а потом вдруг окажется, ну, так получится, все узнают, что это не я писал и не моя эта работа. У меня сосед по даче Васька Жук, мы с ним с детства вроде дружим, он ведь первым не поверит. Ну не похож я на ученого.

– Как вы определили?

– Я не могу по-простому объяснять сложные вещи, я вообще ничего не могу.

– Вы испытываете страх или…нет, скажем так, непонятное беспокойство?

– Да. Одним словом, да.

– Тогда проще, нам надо поработать над созданием психологического барьера, одним словом говоря, стены, которая бы вас защищала от тех случаев, когда вам создают некомфортные условия. Но это, я так думаю, будет следующим этапом, сейчас задача состоит в том, чтобы заставить себя понять суть диссертации.

– Да, Лариса, вы правы.

– А почему бы вам не попросить человека, написавшего её, объяснить суть в двух словах?

– Не могу. Нет… не смогу. Стыдно. Он так смотрит, у него дочь инвалид. Он ведь не от хорошей жизни…

– Понятно. Тогда попросите кого-нибудь другого, кто хорошо разбирается в теме.

– Гениально! Лариса! Вы умница, как же я раньше до этого не догадался. Конечно, поручу главному инженеру, он дока во всей технике, а как объясняет, заслушаешься, даже мне становится понятно. Так, Лариса, сколько я вам должен? Только не скромничайте…

– Подождите, Олег Владимирович, не торопитесь, мы с вами должны поработать над социальными установками, без них никуда.

– В следующий раз, я бегу звонить Евгеньевичу!

Клиент достал толстый бумажник, отсчитал семь стодолларовых купюр и положил их перед Ларисой. На прощанье он еще раз окинул её взглядом, но осекся, про секс она сразу сказала – нет. Ах, что за женщина! А почему бы нет? А вдруг?


* * *

Виктор как бы между прочим поинтересовался у начальника смены, откуда поступил заказ. На его памяти государственные награды, да еще в массовом порядке, не присуждались. Он регулярно следит за прессой.

– Чего тут непонятного? – удивился шеф. – Наградные комплекты заказала Чеченская республика, а она, если помнишь, входит в состав России.

– Вопросов больше нет.

Мужчина поправил очки и принялся за работу. Новая партия знаков вышла с острыми углами, и их потребовалось отполировать, прежде чем покрыть эмалью. Он направился к токарному станку, включил его и легко, как школьник точит карандаши, прошелся по каждой бляшке. После чего осторожно сдул пылинки и вернулся на свое рабочее место, оборудованное лупами разного размера. Не торопясь, как привык, он стал рассматривать значки и нашел, что партия сделана весьма небрежно, видимо, впопыхах. Вспомнил фразу спортивного комментатора: «Главное – не как сыграли, а счет на табло». Но почему бы, размышлял, изготовление государственных наград не приравнять к созданию произведений искусства? Нельзя к предметам, которые знаменуют важные вехи в людской жизни, так промышленно относиться. Он вспомнил, сколько таких наград у эстрадных певцов, юмористов, жен и мужей заслуженных людей, и приуныл.

К тому же многие значки, над которым так кропотливо он трудится сейчас, у людей будут не первыми и не последними. Где они, настоящие герои? Люди, достойные почитания?

– У вас зеленая эмаль кончается?

Раздумья Виктора перебила коллега Наталья. Он оторвался от лупы, перевел на нее взгляд, взглянул в банку, и привычно тихо произнес:

– Да, почти закончилась, как видишь. Пойдешь в снабжение мне тоже возьми, а лучше две сразу, чтобы завтра не ходить.

– Хорошо. В принципе, мне зеленой надо мало, у меня три комплекта осталось. Может, вы мне отдадите свою, я пока покрою, поставлю сохнуть, а потом уже отправлюсь в снабжение.

– Хорошо, берите.

– А вам только эмаль нужна?

– Ну да… хотя стоп, нет, еще нужна полировочная пилка.

– Шестёрка?

– Ну, пусть шестёрка. А то эта совсем стёрлась.

– Поняла.

Виктор снова принялся за работу, перед глазами что-то мелькнуло, посмотрел на окно. В форточку залетела птица, покружила в цеху и направилась в коридор.

Трудолюбивый работник осторожно начал расставлять на подушке готовые бляшки, еще раз каждую рассматривая через лупу. Минут двадцать назад ему звонила приемщица, чтобы поторопить с окончанием работы, но он на такие просьбы обычно не реагировал, неустанно, как мантру, повторяя про себя: качество превыше всего.

Заметил, во вторую смену остается работать не только его цех, но и гальваническое отделение, где значки покрывают золотом и серебром. Несколько раз ему приходилось видеть, как золотая соль, соединенная с цианистым калием превращается в золото 999-й пробы, но то высшие государственные награды, заказ на них поступает из президентского управления.

«Совсем обесценили значимость державного поощрения, что за люди!» – буркнул про себя.


* * *

Москва в вечернюю пору всегда вступает шумно, с суетой прохожих, разговорами на бегу, движением транспорта, принцип «белки в колесе» – как любила говорить Лариса, работает безотказно, повсеместно, и распространяется далеко за МКАД. Люди и живность, подхватившие столичный вирус «колеса», по инерции продолжают бегать у себя в Коломне или Истре.

Трудолюбивая хозяйка решила с ужином подождать, пока не приедет домой отец семейства. Сын на такое решение отреагировал с присущим ему подростковым нигилизмом «а по барабану», что в переводе на нормальный язык означает: ему безразлично и время ужина, и ужин, и, судя по выражению лица, вообще всё. Мать решила не лезть в душу. Если что-то случилось, сам расскажет, рассудила она, а если откажется, то тогда и щипцами не вытащишь. Все же спросила, что бы юнец хотел вечером съесть, хотя ответ предвидела, и, когда снова услышала «а по барабану», успокоилась. В любое другое время у неё бы созрел протест, она бы непременно каким-нибудь образом выразила недоумение. Зацепилась за слово, за пришедшую мысль, за что угодно!

Когда Виктор появился на пороге квартиры, Лариса снимала салфетками в ванной косметическую маску, попутно репетируя завтрашнюю консультацию, а сын в третий раз пересчитывал высохшие купюры.

– Я устал, как собака, – выдохнул глава семьи, увидев жену в новом атласном халате.

– Это видно – расслабься и забудь.

– Представляешь, у нас ежегодно примерно на пятьдесят человек увеличивается число одних только героев России, а уж сколько обладателей орденов и медалей! Если мы и дальше будем такими темпами работать, то через пару лет каждый второй житель нашей страны будет иметь государственную награду!

– Брось, Вить! Сколько тебя учить: переступил порог дома – забудь о работе. Ты работаешь в системе человек–техника, а не человек–человек, тебе проще.

– Да, ты права… а как там пацан?

– Надулся на весь белый свет, может, поговоришь с ним?

– Может, и поговорю.

За ужином никто не проронил ни слова. Рыба, запеченная в фольге, и гарнир из киви настолько заняли мысли семьи, что говорить совсем не хотелось. Предусмотрительная хозяйка заранее заварила зеленый чай, который, судя по плавающим цветкам, привезен из райских уголков планеты.

– А можно белый хлеб? – нарушил тишину сын.

– Нет, – отчеканила мама, – за ужином надо есть черный. Впитай в себя эту истину, сколько раз можно повторять, у нас и так плохая экология, так будь добр, хотя бы через пищу компенсируй организму необходимое количество витаминов и микроэлементов.

– Ох-ох-ох, что ж я маленьким не сдох, и никто мне не помог, а ведь мог…

– Что ты сказал?

– Ничего.

Тут Виктор вмешался:

– Ты что, забыл? Когда я ем, я глух и нем.

Сын посмотрел на отца исподлобья и, не меняя выражения, пробурчал про себя:

– По-моему, ты такой всегда…

– Что? – спросила Лариса, обратившись к сыну.

– Приятного аппетита, мама. Приятного аппетита, папа.

Игорь поспешно встал, убрал за собой посуду и направился в свою комнату. Родители недоуменно переглянулись. Он сел за компьютер, нашел в соцсетях Димона и спросил у него, как дела?

Димон написал, что благополучно обменял купюры на билет до Сургута, кассирша ничего не заподозрила, родителям оставил записку, мол, вместе с друзьями по кадетскому классу на три дня ушел в поход в Тверскую область. И сейчас он в плацкарте на верхней полке едет в Ханты-Мансийский округ, жует чипсы и почти счастлив.

Игорю вдруг захотелось вместе с сумасбродным Димоном побыть рядом, балдеть от неопределенной будущности и дремать в такт покачивающегося поезда.

Мальчик посмотрел в окно. Внизу одиноко стоял экскаватор, он выглядел, как парализованный старик, а рядом штабели бетонных плит и напоминающие гигантские батоны груды кирпича. Эту же картину увидел Игорь из окна своей спальни и тихо произнес:

– Господи, что натворили. Что с парком сделали… Больше всего мне хочется теперь уехать куда-нибудь в зеленый уголок навсегда и забыть, стереть из памяти это варварство. Как же надо ненавидеть свою страну и свой народ, чтобы повсеместно тыкать многоэтажки!

Лариса лениво потянулась:

– Но ты же эту ситуацию не можешь изменить, не кисни, прими как данность. Да, это плохо. Это, прямо скажем, отвратительно, но надо жить, раз уж мы поставлены в такие условия. А насчет зеленого уголка… давай махнем куда-нибудь на выходные… Сначала я подумала про дачу, но там же пока еще холодно и уныло. Может, в какой-нибудь подмосковный санаторий?

Муж почесал щеку и ответил, что вряд ли получится отдохнуть в выходные. Он краем уха слышал сегодня про новый заказ, а это значит, что субботы-воскресенья будут рабочими. К тому же сын явно что-то задумал, по лицу видно. Надо бы, конечно, с ним поговорить по-мужски, но когда, вот вопрос? Как в грустной песне: всё дела, дела.

Игорь попросил Димона включить скайп, чтобы проникнуться атмосферой странствия, друг тут же настроил камеру, и через несколько сотен километров парень услышал разговор неизвестного пассажира с нижней полки:

– …Со стороны, кажется, будто москвичи постоянно и помногу работают, но это впечатление обманчиво. У столичных кадровых службоднозадачный принцип подбора: специалисты, которые что-то реально делают, должны быть иногородними, это электромонтёры, наладчики, проектировщики, газорезчики, бульдозеристы, сварщики, операторы тепловых пунктов, слесари, машинисты. Приезжие не уйдут на больничный в ответственный момент, в учебный или другой отпуск, да и просто – они трудяги, а москвичей надо принимать кладовщиками, ведущими инженерами, бухгалтерами или делопроизводителями…

Игорь улыбнулся, он и раньше постоянно слышал о противостоянии москвичей и приезжих, но так, можно сказать тет-а-тет впервые.

– Димон, а Димон, а ты не боишься, что тебя возненавидят за то, что ты москвич?

Друг плавно настроил камеру на себя и прошептал:

– Немного страшно, но знаешь, как говорят, кто не рискует, тот не пьет шампанского.

– Эх, завидую тебе!

– Тогда давай ко мне! Но только не сразу, погоди немного, чтобы я обустроился, привык, ко мне привыкли.

– Ну да…

– Спокойной ночи, скажи нашим в школе, что я заболел.

– В принципе, это где-то правда… Пока!


Часть вторая

Верка


Я ушла.

Ты узнал, что астры пахнут снегом.

Эхо живет в камышах, а лесной ручей поет частушки...

Но я ушла.


Теплый ветер подул с северной стороны, медленно и волнообразно, расчесывая лес. Кедровая пыльца слетела и окрасила воздух.

– Красота-то какая, – вздохнул-вздохнул Ванхо, – о небо, как ты щедро посылаешь богатства.

Он глубоко вдохнул, чтобы набраться сил. И, шатаясь как пьяный, поплёлся на берег. Ему предстояло подумать. Минувшей ночью к нему явился покойный отец. Старик сел на край кровати и внимательно посмотрел на сына. А потом подошел вплотную и протянул руку.

– Ты … выпил? – спросил Ванхо и осекся, он знал, что в той жизни не пьют и не едят. Неизвестно откуда, но знал.

Но ничего другого ему в голову не пришло. В жизни отец обнимал его только по пьяни. В трезвости был злым и всех ненавидел. И всегда пел одну и ту же личную песню: «Салей сядота-мат нюни небя, ельце хамза мань ханавэми...» («Красавицу Салей — мать моих шести детей, я украл, её любя...»)

Это была неправильная песня на чужом языке. Мама не любила её, много раз плакала, когда слышала, но отец нарочно пел её снова и снова. Много позже Ванхо понял: папа мстит за унижение, он не должен был жениться на чужачке, за это его выгнали из дома и никогда больше пустили.

Со временем он привык к новому дому и новым родственникам, но стоило ему выпить, как в словах начинала сквозить такая боль, хоть уши затыкай.

Ванхо хотел поговорить с отцом, но тот то ли обиделся, то ли не положено ему долго тут быть, обошел вокруг кровати и исчез за шторкой.

Он был настолько реален, что сын почувствовал даже запах его одеколона.

«Интересно, что хотел сказать? – думал Ванхо. – Может, предупредить о смерти? Вроде бы рано, но с другой стороны, кто знает, сколько мне положено? Лучше бы, конечно, приготовиться, на всякий случай, а то, кто знает, может, вот теперь в эту самую минуту, ангел смерти с солнечным мечом направляется сюда, и тогда этот час жизни окажется последним.

Ванхо достал папиросы, ночное видение всё еще крепко держало его в своих объятьях. Устало посмотрел на жену, вышедшую из дома, и вдруг пришла шальная мысль: а что если я вижу её последний раз? Эх, Верка, Верка, как же ты без меня будешь справляться? Тебе и со мной-то непросто, а уж одна и подавно помрешь. Ванхо любил свою жену, несмотря на то что она слыла лентяйкой и пьяницей. «Ну, какая она алкоголичка, – оправдывал её перед мужиками, – от второго стакана уже спит». Ему обидно было за Верку, её непутевость, но через сетки морщин и желтые зубы Ванхо видел молодую девочку с влажными губами, которая четыре года по любой погоде приезжала к нему с передачами в областной центр, где он сидел в тюрьме. Он до сих пор уверен, что только из-за неё его амнистировали, всей камерой бумаги о помиловании сочиняли. А потом, когда освободился, вместо того чтобы валяться у девчонки в ногах, запил-загулял, в соседнем поселке нашел невесту-хохлушку, и уже свадьбу назначили, но тут узнал, что Верка в больнице, хотела вены себе перерезать… Ванхо протрезвел, пошел, забрал её из палаты и прямо в больничном халате привез в загс.

– Ты чего как неживой? – спросила жена.

– Отец ко мне ночью приходил.

Верка поморщилась от головной боли, в последнее время она стала много болеть с похмелья, икнула, почесала нос и сказала:

– Может, это знак, что надо идти его в совет записать (жена Ванхо в силу своей малограмотности все государственные учреждения называла советами).

– Да, может и так, как же я запамятовал!

Когда умер отец Ванхо, регистрировать его смерть в загсе отказались, чтобы перед очередными депутатскими выборами не портить статистику, родственникам наказали бумажки от фельдшера не выбрасывать, а прийти с ними на следующий год, а то и так национальный поселок норму на смерть перевыполняет в полтора-два раза, куда это годится?

Ванхо решил завтра сходить и обязательно записать отца в загсе. Кто знает, может, ему от этого будет лучше? А то по бумагам живой, и может, у него в потусторонних инстанциях неприятности, ведь это же обман чистой воды получается.

«Лучше бы завтра, после обеда умереть, если уж так надо», – подумал он. Вечером как раз дети приедут из интерната, Верка беляшей настряпает, пить не станет, она всегда после запоя держится месяца два огурцом, а это как раз совпадет с летом, значит, к зиме подготовится. Заодно попривыкнет к новому положению, и кто знает, может, найдет кого-нибудь, чтобы не тосковать в холода-то одной.

С этими мыслями Ванхо сел в лодку и поплыл проверять сети, заодно поглядывая на горизонт, откуда через пару часов должен был появиться вертолет с детьми. Ох, как же он по ним соскучился, не передать.

К старшему Альвали он был немного равнодушен. Когда расписывались, Верка призналась, что беременна, но Ванхо не стал злиться, пожал плечами и сказал, что когда-нибудь родит от него.

– А с этим что делать? – спросила новоиспеченная супруга.

– Что-что? А ничего! Пусть растет, кому он мешает?

– Может, я пойду на аборт?

– Дура ты, это ведь больно.

– А ты откуда знаешь?

– Ты посмотри на кедр, если молодую шишку сорвать, она же обязательно отдерет еще и ветку, и кору кругом, а когда вырастает, легко поддается сама и никому не мешает; так и с человеком, и со скотиной так. Со всеми так, понимаешь.

– Ванхо, а ты меня не будешь упрекать? – В эту минуту Верка была прекрасна, её большие глаза раскрылись от удивления, как водяные лилии, и она смотрела на него как на своего спасителя.

– Зачем? Делать мне больше нечего.


* * *

Альвали родился в срок, и всем было видно, что он не от Ванхо. Верка стыдилась, но потом привыкла и стала даже гордиться. Перестала мужа звать по имени, а просто мой…Ванхо не обижался, а чтобы меньше попадаться людям на глаза, попросился на дальний участок, он работал егерем и почти всё время жил в лесу. Помнится, когда мальчик потянулся к нему первый раз со слогами «па-па, па-па», он легко оттолкнул его и вышел на улицу курить. Потом, когда сын встал на ноги, то тут уж без зазрения совести при всех папкой звал и бегал за ним как щенок. Лед растаял, когда Ванхо сломал ключицу и лежал в гипсе, малец обслюнявил его и рассказал про все свои детские секреты. Он смотрел, так как радуга после грозы глядит на землю, дрогнуло сердце и тогда, не привыкший к сантиментам, мужчина взял на руки ребенка и начал рассказывать сказку про комбата, который любил петь народные песни…

– Папка, а папка, – вопрошал малыш на своем тарабарском языке, – а посему ты меня не убишь? Совсем не убишь?

– Это кто тебе такой бред поведал, а ну покажи, я ему махом морду разобью, чтобы я, Ванхо Найими, не любил такого мирового пацана, как ты! Эй, Альвали, не слушай никого, слушай только свое сердце.

– А это где?

– Вот здесь, – мужчина ткнул пальцем в ребенка, а затем, оглянувшись, не видит ли кто, крепко обнял его.

– Папа… мой папа, – прижался Альвали, – я буду таким, таким, как ты.

– Нет, сынок, ты будешь большим человеком.

– Больсым?

– Да…

В школе оказалось, что Альвали лучше всех разбирается в математике, самые сложные задачки решал, как семечки щелкал, и Верка очень гордилась им. А младшие, Пынжа, Шурка и Унху, слыли лентяями и тупицами. «Вот эти, сразу видно, от меня», – утешал себя Ванхо, но к Альвали относился с трепетом. Всегда привозил ему замысловатые игрушки и втайне мечтал, чтобы мальчик выучился. И не просто техникум какой-нибудь окончил (потолок большинства представителей из коренных народностей Севера), а большой и всем известный институт, может даже МГУ.

Он один раз видел выпускника московского университета, очень вежливого, который ко всем на «вы» обращался, и был такой ученый и правильный, что сразу всем захотелось к нему иметь какое-нибудь отношение.

Рыбы набилась полная сетка, казалось, будто кто-то специально её натыкал. Она билась, когда Ванхо её разматывал, стремилась обратно в речку, но большие руки опытного рыбака уверенно кидали её на дно старой лодки, и оно вскоре полностью покрылось живым алюминием. «Наверное, хватит, – решил хозяин, – ребятишки ведь не одной рыбой будут питаться». Вспомнил, как с Веркой на прошлой неделе купили мешок печенья, ящик пряников, ящик карамели, яблок всяких, апельсинов. А много ли детишкам нужно? Им дома самое главное – свобода, чтобы на улице можно пропадать целыми днями и ничего не учить. Подумал, с каким отвращением Пынжа отзывался про учебу, и всё-то там неправильное, и Пифагор дурак, и Екатерина вторая ненормальная, и сосед Толька дерётся, и батареи горячие, и кактусы колючие, а классная руководительница так и вовсе чурка замызганная. Пынжа мечтает быстрее окончить школу и работать в лесу, как отец. Он с удовольствием летом помогает скручивать ему веники для районной бани, вязать силки на куропаток, весла полировать. В общем, делать всю мужскую работу, какую полагается в таежном поселке.

Дома Ванхо застал необычную картину, жена лежала на кровати и стонала, держась обеими руками за голову.Боль, по всей видимости, была такой сильной, что она ничего перед собой не видела.

– Может, опохмелиться надо? – участливо спросил муж.

– Нет, не хочу.

– Тогда я за фельдшером пошел.

– Не поможет, – обреченно произнесла Верка.

– А что поможет? – не отставал Ванхо.

– Ничего, мне уже ничего не поможет.

– Так не бывает, может, все-таки напиться? Ну, хочешь, я с тобой выпью.

– Не хочу, уйди отсюда … на улицу иди, куда хочешь, чтобы я тебя не видела…

Ванхо все же решил наведаться к фельдшеру, вдруг тот таблетки против боли выпишет, да и просто мудрый совет даст. Книжные люди, они такие, всегда про всё знают. Он выбрал четыре крупных муксуна и пять щурогаек, кинул их на брезент на дне коляски, неспешно завел мотоцикл и поехал на другой конец поселка.

Прямо по дороге стелились кусты морошки, бархатные листочки еле заметно трепетали на ветру, Ванхо старался не смотреть на колеса, влажные от зелёного сока. Чувство вины оттого, что он дерзко топчет растения, угнетало его, но по-другому он не мог, летом везде торжествовала жизнь.

– Эй, хозяин, здрастье, что ли, – обратился к Василию Михайловичу, который разбирал пылесос во дворе прямо на траве.

– Здрасьте, коли не шутишь, – повернулся к нему медик.

– Я вот тут тебе с утрешнего улова привез… на уху ли, сушить ли… самое то, – замялся Ванхо.

– Ну спасибо, а я как раз чего-то строганины захотел, так замечтал, что даже под ложечкой засосало. Вот что значит, рыбная душа.

– Пил, что ли?

– Ну, совсем чуть-чуть, можно сказать, дегустировал, баловался, короче.

– Спирт привезли?

– Нет, какой тут спирт, сейчас медикаменты уже заспиртованные все, стерильные. Я так, по старинке, самогонку гнал.

– Ну, хорошее дело, – заметил Ванхо, – свое-то завсегда лучше магазинного, но если магазинное совсем дорогое, то тогда хорошее… Я вот зачем к тебе, значит, у меня Верка захворала. Голова болит, ничего не помогает, водки не хочет. Ты может таблетку какую дашь?

– А толку? – пожал плечами фельдшер. – Ей это все одно, что мертвому припарка. Выписать сильное обезболивающее я права не имею, она сама от лечения отказалась, и от операции тоже. Расписалась во всех бумагах, как положено.

– Да ты брось обижаться, уж заобижался-то как, ну баба-дура, кто мою Верку не знает. Сегодня одно, завтра другое. Ты её всерьез не принимай. Тоже мне начальник, она со словами не дружит, уж не больно много-то их знает.

– С чего ты взял, что я обижаюсь? Мне жалко её. Такая молодая в расцвете сил, сколько ей там натикало – тридцать восемь?

– Тридцать девять исполнится осенью…

– Не будет ей тридцать девять.

– Как так? У нас с ней на одной неделе дни рождения, и Унху между нами. Короче, всю неделю отмечаем, обычное дело. Ты тоже можешь заехать как-нибудь, двадцать седьмого, двадцать восьмого и двадцать девятого сентября. В любой день приходи – не промахнешься.

– Ну, это ваши завязки. Только помочь я ей уже ничем не смогу.

– Да ты хоть попробуй, может, укол какой. Ну, там есть…я слышал, горячие, которые прямо в вену, и сначала плохо, а потом хорошо, как после бутылки.

– Укол-то можно, но не поможет он ей. Что ты как маленький вцепился? Это и так счастье, что она с таким диагнозом долго живет, с раком мозга в последней стадии обычно недели через две умирают, а она… сколько там… с весны, кажется, тянет.

Ванхо сник. Верка пьяная кричала, что у неё рак. Но она всегда орала, он думал, что врет, известно ведь, что все бабы любят на жалость давить. Мода у них такая. А тут – раз, и, оказывается, правда. Это что получается, что отец за ней приходил? Но это неправильно, ведь она женщина и никому ничего не сделала, чтобы вот умереть посреди жизни. С мужика другой спрос, в нем всегда подлость проглядывает. Ванхо почувствовал, как пересохло у него во рту. Молча сбросил рыбу на траву, завел мотоцикл, огляделся пустым взглядом, сел и поехал.

Дома его детишки уже заждались. Верка суетилась возле печки, как ни в чем не бывало. Муж отвел глаза, ему пришла неожиданно мысль, а что если фельдшер ошибся, многие ошибаются и любая техника врать может, кажется, это называется, погрешность. Да-да, погрешность, у Альвали слышал это слово. Он поискал глазами старшего сына, тот сидел напротив окна и читал толстую книжку.

– А ты что, отдохнуть не хочешь? – спросил, еле заметно улыбаясь. – Что, в интернате не начитался.

– Я и так отдыхаю, – ответил юноша, – это не задачи, а так сплошная легкотня!

Он показал обложку, Ванхо по слогам прочел: «Кр-рат-кий курс выс-шей ма-тема-ти-ки».

– Ну ты и башка, – с гордостью произнес отец, поправляя энцефалитку, – да чтобы я да всю эту умную лабуду прочел… ни в жизнь. Хоть бы даже мне три жизни пришлось прожить.

– Ему министерскую стипендию дали, – тыкнула в Альвали Верка, – каждый месяц новые деньги будут на карточку приходить. Уже два раза пришло, вон, палатку тебе купил и москитную сетку, а мне одеколоновый набор.

– Мам, ну, сколько можно, не одеколоновый, а парфюмерный.

– А пахнет-то, пахнет-то как, всякими цветами, киви, розами, гранатами.

– Мама, киви и гранаты – это не цветы, а фрукты, их едят.

– Как приятно, что хоть один сын ученый…

Верка осеклась, виновато взглянула на мужа, прихватила с собой набор, вышла. В сенях растормошила коробку, выбрала самый большой крем и пошла к соседке – менять на водку. У забора она еще раз решила взглянуть на подарок Альвали, открутила крышку, а там розовые маленькие шарики и нежные, тающие от прикосновений, как цветы морошки. Верка понюхала и застыла, такой тонкий аромат её ноздри уловили впервые. Понятно, что красная цена товару десяток магазинных бутылок, но Степановна больше одной самопалки не даст. Э! Нет! Не станет Верка такую красоту менять на бухло. Уж лучше лицо им мазать, глядишь, и морщины сойдут. Сейчас чего только не придумывают. Она вернулась в дом, и с таким праздничным лицом, что Ванхо невольно отпрянул, он хотел что-то сказать, но вспомнил слова фельдшера, молча застыл.

– Альвали, а что это за шарики такие?

– Мам, это пудра! Тут же написано.

– Не знаю я этих импортных языков…

– Какие импортные, вот здесь сбоку на русском. Видишь, специальная этикетка.

– Ой, да ну его! Стану я читать всё подряд!

Она, счастливая, ушла в ванную и закрылась надолго. Только и слышно было, как мурлыкала эстрадные песни. Баба, чего с неё возьмешь? Ванхо наказал детям есть, чтобы поправлялись, а то отощали совсем, но его, кажется, никто не расслышал, все были заняты своими делами. Тогда он обратился к Шурке и попросил её подсобить почистить рыбу.

– Батя, и я с тобой, – произнес Альвали, закрывая книжку, – надо же помочь. Давно соскучился по домашней работе.

– И я, – сказал Пынжа.

Ванхо заметил, как Шурка надевает тоненькие перчатки.

– А это тебе еще зачем? – спросил у дочери.

– Как зачем? – искренне удивилась та. – Чтобы маникюр не портить.

Унху играл с собаками на улице, но когда увидел, что семья собирается в подсобку, тут же присоединился к ним.

Ванхо слыл хорошим хозяином, весь инструмент у него разложен по полочкам. В подсобке стояла отдельная ванна специально для рыбы, грибов и разделки мяса, чтобы в избе лишний раз не марать. И если б Верка была такой же аккуратисткой, как он, то в доме могла быть чистота всегда, но жену порядок не волновал. Она с недоумением смотрела на мужа, но все же подчинялась ему. Особенно ей нравилось глядеть, как он что-нибудь делает, все мускулы работали, как будто их стирали на доске, он тогда казался ей таким умным и правильным, что редкий раз удерживалась, чтобы его не поцеловать.

– Ты… это чего? – обычно смущался он. – Видишь, роблю.

– И правильно, – кокетничала она, – работа дураков любит. Шучу…

Дети расположились на стульях рядом с ванной, каждый взял по разделочной доске, пододвинули таз для требухи. Шурка за что-то отвесила подзатыльник Унху, тот показал ей язык.

– А ну прекратить, – скомандовал Ванхо, – научитесь уважать друг дружку, вы ведь родные.

– Я тоже хочу с вами чистить, – с обидой в голосе закричал мальчишка.

– А кто тебе мешает? – спросил отец.

– Как кто? Никто! У меня нету разделочной доски! У всех есть, а у меня нету. И всегда так. У всех всё есть, кроме меня.

– Тоже мне проблему нашел, – произнес Альвали, аккуратно вынимая двумя пальцами желчь из муксуна, – сбегай в дом и принеси, там на кухне их штук пять разного размера…

– Кыш отсюда – показала Шурка на дверь.

Ухну побежал и все рассмеялись. Сапоги, подаренные ему на вырост, оказались слишком большими, и он в них еле-еле ноги от земли отрывал. Через пару минут он вернулся бледный и без разделочной доски. Его слова потрясли всех.

– Мамка умерла…


* * *

Димон направился в отдел кадров нефтегазодобывающего управления (НГДУ). Он всё правильно рассчитал. Поскольку родители, как и положено, рано или поздно напишут заявление в полицию, и вообще, уж если откровенно говорить, то поднимут на ноги все силовые структуры, то шансов спрятаться со своими же документами, у него нет. Димон выпросил «корочки» двоюродного брата, который два месяца лежал в коме, а теперь, пришёл в сознание, и ему предстояло пройти долгий курс реабилитации. В больничной койке паспорт или диплом ни к чему, а романтику в самый раз. Родственник, услышавший про авантюру, не только не поддержал его, но и с удовольствием дал еще и страховое свидетельство, ИНН и военный билет. Последний, по его мнению, резко должен повысить шансы трудоустройства.

Одним словом, хороший человек брат. Через полчаса Димон уже заполнял анкету на соискание всегда вакантной должности помощника бурильщика, а через два часа получил спецодежду и пропуск в столовую. Он тут же всё привычно сфотографировал и послал в личку Игорю: на, мол, школота, учись, как надо жить. После чего с чистой совестью зашел в соцсеть, нашел мамину страничку и набрал следующее:

«Мамуля, я с тобой и папой очень плохо поступил, и вы на меня злитесь. Но у меня в моей ситуации не было другого выбора, поверьте. Я сам принял решение уйти из дома и войти во взрослую жизнь. Пусть пока так, без аттестата зрелости, я знаю, папа скажет, с “черного” входа. Но, видимо, такова моя судьба. Со мной все в порядке, не волнуйтесь. Я живу и работаю в другом городе. Особенно, хочу подчеркнуть, что ни в какие религиозные организации я не вступал, психотропных и прочих веществ, расширяющих сознание, не принимал. Просто, по всей видимости, созрел… Пройдет какое-то время, и я сообщу, где я нахожусь, и причину ухода из дома. А пока что не скучайте. И, пожалуйста, не ссорьтесь. Люблю вас.

P.S. Сейчас даже больше люблю, чем раньше. Это такая странная любовь в самом сердце, не знаю, как назвать, но сейчас я к вам совсем по-другому отношусь и жалею, что доводил маму до слез».

Димон хотел выложить фотографии родителям из своей новой жизни, но передумал. Он подошел к стенду, где написаны обязанности бурильщика, и фоткнул его, решив перед сном просмотреть. Новое место жительства и работы ему откровенно не нравилось, но жажда заработка затмила практически все. «Надо потерпеть», – убеждал он себя и отчаянно искал аргументы в пользу своего решения.

В раздумьях он открыл сайт Ханты-Мансийского округа и полувнимательно прочел:

«Округ занимает большую часть территории Западно-Сибирской нефтегазоносной провинции и является одним из крупнейших нефтедобывающих регионов мира. Здесь добывается более пятидесяти пяти процентов российской и более шести процентов общемировой нефти… При проведении геологоразведочных работ могут быть выявлены месторождения чёрных, цветных и благородных металлов… учитывается пять месторождений кварцевого сырья, представленного горным хрусталём, пьезооптическим кварцем, кристаллосырьём, прозрачным и молочно-белым кварцем; разрабатываются два. Общераспространенные полезные ископаемые представлены строительным камнем, песками, глинами, песчано-галечниками».

Вскоре выяснилось, что помбуры просыпаются в четыре утра, быстро одеваются, завтракают, после чего их, как домашний скот, на допотопных «пазиках» везут на место работы – к скважинам. А кругом черная жижа – место разлива нефти. Чем ближе к месту работы, тем мрачнее окружающий пейзаж, кругом черная пустыня без единого признака жизни, как в фильме ужасов. Он стал фотографировать, но услышал за спиной привычный голос:

– Тоже мне сенсацию нашел, обычная неучтенка.

Он повернулся, комментировал полноватый мужчина.

– Виктор Васильевич, – представился он и протянул широкую ладонь-лопату.

– А я Димон…э-э-э, то есть Женя, Жека. Димон – кличка.

– А как тебя называть – по имени или кликухе?

– Как хотите.

– Ну, тогда я буду звать тебя Женя, у меня дружбан на большой земле Жекан – мировой мужик.

– Хорошо. Так вы мне скажете, что такое неучтенка?

– Это, Жекан, скважины, которых нет на бумаге. А раз нет на бумаге, значит, и нет вообще, но есть деньги, которые они исправно приносят.

– А чьи скважины тут есть?

– Скважины принадлежат частным компаниям, они, как ты понимаешь, отдельным личностям. В общей сложности это десяток семей, которые владеют всеми природными богатствами нашей страны…

– Как? – Димон заикнулся. – А разве добыча нефти не государственное дело?

– Государственное? Не смеши. Поживешь тут, увидишь вип-вертолеты, которые прилетают глядеть за рабами, то есть за нами, и тогда все вопросы отпадут, как грязь в натопленной бане.

Димон отвернулся, всем своим видом давая понять, что больше разговаривать, не намерен. Настроение резко ухудшилось.


* * *

Ванхо не помнит похорон. Он сидел и смотрел на себя как бы со стороны. Вот Шурка бросается к гробу, вон Унху вцепился в мертвую мать, Альвали стоит в сторонке и кусает губы. Большие, влажные губы, зачем их кусать? Ванхо вспомнил, Верка всегда так делала, когда маялась чем-то; это что же получается, Альвали в мать пошел? Ну да, не совсем, конечно. Ванхо вдруг подумал, что с ним очень уютно, и даже говорить не надо, просто сидишь рядом и хорошо, так и с Веркой было, сколько уж ему в поселке твердили: что ты в этой хантыйке нашел, ведь ни рожи, ни кожи, ума у куропатки больше, а ему с ней было покойно. Правду говорят, каждому мужику Бог специально подгоняет жену под него. А вот теперь забрал, выходит, и ему срок тоже скоро подойдет. Обождать бы немного, погодить, чтобы детишки устроились, школу закончили. Хорошо бы у них были семьи крепкие, но так не бывает, чтобы счастье у всех и сразу. За Альвали он спокоен, парень башковит, этот пробьется, только мнительный уж больно, ему надо словом помочь, чтобы он учуял в себе силу. Погладить, нечаянно похвалить, как бы между делом, он от этого расцветает. Ну, одеваться ему надо лучше, а то в одной кофте по году ходит. Чуть-чуть, совсем чуть ему любви, и все у него пойдет, как нарты по твердому снегу. За Шурку переживаний мало, она готова любить, у неё всех женских дурилок через край, про таких говорят, слаба на передок. Это, может, потому, что не встретила своего мужчину, но видно, ищет, перебирает, а глаз-то как играет, бесстыжая, вот она, натура женская! Самка самкой. Может… может, это хорошо, не пропадет. С Пынжой тоже все ясно. А вот что делать с Унху, ему только семь лет? И еще непонятно, куда судьба его склонит? Вдруг попадет в дурную компанию и пропадет ни за грош? А какой шустрый, как торопится жить, сколько задора в нем, везде его много, всё надо попробовать, испытать. Верка, конечно, была непутевой матерью, но любила их всех. А у Ванхо плохо любить получается, он привык всё время делать что-нибудь. А как надо любить, он сразу каменеет. Даже слово ласковое из себя выдавить не может. Сразу во рту пересыхает.

Вдовец заметил в толпе тёщу, она смотрела поверх гроба и зевала, неспешно почесала подбородок с редкой порослью, затем подошла к покойной и громко, специально, чтобы все слышали, сказала:

– Ну что, допилась? Сколько раз я тебе говорила, бросай ты это дело. Детьми займись, мужиком, а то он у тебя все время в тайге пропадает. Сколько раз я возила тебя кодироваться? А ты? Что же ты, Верка, нам такую подлость учудила? О ребятишках подумала? Куда они теперь? По миру пойдут? Алкашка! Ты всегда шла против моей воли! Думаешь, мне легко смотреть на твой сизый нос? Не думаешь? Да ты никогда не думала! Никогда! Ни о ком! О горе мне, горе! Две дочери, и обе непутевые: одна пьяница, другая – проститутка…

Мужчина видел, как тещу подхватили за руки и увели в дом поить валерьяной, а может, и чем другим. Он опустился на колени перед женой, и только тут до него дошло, что в жизни он никогда на коленях не стоял перед ней. Жил сам по себе, а как она справлялась одна в поселке, и знать не знал. А ведь она пить, так, чтобы запойно, стала недавно, значит, до этого на что-то надеялась, может, в душе обиду держала или какую другую боль. Интересно, вот если бы он так при жизни стоял на коленях, пила бы Верка или нет?

– Ты… это прости меня… слышь.

Унху пронзительно закричал:

– Не трогайте, не забирайте мою маму! Она леденцов обещала купить. И никак она не умерла, а спит. Она всегда так спит с похмелья, а потом просыпается и стирает. Зачем вы крышкой её в ящике закрываете? Она же никогда оттуда не сможет выйти. Никогда… оставьте хотя бы дырку, окошко небольшое вырежьте!

Гроб поставили на кузов старого «ЗИЛа» и стали туда детишек поднимать, чтобы в последний путь проводили все вместе, как положено. Муж взобрался последним и смотрел всё время в одну точку, невольно отмечая тяжелый маршрут. По этой дороге он возил Верку в больничном халате в загс, а потом в роддом в коляске мотоцикла, вот проехали их любимый поворот, а на мосту они как-то сидели и болтали ногами. Проехали детский сад, который ненавидел Пынжа…

– Ванхо! Ванхо!

Теща толкнула его и объявила, что пока дети не уедут в интернат, в их доме на месте хозяйки будет Галя, сестра Верки.

– Ну уж нет! – закричал Альвали. – Нам, кроме мамы, никого не надо, мы сами справимся. Спасибо и, пожалуйста, не возвращайтесь к этой теме.

– А ты, – бабушка гневно обратилась к нему, – немецкий выродок, вообще заткнись. Тебя никто не спрашивает. Ты не должен был родиться. Это из-за тебя мать слегла в могилу раньше времени, уж как она переживала, как маялась, ночами выла. Ты виноват…

Шурка вмешалась, она встала перед нападающей и объявила, чтобы и духу тети Гали в их доме не было. В семье есть хозяйка, и это она.

– Тебе-то чего неймётся? – не сдавалась старуха. – Уж вы-то две потаскухи, всегда между собой общий язык найдете.

Альвали показал бабушке на дверь, а Пынжа тихонько подтолкнул, она нервно отдернула руку и закричала на внука:

– Дебил! Идиот! Ты даже к пенсии таблицу умножения не выучишь, а с роднёй так обращаешься? Будущий уголовник! Зек! Знаю, кем будешь… станешь смотрящим на зоне! Вот твое будущее – вор в законе!

Теща набрала полную грудь воздуха, чтобы выдать новую порцию гадостей, но не успела. Ванхо ударил её по щеке изо всей силы и застыл. Он сам от себя такого не ожидал. Посмотрел на покрасневшее лицо несчастной и пожалел. Ну что, спрашивается, та в жизни видела? Не от хорошей судьбы она так… Когда-то ему отец сказал, что женщины нежность теряют, если над ними насильничают. Кто знает, может, и правда? Вспомнил, как по зимнику возил рыбу геологам, там две девушки постоянно у него покупали. Видно, они из хороших семей, правильные, особенно темненькая, всегда с ним здоровалась, а один раз, выбирая нельму, коснулась щекой, но не отпрянула, как обычно ведут себя русские, прикасаясь к хантам, а как ни в чем не бывало поправила волосы. У немолодого уже мужчины всё перевернулось внутри, он вдруг захотел, чтобы у неё всё в жизни сложилось хорошо. А тогда просто предложил рыбу подарить, но покупательница отказалась, быстро рассчиталась, и, когда уже повернулась уходить, он легонько тронул девичье плечо и попросил, чтобы забирала остальное, а то замерз, обратно везти не хочет. На самом деле он лгал, его ждали еще в двух местах, но разве можно доброту оставлять без награды? Иногда, возвращаясь мыслями в тот день, он тихо молился, чтобы Бог послал чудесной девушке хорошего мужа. Интересного, умного, как Альвали.

Дети вытолкали бабушку за дверь, а сами сплотились возле отца кольцом и замолчали. Тот посмотрел на склоненные головки, они ему напомнили цветы, которые увядали от раннего холода, когда непонятно, выживут или нет. Четыре пары глаз уставились на него и ждали, что он скажет, хоть одно слово, чтобы луч проскользнул и указал, как дальше жить. Ванхо закашлялся…

– Я это… – начал он, – я плохой отец.

– Бать, ты чего? – удивился Унху.

– Ну, не самый плохой, а так себе. Я вообще ничего не умею, и никогда вас не купал, из садика забывал забирать и воспитывать не умею. Я до сих пор не знаю, за что детей бьют, короче как-то так. Но я хочу сказать, что если вас обидит кто, ну не так поносно, как теща, а по-настоящему, тогда я сразу, без раздумий – убью. А теперь второе… – Он покашлял в кулак и продолжил: – Жизнь, она разная, то тебе по башке, то тебя за грудки. Всяко бывает. Я хочу, чтобы вы знали: если накосячите где, там с законом нелады будут или даже если вы… не дай Бог, убьете кого… ну это не дай Бог, так вот, я хочу, чтобы вы знали, я всегда вас покрою, а если надо – отсижу за вас, вот это запомните, вам еще жить да жить, а мне не привыкать.

В доме стало тихо, только мотор холодильника нарушал тишину. «Надо же, – отметил про себя Ванхо, – вроде не старый второй год, а работает, как трактор. Одно барахло выпускать стали, прежний тридцать лет служил, и ничего».

Унху повернулся и прыгнул на тахту, достал из кармана планшетник и привычно уткнулся в него.

– Ну-ка отдай сюда, – почти вырвал Альвали, – ты еще маленький, чтобы к электронным игрушкам привязываться. Лучше иди на улицу поиграй.

– А я не привязываюсь, у меня нет ревёвки.

– Правильно не ревёвки, а веревки, – сказала Шурка, – и когда ты уже научишься говорить.

– Ну… вы это…дома хозяйничайте. А я поеду к Мустафе, поговорить по душам надо, – покашлял в кулак отец.

С Мустафой Ванхо познакомился еще в тюрьме. Черноглазый сосед, видя его больные ноги, охотно перешел с верхней шконки на нижнюю и одеяло свое просто так отдавал, чтобы меньше знобило в температурные дни.

В отличие от него, Мустафа мотал большой срок, Ванхо никогда его ни о чем не расспрашивал, один раз от надзирателя мельком услышал про кровную месть. Но, помня доброту, когда освободился, стал завозить ему иногда продукты, в основном рыбу. Больше отдавал охранникам – так положено, они за это Мустафу не обижали. А это большая честь на зоне, Ванхо знал по своему опыту. Когда Пынжа родился, от Мустафы пришло письмо, первое и последнее, он спросил, можно ли поселиться у них в поселке? «Две радости в один день», – напевал Ванхо. А когда стемнело, взял три крупных муксуна, чистый конверт и пошел учительницу просить написать культурным почерком ответ, что он, Ванхо, будет очень счастлив, если Мустафа поселится у них. Но, освободившись, многоопытный горец ночевал у друга три ночи, пока не нашел покосившуюся заброшенную избушку на краю поселка, и начал её ремонтировать. Счастливый Ванхо охотно покупал гвозди, стамеску, топор, пилу – в общем, все, что нужно и даже предложил помочь, но неожиданно получил отказ. «Ну ладно, как знаешь», – только и пролепетал. Обижаться не стал, не любил лезть в душу. Иногда он всё же наведывался, Мустафа угощал его хорошим магазинным вином, подолгу болтали о жизни, больше, правда, молчали. Им о многом надо было вместе помолчать.

Мустафа колол дрова. Увидев, кто к нему приехал, воткнул топор в древесину и жестом пригласил войти в дом. Ванхо достал кадушку с рыбой понес её на новую веранду.

– Мог бы и без гостинца, – заметил хозяин.

– Да я как-то не привык, – ответил Ванхо, – с пустыми руками-то. Что я, инвалид какой? Здоровый же мужик.

В кухне рядом с холодильником был накрыт стол. Миска с лепешками, которые Мустафа пек сам, куски дымящегося мяса, какая-то зелень.

– Ты… это ждешь кого-то? – спросил гость

– Тебя, – ответил Мустафа и направился мыть руки. – Я, когда днем сегодня тещу твою на улице увидел, сразу понял: придешь. Видишь, не ошибся.

Ванхо скорчил гримасу, и морщины вокруг губ сразу получили продолжение до самих глаз.

– Ну не люблю я её, не понимаю. И ведь дети её тоже не любят, и даже Верка, и та держалась подальше. Хочется, чтобы родня была родней не только по крови, но и по духу. Но не получается.

– Забудь!

Мустафа достал из ящика стола штопор и начал аккуратно открывать бутылку.


Часть третья

Устар-Неизим


В Москву лето пришло внезапно. Оно так торопилось согреть жителей каменного города, что даже на черемуху холодом не удостоило. Дворники в считанные дни засадили клумбы цветами, и на улицах сделалось празднично. Вместе с тем обнаружилось, что дышать, особенно в центре, трудно. В каждом микрорайоне, как новом, так и старом, появилось за зиму по десятку новостроек.

Игорь медленно плелся из школы и тихо ненавидел всех. Его душа жаждала перемен, но они не приходили. Даже раздав друзьям фальшивые деньги, он втайне надеялся на неприятности, но приятели рисованную наличность потратили как ни чем не бывало и намекнули, что не против еще получить. Но он твердо решил больше не рисковать, рассудив, что если все-таки его вычислят, то плохо будет ни в чем неповинному отцу. Маму почему-то ему не жаль. Проверил социальные сети по привычке, нет ли от Димона сообщения, однако друг молчал, последнее фото он выложил около недели назад, по нему ничего нельзя было понять: угольно-черная земля и низкие густые облака, а внизу подпись: «Нефть разлилась». Странный он, Димон, как это так – нефть разлилась, она что, река? Хотя, если её возят в цистернах, то вполне могли одну опрокинуть, но так ли это важно? Игорь пришел домой, раздвинул на кухне шторы и стал наблюдать за строителями. Теперь они работали вровень с его окном. Мускулистые, натренированные ребята весело, играючи, то бросали мешки с цементом, то закрепляли оконные рамы, не забывая при этом курить и шутить. Со стороны казалось, что они не за тяжелой работой, а на пикнике. И укладывают не кирпичи, а устанавливают мангал на природе.

Юноша зашел в свою комнату и с отвращением посмотрел на компьютер. Он мог играть сколько угодно, родители возвращались поздно. У папы большой заказ дешевых медалей вроде «Материнская слава». Мама проводит тренинг с женщинами, которым изменяют мужья, утром слышал, как она у зеркала репетировала:

– Первым делом, приводим в порядок мысли. А чтобы то, что находится у нас в голове, устанавливалось по полочкам, что делаем? Делаем что? Правильно, идем заниматься физическим трудом. Мыть посуду, делать влажную уборку, стирать руками. Мы должны избавиться от негативной энергии. Еще помогает крутить фарш на ручной мясорубке, хотя где её взять? В общем, поищите в интернете, многие, избавляясь от старого барахла, отдают даром. Да-да, дорогие мои, есть даже специальные сайты, где бесплатно можно взять и отдать. Не забывайте об этом. Второе, что должны мы сделать, чтобы к нам приходили правильные эмоции – это помогать тем, кому трудно, намного тяжелее, чем нам. Например, помочь материально малоимущей семье, купить продуктов одинокой пенсионерке или детское питание в дом малютки, где живут отказники…

– Мама, – перебил её Игорь, – мама…

– Что, мой мальчик? Ну почему, скажи, ты пригорюнился?

– Мне плохо…

– Посмотри мне в глаза. Внимательно посмотри. Нет, не так. Голову приподними… всё ясно. Скажу сразу, я тебя не выдам, только ответь максимально объективно, что ты натворил?

Игорь отвел взгляд. Он сник, мама взяла за подбородок и сказала:

– Вижу, ты к разговору не готов, когда созреешь – дай знать.

От нечего делать, он решил принять ванну. Время от времени, он лежал в ней часами и мечтал.

Вот придет новая весна, и он, Игорь, окончит школу, поступит в престижный институт – а кто бы сомневался, – родители купят ему машину, пока подержанную, недорогую, чтобы научился водить, и станет неспешно подруливать к зданию института, а вечером после занятий будет запрыгивать с полоборота и гнать по городу, научится подрезать, обгонять…

Остаток дня, он слонялся по дому и маялся от безделья.

 – Игорь, ты бы почитал что-нибудь, – сказала вошедшая мама, – не понимаю, как можно тратить просто так драгоценные часы жизни!

– Да ну их, эти книги! – отмахнулся он. – Я и так что нужно знаю…

– Неправда! Сто раз неправда! Ну да ладно, сходи в магазин, вот список. Запомни: сметану покупаешь самой низкой жирности, минералку только кавказскую… что-то еще. Ах, забыла…здравствуй, склероз! Иди уже, вспомню, эсэмэсну.

Сын неохотно собрался, взял список, деньги и вышел. В лифте он привычно уткнулся в смартфон, поправил наушники, но он бы и так услышал как дзинькнуло сообщение. Это писал Димон.


«Привет, Ига! Не поверишь, тут рядом есть вполне себе нормальный поселок, даже wi-fi, как видишь, ловит. Люди тут, как и в Масквабаде, всякие, в основном, ханты и русские, но есть и казахи, и татары, и даже кавказца видел. Живут они по библейским законам: когда уходят из дома, ключ оставляют под ковриком, кругом тайга непролазная, гибельные болота и мы, скоты-нефтяники, но по счастью на приличном расстоянии от них. Если б ты, Ига, знал, сколько несчастья мирным людям эти “добытчики” приносят, при этом к местным относятся как ко второму сорту. Вот поселиться бы здесь и жить, каждое утро вынимать из сетей свежую рыбу, смотреть на оранжевый рассвет. Говорят, в этих местах красивое северное сияние, но это, понятно, зимой. Летом комары, но вот уже какой день дует прохладный ветерок, так что насекомые не страшны. Кстати, касательно зп, она здесь совсем небольшая, нефтяные скважины приватизированы на корню, а те которые надо разработать, государство делает вид, что не видит. Короче, копай где хочешь, ломай столетние кедры, заливай нефтью озера, и тебе ничего за это не будет. Кажется, нефть здесь везде, только пальцем ткни. Народное добро в частных руках. Не поверишь, захотелось Конституцию почитать, как-нибудь в обеденный перерыв обязательно это сделаю. Неужели там прямым текстом написано вранье, что леса, поля, реки, океаны – народное богатство? В общем, мне, как и таможеннику Верещагину, за державу обидно.

P.S. Кстати, тут есть один чел из местных, мой ровесник, он получает правительственную стипендию по математике. Прикольно так, чумазый хант, а трехзначные числа в уме делит, умножает. Мне кажется, он далеко пойдет, зовут его Альвали».


* * *

За ужином семья приняла решение поехать в выходные на дачу, правда, в отличие от предыдущих лет, копать-садить там никто не собирался, вернее, сделали это вместо хозяев гастарбайтеры, которых порекомендовала соседка. Лариса нарисовала грядки, купила семена и рассаду и передала через Степановну, осталось только проверить и заплатить за работу. Муж предложил начать сборы загодя, дабы ничего не забыть. И они тут же начали составлять список: телевизор, пароварка, блендер, погружной насос, сумка-холодильник, кипятильник, надувной матрас…

Игорь встал и направился в свою комнату. Он ненавидел дачу, не понимал радостей жизни за городом в обществе родителей и искренне желал, чтобы их машина попала в аварию и им пришлось бы вернуться обратно.

Лариса включила в список крем для загара, причем несколько тюбиков, пусть все семья получит так необходимый организму витамин «Д», рассудила она и улыбнулась.

– Как у тебя прошел день? – спросил Виктор у жены.

– Ты знаешь, как всегда, точнее, как почти всегда, напряженно и интересно. А у тебя?

– Грустно. Сегодня, когда я полировал бляшки, мне, не поверишь, стало, отчаянно жаль многодетных мам; судя по материалу, из которого им делают награды, они стоят на социальной ступеньке низко-низко.

– Не думай об этом. Иначе у тебя просто заболит сердце, ты придешь к простому и очевидному выводу: в стране, добывающей драгоценные и редкоземельные металлы, награды для матерей-героинь, которых при нашей демографической ситуации раз-два и обчелся, делают едва ли не из руды или… щебенки… в общем, ты понял.

– Понял тебя.

Супруги направились в спальню, однако, ни им, ни их сыну, ни соседям глаз сомкнуть не довелось. Рядом с их домом спешно всю ночь возводили многоэтажку, и стены, как живые, дрожали, а с улицы доносилось монотонное бум-бум, бум-бум-бум.

Ближе к утру Лариса вспомнила про наушники, но и они не спасли, звук, казалось, идет изнутри, и даже ритмы сердца работают в такт с ним.


* * *

Перед завтраком Игорь открыл соцсеть и увидел сообщение от Димона.

«Молчишь, а я вот родилам написал, что живу и всем доволен. И, представляешь, папа собрался ко мне, у него на работе накопился отпуск три с лишним месяца, начальство просит отгулять в ближайшее время. Я, понятно, буду работать, а он отдыхать. Присмотрел ему место в поселке. Помнишь, писал тебе про математика Альвали? У него, оказывается, чумовая семья. Мать недавно умерла, кажется, от белой горячки, но остальная родня, как ни странно, ни-ни. Хозяина зовут Ванхо, Иван по-нашему, другие детишки мал мала меньше, но они самостоятельные, правда неряшливые, папа написал, что его это не смущает, он служил где-то в этих местах. Еще написал, что уважает меня, считает мужиком и т.д. а школу я окончу, обязательно окончу. Экстерном сдам или на вечернее переведусь, я посмотрел, как готовится к поступлению математик, и такой огонь во мне загорелся…Эх, Ига, ты даже не представляешь, как вдохновляют эти места! Хотя… какие же мы твари, раз вторгаемся в древнюю цивилизацию. Все эти ханты, манси, кто там еще, живут по своим внутренним законам, им летом не жарко, зимой не холодно, поговоришь – примитивны, но через час-другой, такую мудрость можешь уловить, Сократ отдыхает. В общем, захочешь, приезжай, хоть на неделю, посмотришь и все сам увидишь. А мне, кстати, премию дали, и смех, и грех. Короче, я теперь бурила в почете».


* * *

Устар-Неизим – древнее название священного леса, в котором, по преданию, ханты и манси людские души превращаются в оленей, чтобы прожить еще одну жизнь, прежде чем уйти на небо. В Устар-Неизиме не собирают ягод и грибов, не охотятся даже на гусей и уток, чтобы не нарушить вековой покой матери природы. В Устар-Неизиме, если кто попадет случайно, говорит шепотом и быстро ищет выход, стараясь не смотреть по сторонам, если же он увидит оленя с грустными глазами – печали не миновать, ведь в переводе на русский «Устар-Неизим» означает «страна оленей».

…Когда небесный медведь выходит на охоту, в светящемся малиннике вскоре одна за другой исчезают звезды, это он их неспешно поедает. Насытившись, довольный, встает прямо над Устар-Неизимом и начинает считать оленье поголовье, одних забирает сразу к себе – тогда можно наблюдать небольшие светлячки, рвущиеся ввысь, других наставляет в вечных законах вселенной, а есть те, которые заслуживают наказания. Они вскоре начинают болеть, и тогда в лесу надолго поселяется эхо несчастий. Его запоминают уши, они смешиваются со смехом и словами песен.

Неизвестно, по этой ли причине или какой-нибудь другой, но древний Устар-Неизим сохранился в целости и сохранности до двадцать первого века, его не тронули даже пожары, которые обычно вспыхивают в нужных нефтяникам и геологам местах. А чтобы избежать недоразумений, вертолетчики с хозяевами нефтяных скважин на борту даже не летали над священным местом.

Но, видно, небесный медведь ушел в новый малинник на охоту и забыл про оберегаемый Устар-Неизим. Молоденький пилот Миша Иванов очень старался понравиться гендиректору международной корпорации Гансу Шульцу, и, облетев новые места для нефтяных скважин, сделал крюк над неприкосновенным лесом.

– О, о, это есть хорошо! Это есть очень хорошо, – кричал в восторге гендиректор. – Смотри, Миша Иванов, вон там, прямо под нами, олени, два, три, нет – четыре и олененок. Какая забава! Сегодня же пойдем на охоту! О, я сам застрелю оленя, а его шкуру постелю у камина и буду в Лейпциге своим друзьям рассказывать… Миша Иванов, я в восторге. Приземляемся.

Восемнадцать лет назад Ганс Шульц, будучи молодым инженером-технологом, впервые открыл для себя Россию и Западную Сибирь. О, это были прекрасные месяцы! Оставив дома рачительную Ирен, он подолгу развлекался с русскими девушками, как опытный дегустатор, пробуя казашек, татарок, евреек, армянок, украинок, молдаванок… а однажды вздумалось ему провести ночь с северянкой. В тот же вечер маленькая девочка-подросток хантыйка неуверенно переступила порог его гостиничного номера, услужливые партнеры заверили, что ей уже девятнадцать. Она запомнилась ему тем, что не приняла подарков и даже денег не взяла. Окинула его утром пустым взглядом и ушла. Неужели он её совсем не удовлетворил? Странная. А может, у них такая культура? Ганс запомнил её: глаза узкие, словно щелочки, тонюсенькие косички, упругое, как искусственное, тело и имя русское – Вера. Ему потом объяснили: ханты часто дают своим детям славянские имена, как, впрочем, и любые другие. Для них главное, чтобы в одном поселке два одинаковых не встречались.

Немец долгое время был убежден, что хантыйка Вера обладает колдовством. После её ухода его долго мучила совесть, вспомнил, как с детства мечтал стать математиком и его старый уже отец Вольф прочил ему великое будущее, всячески поощряя при этом. Но однажды, встретив на прогулке в парке бывшего соседа, и услышав про зарплаты, которые получают разработчики нефтяных и газовых скважин, он промучился в раздумьях пару недель и навсегда распрощался со своей мечтой. Одно утешение, отец благополучно ушел в мир иной и выбора сына уже не увидел.

«К теории дифференциальных уравнений» – какая любопытная диссертация у фрау Ковалевской, – думал он, в свободное время, перечитывая снова и снова. А когда весь мир облетела весть, что русский математик Григорий Перельман отказался от миллиона долларов за доказательство гипотезы Пуанкаре, у Ганса закололо в левом боку. Он долго и тщательно читал биографию математика, акцентируя внимание на его нищете, прежде чем выдохнуть одно слово: «Настоящий». Ведь это он, Ганс, должен заниматься древней наукой, закрыться у себя в комнате и, путая дни и ночи, решать уравнения. Кто и когда, какая сила внедрила в его сознание золотого тельца? К старости он сделался чувствительным, часто в мечтах возвращался к родительскому дому, давно проданному за неплохую сумму, и грезилось гендиректору, что он молодой и что у него есть выбор, а впереди много времени…

Встав на ноги и удовлетворив все материальные желания, Ганс мечтал о потомстве, которое бы уж точно воплотило его мечту, но у Ирен имелась дочка от первого брака, а больше рожать она в молодости не хотела, ну а когда пришла к пониманию о необходимости второго ребенка, оказалось поздно.

Вертолет приземлился, к нему торопливо подбежали мужчины в деловых костюмах, похожие на скифов, которых Ганс видел накануне в художественном фильме, помогли ему выбраться и раболепно выслушали новые приказания:

– Дайте мне ружье, лючше легкое американскую винтовку, палатку, сапоги и провожатого Мишу Иванова.

Скифы послушно замерли, с одним условием не согласились, Миша в охотники не годится, уж больной худой, провожать Ганса в тайгу, пойдут спецназовцы, участники боевых конфликтов в Чеченской республике, каждый из которых имеет государственные награды.


– Чужаки пошли на охоту в Устар-Неизим! Чужаки пошли на охоту в Устар-Неизим! – с этим словами Пынжа влетел в дом, сообщая страшную новость.

Однако, в доме тревог подростка, похоже, никто не разделял. Альвали решал задачки из толстого учебника, Шурка смотрела телевизор, Унху, пока никто не видит, выковыривал икру у жареных карасей.

– Чужаки пошли на охоту в Устар-Неизим! – повторил уже чуть тише Пынжа.

– Ты чего горланишь? – обратилась к нему сестра. – Людям приключений захотелось.

– Надо бы их предупредить, – заметил как бы про себя Альвали, – даже если им ничего не будет, все равно это оскорбление. Они проявили неуважение к нам и нашим ценностям.

– Вот еще, – огрызнулась Шурка, – плевать они хотели на нас и тем более на наши ценности. Ну пойдешь, ну расскажешь им – думаешь, они тебя услышат? Для них ты никто – чумазый хант, недочеловек!

– Да, увы, увы, ты права, думаю, нет, слушать меня не будут.

– Но их накажут, их все равно накажут, – выдохнул Пынжа.

Сестра, не поворачиваясь к нему, выдохнула:

– Иди вымой руки и садись есть, я карасей нажарила целый таз, если Унху там еще оставил в целости что-нибудь.

Младший брат обиженно огрызнулся:

– Я оставил целых три, нет, даже пять! Еще у этого толстого икру доем, тогда будет шесть.

– Не шесть, а четыре, – произнесли одновременно Шурка и Альвали и рассмеялись, Альвали, улыбаясь, объяснил, что если от пяти отнять один, то будет четыре…

– Ну, тогда я еще у одного икру проверю, – решительно сказал Унху, – раз от пяти отнять один будет четыре.

Пынжа показал ему язык и обреченно выдохнул:

– Я и без икры могу есть. Так даже вкуснее.

Как только Пынжа сел за стол, со стороны Устар-Неизима прогремел выстрел. Все, кроме Унху, застыли, тот уплетал икру, как ни в чем не бывало. Альвали с Шуркой подбежали к окну, к ним тут же присоединился Пынжа. Дети с тревогой смотрели на лес. Первой пришла в себя сестра, осматривая комнатные растения, Шурка забеспокоилась:

– Гибискусы надо полить. И гиацинты… земля совсем засохла. Мама за ними, видно, давно не следила.

Альвали внимательно смотрел вдаль. То ли он что-то предчувствовал, то ли ждал разгадки, ведь неспроста стреляли в священном месте. Он так много слышал про Устар-Неизим, но никогда его не посещал. Теперь ему изо всех сил захотелось там побывать, узнать причину, по которой нарушен вековой покой. В раздумье он медленно вложил закладку в книгу и застыл на месте.

Их дом стоял на окраине поселка в живописном месте на берегу реки. Из окна Шуркиной комнаты можно было наблюдать, как папа, Альвали или Пынжа ставят сети на рыбу. А из прихожей виднелся загадочный Устар-Неизим, где, как рассказывали родители, обитают животные из другого мира.

– А почему нельзя стрелять в Устар-Неизиме? – спросил у старших Унху, вытирая об себя руки, пока никто не видит.

– Ты был на экскурсии в музее? – взяла на себя воспитательную роль Шурка.

– Это где картины неинтересные? – нахмурился ребенок.

– Да.

– Там ничего не разрешают трогать, только смотреть. Никому это не нравится, но все терпят.

– Унху, картины, они как живые, у каждой из них своя жизнь и своя цель…

– Что такое цель?

– Цель – это ну… это миссия, понимаешь. Это задача, которую надо выполнить. Вот ты маленький, тебе надо жить, кушать, хорошо себя вести, чтобы вырасти и стать хорошим человеком…

– Я буду самым сильным!

– Унху, не перебивай меня, – рассердилась Шурка. – Представь, приходят в музей люди и начинают картины рвать, топтать ногами, ломать рамы…

– А зачем они это будут делать?

– Непонятно. Вот так же с Устар-Неизимом. Ввалятся люди и станут убивать оленей, стрелять зайцев, ставить капканы на лис…

– А в другом лесу это можно, папа на прошлых каникулах во-о-от такого лося застрелил! И мы все ели его мясо, оно очень вкусное, почти как чипсы.

– Унху, – начала нервничать Шурка, – картины можно купить в магазине. У каждой своя цена. Но они не такие, как в музее. В музее они единственные, называются словом «уникальные».

– Таких больше нет нигде в мире?

– Да! – сестра облегченно вздохнула.

– А теперь я понял, почему нельзя убивать никого в Устар-Неизиме, потому что таких зверей нет больше на всей земле.

Альвали внимательно слушал объяснения Шурки и приятно удивлялся. До этого он был невысокого мнения об интеллекте сестры.

– Знаешь, – обратился он к Унху, – а давай-ка учить таблицу умножения! За лето, глядишь, освоишь и осенью будешь самым умным в классе.

– О, ура! Я буду самым умным! А еще научи меня драться, чтобы одной левой можно было троих положить! Прихожу в класс – и Витьке, Ынзе, Прошке – на!


* * *

Ванхо и Мустафа напились, как никогда раньше. Сначала они пили вино, потом водку, а после перешли на дорогой подарочный коньяк, который уже несколько лет стоял без дела. Бутылку в форме ружья Мустафе прислала дочь, когда выходила замуж, а он, вместо того чтобы поехать и принимать поздравления как родитель, перевел деньги, на которые молодожены съездили в Европу и купили машину. С тех пор примерно раз в два месяца они присылали фотографии родных лиц и мест, и звали к себе.

Странное дело, думал Ванхо, лежа на полу, вот вроде пьян хуже некуда, а все одно хочу еще выпить, чтобы совсем забыть Верку, вернуться домой как ни в чем не бывало. И – не помнить! Он с надеждой посмотрел на недопитую бутылку и потянулся к столу. Его отчаянно качало, но он встал, замер, собрался и непослушной рукой начал наливать в граненый стакан. Когда же содержимое опрокинул в себя, потянуло на улицу. Не решаясь идти, прилег и ползком направился на веранду. По-пластунски преодолев несколько метров, Ванхо приподнялся, держась за перила и тут коньяк, вино и водка – все разом – попросились наружу. Он, как рыба на суше, открыл рот и обдал некрашеное крыльцо настолько мощной струей, что сам удивился. Протер глаза тыльной стороной рук, Ванхо с жалостью посмотрел на стекающую жидкость, думая, что Мустафе такое свинство не понравится, но тут, как по заказу, подбежали хозяйские охотничьи собаки и поспешно начали слизывать следы безобразия.

– М-молодца, – выдохнул он и направился в избу.

Напрасно попытался сомкнуть веки, чтобы уснуть, но не получилось. Образ Верки стоял перед глазами, и ничего с этим поделать было нельзя.

Тогда он решил вспоминать самое плохое о ней, чтобы возникло отвращение. «Я её, наверное, не любил… её нельзя было любить», – бормотал он. Ванхо пришло на память, как Верка мочилась по-мужски, стоя. Встанет, расставит ноги, поднимет юбку и капает, как медведь, когда метит свой участок. Муж как бы невзначай спросил, почему так? Ведь женщины обычно приседают, на что она ответила, что в интернате заставляли насильно садиться на холодные унитазы, не было ни ободков, ни крышек, потому что их украли,и она еще в детстве застудила все женское.

Верка ненавидела готовить. Всё, что она умела, – это нарезать строганину и вскипятить чай. Детям же покупала всякие баночки с кашами, готовые смеси. Это он, Ванхо, научил их варить уху, жарить рыбу, крутить фарш на котлеты, на что она, вздыхая, отвечала: вот еще. Да, да, да – она была никудышней женой и матерью, и весь поселок это знает. С ней трудно жилось Ванхо, она ничего не хотела, но без неё плохо. Без неё хуже некуда, и даже дети не в радость. Мужчина посмотрел, не видит ли его Мустафа, и заплакал. Через минуту, он уже не стеснялся рыданий, то и дело, повторяя:

– Моя Верка, моя пьянчужка, куда же ты? Зачем ты оставила здесь своего старого дурака? Я в тюрьме больше всего боялся есть из параши, меня так пугали, так пугали, а теперь согласен, только бы ты, Верка, вернулась из гроба и вошла в дом. Что хочешь – сделаю. Я и в лесу пропадать не буду, стану напополам с тобой водку пить, так даже приятно, но только вернись…

Мустафа открыл глаза и тихо повернулся на другой бок.

Через час Ванхо сладко спал, и снилась Верка.

Она пришла к нему в зеленом платье и принесла передачу: чай, сгущенку, карамель, лук, хлеб. Он взял у Мустафы чистую рубашку навыпуск, и конвой повел его длинными лабиринтами в комнату свиданий.

– Какая ты нарядная и пахнешь лимонами, – сказал он, глядя в глаза, – в поселок духи завезли или в городе купила?

– Эх, Ванхо, сидишь ты и ничего не знаешь, нету духов, дефицит всё, это освежитель воздуха, нам по талонам давали, и я взяла целый ящик. И тебе привезла, два охраннику дала – два тебе должны передать. Ты везде побрызгай, пусть будет мужикам приятно, а то сидите тут, скучаете.

– Какие новости дома?

– Ничего, нам бумаги дали, по которым мы будем деньги получать.

– За что?

– Геологам старое стойбище понравилось возле Кунгу-Хэй, а нам оно зачем? Там только шаман жил с сыном, но они утонули еще весной.

– Как утонули? Я об этом не знаю ничего.

– Я тоже немного знаю, но папа вроде говорил, что их убили, а милиция не стала заводить дело. В газете статья была, что утонули по пьяному делу.

– Верка, что ты говоришь, они же не пили. Никогда…

– Я тебе говорю, как все говорят. Понятно, что не пили. Но в газете вышла большая статья, где написано, что напились.

– Эх, Верка, скоро у нас геологи и поселок отнимут, и лес, и реку, а людей загонят в многоэтажные клетки.

– Нет, Ванхо, только не это, я уже жила в интернате, уж лучше умереть, чем дожить до такого позора…

Мужчина открыл глаза от ударов по щекам. Это Мустафа бил его.

– Ты в порядке? – спросил в тревоге он, глядя внимательно на друга.

– Да, я хорош. Вот с Веркой сейчас разговаривал. Представляешь, вспомнил, как она мне передачи носила.

Мустафа отвернулся. Ванхо медленно встал. Ему было плохо. Не то чтобы тошнило, нет, вместо питья и еды в нем поселились воспоминания. Мало того, что они запросто так жили в нем, так они еще и размножались. Если раньше для образа Верки требовались мысленные усилия, то сейчас он смотрел на всё вокруг её глазами, и это было невыносимо.

Ванхо поднялся, сел на стул и, уже не стыдясь Мустафы, заплакал, то и дело повторяя: «Вишь, что учудила». Хозяин понятливо отвернулся и включил чайник, решив напоить вдовца крепким, как в тюрьме, чаем. Он медленно насыпал заварку, краем глаза следя за Ванхо: кто знает, что ему придет в голову? Несчастье меняет человека до неузнаваемости, а что если друг его решит отправиться вслед за женой? Как уберечь? Или, например, решит убить кого-нибудь? Эх, Ванхо, Ванхо! Какой же ты слабый, если так страдаешь из-за женщины? Да и женщина ли она, эта замарашка с вечной грязью под ногтями, вот моя Патимат… Мустафа осекся, столько лет прошло, а в воспоминаниях и снах он называет её своей. Он хотел сказать Ванхо, что такие раны никогда не заживают, они просто затягиваются плесенью повседневности, но стоит легонько её соскрести, как оживают в полной силе. И грязнуля Верка шагнула на такую высоту, что он не позволит никому дотронуться до неё даже невольным вздохом.

Ванхо уставился в одну точку и сказал:

– Надо домой собираться, как там ребятишки без меня?


* * *

У молодой медведицы, обитающей в густом непроходимом ельнике вблизи тишайшего озера Чарта, недавно случилось большое несчастье. Ее первенца, долгожданную дочку, украли. Это произошло сразу после того, как они, щурясь от ослепительно солнечного света, вышли из берлоги. Голодные и слабые, звери пришли из ельника к озеру в поисках еды. Озеро как раз начали обживать шумные дикие гуси, которые к тому же в ту пору потеряли бдительность и запросто могли стать легкой добычей любого хищного зверя, как это бывает обычно ранней весной вблизи рек, озер и просто больших луж.

Пока медведица терпеливо выжидала в камышах, ветер дул с ее стороны, и она не могла расслышать шума вертолета с людьми внутри. К тому же вертолет уже часа два стоял неподвижно, время от времени слегка подрагивая от перемещений людей. Хотя люди вели себя тихо – они отдыхали. Дочка, играя с разноцветными бабочками, выбежала на старую, протоптанную неизвестно кем дорогу. Этот яркий и теплый мир она видела впервые, потому ей непременно хотелось все исследовать и попробовать на вкус.

…Огромная стрекоза была рядом, странные существа – люди – все как один находились внутри и жестикулировали. Маленькая медведица вплотную подошла к ним, почти бесшумно открылась дверь, откуда любопытной малышке показали что-то такое, от чего она пришла в дикий восторг и, какое бывает с дикими зверями, крайне редко, на ходу запрыгнула в машину. В теплой тесноте ее обняли чьи-то руки, машина слегка задрожала, развернулась и быстро поднялась в воздух. Когда медведица примчалась к дочери, то увидела только ее зовущие глаза за затемненным стеклом набирающего скорость чуда и улетающего в даль. Эти глаза впились в материнское сердце и разбудили в нем что-то такое, что редко обнаруживает в себе зверь. Неистовый рев вблизи озера согнал с насиженных мест всех птиц в округе, они быстро взлетели и долго-долго кружились над озером и над разъяренной медведицей, которая крушила все на своем пути, она вырывала с корнем кустарники и швыряла их, разметала попавшиеся ей на глаза муравейники. Потом забежала в озеро, выкинула на берег крупную рыбу и начала тяжело и зло бить ее лапой, пока рыба полностью не впиталась в речную гальку. После этого тяжело вздохнув, прилегла.

Ей казалось, что сейчас должен ударить гром и разбить все, или выпасть снег, или, наконец, кто-то должен упасть с неба и разбудить всю эту мрачную тишину, чтобы глупым гусям, рыбе, порхающим бабочкам, молодому ельнику – всем было плохо. Потом она закрыла глаза, и ей показалось, что дочка рядом, жмется к ее боку в поисках привычного тепла. Медведица повернула голову, посмотрела и сердито зарычала. Ненадолго ее сковал тяжелый сон. Ветер перебирал ее шерсть, и ей казалось, что это непослушная дочка трется об нее. В озере начала плескаться рыба – матери снова показалось, что дочка балуется, торопится вылезти из берлоги. Месяц ярко слепил лучом в ее глаза, а она подумала, что это лучи первого весеннего солнца проступили сквозь толстенную берлогу. В тяжелом сне прошла ночь, утром медведица лениво потянулась, огляделась вокруг, еще раз тщательно обошла те места, по которым вчера гуляла с дочкой, сердито зарычала и медленно ушла к себе в ельник. Больше к озеру она не приходила… Десятки пар гусиных глаз провожали странного зверя, а как только спина медведицы скрылась в ближайших зарослях, начали веселую перекличку. Вскоре на озере стало пустынно и тихо. Выглянуло веселое весеннее солнце, и жизнь потекла своим чередом, как было много веков назад, когда мир не знал машин и всех бед, которые они могут принести живой природе. Весна выдалась на славу. На смену дождям неизменно приходил прохладный ветерок и ласковое солнце, и уже через три дня озеро полностью преобразилось. Появилась трава, на деревьях и кустарниках распустились почки. Дикие гуси свили гнезда и теперь молча высиживали потомство. Разве что развороченные деревья да разбитые муравейники напоминали о недавней трагедии, но среди внезапно появившейся зелени они были не так заметны.


* * *

Столичная жара не щадила никого и ничего, дороги и дома нагрелись до такой степени, что выжить в них было просто невозможно. Люди ходили в масках, предпочитая держаться тени. Цветы на клумбах завяли, а голуби, эти послушные городские птицы – неотъемлемая часть столичного пейзажа, вымирали стаями, валяясь повсеместно. Непонятно, то ли засуха, то ли эпидемия, а может, все вместе сделали город мертвым.

Идти в такое время на работу уже само по себе подвиг, тем более ишачить в две смены. Виктор мысленно проклинал начальство и новый заказ, обдумывая варианты ухода на больничный, но вспомнил, что в его цеху работников негусто. Болеть в такое время – даже реально болеть – просто подло. Если он или кто-нибудь из бедолаг пропустит хотя бы одну смену, оставшиеся будут вынуждены трудиться в выходные.

Мужчина нервно нажал кнопку пульта и услышал: «В Москве прошла церемония награждения банковских работников, которые внесли наибольший вклад в развитие национальной кредитной системы, мероприятие проходило в рамках торжественного приема. В Доме литераторов собрались руководители Центрального банка России, коммерческих банков, представители органов государственной власти, корпоративных и общественных организаций, с которыми у ассоциации российских банков налажены крепкие деловые контакты. Такие встречи проходят традиционно. На участие в конкурсе было подано около пятисот заявок. Почетные нагрудные знаки ассоциацией российских банков вручены двумстам российским банкирам».

– Странное дело, – произнес он. – В стране, где двадцатипроцентные кредиты, ипотеки со скрытыми комиссиями, из-за которых люди вынуждены продавать собственные органы или соглашаться на суррогатное материнство, работают на трех-четырех работах, и то если повезет, банкиры получают державные награды, помимо рокфеллерских зарплат и прямо-таки фантастических бонусов. За что?

Он обратился за поддержкой к жене, однако та ушла репетировать в ванную. Виктор «полистал» каналы, везде одно и то же – финансовый кризис. В одном наткнулся на интервью с председательницей Центробанка Валькирией Валиулиной. Она в частности утверждала: «Теперь уже можно с достаточной уверенностью говорить об определенной нормализации ситуации на финансовых рынках, и прежде всего на валютном рынке. Инфляционные ожидания заметно снизились относительно максимумов в начале года, возобновился приток средств населения на банковские депозиты, в первую очередь, рублевые. В целом ситуация развивается в соответствии с нашими прогнозами. Однако дно спада экономики еще не пройдено».

Виктор выключил телевизор и попытался уснуть. Однако башенный кран, хоть и работал медленно и в одиночестве, все же напоминал о новостройке и о многочисленных соседях в скором времени. Уставший мужчина лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок и ни о чем не думал. Неожиданно для себя, эмпирически, пришел к выводу, что находится давно во внутренней эмиграции, воспринимать жизнь за чистую монету он не умеет, черепная коробка плотно забита старыми формулами и ценностями. Ему даже с сыном трудно найти общий язык, при том, что хочется многое сказать, предостеречь от ошибок, научить житейским мудростям, хотя бы простым. Но как подойти? Надо бы, конечно, с Ларисой посоветоваться, но вдруг многоопытный сердцеведец обнаружит отсутствие так естественной в подобных случаях мужской дружбы? А предстать в психологической наготе перед собственной супругой не хотелось бы…

Игорь тем временем читал про ставший близким Ханты-Мансийский округ.

Пыть-Ях – один из самых юных городов Приобья, находится на правом берегу реки Большой Балык – левый приток Оби.

По одной из версий, Пыть-Ях в переводе с языка ханты – «место хороших людей».

Пыть-Ях занимает очень выгодное географическое положение, что дает основание перспективно развивать инфраструктуру города.

…В 1976 году установлено пять жилых вагончиков, вагон-магазин и билетная касса. Так появился поселок Пыть-Ях.

– Значит, прав Димон, – заключил Игорь, – города и поселки там строят возле нефтяных и газовых скважин, а когда всё выкачают, скажут: до свиданья, дорогие жители, зря вы раньше не уехали. А то, что мы каких-то хантов или как их… манси от корней оторвали, ну так ничего, бывает. Вообще, откуда такая дикость как малые народы, давно надо было ассимилироваться…

Юноша спешно открыл новый сайт и продолжил чтение.

В июне 1961 года на берегу Юганской Оби в двух километрах от деревни Усть-Балык высадился отряд геологоразведчиков с бригадой плотников. Они заложили первую улицу нового поселка. Одна за другой в течение лета к берегу подходили баржи с новопоселенцами. В быстром темпе выстраивались дома будущих новоселов, которые сами производили внутреннюю отделку. Надо было успеть за короткое северное лето подготовить базу для экспедиции… Рабочему поселку дано название Нефтеюганск. В нем объединили два понятия – нефть и река Юганская Обь, на берегу которой быстро рос новый населенный пункт.

Игорь еще долго читал, пока мама приказала выключить компьютер и лечь спать. Он закрыл глаза и вздохнул, башенный кран уронил балку, послышались крики и визг, наверное, кого-нибудь убило, подумал сонный юнец и перевернулся на другой бок. Во сне он видел Сургут, Нижневартовск, Когалым, Нягань, Ханты-Мансийск.


* * *

– В Устар-Неизиме стреляли и, наверное, убили кого-нибудь, – выпалил Унху, как только увидел отца на пороге.

– Да, мы слышали четыре выстрела, два из карабина, два не разобрал из чего, стреляли с небольшим интервалом, – подтвердил Альвали.

– Может, послышалось? – спросил с надеждой Ванхо.

Отец физически ощутил, как не хватает воздуха. Конечно, как и всякий думающий человек, он понимал, что рано или поздно геологоразведка доберется до их святынь, и тогда поселок, стоящий на удобном месте пересечения речного и воздушного путей, станет лишним. Но в душе надеялся, что это произойдет нескоро.

– Да успокойтесь вы уже, – вмешалась Шурка, – чему быть, того не миновать. Пап, я как раз уху сварила, иди поешь, а то лица на тебе нет.

– А ты рыбу в ней потрошила? – с интересом спросил Унху, облизывая пальцы.

– Конечно, потрошила, а как, по-твоему, можно желчь убрать, но икру не тронула, не переживай.

– А можно я проверю, сколько там икры, ну всего несколько рыбок, – попросил мальчик, – чуть-чуть.

– Ну уж нет! – осерчала сестра. – Ешь, как все, целиком. Учись кушать рыбу, в конце концов ты же, ёлки-палки, хант!

– А все ханты умеют есть рыбу? – не отставал ребенок.

– Все! – ответили ему хором и рассмеялись.

Ванхо направился мыть руки, но в этот момент позвонили в дверь, он развернулся, придерживаясь за косяк, одним толчком открыл. На пороге стоял Гивза, друг Пынжи, сын почтальонки.

– Я вам, дядя Ванхо, извещение принес…

– От кого? – хозяин заметно напрягся. Они с Веркой никому не писали писем и не выписывали газет и журналов.

– Вам посылка пришла наложенным платежом, тут на целых пять тысяч. Наверное, Шурка опять косметику заказала, девчонки любят деньги на всякую ерунду тратить. Балуете её.

– Ничего я не заказывала, – огрызнулась девушка, – вот еще! Я сама в фирменных магазинах покупаю.

Ванхо взял бумажку, там стояли его имя и фамилия, и даже отчество. Никакой ошибки. Он должен получить, заплатить и расписаться.

– Ладно, схожу на почту разберусь, – буркнул он, – может, пошутил кто, мало ли?

– А Пынжа выйдет сегодня гулять? – спросил с надеждой Гивза.

– А по-моему, он только и делает, что гуляет круглосуточно, – заметил отец.

– Но понимаете, дядя Ванхо, сегодня очень надо. Мы с ним договорились. Все пацаны будут его ждать.

– Ладно уж, пусть идет, но только к девяти вечера, смотри у меня, чтобы дома как штык! А не то – домашний арест на все лето, я не шучу.


Часть четвертая

Математика Севера


Пынжа давно беспокоил отца. Помимо абсолютной неспособности и нежелания учиться, он рано потянулся к сигаретам и алкоголю, плавал в опасных местах, легко забирался на десяти-двадцатиметровые кедры и, как Тарзан, легко скакал с одного на другой. В интернате, соврав про возраст, прыгал с парашютом, а ближе к осени собрался делать татуировку на всю грудь. Никакие уговоры Альвали ему не помогали. Казалось, внутри него живет неизвестный дух, который на прочность испытывает подростка. «Только б в ум пришел», – шептал про себя иногда Ванхо. Он направился в кухню, где Шурка уже накрыла стол.

– Интересно, – размышлял он вслух, – что в посылке, шутка ли, пять тысяч за просто так отдать и, к тому же, судя по весу, два с лишним кило, что же там может быть?

– А, вспомнил! Вспомнил! Батя, прости! – вскрикнул неожиданно Альвали, – это я учебники заказал, чтобы подготовиться к ЕГЭ!

– Ну тогда ладно, – выдохнул Ванхо, – на такое дело денег не жалко! Но мог бы и предупредить, а то я мнительный, мало ли что могло мне в голову взбрести. Хожу как чумной и думаю всякое.

– Бать, ну не дуйся. Я забыл. Совсем запарился. А заказал на твое имя, потому что не был уверен, что вернусь из интерната, когда посылка придет. А потом с этими событиями… ну, ты понимаешь…

– Обалдеть, – выдохнула Шурка, – это с какого кедра надо рухнуть, причем башкой на камень или пень, чтобы на пять тысяч заказывать макулатуры… Да её в каждой библиотеке навалом! Бери – не хочу.

– Цыц, недоучка, – одернул сестру Альвали, – ты лучше скажи, сколько ты книг за свою жизнь прочитала.

– Я постоянно читаю, – возмутилась девушка, – почти каждый день! Слепой, что ли?

– О да! – не отставал старший брат. – Я знаю твоих любимых авторов – Донцова, Хмелевская… кто там еще.

– Прекратите уже, – ударил кулаком по столу Ванхо, – ешьте спокойно. Знаете, как говорили раньше старые ханты: кто ест тихо – ловит оленей лихо.

Тут решил вмешаться в разговор самый младший член семьи, Унху. Выждав, когда установится тишина, произнес:

– А еще Шурка заставляет меня чистить уши специальными палочками и царапины замазывает спиртовыми салфетками, это очень неприятно и больно. Я не могу так больше.

– Вот видишь, одно зло от сестры, – рассмеялся Альвали, – что бы мы без неё делали.

– Ну, я пошел, мне пора! – крикнул Пынжа и выскользнул из-за стола. – Вечером буду, не скучайте.

Ванхо вкусно поел, посидел за столом, глядя куда-то вдаль, после чего встал и, еле передвигая ногами, поплелся в прихожую и рухнул на кушетку.

Ему снились русалки. Много красивых блондинок и брюнеток и даже, кажется, рыжих, с большими рыбьими хвостами плавали, смеялись, кувыркались в воде и призывно звали его. Мужчина сладострастно улыбнулся, эх, бабы совсем не умеют желания скрывать. А может, оно и к лучшему? Еmancipare, как говорит Альвали, на стороне биологии.

– Ван-хо, Ван-хо, – кричали проказницы, а за ними послушно повторяло эхо. – Иди к нам, твоя Верка не вернется. Никогда уже не придет. Твой сын, Ванхо, скоро тоже будет с нами. Он наш, Ванхо, наш, наш, наш…

– К-какой сын? – спросил заплетающимся языком мужчина. – У меня их три.

И тут же осекся, вспомнив старшего, ведь всем видно, что он не его. Но откуда знают об этом русалки? Или кто-нибудь из поселковых им проболтался? Ну конечно проболтался, ух, вырвать бы этот поганый язык и бросить рыбам! Но тут треснуло эхо и разнеслось по всей реке.

– Пынжа! Пын-жа! Пын-жа!

– О Господи, пожалуйста, только не это! Н-ет!

Ванхо проснулся в холодном поту и бросился в детскую. Шурка болтала по скайпу, Унху, свернувшись калачиком, тихо сопел в кресле. Никому в голову не пришло его накрыть. Альвали корпел над толстым учебником, забыв обо всем на свете.

– Где Пынжа? – громко спросил отец.

– Где-то на речке пропадает, как обычно, – сказал равнодушно Альвали.

– Значит, так, – скомандовал Ванхо, – одеваемся и идем искать. Все! Быстро!

Альвали с Шуркой страдательно переглянулись и нехотя направились в прихожую.

Два с лишним часа домашние искали Пынжу, телефон его однообразно отвечал: «Абонент находится вне зоны доступа». Несчастные обшарили берег, близлежащие лодки, гаражи, и вдруг Альвали заметил человеческий силуэт вдалеке на долбленке, неуверенно ковырявший воду кривым веслом. Парень залихватски свистнул. «Надо же, как умеет, – отметил Ванхо, – а по виду не скажешь, книжный червяк, да и только! Хороший пацан». Подул прохладный ветерок со стороны воды, сделалось зябко. Шурка спросила незнакомца, не видел ли Пынжу? Ответ шокировал: он утонул, но вроде бы откачали, вон везут…

Пынжа был без сознания. Снова и снова делал массаж брату Альвали. Фельдшера, как назло, в поселке не оказалось, уехал на охоту в тайгу. Несчастного переворачивали, дышали в рот, Шурка щекотала пятки, пока не услышали еле различимые хрипы. В отчаянии Ванхо набрал номер Мустафы, тот быстро примчался и тоже продолжил массаж; оказалось, горец знает специальные точки. Внезапно Пынжу скорчило, ноги поднял к подбородку, приняв позу эмбриона, после чего долго и протяжно стал блевать. Его крутило и рвало так, что, казалось, кишки наружу вылезут. Мустафа отошел в сторонку и выдохнул:

– Будет жить.

Ванхо устало смотрел на речную гладь, он хотел увидеть русалок, так и зудело крикнуть им: «Он не ваш! Он не ваш! Он никогда не будет вашим, слышите! И никто из моих детей! Никто!»

Но вокруг стояла вековая тишина и где-то неподалеку почти бесшумно плескалась рыба, а может, и русалки? Никто не знает, сколько глаз и из каких миров наблюдает за тобой, пока ты просто живешь.


Ночное происшествие с Пынжой, утром стало самой главной темой разговоров в поселке. Одни говорили, что это мать зовет сына к себе, ведь он, судя по всему, такой же непутевый, как она. Другие утверждали, что при том образе жизни, который ведет Пынжа, он долго жить все равно не будет. Третьи подозревали друзей подростка, которые хотели ему отомстить. А мстить таким людям, как Пынжа, всегда есть за что.

Ванхо проснулся первым, зашел к детям, проверил каждого, достал из серванта свой паспорт, вложил аккуратно в него вчерашнее извещение, проверил деньги в кошельке и направился на почту.

По дороге он мечтал, как Альвали будет учиться в Москве, а он станет звонить ему вечерами, чтобы от университетских занятий не отвлекать, и спрашивать, как там? А сын будет рассказывать ему про столичную жизнь…

– С ума сойти, – воскликнула Галя, сестра Верки (она работала оператором на почте), – где это видано, книжек на пять тысяч! И ладно бы путные, а то математика, задачники, решебники, разговорник итальянского… О, а зачем Альвали разговорник? Он, что у тебя в Италию собрался? Разбаловал ты их, Ванхо, про себя совсем не думаешь. Шурка одевается, как кинозвезда, Пынжа финскую палатку за двести евро заказывает.

– К-какую палатку?

– Что значит какую? Вчера по почте из Москвы или еще откуда пришла, он даже не стал дожидаться извещения, по интернету проследил, что посылка здесь, примчался выкупать, сейчас они все такие умные, палец в рот не клади. Даже разговаривать с родной теткой не хочет. Я спрашиваю, он молчит. Я снова спрашиваю, а он мне: «Теть Галь, ты по существу вопросы задавай, а о личном с тобой не хочу говорить!»

Ванхо стоял, вытаращив глаза, он не слышал про палатку. И откуда у Пынжи такие деньги? Двести евро – это сколько? Надо бы спросить.

– Трудно тебе, – сказала с показным сочувствием Галя, – но ты недолго будешь в одиночестве, мужик ты видный. Наверное, уже бабы в очередь выстраиваются. Интересно бы знать, с кем ты был, что проглядел Пынжу?..

– Слышь, Галя, как там сын говорил, спрашивай по существу, вот давай, значит, по существу – и точка!

На выходе из почты он столкнулся нос к носу со своей бывшей любовью – хохлушкой Людой. Когда-то, и не счесть уже тех дней, он собирался на ней жениться. Красивая, статная, яркая. Она идет и всем видом показывает: полюбуйтесь на меня, какая я хорошая, глаз режет. За те годы, которые её не видел Ванхо, она приобрела стать, расцвела. Теперь Людмила стояла перед ним в синей, хорошо проглаженной блузке под цвет глаз и смотрела внимательно. Он знал этот взгляд, холодно-надменный и вопросительный в то же время, ну что, нравлюсь, словно говорила. Ванхо в нерешительности взглянул на свою выцветшую энцефалитку с протертыми локтями, пятнистые «спецназовские» брюки, прошлогодние кеды Альвали, из которых тот вырос, и промямлил:

– Ну, привет, что ли? Сколько лет, сколько зим… а ты все хорошеешь. Еще лучше, чем была…

– Привет! – бросила она. – Слышала, ты вдовцом стал, соболезную. Четверо ребятишек – дело непростое. Настрогал их, как перед концом света. Как справляешься-то? Умаялся небось?

– Понемногу, – выдохнул он, – взрослые уже, самостоятельные, вот старший Альвали в следующем году школу заканчивает, поступать будет в институт, а с младшими пока неясно.

– Слышала про Альвали. Районная газета писала. Повезти-то повезло с сыном, но тебе ли?

Она вопросительно взглянула на него, показывая, что знает про Альвали.

Ванхо смущенно отвел взгляд и сказал:

– Это мой сын. Я промеж детьми различия не делаю.

– Молодец! – смутилась Люда. – Ты настоящий мужик, а вот я своего в прошлом году похоронила, может, слышал?

– Да, припоминаю… Я, ты знаешь, редко бываю в поселке, в лесу живу, а как приеду, что успею услышать, то и знаю.

– Спился. Чего тут знать, тоже мне энциклопедия.

Она отвернулась, смахнула слезу, потом бегло взглянув на Ванхо, сказала как отрезала:

– Ну да ладно. Поговорили – и то хорошо. Мне надо открытку на день рождения сестры купить. Юбилей у неё нынче. Адрес помнишь, приходи.

Ванхо, словно ошпаренный, отошел на пару шагов от двери, промямлил что-то вроде «пока». Повернулся и неуверенно поплелся. Люда так просительно смотрела в его глаза, что у него ком подступил к горлу.

– Приходи, можешь даже сегодня вечером, – повторила она и уверенно открыла дверь. Вот она, деловая баба. Все у неё по полочкам разложено: и вещи, и чувства, и боль, и радость. Это у него все срослось воедино и все проходит через сердце, а у людей, оказывается, по-другому.

– Д-да, конечно, – шепнул он.

Мужчина уверенно шел по поселку, прижимая к себе посылку, которую ждал Альвали, и думал: в самом деле, зачем парню, поступающему на математический факультет, итальянский язык? А может, на нем важные формулы написаны или статьи? Надо будет спросить. До чего же умный старший сын, а говорит-то как: «Наш поселок в форме интеграла» или «Перевернутая восьмерка – это знак бесконечности», а вот совсем непонятно: «Проще найти число пи». Неужели так трудно найти это число, что его до сих пор никто не нашел? Кто знает, может, Альвали его и найдет, не зря же он круглыми сутками корпит за учебниками. Только по математике их тридцать штук, а еще есть физика, механика, астрономия. И все это интересует его талантливого сына. Он внезапно остановился, показалось, кто-то окликает его. Прислушался, так и есть. Это теща его догоняет, быстро ковыляет и орет на всю улицу. Ванхо остановился, решил подождать. Увидев, что зять смотрит на неё, женщина улыбнулась и ускорила шаг.

– Ванхо, – начала она вместо приветствия, – ты только выслушай меня. Пожалуйста. Я знаю про Пынжу, весь поселок болтает. Я вот что скажу, тебе надо их окрестить. Знаешь, что старые ханты говорят: если кто-то тонул, но потом выжил, то он обязательно потом в другой раз утонет. Водный дух, видать, на него уже глаз положил. Мой муж, если помнишь, первый раз не дотонул, второй, а на третий лодка среди дня перевернулась, все выжили, а он сразу на дно.

– Мийя пьяный был, – резко сказал зять.

– Но другие тоже были нетрезвыми, – не отставала теща, – а они почему-то выжили, а он нет.

– Да, твоя правда…

– Ванхо, сделай это, сейчас у нас строится церковь, возле пристани, где раньше ателье было, там поп приехал с монашкой. Говорят, он крестит, кто попросит. Сходи, узнай, может, договоришься, и он к вам домой придет, там все сразу и примете крещение. Да и мне спокойней будет. Пынжа чего только не вытворяет, тут за ним не уследишь, а как уедет в интернат – и подавно. Сколько раз за прошлый год вас с Веркой вызывали в школу из-за него?

– Четырнадцать, – вспомнил Ванхо число писем, которые к ним приходили. Но они так и не поехали в интернат. Ему некогда было, а Верка не хотела лишний раз позориться.

– Мне не веришь, – продолжила теща, – о детях подумай.

Ванхо стоял как вкопанный, вяло осмотрелся и спросил:

– А где гарантия, что после того как детей окрестят, с ними ничего не случится?

– Эх, зять! Ты как любой мужик олень оленем. Гарантию хочешь? А нет гарантии, нет, понимаешь, но есть надежда.

Ванхо потрогал бечевку на посылке, вздохнул и сказал:

– Ладно, уговорила.

– И… это, – продолжила теща, – я могу крестной быть, если понадобится…

– Кому? – икнул от неожиданности Ванхо.

– Хоть тебе, хоть детям. В общем, как решишь, позвони.

– Не-а, не понадобится.

Мужчина сморщился, поблагодарил тещу и пошел. Нельзя сказать, чтобы он стопроцентно верил в параллельный мир, но и не отрицал его. Иначе как объяснить, что перед смертью Верки ему снился отец, а про случай с Пынжой предупредили русалки? Все понятно, родная кровь, она чувствует заранее опасность и сообщает, как может. Стоп! А если б, скажем, на месте Пынжи был Альвали? Интуиция подсказала бы или нет? От такой мысли Ванхо даже остановился. Дух перехватило. Он начал тяжело дышать, вспоминая разные эпизоды жизни. Пока не пришел к простому выводу, что, скорее всего, нет. Поди объясни, потустороннему миру, что Альвали ему родной, такой же, как Унху, Шурка и Пынжа. А что, если старший сын будет в беде, а он, Ванхо, об этом ни сном, ни духом. Нет, так нельзя. Надо срочно к попу и задать ему все вопросы. И, если надо, окрестить всю семью. Они – одно целое.

Ванхо давно не был на пристани, поэтому немало удивился, когда увидел, что там полным ходом идет строительство церкви. Он поднял голову, посмотрел, как вверху рабочие связывают стропила балками, спросил, нужна ли помощь, ему ответили, пока нет, а вот завтра-послезавтра вполне может понадобиться. Тогда он в нерешительности, спросил, где можно найти попа? После этого, стыдясь самого себя, отошел в сторону. Как-никак, но неловко вот так перед незнакомыми душу раскрывать-то, а ну как поп всем расскажет про него и мужики будут смеяться? Они и сейчас над чем-то шутят наверху, только не слышно их. Ну, конечно, над ним. Другого здесь нет. Эх, Ванхо, трухлявый пень, зачем ты сюда пришел? Мало тебе позора, теперь добавится… Он уже развернулся, чтобы идти обратно, но вдруг откуда-то из подсобки вышел мужчина в робе, вежливо с ним поздоровался и спросил, зачем пожаловал. Глаза незнакомца показались ему родными, судя по вежливому обращению, не дипломному, нет, а какому-то внутреннему свету, этот человек много страдал. Ванхо воспрял духом и стал рассказывать ему про себя: отца, Верку, русалок, Пынжу, тещу.


* * *

– Так, дети! Завтра мы все идем в церковь креститься! – объявил он прямо с порога. – Будем носить крестики и получим православные имена. Я уже обо всем договорился. Сейчас пойду сеть на рыбу ставить, чтобы не с пустыми руками идти к попу, деньги с карточки снял.

– Батя, вот ты умеешь удивить… А может, у меня на завтра планы, – улыбнулся Альвали, – я уж не говорю о том, что не горю желанием, извини, конечно.

– Какие планы летом в поселке? – возразил отец. – Планы могут быть в городе. Там все по часам, минутам расписано, а здесь живем по-простому, природному. И это, если хотите знать, мой приказ. Я не часто приказы отдаю, поэтому вы распоясались. Но все равно знайте, отцовское слово – закон! А уж почему я так решил, что я думал перед этим и с кем советовался – не вашего ума дело. Знайте одно: я хочу, как лучше. И за каждого из вас я переживаю, как за маленького!

– А я, между прочим, и так крестик ношу, – заявила Шурка, – вот только простой, а хотелось бы золотой, небольшой такой и с бриллиантиком, как у некоторых девчонок. И вообще крестик – это красиво. Когда покрещусь, куплю себе несколько, чтобы можно было носить и с платьем, и с блузкой. И на цепочке, и на веревочке. Из разного металла куплю…

– С тебя и деревянного хватит, – вздохнул Альвали, – а вот вторая часть вопроса не менее интересна – это какие у нас будут имена?

Ванхо, кряхтя, поплелся на кухню, открыл кран и, подставив руки под теплую струю воды, начал рассуждать.

– Ну, Альвали, – может быть Алексей, Шурке не надо ничего выдумывать, она так и будет, как в паспорте Александра, красиво-то как, на старом ненецком Алессандра означает яркое северное сияние, оно появляется редко и рисует на небе горы, озера, иногда замерзшее море, покрытое скорлупой льда. Алессандра – еще означает расстояние, это этап между вчера и сегодня. Удобное имя, его можно выговаривать, даже если совсем нет зубов. Пынжа – может быть Павел или Петр, а вот Унху даже не знаю. Есть такое имя Устин, но оно мне не нравится.

– А были известные Устины? – спросила Шурка, все еще находившаяся под впечатлением от рассказа про собственное имя.

– Нет, – покачал головой Ванхо, – не помню. Был такой Устинович по отчеству в политбюро, но называть в честь его отца своего ребенка – себя не уважать.

– А что такое политбюро? – поинтересовался Унху.

– Ну, то место, где вся верхушка заседает. Начальники, которые руководят державой.

– А они плохие? – Унху широко раскрыл глаза.

– Да, Унху, – продолжил отец, – они не уважают северных людей, ни ханты, ни манси, ни ненцев, никого. Считают за второй сорт. Вроде недолюдей. А сами живут за наш счет. Из северных земель выкачивают нефть, газ, алмазы.

– Из которых делают бриллианты, о них наша Шурка мечтает.

– Да.

– Нет, я не буду Устином. Дайте мне другое имя. Устин – плохое. Я буду уважать всех людей, всех-превсех. А когда вырасту, не буду работать в этом бюро и всем людям про них расскажу.

– А почему обязательно на «У», – начал рассуждать Альвали, – можно, в принципе, другое имя. Например, Данила…

– Можно давать имя по святцам, – сказала Шурка, – посмотришь в календарь, в какой день крестишься, какой покровитель у этого дня, такое и себе берешь. Многие так делают, между прочим.

– А это идея, – согласился Ванхо, – молодец, дочура.

– Па-а, а себе имя-то придумал?– спросила, улыбаясь, Шурка. – Или тоже по календарю будешь зваться?

– Придумал, а как же – Иван. Частое русское имя. Меня так и в армии звали, и в тюрьме. Ваня да Ваня, и только ближние знали, что я Ванхо – сын снега и крепкого льда.


* * *

«22 июня из разведочной скважины ударил фонтан небывалой мощности — более тысячи тонн нефти в сутки. Внутрипластовое давление было столь высоким, а нефть рвалась из глубин с такой силой, что нагревались стальные трубы. Пик добычи нефти (около 150 миллионов тонн в год) пришелся на начало 80-х годов XX века. Всего за годы эксплуатации Самотлорского месторождения пробурено 16 700 скважин, добыто более 2,3 миллиарда тонн нефти».

Игорь внимательно прочитал эти строки. Сколько ни искал, он ничего не мог найти про людей, которые жили вблизи этих скважин, их мнения, лица, судьбы. Неужели все, абсолютно все месторождения открывались исключительно на безлюдных местах? И чем больше он задавал вопросов, тем яснее приходило понимание, что перед ним открывается другая Россия, которую широкому кругу зрителей невыгодно показывать. А потому во вроде бы демократическом пространстве её просто не существует.

Своими сомнениями пытливый юноша поделился с отцом. Виктор, ободренный вниманием сына, решил рассказать все, что думает по этому поводу. И, чтобы в будущем наследник не смотрел на мир через розовые очки, дать свой прогноз развития страны на ближайшее время. А начал он с того, что ближе всего, – с орденов и медалей. Виктор подробно рассказал, за какие подвиги раньше вручались государственные награды и сейчас, упомянул также о составе, из которого они делаются, и не случайно, ведь истеблишмент на нижнем конце экономической цепочки питания ценит не столько материал, сколько мифологические преференции. Затем плавно перешел на тему дипломов и диссертаций, Игорь узнал, что можно быть ученым и даже профессором, при этом особо не утруждая себя. Исчезло доверие, скромность и хуже всего – не в цене честь.

Раньше в сельском магазине, когда продавец отлучался по своим делам, он мог дверь на амбарный замок не закрывать, просто оставлял как есть, и, если кому нужен был товар, то просто брал и оставлял деньги на столе. А еще был случай – дед рассказывал – один летчик в войну сбил шестнадцать вражеских самолетов, но записал одиннадцать, потому что неловко ему было хвастать перед товарищами. Они, правда, каким-то чудом узнали и стали героя еще больше уважать. В институте московские студенты приглашали домой иногородних и угощали, чем могли. Вся страна – одна большая семья. С этой правдой он, Виктор, и вошел во взрослую жизнь. Смириться с разделением в семье не может, и даже своими соображениями порой не с кем поделиться. Что касается северных народностей, то их никто не спрашивает, хотят они или нет, чтобы на их исконных территориях хозяйничали другие люди. Незаметно для страны возник второй сорт людей, которые служат пародией на себя – да, жестко, зато правда. Вон на соседней новостройке мастер-плиточник из некогда дружественного Узбекистана – доктор филологических наук, в совершенстве владеет подгруппой иранских языков – что-то около пятнадцати, читал рукописи во всех древнейших библиотеках мира, а теперь послушно выполняет указания малограмотного прораба из Твери.

– Папа, – Игорь покачал головой, – но ведь это преступление. Нельзя, извини за выражение, живодёрно поступать с людьми, тем более с целыми народами, которых и осталось-то совсем ничего. Подло забирать у них их землю, родную среду обитания и при этом не давать им компенсаций. Ни-че-го!

– Игорь Викторович, – отец мягко улыбнулся, – посмотри на часы, сколько натикало, а?

– Половина двенадцатого, а что?

– А вот что. Под окнами у нас работает строительный кран и даже, похоже, не один, слышишь? Строителям наплевать, что жильцам в нашем, да и соседних тоже домах, надо отдыхать. Хотя по закону шуметь после одиннадцати не положено, но попробуй по такому пустяку вызвать милицию. Толку – ноль. Второе – на стройке, как я уже сказал, работают иностранцы. Они от наших московских отличаются, как мы понимаем, отсутствием местной прописки, и по этой причине прав у них нет, только обязанности. Они не могут уйти на больничный, рассчитывать на нормированный рабдень, а если ненормированный – то на двойную оплату. Бедолаги ютятся в списанных антисанитарных вагончиках и честь им отдают приказания в форме рукоприкладства…

Игорь смотрел на отца, словно видел впервые. Он хотел еще что-то спросить, но тут из родительской спальни крикнула Лариса, она напомнила, завтра у неё тяжелый день, и всем пора спать.


* * *

– Давайте знакомиться! Меня зовут Лариса и я ваш психолог. Хочу вас предупредить, что все, о чем мы будем здесь говорить, останется между нами. В кабинете нет записывающей аппаратуры, стены толстые и нас никто не подслушивает. Формула наших взаимоотношений такова: вы рассказываете о своей проблеме, и мы вместе ищем выход. При этом вы должны выполнять все рекомендации, которые я буду давать… Касательно моей квалификации, у меня красный диплом ведущего вуза Москвы и почти двадцатилетний стаж работы по любимой специальности, также я автор научно-популярных книг о взаимоотношениях в социуме… Если есть какие-то вопросы ко мне, задавайте прямо сейчас. Не стесняйтесь.

– Добрый день, Лариса, вопросов к вам нет. Собственно, я пришла к вам по совету знакомого. Он очень вас хвалил…

– Давайте дальше, – пропустила комплимент мимо ушей Лариса.

– Понимаете… нет, не так, я не представилась. Меня зовут Наталья. Можно Наталья Анатольевна, но лучше просто по имени. У меня такая ситуация. Я себя неважно чувствую, особенно в последнее время, я обращалась к врачам, все нормально. И тогда мы с мужем решили, что проблема моя лежит в другой плоскости.

– Вот как… это любопытно.

– Я родилась и выросла в Москве, в шикарном доме на Кутузовском проспекте. Нашими соседями были известные писатели и художники, артисты, телеведущие. Например, на нашей лестничной площадке жил Николай Озеров. Я всегда считала, что все блага у нас, потому что мои папа и мама люди правильные. Они делают нужное дело для своей страны. Мы отдыхали в лучших санаториях Крыма, Грузии, Абхазии, в общем, хорошо все. Мама до сих пор так считает, и для этого есть все основания, у неё пенсия сто семнадцать тысяч рублей, к слову, далеко не каждый академик РАН или РАЕН имеет такое жалованье.

– Ваша мама, по всей видимости, – медленно, словно взвешивая слова, проговорила Лариса, – делала очень важную для страны работу…

– Ничего подобного, она простой химик-лаборант с техникумовским образованием. Просто в свое время бабушка её порекомендовала в секретную лабораторию одного не менее секретного института. Их объект… в общем, вся научно-производственная база специализировалась, собственно, и специализируется в настоящее время на создании надлежащих условий хранения, а в случае необходимости, частичного замещения трупа…

– Простите, я не расслышала, – переспросила психолог, – хранения и частичного замещения чего?

– Трупа. Тру-па, – повторила Наталья по слогам.

В кабинете воцарилось молчание. Лариса, как опытный психолог, много чего слышала за свою профессиональную практику. Она знает про фальсификации выборов, героиновые пути из Таджикистана, слуг и любовниц министров, принципы воздействия оружия массового поражения, тюльпанные и шампиньонные грядки в подвалах московских многоэтажек. Но получать пенсию сто семнадцать тысяч за хранение трупа – это вне рамок сознания.

– Простите, – почти шепотом спросила психолог, – это, по всей видимости, очень важный труп, скажем, э-э-э… не верю, конечно, жителя внеземной цивилизации?

– Да, что вы, Лариса, очень даже земной. Земнее некуда. Это труп нашего дорого Ильича.

– Так, тогда все понятно. А вы, как я понимаю, пошли по стопам родительницы?

– Да, Лариса, мне пришлось. Так получилось, у меня не было выбора, да-да, знаю, вы скажете: выбор есть всегда, и будете правы. Но заниматься любимым делом я не могла по той простой причине, что оно не приносит такого стабильного дохода…

– А какое ваше любимое дело?

– Я всегда хотела рисовать, шить, придумывать одежду, но это занятие приносит прибыль только в том случае, когда ты добился известности, и то нестабильно, сегодня да, завтра нет, а хранение трупа доходно всегда…

Лариса задумалась. Посмотрела в окно и как бы про себя спросила:

– Много там вас работает?

– Вместе с обслуживающим персоналом около ста двадцати человек.

– А сколько пенсионеров у вас?

Наталья улыбнулась и пожала плечами.

– Откуда мне знать? Эти данные есть в хозяйственном отделе, через него все наши работники получили квартиры и снабжаются спецпайками к разным праздникам… двадцать второго апреля, девятого мая… в общем, всем.

– Знаете, Наталья, мне вдруг стало интересно, ничего личного, как говорится, простой обывательский вопрос, сколько тратится денег из государственного бюджета на ваше предприятие и работников?

– Цифры не помню, но, безусловно, больше, чем британская казна на содержание действующих монархов. Я слышала об этом от нашего заместителя. Официальная информация, понятно, засекречена.

– Понятно, – вздохнула Лариса и перевела тему, – вас придавил труп, и вы задушили свои таланты. Но поскольку убить природное дарование в принципе нельзя, его можно только загнать внутрь, то будем вытаскивать. Предупреждаю, для этого потребуются ваше желание и усилия. Только вместе, только сообща мы можем решить проблему. Сам факт, что вы обратились ко мне, говорит о многом, вы уж на пути к выздоровлению…

<…>


* * *

Вечером, когда повеяло холодом со стороны Устар-Неизима, Ванхо решил проведать хохлушку Люду. Он надел новую тельняшку, побрился, побрызгался одеколоном, который Шурка с Пынжой подарили ему на двадцать третье февраля, и, пряча глаза от детей, тихо вышел. Унху с грустью смотрел в окно, как отец заводит мотоцикл, и сказал:

– Интересно, когда папа приедет?

– Думаю, утром, – отрезала Шурка, – ты спать уже будешь.

– А я по нему так скучиваю…

– Правильно говорить не скучиваю, а скучаю.

– А я и правильно скучиваю, и неправильно.

Чем дальше ехал Ванхо от родной избы, тем тяжелее у него становилось на душе. С одной стороны, конечно, надо бы развеяться, чтобы не жить одной Веркой, а с другой… ведь Люда – это прошлое. Он уже не тот двадцатитрехлетний парень, которого крутит во все стороны. У него дом, дети, работа. Ну, была Верка плохой женой, хотя в чем её плохость-то? Послушно ждала, детей рожала, никуда не мешалась, пойди найди сейчас такую. А Людка… что Людка, обещал зайти – и всего-то. Одно дело – знаться, другое – вместе жить. Здесь Верку никто не заменит. За двадцать с лишним лет любой орган прирастет, а уж податливая хантыйка и подавно. Дивное дело, у них даже группа крови одинаковая.

Атласный халат Людмилы неожиданно распахнулся на груди в тот миг, когда она открывала двери. Женщина инстинктивно закрыла грудь руками, но цепкий взгляд бывалого охотника все равно застрял на открытом месте. Она усадила Ванхо за богато накрытый стол, предложила чаю, вина, морса. Ванхо понял, что ждала Людмила не его, а другого. Но и друг молодости пригодился. Правильно рассчитанный харассмент позволил обоим подойти сразу к главной фазе вечерней встречи. Это для американских мужчин нет слова страшнее, чем «харассмент», а Ванхо такого слова не знал, да и не было никакого сексуального домогательства, все по обоюдному согласию и к взаимному удовольствию.

На рассвете, когда уставший Ванхо заводил мотоцикл, как бы случайно повернулся, чтобы в последний раз взглянуть на прошлую любовь, решил про себя – надо заехать на кладбище, давно ему не было так противно на душе, как сейчас. Эх, Верка!

Вдовец заранее приготовил слова, которые скажет на могиле. Он обязательно попросит прощения и поплачет, а там, гляди, и легче станет. Как же так умудрился он, верный муж и многодетный отец, перед крещением испачкаться в грязи, а ведь со смерти жены и сорока дней не прошло.

За размышлениями мужчина подъехал к воротам кладбища, остановил мотоцикл и уверенно направился к знакомому месту. Могила Верки, так получилось, находилась между захоронениями свекра и свекрови. Кто-то, Ванхо не помнит, кто именно, сказал ему, что это нехорошо, придется ему лежать ему не рядом с женой, а неизвестно где. Горькая улыбка скользнула по лицу. Поспешно сняв кепку, несчастный встал на колени.

– Верка… слышишь, ты прости меня. Я сегодня ночью тебе изменил… Нехорошо получилось, неправильно. Как только в Людкину избу вошел, сразу будто в болото провалился. За Устар-Неизимом там большой торфяник, помнишь? Я в нем однажды тонул… много там наших погибло. А я, как уж было идти ко дну, а что мне делать, если кругом жижа? Думаю, посмотрю последний раз на небо во все глаза, выпучил их, как глухарь в брусничнике, а про себя думаю, вот в тюрьме к нам монах приезжал, выступал перед нами, говорил про Христа. Я с того раза запомнил, что Бог – он руководит всеми, и он не хочет смерти грешника, но желает, чтобы каждый был хоть в чем-то подобен Ему. А я в ту пору пил по-черному, помнишь? Нет, не помнишь, наверное, ты в городе в больнице с Шуркой лежала в инфекционном отделении, и тогда я подумал, что если б мне выбраться, я сразу завязал. Мне, если честно, бухло всегда не нравилось, просто так повелось у нас, чтобы разговор поддержать, выпить надо, мало того, напиться до отключки. Вроде модно это. Но все это ерунда, жизнь-то одна. И проводить её под спиртным наркозом неправильно. Как только я это подумал, гляжу, рядом коряга, прямо сама в руки просится, будто положил кто. Я за неё ухватился и выбрался, причем легко вылез. Дошел до Белкиного мыса, нашарил в тайнике зажигалку, нож, проволоку, соль, мыло, папиросы, сухари. Развел костер, искупался, постирал все… жалко, что ружье утонуло. Ну да ладно, не первое и не последнее. Сплел туесок из березовой коры, чтобы по дороге домой хоть морошки набрать, не с пустыми же руками к вам идти. С тех пор я не стал пить, и все в жизни пошло более-менее по плану. Жил я себе в лесу, не видел ни водки, ни баб. Приезжал домой раз в месяц на пару дней, суетился по хозяйству. Вроде как получалось у меня, выполнял обещание, которое дал небу. А тут ты ушла, и все в нашей жизни пошло наперекосяк. И это самое…

Ванхо облизнул губы. Ему вдруг стало не хватать воздуха.

– Я тут решил с детишками покреститься. Мне так покойней будет. И, это, Верка, прости, что я так пришел. В другой раз обязательно гостинчик привезу. О, придумал! Ты смотри, как башка начала работать! Стоило только с тобой поговорить! Я по дороге тебе мороженое куплю и завезу. Помнишь, как мы с тобой в Свердловске его уплетали. Накупили целый пакет, пошли в зоопарк и там еще остатки крокодилу скормили. Я тебе на палочке привезу, в шоколаде, как любишь. Домой я много не покупаю, а то ребятишки вмиг спалят, а потом заболеют, неразумные они, что с них взять? Да и какой спрос с них, если и мы, взрослые, умишком не больно-то вышли. А им вроде как положено… Я поэтому не ругаю их. Ладно, Верка, пока, что ли? Поеду я детей будить и к попу повезу. А после этого им куплю ящик конфет «Ореховая роща» я вчера в сельмаге договорился.

Дома Ванхо увидел младшего сына и испугался. Вчерашним вечером мальчик, пока никто не видит, побежал к реке и закопался по самую голову в ил, вообразив себя индейцем; он обмазал густо грязью лицо, подбородок, шею, когда же пришел домой, на него никто не обратил внимание. Альвали, как обычно, устроил перекличку, все ли дома, и, пожелав спокойной, включил ночник, продолжая решать задачи. Унху пролепетал, здесь, мол, я и сладко уснул. Теперь же отец разглядывал на кровати серо-голубоватого человечка, в котором не сразу признал сына и подумал, что горячей воды в бойлере нет. Он тихо повернулся и поплелся на кухню, набрал воды в чайник, заглянул в кладовку, где на гвозде с давних времен висела детская ванна. Когда вода нагрелась, он начал будить детей, наказав им нарядиться – сегодня им предстоят крестины и новая жизнь, в которую они войдут с другими именами. Тут обнаружилось, что Пынжу укусил шершень, и левый глаз его полностью затек, Шурка наступила ночью на иголку, кровь хлестала так, что Альвали пришлось менять повязки несколько раз, в то время как сам простыл на сквозняке и теперь борется с соплями и температурой. Отец тяжело вздохнул, понял: сборы будут непростыми, но отступать нельзя – он человек слова, обещал попу привезти семью, значит, привезет. А детям напомнил, чтобы ничего не ели накануне – креститься надо натощак. Этого ему поп не говорил, Ванхо сам так решил, а вдруг окажется, что так надо. Настоящие ханты ко всему должны быть готовыми и все важные решения в жизни принимаются на голодный желудок. Эту истину любой северный старожил знает. Толстые редко мудрыми бывают…

Унху с ревом залез в коляску отцовского мотоцикла, к нему прыгнул Пынжа. Шурка, увидев, что у младшего брата грязь застряла в ушах, достала ватные палочки из косметички и принялась чистить. Ванхо скомандовал садиться ей спереди, как в детстве, Альвали, держась за спину отца, устроился сзади. В таком виде они поехали по ухабистым поселковым дорогам. Краем глаза Ванхо заметил Люду у магазина и тут же как бы невзначай переехал на другую сторону улицы. Ему неловко стало, что бывшая любовь видела его со всей семьей. Он не хотел, чтобы дети видели её, вдруг догадаются о грязи, которая лежит у него в душе. Как им после этого в глаза смотреть? Унху привычно показал язык незнакомой тетке, за что схлопотал подзатыльник от Пынжи. Отец недовольно покачал головой и старался больше на детей не смотреть, вплоть до самой церкви. Зачем, спрашивается, расстраиваться зря? А его ребятишки – он знал наверняка – всегда найдут, чем огорчить или неожиданно обрадовать.

– Крещается раб Божий Стефан во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, – произнес священник над Унху.

Мальчик расплылся в улыбке. Ребенок стоял в недостроенном храме в белоснежной крестильной сорочке, которая случайно оказалась в багаже батюшки, среди братьев, сестры и отца, и по-детски светился от счастья. Северное солнце щедро пустило свои лучи внутрь сквозь многочисленные щели и глазницы окон, наполнив пространство вокруг теплым светом. Он смотрел на торжественного отца, немного удивленного старшего брата, предельно внимательного среднего и сосредоточенную на чем-то важном сестру, вглядываясь, словно видя их впервые, постарался запомнить их такими. Конечно, это самый лучший день в его жизни! Теперь он Стефан, но не для всех, а только для Бога и домашних. И, конечно, Унху, который Стефан, больше не станет закапываться в ил, и ящериц ловить не будет, и стрекоз тоже. Хотя нет. В ил он будет закапываться только по пояс, чтобы крестик не замарать.

По дороге домой счастливый отец семейства скупил полмагазина, позвал соседей и тещу и закатил такой пир, что весь поселок, наверное, с неделю только о нем и говорил. Альвали запечатлел торжественный момент на фотографии и выложил в соцсеть. Все должны видеть. Зять и теща теперь друзья!

В один из вечеров Шурка подошла к отцу и сказала, что ей нужно поделиться очень важным. Глаза дочери выглядели виновато и умоляюще, у отца прямо-таки похолодело внутри. Он ушел в гараж, закрылся и нервно ходил кругами, разговаривая сам с собой:

– Я это…в женских делах совсем не понимаю. Ох, Верка, что же ты так быстро ушла. Я не знаю о чем говорить с дочурой. А вдруг она спросит женское? Или… это… вдруг она беременна. Точно! Она и жирное не ест, говорит, фигуру бережет. Но я-то знаю бабьи загадки, говорит одно, думает другое, делает третье, а после всего мужик у нее по всем статьям виноватый.

Нервный отец достал с дальней полки чекушку самопалки, открутил крышку, отпил несколько глотков и со словами: «А чему быть, того не миновать!» с напускной строгостью вышел во двор. В дальнем углу на качелях качалась Шурка, поглядывая в сторону гаража.

– Ну, я это… слушаю, – выдавил из себя Ванхо, стараясь не смотреть дочери в лицо, – говори, что учудила, но без утайки. Я завсегда, ты знаешь, за честность. Так проще. Сказал правду и не надо думать как увильнуть. Правда, дочура, это просторный вход в любой чум, а вранье – щели в углах. Знаешь, как называется противный ветер между шкурами? Тумдых! Он так просквозит, что любой даже самый здоровый человек как от людской подлости вмиг заболеет, сгорит. Когда меня судили, я на последнем слове рассказал все, как было. И то, что следователь просил, и другие. Всех простил и перед всеми извинился. Очень это дело понравилось адвокату, он мне потом на апелляцию подал и срок скостил, а все почему – потому, что, правда… смотри у меня!

Отец погрозил указательным пальцем и тут же пожалел об этом. Речь-то он приготовил серьезную, как для мужика, вот Альвали или Пынжа поняли бы, а с дочерью строго нельзя. Бабы любят нежность и вранье, чтобы без острых углов. Вон взять хотя бы Галю, печать негде ставить, а любой залетный тетерев натокует, наговорит комплиментов, так она за ним на край света готова бежать, даже если он её будет бить, пинать куда попало. А он, зять, родственник, честный как северный ветер, прямо в глаза говорит: пропащая. Так она это не любит. Нет, чтобы поблагодарить, исправиться, про него небылицы сочиняет.

– Пап, – прервала раздумья отца Шурка, – скажи, а ты меня простишь?

У Ванхо ёкнуло внутри. Его красавица – яркое сияние февраля, когда солнце показывает летнюю радугу, а на небе рисует разноцветные картины. Его Алессандра, наследница серебряного месяца, от которого такая тень, что может спрятаться весь Устар-Неизим, что-то совершила. О Боже! Великий и мудрый! Дай Ванхо правильные слова и мысли, чтобы утешить девочку, поддержать её в первых шагах взрослой жизни! Отец вытер тыльной стороной руки лоб и еле звучно прохрипел:

– Говори…

– Я даже не знаю, как сказать. Сначала хотела маме… – начала дочь, – как только приехала. Но потом, все эти дела, ты знаешь. Папа, ты прости меня. Я не знаю, что буду делать, если ты меня не простишь. Вот так думаю иногда, и даже на дискотеку не хочу, ничего не хочу. Жить и то не хочу. Папа! Так мне плохо. Ты даже не представляешь. Я вот какую ночь уже не сплю… все страшно мне. Папа, что делать?

– Что случилось-то? – сипло пролепетал Ванхо.

– Только не ругай, – перешла на шепот несчастная девушка, – папа, я девятый класс не окончила!

Отец стоял как вкопанный. Он недоуменно смотрел на дочь. Чего угодно он ждал. Самое малое – криминального аборта с необратимыми последствиями. Опасности. Войны. Видевший жизнь Ванхо готовился к концу света, к тюремной решетке – минимум. А тут? Такая мелочь, что и говорить вслух неудобно.

– И это все? – спросил.

– Да, папа, я ни одного экзамена не сдала, меня одну в классе оставили на осень.

Мужчина расхохотался. Он смеялся долго и до слез. Давно не было ему так весело и спокойно, как сейчас. Кряхтя, присел на корточки рядом с качелями и начал рассуждать.

– Вот если ты, Шурка, не сдала, хотя почерк у тебя хороший и всем понятный, то чего же мне ждать от Пынжи? Сын в младших классах в школьных сочинениях писал, что мечтает выбрать самый высокий мост над самой глубокой рекой и утопить в нем дневник и все учебники…

– Папа, – удивила девушка, – Пынжа окончил учебный год без троек.

– Это как? – Ванхо икнул от неожиданности.

– Он уже месяца два защищает от хулиганов дочь директора интерната и физруку в ларек за пивом и сигаретами бегает.

– Эх, Пынжа! Шустрый, однако…

Шурка между тем продолжила:

– У него даже две грамоты есть – по физкультуре и технологии.

Отец обнял дочь, поцеловал в лоб и сказал, что он не только простил её, но уже и забыл. А учеба ему тоже давалась непросто и Верку на второй год оставляли, не знала она ни русского языка, ни геометрии. В общем, все нормально.


Часть пятая

Нефтяной патриотизм


Ганса Шульца на охоту собирали основательно и долго. Сначала ему предложили помыться специальным шампунем, запах которого отпугивает клещей. Затем принесли набор кремов и мазей, защищающих кожу от комаров и мошки, после чего личный врач опрыскал его антимикробным дезодорантом. На кресле его ожидало термобелье, носки с дезинфицирующей пропиткой на случай мелких травм, костюм защитного цвета и коллекция головных уборов, рассчитанных на любую погоду. По привычке он включил телевизор и услышал голос тележурналиста:

Для жителей Югры нынче выпало настоящее испытание. Обь вышла из берегов, а двадцать третьего июня на нефтепроводе произошла авария, в результате нефть пришла на дачи в районе Нефтеюганска. По предварительным данным Росприроднадзора Российской Федерации, ориентировочная площадь загрязнения от пятисот до восьмисот метров, толщина пленки пять миллиметров. Точнее можно будет сказать после окончания шторма. Возбуждено административное дело.

В этом клубке бедствий есть место геройским поступкам. Двух маленьких котят спас местный житель Анатолий Аносов. Он случайно услышал отчаянный писк со стороны дач и пошел на звук.

– Увидел жуткую картину: к затопленному дому прибило доску, за нее лапками держались два котенка, один из них по шею в воде, – рассказал герой на своей страничке в соцсетях. – Недолго думая пошел за котятами: по пояс в нефти, земля засасывает… Взял котят на руки, прижал, и понес на берег, окутал их в футболку и стал греть.

Уже на берегу появились первые фото: чумазые перепуганные малыши, еще не понимающие, что все позади, и их спаситель. На своей страничке же герой призвал всех граждан не оставлять животных в беде.

Как уже сообщал сайт местной газеты, накануне губернатор ХМАО Наталья Поварова приезжала в Нефтеюганск:

– Нанесенный жителям, окружающей среде, экономике ущерб должен быть возмещен и ликвидирован, – сказала она на штабе по ликвидации последствий разлива нефти на Усть-Балыкском месторождении...

«Нефть по пояс, нефть по пояс», – повторял Ганс, как мантру, поочередно задирая ноги, как в балете, и разглядывая себя в термобелье. Он попытался представить, что произошло бы, случись нечто подобное в Европе. На штрафах добывающая компания бы разорилась вмиг, а еще «моральная компенсация» пострадавшим, Гринпис привлек бы в международный суд. Все ведущие газеты мира написали на следующий день о розливе нефти как о сенсационном событии. Следом за этим котятам памятник поставлен, а мальчику, спасшему их, гарантирован контракт с телевидением. А тут? Даже не новость. Россия, одним словом.

В дверь тихонько постучали. Немец, не меняя позы, пригласил войти. Дверь открылась. На пороге стоял мужчина в военной одежде, в руках у него было двуствольное охотничье ружье, которое Ганс выбрал накануне в магазине. Войдя в номер, военный умело приставил покупку к стенке шкафа, повернулся и вышел, стараясь не смотреть в сторону полуголого заказчика в колготках.

На охоту гендиректора сопровождало пятнадцать человек, включая врача и повариху. Все в полной амуниции, вооруженные, они составляли свиту «тела», и некоторые даже гордились. Трепетно помогли германцу взобраться в джип, а после – буквально на руках отнесли в вездеход. В Устар-Неизим решили пробираться с противоположной стороны поселка – мало ли что?

– Скифы, скифы, – бормотал про себя немец, глядя с какой покорностью русские исполняют его прихоти. И чего, спрашивается, дед их боялся? Смешно представить, слышать не мог русскую речь. Вот жил бы сейчас старик Шульц, наверняка бы гордился внуком... Он уставился сидящего напротив военного, посмотрел прямо в глаза и обомлел, в них читалась брезгливость и презрение.

«А что если вдруг захотят от меня избавиться, – мелькнула мысль, – у них наверняка это хорошо получится, и никто не найдет даже тела…» У Ганса внутри похолодело, и он пожалел, что отправился в опасное путешествие. Вездеход между тем погрузился в болото, и, хотя этого не было видно, но явственно ощущалось, все пассажиры почувствовали себя словно в скорлупе яйца, которое кто-то капризный выбросил в непонятно чем наполненную ёмкость. Немец паниковал, но держался, не показывая вида. Впрочем, как он ни старался маскировать чувства – не помогло, пот лил градом, губы дрожали, а лицо приобрело бледный оттенок, который стал заметен даже при плохом внутреннем освещении. Желая скрасить неловкость, переводчик попытался с хозяином поговорить, на что несчастный только рукой махнул.

– O mein Gott! – лепетал он про себя, постоянно вытирая руки и лоб.

– Вот и приехали, – осчастливил водитель после трехчасовой качки, – выходите, битте, пан Шульц, посмотрите, какая красота вокруг, здесь места редкие.

Он осекся. Вспомнил, на языке Шульца уважительное обращение звучит как хер. Однако попробуй, рядовой работник, назови вежливым германским обращением немецкого же босса, и назавтра детали синхронной грамматики придется объяснять в отделе кадров, расписываясь в приказе об увольнении.

Русские военные люк открыли, трое по очереди вышли, затем настала очередь Ганса. Крепкие мужские руки его подняли, как младенца. Он, вдохнувши свежий воздух, сразу упал. Военный, который приносил ему ружье в номер, дружественно протянул руку, но немец от помощи отказался, быстро поднялся, спросил переводчика про сменное термобелье, однако тот лишь удивленно захлопал ресницами.

– O mein Gott! – снова выдавил из Ганс Шульц.

Русские, узнав о причине резкой смены настроения иностранца, выход нашли тут же. Водитель подошел к поварихе Валентине, которая суетилась возле провизии, проверяя, все ли в целости, и без обиняков спросил:

– У тебя запасные трусы есть?

Женщина посмотрела серьезно, необычность просьбы её несколько озадачила, но поняв, что сейчас не до шуток, направилась к сумке в вездеходе. При этом царила гробовая тишина. Сопровождавшие старались в глаза иностранцу не смотреть.


* * *

«Привет, Ига! Я, наверное, сдам экзамены экстерном и пойду на журфак. Лучше, конечно, заочно, чтобы не отвлекаться от дел. Альвали согласен помочь мне с математикой, химией и физикой, ну а с брехаловскими предметами я и сам справлюсь, ты меня знаешь. <…>

Меня здешние места и челы, прямо скажу, вдохновляют, такой контраст с Масквабадом. Правда слухи ходят, что поселок, где живет Альвали с семьей, рано или поздно снесут. Нефть – понимаешь, превыше всего. Даже людских интересов и жизней. Слов нет, когда видишь, как планомерно, варварски уничтожается природа и народ. Да-да, народ. Маленький северный самобытный народ… Эх, Ига, как я хочу, чтобы наше правительство выкосила чума… Ну ладно, не скучай. Даст Бог, скоро увидимся, я технически не знаю пока как, но чувствую такую вероятность. Вот, написал и сам рот открыл от удивления, это что же, получается, становлюсь хантом, они чувствами живут…».

Игорь внимательно прочел письмо друга и загрустил. Парень в очередной раз почувствовал себя никому не нужным. Единственный, с кем он мог делиться переживаниями, был Димон, теперь же никого, как в пустыне. У Димона вон жизнь бурлит – думал он, а здесь в Москве, как на кладбище ни одной живой души, а так – бегающие роботы.

Столица увядала ежечасно. Деревья, не вынесшие жары, поспешно сбрасывали листья. Трава под палящим солнцем жухла, воздух становился настолько сухим, что начинало казаться: тропики где-то рядом.

Игорь выглянул в коридор, перед зеркалом, как всегда, репетировала мама.

– Помните, я вам говорила про эмоции на примере нефти? Сначала их нужно подавлять, чуть-чуть, понемногу, затем крепко загнать внутрь, а после одним разом выпустить. Р-раз – и выкинуть из себя. Да-да, они будут другими, отличными от первых… они из самой глубины, понимаете?

Сын закрыл дверь, пробурчал себе под нос:

– Господи, и здесь нефть. Хотя, казалось бы, рядовая московская семья, не имеющая отношения к добыче углеводородов. Вот что значит жить в стране-доноре…

Игорь смотрел в окно и ни о чем не думал. Пустота, поселившаяся в нем, диктовала свои условия, а именно: не проявлять интереса ни к чему.

Отец тоже ушел в себя, когда на работе сообщили ему, что отпуск ему не светит. Наградной цех работал в три смены. В стране, разваливающейся на суверенные княжества, наподобие феодальных, росла востребованность в признании центра, и государственные награды играли едва ли не связующую роль.

Ордена, медали, знаки отличия ежесекундно штамповались, придумывались новые поводы для их получения. Нормальному человеку хотелось уехать подальше от этого, убежать в глухую тайгу и жить по первозданным законам природы.

Лариса штудировал вечерами Джеймса и Маслоу, предстояло на международном симпозиуме перед коллегами выступить с докладом, и она заметно нервничала. Одно дело – разговор с клиентами, другое – себе подобными. И в то же время ей хотелось их удивить, однако, сколько она не искала в своей практике интересных случаев – не находила. Для верности, чтобы не пропустить интересную мысль, она завела специальный блокнот и все яркие впечатления в него записывала, затем многажды перечитывала и фантазировала, но плодотворных результатов не было.

«Надо бы разнообразить обстановку, – решила она. Сходить в театр, в музей или на выставку». Да! Она недавно где-то видела приглашения на тему дома Романовых, но что это было – концерт? Собрание? А ведь интересно, что там с царскими останками? Может быть, это привнесет свежие мысли? А-ла-ла, а ведь императрица была очень практичной и даже жесткой с подчиненными, это черта характера или где-то читала? Интересно, что вообще читала царская семья, так сказать, для души, в какую сторону двигались их мысли? Они, безусловно, заслуживают уважения, хотя бы из-за клеветнической кампании, которую развернули против них «доброжелатели». На мерзавцев, трусов, подонков обычно не клевещут, любой психолог знает.

Дом Романовых! А ведь это целая система, фабрика, производство со своими нормами, уставами, кодексом. Они ведь не просто ели-пили, выходили замуж, женились, посещали балы, театры, сплетничали, но и почти все, если не все, вели свои дела, то есть были предпринимателями, вкладывали деньги, покупали-продавали земли-товары, строчили мемуары, бесконечно сочетая разные стороны жизни, порой и несочетаемые вовсе. Симпатичные были люди!


* * *

Ванхо сидел на пороге дроварни и осколком стекла шлифовал новое весло, поглаживая-проверяя ручку на предмет шероховатостей. Судя по горе кружевной стружки, работал он часа два. Дверь в дом стояла открытой, и он краем глаза наблюдал, как Унху в сенях дрессирует котят и щенков.

«Надо бы раздать живность по людям, – размышлял хозяин, – куда столько, три котенка и то не поймешь, девочки или мальчики. И четыре собачонки, с ними все ясно, три пацана видны невооруженным глазом. Вот, дождусь, когда ребятишки уедут в интернат, тогда и отдам кому-нибудь. А пока пусть забавляются. Унху только из-за них целый день дома сидит, и то хорошо, по крайней мере, не на реке пропадает, а то переживания одни.

– Ванхо… Ванхо, – знакомый голос позвал его из-за калитки.

Он вздрогнул. Неужели Людка? Морщины у глаз сразу получили продолжение до уголков рта, и лицо стало напоминать срез старого дерева. Он не хотел видеть Люду, но сделать вид, что его нет дома – не мог.

Неторопливо встал, привычно ссутулился, посмотрел на руки, словно решаясь, куда их деть: на груди по-хозяйски сложить или сунуть в карманы? В неуверенности поковылял к воротам. Гостья была на себя не похожа, челка сбилась, глаза заплаканы, взгляд умоляющий. Такой он её никогда не видел, и это придало уверенность. Как по команде, мужчина сразу выпрямился, лицо сделалось мужественным и суровым. Все-таки Людка имела на него влияние, как ни странно.

Увидев Ванхо, женщина на минуту попыталась улыбнуться, но стало видно, жест вымученный. Она прочувствовала ситуацию и тут же придала лица серьезное выражение.

– Ванхо, – начала, волнуясь, Людка, – дорогой мой Ванхо, помоги мне, пожалуйста, кроме тебя, мне идти не к кому. А я… я прямо жить не хочу.

– Что случилось-то? Ну?

– Мой сын, мой Сережка, ну ты знаешь его.

– А то!

– Он ушел из дома.

– Ну, бывает…у меня Пынжа тоже часто пропадает неизвестно где. Ремня бы ему хорошо всыпать, но руки не доходят.

– Эх, Ванхо-Ванхо, Пынжа имеет братьев и сестру, они его быстро найдут в случае чего, да и поговорить есть с кем… А он у меня один, понимаешь? Ты даже не представляешь, какая это тоска видеть, когда твой сын мается.

– Ты хотела сказать, как неприкаянный…

– Да, Ванхо, ты прямо мои мысли читаешь. Хотя на что ему жаловаться? Все у него есть. Все-все. Другие завидуют.

– А знаешь, Людмила, отчего дети неприкаянными бывают? Не знаешь? Ну тогда я скажу тебе, как мне мать говорила: дети чувствуют свою ненужность, если у них брата или сестру убили...

– Господь с тобой, что ты несешь, – Людмила перекрестилась.

– Ты не дослушала меня, как всегда перебила на полуслове. Я не договорил. Ведь аборт – это то же убийство. И даже больше, ведь ни за что ни про что порешили младенца. Души таких детей никуда не пропадают, они растут в другом мире. Это по паспорту ты мать Сергея одного и все, а для вечности небось многодетная… для этого мира твои дети мертвые, они ни в каких списках не записаны. А в другом мире свои законы, там они, наверное, в школу ходят.

– Э, куда ты клонишь? Намекаешь на тот аборт, который я сделала, когда ты передумал на мне жениться и пошел в загс со своей чукчей? Ванхо, имей совесть!

– Я не намекаю, Люд, пойми, говорю как есть, чтобы ты поняла причину неприкаянности и попыталась что-нибудь с ней сделать. Я же, чем могу, помогу. Ведь ты убила моего ребенка, пятно на мне. Как сказал бы прокурор про меня – «соучастник преступления». Но это, мы знаем, что не так, я – организатор. Сергей, по-моему, чуть младше Альвали…

Люда стояла потерянная, плечи опустились, смотрела в пол. Она привыкла, что последнее слово всегда за ней, и демагогия бывшего хантыйского любовника ей откровенно не нравилась. Что у него на уме? Куда клонит? Странный народ – ханты, все время живут потусторонним миром и даже умудряются привязывать его к внешнему.

Ванхо жестом пригласил её войти в дом. Уже на кухне, усадив её за стол с потертой клеенкой, шепотом спросил:

– Есть будешь?

– Нет, не хочу… – пролепетала она, оглядывая обстановку. «Как они здесь все вмещаются» – подумала и тут же, поймав себя на мысли, пришла к выводу, что завидует. Много бы отдала сейчас, чтобы в её доме так же пахло детством, как здесь. А может, еще не все потеряно? Ведь и в сорок рожают, и даже в пятьдесят. И кто знает, если сейчас она снова решится стать матерью, может, все само собой управится? Её мысли перебил хозяин словами:

– На-ко хоть чаю попей, а то лица на тебе нет. Сейчас поговорим, решим, что да как, и я позову Альвали, он парень башковитый, сообразит, что к чему, ну а потом пошлем его за Серегой или, если хочешь, все вместе пойдем. Но я думаю, лучше сначала пацана послать, они промеж собой по-молодняцки быстрее сговорятся. А от нас какой прок? Думается мне так.

Людмила взяла плохо мытую чашку, схватила её обеими ладонями, словно хотела согреться, поднесла к губам, сделала пару глотков и молча кивнула в знак согласия.

В эту минуту она была признательна судьбе за то, что в её жизни есть Ванхо с его немытым домом и оравой детишек. Он-то проблему решит быстро и по-мужски. И почему ей эти мысли не приходили раньше? Она давно чувствовала, как сын отдаляется от неё, и стучала, стучала во все двери. Просила родственников помочь, поговорить с Серёжей, друзей, соседей, писала жалобы в районное УВД, вызывала «психушку» к друзьям сына, которые – а она в этом стопроцентно убеждена – оказывают на отпрыска дурное влияние. А надо было всего-то – рассказать о своей беде Ванхо. О Боже, великий, праведный и милосердный, услышь, услышь рабу Божию Людмилу и верни её сына в дом! А еще пошли мир многодетной семье Ванхо и ему самому долгих лет жизни. Что за мужик! Золото, а не человек.

Ванхо между тем достал мобильный и, позвонив старшему сыну, приказал ему быстро явиться в дом: «Есть дело».

Вот так надо, коротко и по-мужски. Ну почему она тогда за него замуж не вышла? Не вцепилась, как ей свойственно, мёртвой хваткой? А легко по-деревенски обиделась. Дура! Сто тысяч раз дура! Хотя, стоп… если бы она замуж за него вышла, она родила бы столько, как немытая хантыйка? Он жил бы все время в лесу и приезжал, когда захочет? Или «под каблуком» у неё спился… «Господи, какое я чудовище, – выдохнула она, – ведь мой мужик раньше до свадьбы был таким же стопроцентным». Женщина вспомнила, как подавляла мужа, запрещала видеться с мамой под разными предлогами, квартиру, заработанную им, на себя приватизировала, по доверенности получала его зарплату, выдавая ему жалкие крохи по своему усмотрению. Шаг за шагом подчиняла себе, своим безумным желаниям, пока вконец не обнаружила, что он ей неинтересен, пустой как весенний камыш, потеряла к нему интерес как мужчине и стала тихо ненавидеть в постели.

– Что? Что ты сказала, я тут… это… не расслышал, – спросил Ванхо.

– Я так, сама с собой. Знаешь, я ведь давно на грани помешательства сама с собой могу спорить. Даже не представляешь, как мне плохо. Что там! Хуже некуда… Напиться бы сейчас и забыться, вот и вся моя мысль.

– Брось, Люд, пьянством ты ничего не решишь и ничего не добьешься. Тут трезвая голова нужна. Я вот что надумал, может, если ты согласишься, конечно, будет лучше так, мы заберем Серегу из откуда там…

– Притона, – поправила она, – притона.

– Ну да, притона. И пусть покамест он у нас поживет. Ему компания нужна, пойми, а дома он с тобой ну, ты не обижайся, конечно, долго ли продержится? Снова сбежит. И куда – знать уже не будешь. Если человек хочет потеряться, он потеряется, поверь.

– Хорошо, – неожиданно согласилась она, – пусть будет, как скажешь. Мне только одно надо знать, чтобы он был в надежных руках и полезным делом занимался.

– Эх, Людка!..

Мужчина хотел еще что-то сказать, но неожиданно вошел Альвали и спросил, что случилось.

Люда, глядя на чужого сына, разрыдалась. О, сколько бы она отдала за то, чтобы её сын вот так прибегал по первому зову и слушал её! Да еще и с уважением.

Отец с сыном тихо о чем-то переговорили, после чего Ванхо обратился к гостье:

– Успокойся, не реви, от слез толку нету – дай дело спокойно решить. Не мешайся ты в мужские дела. Чего ревешь-то? Пока еще ничего не случилось. И мы должны подумать, как сделать так, чтобы ничего плохого не произошло.

Альвали подошел к ней, тронул за руку и пообещал поговорить с Сергеем и даже, возможно, его убедить вернуться домой.

– Спасибо, – пролепетала она, размазывая слезы по лицу, – ты в самом деле очень хороший, я читала про тебя в газете и не верила, прости. Спасибо, мальчик.

– Пока не за что, – ответил парень и вышел.

В тот вечер бывшие любовники за столом сидели и, будто старые-престарелые, вспоминали молодость. Казалось, то, что было с ними, произошло в другой жизни.

Один за другим вернулись дети. Сашка и Унху и с интересом разглядывали чужую тетю, которая по всей видимости имеет какие-то права на отца. Но какие?

– А где Пынжа? – неожиданно обратился отец к детям.

– Альвали взял его с собой, сказал, дело есть… – ответили дуэтом, – он не хотел идти, но испугался, что Альвали ударит.

– Ну, раз так, то по-любому Серегу твоего приведут, ты ведь знаешь нашего Пынжу, хотя кто его не знает? Пынжа – он один такой на весь поселок, а может, даже и район. А, вспомнил слово, – хозяин поднял указательный палец кверху, – штучный!

Не успел он договорить, как на лестнице послышались шаги.

– Идут, – крикнул Унху и выбежал.

– Пришли, – выдохнул устало отец.

Людмила привстала и уж было хотела направиться к двери, но её неожиданно остановил хозяин со словами, мол, погоди, сначала надо по-мужски поговорить, а уж после ты влезай, и то если попросят.

– Здравствуйте…

На пороге стоял Сергей и с удивлением смотрел на Ванхо и мать. Людмила вскрикнула, а сын продолжил:

– Мама, я хочу, чтобы ты раз и навсегда запомнила, я с тобой жить не хочу и не буду.

– Хорошо, – ответил вместо матери хозяин, – не хочешь жить с матерью, у нас поживешь, тоже мне беду нашел. Но ты уже здоровый лоб, матери должен помогать, а ты всё капризничаешь «хочу, не хочу». Не дело это. Будь ты моим сыном, я бы первым делом всыпал тебе по первое число. Но я тебе никто и звать никак, а матери твоей я друг молодости и буду ей помогать. Уж как умею.

– Я не буду у вас жить, дядя Ванхо.

– Ты, Серега, хоть и выглядишь умным, а на деле дурак дураком. Я же не спросил у тебя, хочешь ты у меня жить или нет? Если мать обижена, то твое желание ни при чем. Ты будешь жить у нас, я так сказал. А если сбежишь, то я быстро устрою и тебя, и твоих друзей за решетку. Я ведь был там, знаю, как это делается. Не веришь?

– Вы что… вы с ума сошли? За что? Скажите, за что?

– За дело, – сказал Ванхо и добавил: – я сегодня баню истопил, сходи сначала с моими парнями в баню, умойся, попарься, а потом уж разговор продолжим. Спать будешь в детской, Шурка раскладное кресло застелет.

– Да нет, я лучше домой вернусь.

– Ну и отлично! – не стал спорить Ванхо. – Только ты делом должен заняться, мужским делом. Пойдешь со мной на следующей неделе на охоту.

– А я тебя на рыбалку возьму, – выскочил Пынжа.

Сыновья с Серегой ушли в баню. Женщина неторопливо поднялась и направилась к выходу.

– Я тебя провожу, обожди, – бросил Ванхо.

По дороге он пытался втолковать ей, что кудахтать над сыном, как она это делает, – нельзя, он должен почувствовать себя мужчиной, ее опорой.

– Хватит его под своей юбкой держать, вырос уже! А ты всё зудишь и зудишь, свои мозги ему вкладываешь! Отпусти парня во взрослую жизнь!

Людмила краснела, но молчала: возразить-то нечего!


* * *

Ганс Шульц, переодевшись, поинтересовался, в какой стороне может быть добыча и как долго придется идти. Ему указали на возвышенность, где должно пастись по меньшей мере два десятка оленей, которых накануне согнали выстрелами с обеих сторон Устар-Неизима. Немец тяжело вздохнул. Он бы сейчас с удовольствием провел время в другом месте, сауне или бассейне, но что его дёрнуло поехать в тайгу, на край света, с незнакомыми людьми, не понять. Что за порыв? Эх, Ганс, совсем расслабился и потерял бдительность, а ведь ты в варварской стране – не говорил, нет, но уже вопил внутренний голос. Легким кивком головы немец дал понять сопровождавшим, что готов идти и даже протянул руки, чтобы взять ружье, но ему дали быстро объяснили, что утомлять дорогого гостя не хотят и оружие, и всю поклажу будут нести провожатые. На месте остановки вездехода решено было поставить палатку с полевой кухней, в меню которой уже входила свежая дичь, добытая утром местным егерем. Но от гостя решили этот факт скрыть.

Тайга, расступившаяся перед охотниками, очаровала сразу. На сухом ельнике виднелся мелкий кустарник с маленькими, словно бисеринками, ягодами. Выглядело свежо и одновременно уютно.

– Какой богатый земля, – вздохнул немец, – наверху ели, кедры, зверь, брусника, полезный грунт с чистыми микроэлементами, который можно пустить для лечения и рассады. А внизу, далеко… снова польза, нефть и газ. Такое богатство. Это богатство может каждого сделать богатым, вы можете ездить на «мерседесах» и отдыхать в самых дорогих курортах мира, вам надо только выбрать правильный путь развития. Вам нужен порядок, дисциплина и контроль. Нужно идти к свету, повернуться к миру, а вы… вы до сих пор во внутренней блокаде.

– Так, тихо, – перебил немца пожилой егерь, – слышите, хруст?

– Там? – указал в непролазную чащу Ганс.

Сколько ни силился, он ничего не видел. Охотники быстро подняли ружья, готовые в любой момент выстрелить, но старик дал им отмашку со словами: «Ушла добыча».

Немец с почтением посмотрел на егеря, хотел задать вопрос, как он определил присутствие зверя, но, увидев в его глазах равнодушие к собственной персоне, передумал. Если другие помогали и поддакивали ему, то этот егерь с самого начала держался особняком, всем своим видом давая понять, что не готов быть прислугой. Ганс знал по опыту, он несколько раз видел в России людей, которых деньги не интересуют ни в какой мере. Ему рассказывали, как ханты – о, эти современные дикари – когда получили щедрые субсидии за то, что у них отобрали стойбище, просто собрались в чистом поле, развели костер и сожгли деньги. Странный народ, что им движет? Ведь всем понятно, что они не выживут. Нынешняя власть в России, также как и предыдущая не заинтересована, чтобы эти чудаковатые люди жили. Ганс лично видел, с каким размахом местный губернатор принимает иностранных гостей вроде него и отказывает в приеме аборигенам, часто он делает это грубо и на камеру, чтобы поняли и почувствовали: люди на своей земле лишние. Но еще большая странность заключается в том, что meine Damen und Herren, видя отношение властей к себе, снова их избирают, тех же самых. Это непостижимо!

– Нам надо по двое-трое разбиться, – прервал его мысли переводчик, – так будет лучше, иначе добычу можем упустить.

– Харашо, – заверил Ганс.

Он не понял как это «добычу упустить» но старался не задавать вопросов. Эти русские, они специалисты в охоте и знают, что нужно, успокоил себя. Все как по команде разошлись, остался он, переводчик и егерь с трудным отчеством Прохорыч. «Попробуй выговорить, – возмутился в душе немец, – особенно если у тебя проблемы с детства с родным произношением, а уж с чужеродным и подавно».

Прохорыч махнул рукой, указав, куда нужно идти. Сам уверенно шагнул первым. Немец с переводчиком держались чуть поодаль. Неухоженный лес таил в себе множество опасностей. Ветки хлестали по лицу, словно поставили перед собой цель выколоть глаза, почва под ногами в любой момент могла провалиться и на поверку оказаться трухлявым пнем. Все это стало раздражать Ганса, но деваться было некуда. Он не из тех, кто останавливается на полпути.

Дома, когда он будет сидеть у камина, а на полу валяться шкура убитого животного, все нынешние сомнения покажутся далекими и ничтожными. Он почувствует себя охотником, это такое новое чувство, которое должен пережить каждый нормальный мужчина. От новой мысли сделалось весело, и немец даже улыбнулся.


Часть шестая

Разбуженная тайга


В древние времена, когда Устар-Неизим простирался до моря, ханты и олени понимали друг друга, Большой Медведь сам выбирал дань, заранее предупреждая о ней громами и молниями.

В это время по Млечному Пути пришли воины, убили много мужчин, а женщин и детей взяли в плен, но и этого им показалось мало. Напоследок они решили забрать подношения, которые ханты приносили в дар идолу. Много золота, серебра, горностаевых и куньих шкур набрали они, но унести не смогли. Большой Медведь выпустил самую большую молнию, которая сожгла сразу весь отряд солдат-хищников. Остались от них кольчуги, шлемы, копья и наконечники стрел, они до сих пор хранятся во многих хантыйских семьях, как талисманы передаются из рода в род.

Устар-Неизим хранит много тайн, некоторым из них хочется вылезти наружу, и они ночами блуждают огоньками по болотам. Их истории раньше рассказывал шаман, он знал, где клады зарыты. Старый пришелец верил в добрые дела и теплых людей, блюл главные законы Вселенной, мог вызвать дождь, а мог наоборот – заставить светить солнце. Но его нет. Убили шамана. Пришлые люди узнали, что он настраивает хантов против буровиков, нашли его на дальней зимовке и предали смерти. Но смерти для шамана нет, её вообще нет, старый мудрый человек перешел в вечность, а убийц даже не искали, но и без того понятно: нечестивцы и их потомки до седьмого рода будут есть хлеб болезни. Законы со дня сотворения мира одинаково беспристрастны, наказания за их нарушения неизбежны, от кары не защитит ни один, даже самый умный адвокат.

Ханты не оставляют стариков, не бросают сирот, они знают древнюю истину: за одну возможность приютить несчастного и слабого жизнь продлевается на много лет. А пришлые нет, они денно и нощно добывают деньги, притягивая в свои роды скорби. У них нет домов, но есть по нескольку квартир, которые сдают в аренду. Семейное тепло им заменяют случайные женщины, а дети им звонят, когда родители по какой-то причине забывают послать перевод. Деньги – смысл их жизни.

Всю ночь Унху плохо спал, ворочался с боку на бок. Ему снилась мама. Во сне она покупала ему красные кеды и заставляла примерить. Мальчик отказывался. Ему казалось, что они и так ему впору и можно брать без примерки. Зачем время зря тратить?

– Унху, – сердилась Верка, – примерь, не упирайся, а вдруг они тебе будут малы, куда их денем? Если чуть больше – это хорошо, можно на вырост, а меньше нет. После тебя нет у нас детей.

Сын послушно согласился и снял шлепанец, обнажив абсолютно грязную ножку.

– Ты почему ноги не вымыл? – рассердилась мама.

– А зачем мыть, – возмутился он, – никто же не проверяет, и так можно ходить.

– Унху, всегда мой ноги! И вообще все мой! И зубы не забывай чистить.

– А бабушка сказала, что если их чистить каждый день, они тогда выпадут быстрее. У меня и так уже четырех нету, и только два выросли обратно. И то один не на своем месте появился, а рядышком… мама, а вот зубы вырастают снова, и волосы вырастают, а ты сможешь опять вырасти, вернуться к нам? Мы без тебя очень скучаем. Папа с нами почти не разговаривает, Шурка не всегда дома ночует, Альвали курить начал и думает, что его никто не видит, зато Пынжа меня больше не бьет и Шурку не дразнит, он от скуки по тебе сделался хорошим. О, придумал! Раз ты мне снишься, значит, ты живая, я сейчас пойду на кладбище и тебя выкопаю, а гвозди зубами вытащу, я видел, их только сверху приколотили несильно, все могильщики были пьяные.

Мальчик обрадовался такой мысли и начал мечтать, как будет жить с мамой, когда она вернется…

Унху проснулся первым, увидев, что все еще спят, быстро собрался, достал в хлебнице несколько сушек, кинул их за пазуху и побежал в сарай. Цепкий взгляд быстро заметил лопату, достать которую потребовалось немалого труда. Ребенок нашел в углу старую табуретку, поднес её к стенке, осторожно снял инструмент и, умело закрыв гараж на засов, отправился на кладбище.

Он бежал по дощатому тротуару, удивляя редких прохожих. Путь предстоял неблизкий, маму похоронили на другом конце поселка, куда и на мотоцикле доехать не быстро. Унху достал сушку, начал грызть, заодно обдумывая, как он пройдет к могиле, чтобы сторож не увидел, потом снимет венки, отложит в сторонку, бережно сложит, чтобы, когда откопает маму, все вернуть на место, как было. И никто-никто не догадается, что мамы в могиле нет, а гроб лежит пустой. Он с мамой сначала поговорит, если ей нельзя вернуться сразу в дом, будет пока жить в погребе или сарае, прятаться так, чтобы никто не видел и не догадывался. А он станет ей приносить еду, ведь все равно ворует котлеты и мясо и кормит собак, и никто не видит. Шурка готовит еду и думает, что все всё съедают, и ничего не дают ни щенкам, ни взрослым собакам, ни котам, ни воробьям, никому. Несмышлёные у него старшие братья и сестра, но это даже хорошо, вот он бы сразу заметил.

Постепенно мальчик перешел на бег, ему хотелось как можно быстрее очутиться на кладбище и освободить маму. Все-таки без нее скучно. Он даже зеркала открывал иногда, чтобы её увидеть. Бабушка велела их застилать большими полотенцами, чтобы мама не могла в них посмотреться, но это понятно, она маму всегда не любила. А Унху любил, он на целый день, пока никто не видит, зеркала открывал, чтобы мама смотрелась в них сколько угодно; правда, он её ни разу не видел. Но кто знает? Может, она тайком заглядывала? Значит, тогда получается, мама живая и все про это знают? И тогда могилу раскапывать не надо, ведь её и так кто-то выкопал уже? Ну да, тогда могильщики уверены были заранее и не сильно гвозди вколачивали. Все всё предвидели! Открытие так поразило Унху, что он встал посреди дороги как вкопанный и опустил лопату на землю. Ему показалось, что он даже видел мельком в зеркале тень матери. Вот это да! Почему никто его не предупредил, что с мамой можно встретиться, увидеть хоть одним глазком. Хоть на секундочку.

Унху крепко сжал лопату и уверенным шагом направился в путь. Он твердо решил, что если вдруг могила окажется пустой, то смело спросит об этом старших, а если они станут врать, то отца. И пусть посмеют отвертеться, он хочет видеть маму! Пусть покажут ему! Пусть!

Ванхо проснулся и поплелся на кухню. Готовить еду не было ни сил, ни желания. Он нашел в шкафу кашу, засыпал её в мультиварку, другой рукой включил чайник. Достал из хлебницы булку и принялся медленно нарезать её. Что ни говори, а завтрак ребятишкам нужен, вспомнил, как младший ненавидит кашу и улыбнулся, придумывая аргументы в пользу невкусной, чего уж греха таить, и здоровой пищи. После смерти жены он полюбил домашние хлопоты, ему нравилось ухаживать за детишками, смотреть на их лица, которые меняются каждый день, видеть, как они просыпаются, спорят, дерутся между собой. Такие разные, а все одинаково любимые. Эх, Верка, от какого счастья ты ушла! Разве это можно передать словами? Нет таких слов, ни о счастье, ни о горе. На самом деле люди наивны, они умеют лгать, клеветать, убивать ради счастливых переживаний, но вот жить каждый день в счастье не умеют. Быстро привыкают к нему и каменеют. Вместо того чтобы радоваться улыбке ребенка, орут на него. Животных любят избирательно, а погодой или даже климатом вечно недовольны, как будто извечный ропот может что-то изменить. Люди, люди, такие странные. От жизни ждут вкусной еды и хорошего отношения всех встречных, но ведь это такой труд. Даже представить страшно, какой. Куда легче дом построить, чем влюбить в себя человека…

– Караул! – в дверном проеме возник Альвали и одной фразой пресек отцовскую философию. – Унху исчез!

Ванхо на ватных ногах вбежал в пацанскую, так прозвали свою комнату сыновья, и увидел кровать младшего сына пустой.

– Унху, – закричал он не своим голосом.

Пынжа и Шурка мигом проснулись и, не сговариваясь, стали искать брата. Первым делом заглянули под кровати, затем приподняли шторы, обшарили шкафы и даже комод, взобрались по очереди на чердак, и каждый счел своим долгом лично каждый уголок осветить фонариком. Унху нигде не было. Шурка заглянула в прихожую и, не найдя на обувной полке сандалий младшего брата, громко объявила:

– Его обуви нет! Он ушел!

Отец набрал номер тещи, сыновья вышли на улицу и принялись искать в постройках и возле них, но, увы, младший как в воду канул. Шурка предложила вызвать милицию, но папа опередил её, решил съездить сам. Дети, не сговариваясь, запрыгнули в мотоцикл, Ванхо легко завел стального коня и, первый раз в жизни перекрестившись, тронулся в путь. Он удивился своему состоянию, настроение было ровным, тихим, никаких предчувствий. Впрочем, это сегодня, а вчерашний и все последующие за ним дни он с трудом помнил. Мотоцикл трясло по ухабам, утренний туман медленно прорезали солнечные лучи, прохладный ветерок трепал березовые листочки, чувствовалось дыхание наступающей осени. Хозяин как бы про себя отметил, что скоро детишкам надо в интернат, а он еще им одежды не купил, а наверняка и канцелярию закупать придется, и учебники. Эх, Верка, Верка, как бы ты пригодилась сейчас. И неизвестно, куда Унху ушел? Как-то часто он грустить стал. И не он один. Все ребятишки вдруг повзрослели.

– Привет, Ванхо! Что случилось-то? – На пороге поселкового отделения милиции, его приветствовал Толик Картаев в милицейской форме. Когда-то они с ним вместе учились и даже на танцы ходили. Но потом судьба их развела, как шутили они – определила по разным шконкам, Толик после армии поступил в школу милиции, а Ванхо угодил в тюрьму. Но и тот, и другой сохраняли, как в молодости, спокойствие и каждый раз по-детски радовались встрече.

– У меня младшой пропал, – начал лепетать, облизывая губы, хант. – Вечером лег вместе с братьями, утром проснулись, а его уже нет.

Толик докурил сигарету, бросил бычок в урну и, как бы между делом, спросил:

– Он был в зеленых штанишках и синевато-голубой куртке?

– Да! – хором выкрикнуло семейство и внезапно замолчало. Судя по тому, что приметы Унху известны милиции, можно ожидать худшего. Желваки Ванхо нервно заходили, теперь он не сомневался, сын погиб. О, слишком часто все стало напоминать про смерть. Все правильно. Он и так долго был счастлив. Теперь он отчетливо понял, насколько. У него было все: здоровье, семья, благополучие, свобода, любимое дело. В любое время он мог видеть родные лица и даже иногда злился на них. Если бы тогда ему, глупому, кто-нибудь сказал, что нужно лечить жену, проводить время с детьми, он бы непременно последовал совету, и теперь спали бы все вместе дома и не знали дурных вестей. Счастье быстро уходит, как только перестаешь его замечать. Стал тяготиться работой – пиши пропало, сократят или, хуже того, уволят; надоела семья – Господь отберет, но сначала разобьет на осколки, чтобы больнее вонзились в сердце. Свет не мил – считай, тюрьма по тебе соскучилась. Но где же эта грань, которую можно почувствовать? Кто бы нарисовал ту черту, за которую заходить нельзя, где белое становится черным. А ведь поцелуй он вечером Унху, поговори с ним перед сном – и все, исключительно все было бы по-другому.

– Унху, – простонал еле слышно отец. – Мой маленький Унху, дитё совсем…

Толик внимательно осмотрел испуганных не на шутку хантов и неспешно стал рассказывать, как по дороге на работу он заметил мальчика лет шести-семи, который торопился в другой конец поселка, держа на плечах большую лопату. Если б он, Толик, знал, чей это сын, то непременно бы спросил, да и вообще бы поговорил, будь у него другое настроение, но поскольку теща с утра его испортила, то он шел, мало обращая внимания на окружающее. А сейчас задним умом любопытно: зачем пацаненку лопата?

– В другом конце поселка кладбище, – произнесла Шурка и испугалась. Она посмотрела на родных, все подумали об одном.

– Мать выкопать, что ли, захотел? – спросил Толик.

Ванхо скорчил недоуменную гримасу, пожал руку однокласснику, жестом приказал детям садиться в мотоцикл, обреченно махнул рукой и поехал. По дороге он все время отворачивал лицо, чтобы дети не видели его слез.

– Вот он! Я его вижу! Он возле колодца, – крикнула Шурка.

Ванхо добавил газу, и через пару минут они притормозили возле младшего сына.

– Унху, – первой выскочила сестра, – ты куда собрался в такую рань?

Мальчик сжал покрепче черенок лопаты и выпалил:

– Не скажу!

– Садись, ты даже не представляешь, до чего же ты нас перепугал, – выдохнул Альвали.

Ванхо с жалостью поглядел на маленького, который теперь напоминал волчонка, попавшего в капкан и раздражен тем, что его поймали. Точно волчонок и зубы показывает от унижения и обиды. Унху! Унху! Мальчик, которого все любят. Отец, привычно кряхтя и жалуясь на ревматизм, слез с мотоцикла, подошел к беглецу, осторожно отнял лопату, взял сына на руки и прошептал в ушко, чтобы старшие не услышали:

– Что? Мамку хотел откопать? Я бы и сам хотел! Да толку, брат, никакого. Мертвая она. Душа ушла в небо. Оттуда она смотрит за нами.

– Ты неправду говоришь, – возразил сын, – почему тогда все зеркала в доме закрыли, специально, чтобы она не смотрелась.

– Это, Унху, бабья дурь. А дурь она и в Африке дурь. Примета называется. Если бы мы знали, что мать будет смотреться в зеркала, мы бы со всего поселка их принесли и расставили б по стенам, и даже на потолке и на полу, пусть глядится круглосуточно, ведь так?

Отец посмотрел в карие глаза младшего сына и по очереди каждый поцеловал. Унху от непривычки сморщился и заёрзал, на пол выпали оставшиеся сушки.

– Ты голодный? Давай сейчас поедем домой, а там каша с маслом и хлеб тоже с маслом, и еще что-то, я уж от волнения запамятовал.

– И джем? – спросил маленький беглец.

– И, конечно, джем! Я ради такого случая даже новый открою, правда, там, на банке написано конфитюр, но по мне это одно и то же.

– Малиновый?

– Нет, сынка, клубничный, кажется.

– О! Я такой еще больше люблю!

Завтрак показался более вкусным, чем обычно. И впервые, может быть, в жизни дети не только смели все приготовленное, но даже просили добавки, а тарелки из-под каши оказались буквально вылизанными. Ванхо взял за руку младшего сына и повел с собой на рыбалку, он хотел ему многое рассказать, но главное – побыть рядом.

Происшедшее изменило семью, всем захотелось вдруг сделать что-нибудь полезное. Отец покашлял в кулак и объявил, чтобы ждали к обеду и все были на месте, а то он устал маленько от расстройств.

Унху, как будто ничего не случилось, запрыгнул в лодку, уселся на сиденье и начал плевать в воду, наблюдая, как растворяется слюна.

– Осторожно, – прикрикнул отец, – не заметишь, перевесишься за борт и доставай потом тебя! Еще и воды нахлебаешься…

– А вот и нет, – возразил мальчик, – я плавать умею. Даже по-разному. И по-собачьи, и брассом.

– Это хорошо, молодец! Но хвастать этим некрасиво. Ты же мужчина, Унху. Мужчина не должен говорить: «Я умею плавать, я умею водить машину, я могу разбирать счетчик».

– А почему?

– Повторяю, мужчина не должен якать, он просто молча делает – и всё. А если говорит, да еще и много, то это уже не мужчина.

– А кто?

– Существо среднего рода.

– Оно?

– Да, оно.

– И при этом с мужским именем?

– Да, и при этом с мужским именем…

Унху перестал плевать за борт, грустно посмотрел на воду и сказал отцу:

– Поехали уже!

Старый рыбак легонько оттолкнул долбленку от берега, вошел в воду и осторожно влез в судно, которое враз опустилось на несколько сантиметров от тяжести. Не переводя взгляда от сына, Ванхо стал быстро грести веслами, и скоро они оказались на середине реки. Потом они стали проплывать мимо обрыва со стрижиными норами, напоминающим густо заселенный городской квартал. Отец и сын завороженно смотрели, как снуют туда-сюда шустрые птички, пока не заметили, что подплывают вплотную к сетям.

– Смотри, пап, там что-то белое, – Унху показал пальцем на другой берег реки.

– Пенопласт, наверное, – заключил отец.

– А давай проверим!

– Сначала проверим ближние сети, а потом подплывем к дальним, у другого берега.

– А это долго?

– Нет. Быстро.

Чтобы быстрее очутиться у противоположного берега, мальчик стал помогать отцу – выпутывать рыбу, при этом немного поранив руки. Один окунь так истово бился, что Унху, не выдержав, отпустил его на волю, заметил при этом на пальце заусеницу, которую тут же принялся откусывать. Лодка все ближе и ближе подплывала к противоположному берегу, листья водяных лилий колыхались в такт волнам, отчего река казалась зеленой, и тут сын неожиданно крикнул:

– Папа, смотри, смотри, папа, это кроссовки Пынжи!

Ванхо привычно сощурив глаза, разглядел, как к торчащей в воде коряге прибило две связанные между собой кроссовки. Сомнений быть не могло, они принадлежали Пынже, Альвали весной их купил в дорогом спортивном магазине, когда родители прислали ему денег на обновку к лету. Он самолично одевал-обувал братьев, часто в ущерб себе, и всегда отчитывался перед родителями. Кроссовки стоили около семи тысяч и во всем поселке были одни такие.

– Наш Пынжа их потерял, когда тонул и не дотонул, – выдохнул Унху, протягивая руку к находке.

– Да уж, помню, – выдохнул отец, – как такое забыть?

– О, пап, смотри, какие чистые, я не помню, чтобы они были такими чистыми.

– А почему бы им не быть чистыми? Больше месяца, считай, стирались в воде. Интересно, кто же их связал?

– Сам Пынжа и связал! Он мне рассказывал, что их связал и привязал к руке, когда переплывал реку. В кроссовках же неудобно плавать, это понятно.

Мальчик с интересом разглядывал обувь брата и не без удовольствия заметил, что она сухая внутри, и он, когда вырастет, обязательно себе купит такую же.

– Зачем ждать так долго? У меня накопления кой-какие есть, – заметил отец, – накажу Альвали и он в городе, сразу как приедете в интернат, тебе купит, если, конечно, в этом импортном магазине есть детские размеры.

– О, папа, папочка! У меня будут кроссовки, как у Пынжи! Спасибо тебе! Ты самый лучший папа в мире! Слушайте все-превсе! У меня будут кроссовки, в которых можно прыгать с сарая и не больно!

– Стоп! – крикнул Ванхо. – Сейчас же дай мне слово, что не будешь прыгать выше стула! Понял? Ни с сарая, ни в интернате со второго этажа в сугроб, ни с лестницы в предбаннике. В общем, выше стула. Если нарушишь запрет, я кроссовки изрублю на мелкие кусочки. Обещаю.

– Хорошо, пап. Я не буду прыгать выше стула.

– То-то же!

Несмотря на запрет, настроение у мальчика было прекрасным, ведь у него вскоре будут кроссовки его мечты, и он от радости запел:


– Сижу в КПЗ, где все по приколу,

хотя по природе я – мэнт!

Завтра опять не пойду в школу,

не освою новый континэнт.

А на уроке будет идти география,

меня будут там вспоминать,

как моя дискотечная хорэография

мешала окрестностям спа-ать…


Унху закончил и увлекся разглядыванием стелек в кроссовках, а отец, как бы между прочим, спросил, откуда он знает эту песню? В ответ сын тяжело вздохнул, пародируя взрослых, и ответил, что её часто поет Пынжа.


Часть седьмая

Сила бурения


Лариса нервно переключала программы в телевизоре. В последние дни она отчаянно искала тему для доклада. Ей хотелось поразить коллег, заявить в очередной раз о себе, но, как назло, не находилось повода. Муж и сын отошли на второй план, она заботилась о них, но чисто механически, не вникая, как раньше, во внутренний мир. О чем говорить перед взыскательной аудиторией? О культуре байкеров? Цыган, которые упорно не ассимилируются в городской среде? Мигрантах? Рабской психологии «офисного планктона»? Думай, Лара, думай. Ты – умница. От тебя ждут эдакого, и оно должно быть! И оно непременно будет! Он автоматически нажала на пульт и застыла. Транслировалась передача про староверов.

–…Они живут обособленно. Свой мир. Своя культура. Своя жизнь, – говорила корреспондент, – но мне все-таки повезло, и я к ним попала. Вот что я вынесла из вторжения в их среду.

А дальше крупным планом – мужчина с окладистой бородой.

– Мой прадед, – начал тихо он, – до прихода к власти большевиков уже успел жениться, деньги, конечно, у нас водились и даже золотишко. Но в армии служил, тогда всех подряд брали, им все одно, что человек двумя перстами крестится, что тремя. Никаких поблажек. А за то, что грамотен, назначили кормить служивых и доставать продукты, всё ж привилегия. Но он никогда не мордовал солдат, как водилось в то время и разрешалось уставом. Служил себе, как и все – в белой армии. Понятно, когда началась заварушка, все остались при своих делах. Вернулся домой, живой и даже целёхонкий.

Началась Гражданская война, революция. Приходилось ему оружие в руки брать. То тут, то там возникали вооруженные отряды, формирования, если на языке коммунистов, то банды. В одном селе «красные» начнут расстреливать, в другом мужики собираются и уходят в леса грабить и убивать уже коммунистов. Потом их находят, вылавливают, разгоняют. Кого в тюрьму, кого на расстрел, кого высылают куда подальше. А прадеда при малейшей подозрительности потомят-потомят да отпускают восвояси. У него зла внутри не было, не годился для революционных дел. Обиды ни на кого не держал, а таких во власть, как известно, не пущают. Вы где видели, чтобы правильные люди руководили? Нигде. Ну, может за океяном где-нибудь. Потому что если правильный человек у власти, на верхнем конце пищевой цепочки, так сказать, то тогда и другие заходят применить у себя в быту правильность, там беречь стариков, воспитывать детишек. И тогда народонаселение закономерно увеличится. А кому это выгодно? А? Отвлекся я чуток…

Очередь до него-таки дошла. Записали, что особо опасен для советской власти, арестовали и отправили по этапу. Сначала его самого, потом всю семью. По дороге их везли в окружении отряда милиции. А у наших кроме семьи нянька жила, бойкая девица лет восемнадцати. Её-то не тронули, как представительницу низшего сословия вроде. Она припрятала, что смогла, в лесу и направилась за хозяевами, ох, и помогла же она! Каждый божий день приносила передачи, без неё бы не выжили. Потом собрали всех мужиков, и староверов, и кулаков, и белогвардейцев, и просто подозрительных и направили по этапу в Екатеринбург. Не доезжая города, поезд остановился на станции Баженово. Милицейское начальство получило приказ отвезти партию ссыльных на торфяники, что за селом Камышево. Каторжан погрузили на телеги, помолились и тронулись в путь. Доехать до деревни не смогли, плотину размыло, пришлось делать круг – в обход по лесу до старого моста, а там дорога давно заросла деревьями и стала чуть видна. Мужики начали лес прорубать, тут подоспели их семьи, которых тоже этапировали по этому адресу, совместили, так сказать. Прибыли на торфяник, а там – сплошное болото. И всё! Никаких условий. Мужики сразу же за работу, кто лес рубить, кто ямы копать под жилье. Строили землянки, чтобы, значит, по двадцать семей в каждой. Постоянная сырость, вода течет со стен и очень голодно. Прадед работал на коленях, от голода отказали ноги – но кто будет кормить детей? Вскоре переселились в бараки, организовали колхоз, зажили, стали сытнее есть. Собирали в лесу грибы, ягоды, выращивали огурцы, помидоры, картошку. Так сильно, как раньше, уже не охранялись. Кто хотел сбежать – сбежали. Вернулись наши горемыки, а в доме контора ОГПУ. Они поселились у кого-то из знакомых. Через пару дней приглашают главу семьи на допрос. Кто-то донёс, что он порочит советскую власть – не хочет признать налог «на бездетность», который взимался тогда с молодых, предложили на выбор: или стать внештатным агентом НКВД, или десять лет тюрьмы. Выбрал второе. Только в 1956 году мы узнали, что его расстреляли в Омске седьмого июля тридцать седьмого года…

– Мирон, – вмешалась журналистка, – а как же ваша семья пережила Великую Отечественную войну?

– Дед не подлежал призыву по старости, отец по малолетству. Призвали только дядю Митю, он согласен был воевать с врагом, но ему предложили вступить не то в комсомол, не то в коммунизм. Он отказался. В общем, на следующий день нашли его повесившимся в казарме.

– Вот так крест…

– Да, крест. У каждого свой. С креста всё начинается. Вот, посмотрите на наши кресты, они особенные, восьмиконечные, как и тот голгофский. Точь-в-точь. Это у обычных христиан крест может быть и четырехконечный, и с крышей. Загляните на кладбище, сколько вариантов одного и того же креста. А у нас всё строго по канонам. Как было в семнадцатом веке и раньше.

– И иконы ваши отличаются, – не унималась собеседница, – у вас Николая Чудотворца можно и не узнать. Непривычно суровый лик, большие глаза и высоко приподнята правая рука со сложенными вместе указательным и средним пальцами, как бы осеняющая всех.

– Этой иконе больше двухсот лет, – провел рукой по бороде старообрядец Мирон.

– У Вас всё сурово, я не видела на ваших женщинах даже серёжек, не говоря о других украшениях.

– А зачем украшения? В чем их практическая ценность? У моей матери был праздничный сарафан строгого покроя и темно-синего цвета, вот по нему и шьют мои снохи себе сарафаны, охотно носят, и говорят, удобно. У нас даже пасхальные богослужения особой пышностью не отличаются. Двери, если вы заметили, не закрываем на замки. Подпоры и те не ставим, свои ведь всё равно не возьмут, а от воров хоть на семь замков запирай – взломают. А потом, если украл кто вещь, незачем горевать, стало быть, ему нужнее, нам же остается, только помолиться за него. Вы даже не представляете, какую силу имеет молитва. Она заклятых врагов способна превращать в друзей.

Вы, наверное, еще хотели спросить, почему цивилизация в наши дома проникает с трудом? У нас есть всё, что нам нужно чашки-ложки, электричество. Воду черпаем по  старинке «журавлем», незачем ей по трубам пробегать. Мебель сделана вручную, но зато на века. Умывальник вон в форме кувшина, так у нас мастера балуются. Красиво, правда? Дом, видите, как устроен, посередине коридор, а из него вход отдельный в каждую комнату. Вы – первая журналистка в нашем селе и в моем доме. Я сразу поверил, что ни одного слова лишнего не скажете...

Телепередача закончилась, Лариса сидела как статуя. Её задела мысль о правильных людях на верхнем конце пищевой цепочки. Если у власти появится культ семьи – культ семьи появится у народа, если государственные чиновники будут жить в эконом-квартирах, ездить на дешевых машинах, стремление к роскоши начнет исчезать повсеместно. Но самый больший прогресс наступит, когда облеченные властью начнут говорить с народом честно и поступать по совести. Она закрыла глаза и представила, выступает министр иностранных дел и говорит: «Моя дочь, к сожаленью, умом не блещет, школу не могла закончить, болтается целыми днями непонятно где». Или интервью министра обороны могло бы выглядеть так: «Мой сын не хочет служить в армии, слово Родина – для него пустой звук». Мэр столичного города вполне мог бы похвастать многодетностью и своими кулинарными способностями. Главврач известной больницы показать дочерей, которые работают санитарками и ухаживают за бездомными… Стоп, Лариса, ты размечталась. Но мысли в верном направлении, хоть и пахнут революцией, вернее эволюцией, но в нашем извращенном понимании давно рево воспринимается как эво. Иными словами, человечество достигло того пика, когда возврат к феодальному строю, так желаемый чиновниками, невозможен. Даже если постараться и наглухо закрыться от всего мира, отсидеть в конуре не получится. Вездесущий интернет проник везде, раз и навсегда изменив сознание людей. Спасибо тебе, Мирон, за правильные мысли!

Лариса ушла в ванну, закрылась и начала репетировать свою речь. Теперь она знала, чем поразить высокое собрание. Неожиданно ей пришла мысль отправить на выходные куда-нибудь мужа с сыном, чтобы в спокойной обстановке написать доклад. Да, у неё должна быть блестящая работа и стильное платье. Она – настоящий психолог, а значит, по классику, все должно быть красиво: и душа, и мысли, и тело, и одежда!

Игорь между тем в своей комнате читал об отдаленном таежном поселке Кондинское, расположенном на реке Конда. В вэб-камеру можно было рассмотреть живописное место. Спасибо технологиям! Благодаря им теперь можно спокойно глазеть на дебри Тюменской области.

Энциклопедия между тем гласила:

«Населённый пункт основан в 1847 году. До 1961 года назывался Нахрачи или село Нахрачинское. Статус посёлка городского типа имеет с 1963 года. Селение Нахрачи на реке Конда издавна считалось языческой Меккой — здесь были резиденция верховного остяцкого жреца, древние мольбища, шайтаны. Главного нахрачинского идола вогулы и остяки почитали за великое божество. А начальником, державцем и служителем этого идола был шаман-князь Нахрач Евплаев. Главного нахрачинского идола высоко ценили не только кондинские остяки и вогулы, но и “обские и прочих протоков майтанщики”. В 1891 году село Нахрачи было важным пунктом на Конде, имело до двадцати дворов, был священник, псаломщик, писарь и даже фельдшер».

– Хоть один раз в жизни я должен увидеть это воочию, – сказал парень себе и принялся писать однокласснику письмо. Что-то неизвестное доселе на него нахлынуло. Он вдруг полюбил всё и всех.


Привет, дружбан! Я сильно заценил твой опыт и местопребывание, но скучно мне без тебя. Не поверишь, как. И, хотя ты очередной класс и не окончил и родаки твои вроде в развод ударились (знаю со слов соседа), все же считаю, что тебе нужно приехать домой и доучиться. Все эти финты с экстернатом ни к чему хорошему не приведут. Я считаю, у каждого нормального человека должен быть последний звонок и поступление в вуз, и прощание со школой. Забудь про Лондон! Мы русские и нужны здесь. Как говорится, где родился, там и пригодился. Обзаводись друзьями и возвращайся в Москву. Я только недавно понял, что люблю этот город, и так, не поверишь, пробило. Ты знаешь, мы недавно с папой говорили на тему хантов, отвлеченно пока, как говорится, без имен, старик поведал мудрую мысль, что если они сейчас ещё живы, то только потому, что живут в России, нашем общем отечестве-муравейнике, попробуй они отделиться, как тут же исчезнут с лица Земли. Посмотри на Ливию, Сирию и т.д. Если у тебя нет армии и ядерного оружия, все бесполезно. Да и армия не гарантия, особенно когда верхи куплены с потрохами и работают на чужие страны. После отделения от России малые народы Севера истребят, скорее всего, года за два (алкоголь с отравой, наркотики или просто зачистят по-быстрому), и никто не будет вопить об этом в прессе. Ты подумай над этим. Как я по тебе скучаю!

 В общем, чувак, жду.

Игорь пошел на кухню и увидел отца, рассматривающего в окно завершение постройки соседнего дома. Строители курили на балконе напротив, без стеснения заглядывая в окна. Отец с сыном переглянулись, возникло новое чувство – их дом перестал быть безопасным. И, хотя можно было окна плотно задраить шторами, оклеить с внутренней стороны балкон, никуда нельзя деться от чувства следящих за тобой глаз.

– А знаешь что, – обратился Виктор к сыну, – давай окно закроем тут, пусть пока мама не видит. Будет лучше, если она еще какое-то время поживет в комфорте, к которому привыкла. Все-таки лицезрение людей в нескольких метрах от себя, особенно если на том месте всегда было пусто, стресс. Забыл, как это называется? Ну да неважно. Нарушили нашу свободу! И мы теперь как звери в клетке. Даже в квартире стало неуютно. Вот, кто бы мог подумать? Не говори матери, еще раз прошу тебя, пусть она сама сделает это открытие, надо сказать, не из приятных. И тогда… тогда с нами поделится своими умными мыслями. Вместе что-нибудь придумаем.

– Хорошо, пап. Как скажешь. Может быть, мы тогда переедем отсюда?

– Все может быть. Но только надо дождаться, чтобы у меня на работе спал аврал, насытится наша страна медалями и орденами, тогда можно будет спокойно отдохнуть.

– По-моему, этого никогда не произойдет, – сказал обреченно Игорь, – я, сколько тебя помню, ты всегда делал награды.

– Произойдет, – кивнул головой отец, – по сути, уже происходит. Народ приходит в себя, но медленно. И то прогресс, глаза потихоньку открываются. Как у новорожденных щенков. Правительство должно понять, что не все любят дешевые цацки. Ладно, давай отойдем отсюда, сядем за стол. Мама закончила репетировать, сейчас выйдет. Жди.


Часть восьмая

Die rote Rose


Ганс устал и выбился из сил. Жестом он попросил переводчика присесть.

– Давайте сделаем привал, – обратился тот к Прохорычу.

– Как, уже? – выразил недоумение егерь.

Прохорыч, скорчив недовольную гримасу, опустился на землю. Он устало закрыл глаза, чтобы не видеть никого, но отдохнуть ему не дали.

– А вы, Прохорыч, простите, как ваше имя?– обратился к нему переводчик. – Кажется не из местных?

– Ну да. Я из ненцев наполовину. Так получилось, что живу тут. В поселке несколько таких, как я. Дружба народов получается. И что из этого?

– А ничего, просто интересно. Как вас зовут?

– Колизей – мое имя.

– Ого! Вас назвали в честь амфитеатра? Вот те раз! Не ожидал в таком месте Колизей увидеть…

– Нет, вы неправильно поняли, мне дали имя в честь мыса, на котором я родился, давно это было и не здесь. А на Тазовской губе, вы, наверное, и не слыхали про такую. Здесь тайга, там тундра, все другое.

Прохорыч между тем достал спички, чиркнул. Машинально подложил хворост, еще пару веток наломал на мелкие кусочки и быстро, как по волшебству, возник маленький уютный костерок. Все это делал он сидя, не меняя своего положения, чем привел иностранца в дикий восторг. Через пару минут они уже на костерке жарили сосиски, и егерь медленно рассказывал о себе. О том месте, где родилась его душа, уточнил.

– С детства помню, как наша мама вставала раньше всех в стойбище. Она первой начинала разводить огонь в холодном чуме, и, когда начинала будить нас, в чуме бывало уже тепло, в железной печурке весело потрескивали дрова, из ведра поднимался пар — то растаял лёд для воды. А большой чайник стоял на печке и уже ждал нас, когда мы сядем дружно за стол и станем пить душистый чай с кусочками комкового сахара, мёрзлого масла и кусками нагретого на печке хлеба. Никто из нас не капризничал, потому что знал, что дров мало и только после работы с оленями нас снова накормят, а это нескоро, перед тем как папа отправится на охоту или в другое стойбище по делам, а мама на целый день уедет за дровами. С нами оставался дедушка, но он почти всегда спал, и мы, лакомясь кусочками мёрзлого хлеба, играли в свои нехитрые игры в ожидании мамы. Как же долго тянулось это время…

К тому часу, как мы встанем, мама уже каждому из нас успевала нагреть нутро малицы, приготовить сухие кисы с чижиками, папе приготовить ту одежду, в какой он собирался ехать то ли на охоту, то ли на рыбалку, а может быть, в поселок за продуктами.

После нехитрого завтрака мама собирала нас на улицу, завязывала нам пояса, на мальчиков надевала поверх малицы соок, вроде пояса по-вашему, хотя вам-то зачем знать, неинтересно, это ведь не английский язык… а девочкам велела надевать тёплые шапки и всегда следила, чтобы рукавички были сухими и целыми. А уж какие кисы мы носили — это знали все! В хорошую сухую погоду надевали обычные нарядные кисы, а с наступлением морозных дней мама переобувала нас в антошки – большие, из зимних оленьих лап однотонные кисы с толстыми чижами, чтобы мы не мёрзли целый день.

После того, как мужчины отловят оленей для упряжек, женщины стойбища вместе или поодиночке уезжали за дровами. Целыми днями они выкапывали из-под твёрдого снега глубиной метра полтора-два с помощью лопаты и топора ямы и вытаскивали прутики ольхи или другого кустарника; набив полные нарты, а когда и две за день, к вечеру возвращались в стойбище, где их ждали голодные дети и старики. А тех дровишек, с большим трудом добытых в любые морозы и непогоды, в любом состоянии, едва хватало на сутки. Только поздно вечером мама варила душистое оленье мясо, готовила ненецкую похлёбку из бульона и муки и начинала кормить нас. Отец же мог приехать и ночью, и под утро, и ей снова нужно было вставать, чтобы подогреть ему еду, повесить сушить одежду, занести в чум добычу, укрыть её надежно, чтобы собаки не растащили.

Поздно вечером, когда вся семья накормлена и уложена спать, для женщины-тундровички наступает время, когда она спокойно начинает дошивать новую малицу хозяину, чинить кисы и рукавицы детям, переворачивать и сушить кисы, упаковывать пищу, чтобы не съели собаки за ночь, менять в лодке младенца подстилку, и только потом ложится.

Но в тишине ночи, под завывание постоянных северных ветров, женщина всегда прислушивается к каждому шороху, дыханию детей и мужа. Она в любую секунду готова встать и прийти к ним на помощь.

Утром... утром всё повторяется вновь. С той лишь разницей, что забот ей прибавляется, если хозяин надумает, скажем, забить оленя, – ведь разделка туши полностью ложится на женщину – после того, как люди стойбища поедят свежего тёплого мяса.

В её обязанности входит также строить чум и разбирать его при перекочёвках. На ней лежит труднейшая ответственность по выделке шкур для нюков – покрышек в два слоя зимой – для зимнего и летнего чума.

Женщина обычно упаковывает нарту в дорогу, отвечает за хранение продуктов.

Как только сойдёт снег, женщина начинает выделывать шкуры, готовит нарты с зимними вещами для летней стоянки и... шьёт для всей семьи новую тёплую и красивую одежду. А одежда ненцев настолько красива и удобна, что её переняли многие северные народы.

Летом между домашними делами, следя за дымокуром от назойливых комаров, женщина трудится над ювелирными узорами для украшений новых ягушек дочерям или себе, а иногда делает немыслимые окантовки из разноцветного бисера, чтобы украсить пояс сыну или подарок близким и родным, которые осенью, после долгой разлуки, приедут в гости из других стойбищ. Вот в такие часы, когда тепло в чуме, дети гуляют по просторам родной тундры, а отец уезжает на берег Тазовской губы для приготовления заготовок на новые нарты, мама, вырезая маленьким острым ножом свои фамильные узоры для своей новой ягушки, начинала петь старинные песни своего рода Казиндар. Она пела не спеша своим грудным низким голосом про богатырей из древнего рода, которые совершали подвиги во имя прекрасных женщин, во имя новых земель и больших стад оленей...

Ганс улыбнулся, а егерь, погруженный в себя, продолжал:

– Ветер доносил её мелодичные звуки до соседних чумов, и постепенно женщины и девушки стойбища молча заходили в чум и, тихо усаживаясь у входа, зачарованно слушали и смотрели, как руки мамы делали без всякого шаблона красивые узоры. Только с возрастом я понял, что наша мама была наделена особым талантом — запоминать, петь и доводить до нас изысканные древние мелодии. Её душа была так богата, так возвышенна, так тонка и лирична. Она умела по-настоящему любить. Это редкий дар. В повседневной жизни мама была немногословной, но на её прекрасном белом лице с ясными голубыми глазами, красивым носом и небольшими волевыми губами, обрамлённом светлыми вьющимися волосами, была какая-то печаль, причину которой мы так и не узнаем никогда.

Многие годы папа очень сильно болел, и ни один врач не мог его вылечить. Тогда мама на свой страх и риск решилась и съездила к шаману из рода Тогой, привезла его и попросила вылечить отца. Я учился в младших классах в школе-интернате и не знаю, что сделали с папой, но с той поры он перестал болеть. Позже я узнала, что шаман делал ему кровопускание и научил папу делать это самостоятельно. У шамана нашего было медицинское образование. Мама отдала двух белых оленей шаману и много шкур в знак благодарности. В эти годы мама научилась сама чинить нарты, а это мужская работа. Нас, детей, в семье хватало – у северян нельзя говорить «много детей», а то Бог услышит и приберёт, и забот у нашей мамы было достаточно. Да и за оленями нужен пригляд, а дедушка был слишком стар. Бабки у нас не было, точнее, не помню её совсем.

Тяжела жизнь в тундре, частые роды, ведь северные женщины не знают абортов. По обычаям предков, нельзя убивать жизнь, данную Богом. Поэтому в больницу обращаются только для того, чтобы родить, а то нынешние врачи большие мастера на травлю рожениц… Все у нас перевернуто с ног на голову. Только четверых внуков успела понянчить мама, остальных десятерых не дождалась. После её смерти отец много лет, почти до самой своей смерти, не мог прийти в себя. Почти десять лет он прожил без неё, и мысли не допуская о женитьбе на другой женщине.

...Когда мужчина в тундре остаётся вдовым, через какое-то время ему нужно жениться. И он отправляется обычно к родне той женщины, которую хотел бы взять в жёны. И вы знаете, что он говорит при этом: «Мне нужен человек, который мог бы чинить мои прохудившиеся кисы!» Это он так сватается. Знает, что без женщины в чуме холодно, голодно, одиноко. Что смысл жизни в тундре — иметь хозяйку в чуме, которая при первом лае собак на улице и появлении упряжки своего мужа сразу начинает разжигать огонь в чуме и выходит встречать его... Мир от женщины теплеет, светлеет, становится большим и интересным.

Закон гостеприимства в тундре таков: если даже ночью приехали люди из других стойбищ или из посёлка, женщина-хозяйка встаёт, быстро разжигает огонь, кипятит чай, подаёт всё, что положено, на стол, угощая гостей, и садится у стола, застывая, как святое изваяние, давая людям спокойно поесть и попить. Потом покажет им место, где спать, и даст тёплые ягушки, чтобы не мёрзли ночью. Женщина — это душа жилища, душа тундры! Вселенной.

Конечно же, сильной половине кочевой семьи хватает дел, одной мужской работы. Просто в тундре всё крепко связано, и трудно прожить мужчине без женщины, как и женщине без мужчины. Женщине намного тяжелее в тундре и посёлке. Часто многие женщины живут одни с детьми. О них судят по тому, как одет её муж, её дети, как поставлен чум, как сшиты ею ягушки и кисы, сделаны узоры на одежде. О женщине судят по тому, как ведут себя её дети и внуки. Женщина – несет тепло и свет…

Колизей внезапно замолчал.

После долгой паузы, немец что-то спросил. Переводчик послушно озвучил.

– А как звали вашу маму? – спросил он.

Егерь потер лоб, словно пытаясь вспомнить, потом неохотно, будто выдает священную тайну, выдавил из себя:

– Мою маму звали Красная Роза.

– Die rote Rose? – переспросил удивленно Ганс.

– Вашу маму звали Красная Роза?

– Да, – подтвердил Прохорыч, – мать звали Шивала, что означает красная или даже алая, как весеннее утро, роза.

– Но, простите, откуда в тундре или в тайге розы? – недоумевал переводчик. – Там и обычных цветов нету, так летом, разноцветная травка, размером в два-три сантиметра.

– Что значит нет? О цветах рассказывают северянам пришлые, и они вскоре появляются в мечтах.

– А вы сами видели живую настоящую розу? С колючками и лепестками? Запах которой ни с чем не сравним.

– А как же, – ответствовал егерь, – когда мой старший брат приехал из армии, он привез матери букет роз. Она их засушила, так и хранила всю жизнь над входом в чум, не амулеты, не божков своего рода, а розы...

Воцарилось молчание.

– Слушайте меня внимательно, – обратился Прохорыч к спутникам после недолгой паузы, – если мы намерены такие длинные привалы устраивать, то лучше нам вернуться обратно, пока не стемнело. В тайге надо дела делать, а сказки рассказывать будем дома на печке. Ясно?

– Хорошо, хорошо, уже встаем, – заверил переводчик и принялся что-то объяснять Гансу. Егерь успел разобрать слово aus.

После чего все поднялись и продолжили путь. В памяти Ганс возник образ розы, которую он подарил французской молодой актрисе на студенческом фестивале. Эта роза была огромной, если, конечно, так можно выразиться об этих торжественных цветах. Стебель около метра, а чашечка с ароматными лепестками напоминала тарелку с клубникой. Он выбирал её долго. Хотел произвести впечатление. Но служительница Мельпомены дара не оценила и, проведя чашечкой по лицу поклонника, лениво пошла в гримерку, держа чудо-цветок подмышкой и доставая из кармана зажигалку. В этот момент чары спали. Ганс увидел чуть согнутую фигуру, пожелтевшие пальцы, ощутил запах перегара. Ни улыбки, ни даже приветственного кивка головы, дарителя не удостоили. Пропала роза! Сердце Ганса кричало от страсти, он уже почти явственно ощутил вздох, глубокий, грудной, от которого приходил в замешательство весь зал. Но увлечение оказалось иллюзией, не более. Да и сама жизнь, разве не иллюзия?

– Артистки – дрянь! Проститутки! – кричал он себе по дороге домой. И, несмотря на начинающийся дождь, даже не пытался спрятаться. Ему еще никогда не было так плохо. Пусть, пусть смоет ледяная небесная вода следы глупости, которую он себе позволил. Больше такого не будет! Женщины любят деньги и скотоподобных красавчиков. Их идеал – стриптизер с мешком денег. А роза… это прекрасная сказка Экзюпери для тех, кто ценит и понимает красоту. Стоп! В мозгу молниеносно пронеслась мысль о маме. Сегодня у старой Катрин день рожденья, она в очаровании знает толк, как никто другой. Ганс вернулся в цветочную лавку и на все деньги купил пятьдесят девять роз. Это был самый красивый и самый дорогой букет в его жизни. Катрин заплакала и, целуя поочередно в обе щеки своего сына, рассказала свою бесхитростную историю любви, где не было места розам, потому что они стоили денег, и их можно было выгодно продать, но, несмотря ни на что, грели мечты о них…

Образ розы, возникший внезапно на таежной тропе, еще долго блуждал в головах охотников? и каждый думал о своей. Колизей о матери, Ганс об актрисе, переводчик о том, как осваивал французский благодаря таинственному цветку Экзюпери. Идти, между тем, им предстояло еще долго. Спереди и справа слышался иногда хруст веток, это были их провожатые, которые, как и договорились, держались на почтенном расстоянии.

Ганс с почтением и непонятным страхом глядел на егеря, его старое заросшее лицо, которое, кажется, никогда не было замечено в салоне парикмахера, и думал: неужели ему нравится такая жизнь? Суровый, почти карикатурный Колизей, он оказывается не совсем свой среди местных, потому что наполовину не то коми, не то ненец, интересно, что бы он делал, окажись, например, в массажном салоне? Наверняка стеснялся бы. Немец улыбнулся. Или, например, если бы его в театр привести, а что, звучит заманчиво – Колизей в театре.

Внутренне Шульц был благодарен провожатым за то, что быстро согласились пойти на охоту. При общении тет-а-тет с суровыми сибиряками от его привычной депрессии обычно не остается и следа. Сколько он смотрит на них, изучает и не поймет, почему им непременно нужно каждый день импровизировать? Что-то придумывать, изобретать. Неужели нельзя один раз купить хороший инструмент, которого хватит надолго, сделать качественный ремонт или добротную одежду. Гендиректор вспомнил: двадцать лет назад, когда он только осваивался на месторождениях, у многих мастеров, ответственных за хозяйственные постройки, из инструментов, кроме топоров и стамески, ничего не было. Зато строили быстро и вполне удобно для жизни. А может быть, размышлял Ганс, они, эти русские-нерусские, специально так живут, чтобы избежать вселенской тоски. В коммунальном раю западной цивилизации господствует грусть. Не зря об этом говорят во всех СМИ, самые покупаемые лекарства в европейских аптеках – антидепрессанты. Другие народы удивляются, почему Германия так легко приняла восточных беженцев, разрушающих её экономику. А что ей оставалось делать? Жить в страшной тоске? Дни-близнецы плавно переходят к годам-близнецам с одними и теми же событиями и устоями, и ничто не в силах их изменить. Не раскрой сейчас Германия объятия несчастным, кто знает, кем бы она стала лет через тридцать-сорок? Не способной себя одеть, обуть, накормить, а уж защитить и подавно. Власти давно поняли: для развития нужен стресс, только он может дать толчок росту. Да, сначала будет трудно, но ведь счастье по большому счету заключается в том, чтобы существовала возможность каждый день придумывать новое. Удивительное дело, научно доказано, человеческий мозг используется только на пять процентов, а что станется, если его получится задействовать на десять или даже двадцать? Мы спим. Да-да, все мы спим и видим сон. Нам кажется, можем что-то сделать, чтобы изменить, повлиять на себя, но, увы. Этого нет. И не может быть. Сон переходит в смерть. Подобно тому, как камень, попавший в реку, со временем обрастает мхом. Он приспосабливается под течение и температуру воды. Движение – это жизнь. Без движения не было бы цивилизации, ничего бы не было, и сейчас – Ганс в это абсолютно уверен! – в устоявшиеся воды старушки Европы, нужно было впускать не бурлящие ручьи Ближнего Востока, которые размоют многовековые культурные слои, а тихие, с глубинным течением северные реки.


Часть девятая

Медаль «За отвагу»


Юбилей Виктора в наградном цеху решили устроить с размахом. Загодя заказали торт в форме медали «За отвагу», рассудив, что столько лет на одном месте могут работать в самом деле отважные люди.

Работяги собрались за столом в обед и заметно нервничали, поглядывая на входную дверь. Что до юбиляра, то он пребывал, как обычно, в меланхолическом улёте. «У тебя давно уже ангедония», – говорила в таких случаях жена, что означало: утрачена способность получать удовольствие, в общем, полноценно жить. Но Виктора эти слова не задевали. Он посмотрел на директора тусклым взглядом и сделал попытку улыбнуться.

– Дорогой наш юбиляр, – произнес праздничным тоном упитанный начальник, – родной вы наш человек! Когда я говорю «родной», а я произношу это искренне и открыто, я имею в виду, что за время нашей совместной работы мы давно сроднились как с коллективом, так и с предприятием, стали своими, близкими…

Директор окинул взглядом подчиненных, на их лицах мгновенно расцвели подобострастные улыбки, и продолжил:

– Независимо от экономической ситуации в стране организации различных отраслей отмечают юбилеи предприятий и сотрудников, профессиональные праздники и другие важные события. В лучших традициях советских времен работникам, добросовестно исполняющим свои трудовые обязанности, объявляют благодарность, выдают премии, награждают ценными подарками, почетными грамотами, представляют к наградам и званиям… Награды являются средством вознаграждения работников за особые отличия, добросовестный труд, социально-полезную деятельность… Награды, как мы все знаем, подразделяются на государственные, ведомственные и общественные… они являются высшей формой поощрения граждан за выдающиеся заслуги в защите Отечества, государственном строительстве, экономике, науке, культуре, искусстве, воспитании, просвещении, охране здоровья, жизни и прав граждан, благотворительной деятельности и иные выдающиеся заслуги перед государством. Ими награждают за заслуги наибольшей государственной и общественной значимости…

У оратора пересохло во рту, он облизал потрескавшиеся губы и продолжил речь. Коллектив цеха, помня о том, что их снимают на заводское видео, застыл с улыбками и бокалами и тихо ненавидел «торжественный момент», напоминая актеров немого фильма. Когда же юбилейная речь была закончена, поздравляльщики с видимым облегчением вздохнули и начали чокаться.

– Стоп! Стоп! – закричал директор. – И это еще не все! Прошу минуточку внимания! Пожалуйста, всего одну минутку! В качестве подарка наш коллектив дарит дорогому имениннику путевку в Крым на троих. Да-да! На троих! В Крым, в бархатный сезон. И вы можете воспользоваться подарком уже этой осенью. Замечательно, не правда ли? Приедете – и нам расскажете. Слава Богу, Крым теперь наш и мы можем беспрепятственно туда ездить.

– О, какой шикарный подарок, – произнесла бригадирша плавильно-прокатного участка, – я давно мечтаю поехать в Крым. Как-нибудь обязательно соберемся с мужем и детьми. Виктор, – обратилась она к коллеге, – пожалуйста, как приедете, похвастайтесь фотографиями, а то вы такой скрытный.

– Но и это еще не все! – перебил женщину директор. – В качестве милого сувенира на память о годах жизни, проведенных на нашем предприятии, смею думать, лучших, мы дарим вам недавно выпущенный, еще пахнущий типографскими красками, буклет об истории нашего завода. Вот, пожалуйста.

Виктор открыл цветной журнальчик и на первой попавшейся странице бегло прочел:

«За годы Великой Отечественной войны освоена технология изготовления орденов и медалей.

В этот же период организованы гальваническое отделение, участок пайки, внедрен обжиг эмалей в электропечах, освоена холодная штамповка на фрикционных прессах. Внедрили водородную пайку деталей. Ввели в строй инструментальный и штамповочный цехи. Совместно с представителями Академии Наук разработали и производили специальный лак для защиты изделий от коррозии. Незначительное изменение толщины серебряных медалей позволило сэкономить три килограмма серебра.

С окончанием войны началась мирная история завода, которая содержит многие славные страницы».

– Дорогие мои, – Виктор от смущения покашлял в кулак, – примите благодарность… спасибо вам за то, что вы есть, меня терпите уже столько лет и не забыли про мою круглую дату. Ну а теперь прошу к столу. Как говорится, что Бог послал…

Долго-долго до самого вечера, в цеху стоял запах оливье, соленых огурцов и ветчины. Собравшиеся уже ушли и со стола все было убрано, но кулинарные ароматы все еще продолжали перебивать производственные.

Вечером к Виктору подошел сын и рассказал про одноклассника, который уехал в Югру и уже освоился там. Отец заметил уверенный тон отпрыска и догадался, что Игорь принял какое-то решение. И нет, не ждет поддержки, просто, что называется «прощупывает почву».

«М-да, как быстро взрослеют дети», – сказал про себя, когда сын закрыл за собой дверь.

Он глянул в смартфоне фотографию торта, на котором красовалась надпись «За отвагу», и горько улыбнулся. До чего же измельчала жизнь, – отметил про себя, – все настоящее ушло, осталась пародия, как косвенный показатель безвременья та же медаль «За отвагу» её давно уже не вручают. И что означает само слово отвага? Оно так быстро выскочило из современного лексикона и побежало за другими, словно боясь не успеть, а то были честь, доблесть и мужество. Слова, всего лишь слова. Но какая сила и мощь кроется за ними. Теперь этого нет, только ордена оптом и в розницу. В другие времена за государственной наградой отца-деда-прадеда обычно стояла правда, настоящий поступок, нерв, отвечающий за справедливость бытия, теперь же обычно скрывается тщеславие. «Тщеславься Я!» – надо выгравировать на обратной стороне вручаемых бляшек.

Мужчина лежал на диване с открытыми и глазами и думал. Вспоминал себя десять, двадцать, тридцать лет назад. Доволен ли он сейчас своей жизнью? Всего ли добился, к чему стремился с юности? Да и стремился ли он к чему-то? Виктор внезапно ощутил ничтожность собственного существования. Сколько себя помнит, он носит в себе напряжение. Сначала боялся прогулять занятия в школе, в институте, после – наступил страх остаться одиноким всю оставшуюся жизнь, безработным. Опасался за жизнь семьи. И никогда, абсолютно никогда не помнил себя без страха. Сколько жена с ним ни работала, сколько ни старалась его «вывести из скорлупы», гнетущее чувство уходило только внутрь, все глубже. И теперь он был уверен на все сто, что подобные страхи есть у всех людей, просто говорить о них не принято.

У всех! У всех!

Виктор тяжело вздохнул. Вспомнил, как в детстве ездил отдыхать с родителями в Грузию, и там гостили у папиного однокурсника Шоты. В отличие от отца Шота был настолько раскован и свободен, что он, даже будучи ребенком, это заметил. В полной гармонии с собой и миром жил грузинский художник. Все окна его дома выходили в сад и виноградник, по двору ходили куры, гуси, утки, индейки. Имелись козы, корова, кролики, собака, два кота. Он и его семья каждый день хлопотали по хозяйству. Всего у них имелось в избытке – еды, вина, эмоций, чувств, гостей. При этом никто никому не мешал. Сама атмосфера дома. Вот вернуться бы туда, хоть ненадолго, думал именинник. Хотя бы чуть-чуть душевного грузинского полета, ведь, в сущности, в каждом живет Пиросмани, только не хватает смелости это признать.

Виктор был уверен, что как только выйдет из спальни, его снова поздравят жена и сын, хотя вторая половина это сделала утром, и все было, как он хотел, но теперь им овладело такое чувство лени, что даже мысли вызывали утомление.

В сущности, что его дело? Ничто! Каждый мало-мальски одаренный человек может разукрашивать и полировать бляшки. Для этого не требуется ни ума, ни специального образования – ничего! Неизвестно, почему раньше его работа, даже мысли о ней вызывали прилив гордости. Сейчас даже стыдно за те мысли.

Виктор нехотя встал и направился на кухню.

Торжественный семейный ужин мало чем отличался от обычного. Он и сын ел мясо, сладости, а жена соблюдала диету не то итальянскую, не то мексиканскую – жевала кактусы на постном масле. Можно подумать, что какие-то калории могут что-то изменить. Но так уж устроена женская натура, хочется быть красивой, свежей, всегда новой и фиксированно строго в своем понимании.

Виктор подождал, пока жена вымоет посуду и уйдет. Сын же покинул родителей сразу после легкого застолья, на прощанье еще раз поздравив родителя, пролепетав что-то наподобие: «С днем варенья, старик!». Трудно представить, как бы они жили с Ларисой, не будь сына. Разнообразие жизни им было бы недоступно, как обычному человеку звание героя. Глава семьи заметил, удобно расположившись напротив раковины, заметил, что протекает кран; странно, почему жена ему ни слова, неужели, не заметила? Отнюдь. Лариса видит, как ему кажется иногда, сквозь стены. А молчала об этом, значит, действительно дел по горло, и это событие, выражаясь её языком, считает малозначимым. В раздумьях Виктор достал бутылку дорогого коньяка, уверенно откупорил её и налил в большую кружку из-под чая, затем глубоко вздохнул и быстро выпил. «Х-хороший коньяк, – отметил про себя и тут же выпалил: – коньяк – як конь»… Улыбнулся и продолжил начатое. Выпивал быстро, как вор, то и дело озираясь по сторонам. Когда уже полбутылки осталось, почувствовал приятное головокружение. Юбиляр блаженно улыбнулся, снова вспомнил Грузию, на сей раз южная стран предстала перед во всей красе, включая запах прохладного мацони. И сразу захотелось отведать блюда прошлой жизни все эти: аджарули, имерули, сванури и потрясающие лепешки из кукурузной муки – мчади. Воспоминания словно просверлили дырочку в сознании и быстро ввалились целиком. Вот маленький Витя потерялся в районе, который, как потом узнал, называется Глдани-Надзаладеви, попробуй, выговори, язык сломаешь. Другое дело мысли. Они и сейчас помнят горячие от летнего зноя гроздья красного винограда, свисающего с забора. Внезапно стало легко, волны радости и безразличия неведомому миру моря накрыли его, и Виктор ощутил настоящее счастье, удивляясь, как он раньше жил без этого?


Часть десятая.

Метафизика ханты


О Дышащая Жизнь, Имя Твое сияет повсюду!

– Высвободи пространство, чтобы посадить Твоё Присутствие!

– Представь в Твоём воображении Твоё «Я могу» сейчас!

– Облеки Твоё желание во всякий свет и форму!

– Прорасти через нас хлеб и прозрение на каждое мгновение!

– Развяжи узлы неудач, связывающие нас,

– как и мы освобождаем канатные веревки,

– которыми мы удерживаем поступки других!

– Помоги нам не забыть наш Источник!

– Но освободи нас от незрелости не пребывать в Настоящем!

– От Тебя возникает всякое Видение, Сила и Песнь

– от собрания до собрания. Аминь.

– Пусть наши следующие действия произрастают отсюда.


Альвали в исторической книжке нашел молитву «Отче наш» точнее, её перевод с древне-арамейского языка, и решил выучить наизусть. У него возникло необъяснимое ощущение, что за простыми казалось бы словами стоит огромная сила. После крещения он все чаще стал задумываться над тем, что стоит за этим таинством? Не может быть, что это просто условность, дань традиции, иначе за столько столетий она давно бы потерялась во времени, с другой стороны – он не мог помыслить, что на человека, простого обычного человека, часто пьяницу и матерщинника, вот так, ни с того ни с сего, может снизойти святой дух. Это у святых «в виде голубине», с ними все понятно. Перед такими море расступалось, горы двигались, но он лично принадлежит к другой группе людей, большей, которую принято называть грешниками. Но ведь это что получается: раз грешник принял крещение, получается, как бы сдал экзамен, то может достичь каких-то духовных высот. Или нет? Может, все-таки это школа с тремя классами? Окрестился – раз, повенчался – два, отпели – три. Интересно, кто-нибудь смог бы ему внятно ответить на этот вопрос? Совет священника: «Читай Евангелие – там все написано» его не устроил. Библию писали во времена первых христиан, читай: правильных людей, готовых внимать каждому слову свыше. Для них многие поступки сегодняшнего человека неизвестны и непонятны. Мир, где не было машин, микроволновок, телевизоров, телефонов, интернета – абсолютно другой. Нет, Альвали, не об этом ты думаешь. А твои вопросы Вселенной звучат так: что стоит за церковными обрядами и возможен ли для обычного человека духовный рост? Принимать любые явления жизни, не пытаясь понять их природу и не задавая вопросы миру, могут разве что бюджетники, свободные люди с мало-мальским уровнем IQ обязаны искать истину. Но копать лучше сообща, мало кто может справиться со своей жизнью в одиночку. Молодой человек вспомнил, как он прошлым летом ездил в монастырь и в келье одного монаха увидел человеческий череп, который, к счастью, оказался деревянным. На лобной кости было выцарапано: «Я был как ты, и ты будешь, как я». Увиденное произвело незабываемое впечатление, это что получается, надо постоянно, по-монастырски думать о смерти. Получается так. «Помни о смерти и вовек не согрешишь», – сказал какой-то святой.

Его размышления прервали. В дом ввалился грязный и сопливый Унху и с порога заявил:

– Скоро у меня будут баские кроссовки! Такие, как у Пынжи, и даже круче! Папка мне обещал купить за то, что мы нашли кроссовки Пынжи! Они в сетях запутались и далеко не смогли уплыть, зато помылись и теперь как новые!

– Что ты такое болтаешь?

– Сходи посмотри, я их в прихожей оставил и котят в них засунул, пусть греются пока.

– Унху, ты неподражаем!

– Это как?

– Не как, а какой.

– Хорошо, какой?

– Ну, это бесподобный, беспримерный…

– А вот и нет! Неправда! Я подобный папе и маме и очень примерный!

Ванхо тихо вошел в дом и, застав разговор сыновей, рассмеялся. Он спросил у Альвали, есть ли в аптечке лекарство от болей в спине; тот, пожав плечами, пошел искать. Отец в ожидании присел, положил руки на колени и недовольно пробормотал: вот-де, старость – не радость. И ноги судороги сводит, и хребет ломит, а посреди ночи бывает, знобит, хотя температуры нету. Не жизнь, а сплошное мученье. По уму, надо бы чтобы болезнь по чуть-чуть наступала, в привычку вбиралась, а то раз – и вот те нате! Прошлым летом он на свадьбе соседа отплясывал, да как! Вприсядку, раз двадцать со всей дури. Рубаху после танца хоть выжимай, а нынче, подобно старухе, кряхтит и жалуется на болячки. Старший сын принес тюбик с мазью и сказал, что пользы от нее немного, написано на этикетке «Применять в составе комплексной терапии». Надо добавить, получается, еще что-то – таблетки и уколы, а вот какие, нужно спросить у фельдшера. При мысли о медицине настроение у Ванхо испортилось, и он заявил, что лучше водку пить начнет, все же ненадолго забудется, а от лекарств все равно проку нет.

– Пап, ну зачем ты так? – Старший сын явно расстроился. Одним движением Альвали выдавил из тюбика крем и нанес его на оголенные родительские суставы.

Унху, видя, как брат втирает отцу мазь, подбежал к нему и попросил себе коленки помазать.

– Тебе-то зачем? Что, в семь лет тоже ревматизм замучил?

– Да! – парировал ребенок. – У меня все болит! Я сегодня знаешь сколько рыбы поднимал? Не знаешь? Правильно, куда тебе? Я наподнимал целую лодку!

– Унху, врать нехорошо…

– А я и не вру, я никогда не вру. Я ведь не один был на рыбалке, а вместе с папой, почему папе можно мазью мазаться, а мне нельзя? У папы может ревматизм болеть, а у меня нет. Почему, а?

Отец со старшим сыном рассмеялись и разрешили пользоваться мазью, предупредив, что она жжет, как крапива. Этого оказалось достаточно, чтобы интерес непоседы моментально пропал к яркому тюбику и под видом чего-то важного Унху быстро выскользнул из комнаты.

Подождав, пока установится тишина, Альвали сказал, что в Устар-Неизиме снова, похоже, стреляли.

– Да, – покачал головой Ванхо, – у меня, если хочешь знать, еще с весны дурные предчувствия. Хожу по тропинке вдоль бора, гляжу на багульник, и внутри поселяется новое знание, будто вижу это в последний раз. А потом… потом ничего. Бульдозеры весь бор, дорожку, всю нашу жизнь выкорчуют – и все. Зальют нефтью, понаставят вагончиков, понаделают времянок, а нас потихоньку убивать начнут, молодежь переселят в города…

– Пап, ты серьезно?

– Хотелось бы ошибаться. Но интуиция мне говорит, что нет, нашей жизни на своей земле приходит конец. Мы долго, очень долго были счастливы. Идея нашего правительства такая, чтобы людей было как можно меньше и чтобы они все были одинаковы…

– Бред!

– Бред не бред, но сам посуди, разность не поощряется, в паспортах национальность не пишут, а на вид непонятно, то ли ты ханты, то ли казах, то ли татарин.

– Ну это еще ни о чем не говорит! Просто бумажной работы меньше.

– Дурачок ты еще, по идее, по большой национальной идее, ханты должен жить на хантыйской земле, казах на казахской, татарин тоже на своей. А человек без национальности – где угодно. Ты говоришь, для канцелярии лучше, а по мне, лучше бы у человека спросить, хочет он показывать себя на документах или нет. Может, я горжусь тем, что мой отец ненецкой крови. Или вот другое – хочу записать, какой религии держусь. Всем сразу ясно: православный, католик или мусульманин. Но было б лучше, много лучше, если б такие зацепки отмечали обязательно. Не думают у нас о человеке, а только о государстве. Вот, к примеру, идешь ты получать паспорт, там обязательно надо одну карточку милиции сдать, и на ней ты должен быть серьезным. Улыбаться не сметь! А знаешь, почему? Я как-то спросил, даром, необразованный, но любопытности мне не занимать, особенно по молодости. Сейчас, понятно, своим делом живу. Спрашиваю, в общем, почему улыбаться нельзя? А мне отвечают, что если я совершу преступление – как в воду глядели – то мою карточку тут же разошлют по всем государственным учреждениям, а может, даже на доску повесят «Их разыскивает милиция» и что же? Я на ней буду улыбаться? Представляешь, Альвали, во мне заранее видят опасного преступника? Забыл слово! – Ванхо наморщил лоб. – Ах да, вспомнил! Подозревают. Каждого человека, получающего паспорт, подозревают. Не веришь? Спроси…

– Пап, мы уходим от темы, почему ты решил, что наш поселок снесут?

– Альвали, сынок, двадцать лет назад, ты, конечно, не можешь помнить, вокруг Устар-Неизима имелось, как пишут в документах, четыре населенных пункта. Устар-Ниика возле заячьей губы – раз, Вангуш у правового притока Курьи – два, Айгуст на месте бараков геологов, вплотную к бору, там еще немного кладбища сохранилась, – три и наш – на самом берегу, итого четыре получается. Каждые четыре-пять лет один поселок стирают с лица земли, людей переселяют в города, но многих, особенно крепких хозяев и тех, кто больше всего сопротивляется, находят мертвыми. Милиция, чтобы бумаги много не марать, списывает на самоубийство. В Айгусте за неделю, помнится, было двадцать шесть таких «самоубийств». И, знаешь, что скажу, я был на некоторых похоронах, сам видел, у покойников имелись синяки на висках. Случайно, да? Что скажешь на это?

– А что стало с кладбищем? – спросил потрясенный Альвали. – Неужели его снесли бульдозерами?

– Всё! Подчистую. Кресты, звезды за одну ночь корова языком слизнула. Как будто и не было их совсем. Я вот по телевизору недавно смотрел, в центральной России кладбища не уважают, захламляют чем попало, а уж здесь, подальше от начальских глаз, и подавно.

– Папа, то было давно, девяностые годы и их последствия. Сейчас по-другому, жизнь устаканилась, больше внимания уделяется человеку.

– Устаканилась, говоришь? Тогда скажи, почему за последние полтора-два месяца в священном Устар-Неизиме, где веками стояла тишина, дважды стреляли?

– Не знаю…

– А я знаю. Это знак. И знак недобрый.

Они замолчали. Но недолго. Вскоре послышались шаги Унху, затем он силой открыл дверь и с порога заявил:

– А Пынжа кроссовкам не обрадовался!

– Почему?

– Он сказал, что и не скучал за ними совсем. По-моему, он лох!

– Унху, – рассердился старший брат, – сколько раз я говорил тебе не обзывать никого. Это некрасиво. Если бы здесь был кто-нибудь чужой, то наверняка решил бы, что перед ним стоит невоспитанный мальчик, у которого нет, и никогда не было ни мамы, ни папы, ни брата, ни сестры, вырос он на свалке вместе с бродячими собаками.

Ребенок, обкусывая ноготь на мизинце, добавил:

– Ни бабушки, ни дедушки…

– Что ты бормочешь?

– Ну, ты всех перечислил, а про бабушек и дедушку забыл…

– Унху, ты понял, о чем я?

– Мне все понятно-препонятно.

– И не грызи ногти, дай постригу.

– А ты не больно будешь стричь?

– Нет, не больно, обещаю.

– Это хорошо, когда не больно, раз – и нету ногтя. А Шурка всегда больно подстригает, себе-то пилочкой пилит, чтобы не болели.

– Ты знаешь, где у неё маникюрный набор? У тебя ведь ногти маленькие, большие ножницы не подойдут…

– Конечно, знаю, она все пилки и ножницы, и маленькие плоскогубцы хранит в фиолетовой косметичке вместе с таблетками от детей.

– Что?

Ванхо особенно не вслушивался в разговор сыновей, но последняя фраза заставила его окаменеть. Господи, неужели все это правда? Он от беспомощности открыл рот как рыба, извлеченная на берег, и не смог выдавить из себя ни слова. Неужели его Алессандра, его северное сияние в темную ночь, в юные годы в самом деле, познала грех? Ну конечно, ведь всё кругом свидетельствует об этом, один только он слепой. Хотя, стоп! Он ведь догадывался. Отцовское сердце чувствовало…

Альвали на полусогнутых ногах пошел в комнату сестры, дрожащими руками достал косметичку, вынул коробку с таблетками и в инструкции прочитал: «Рекомендуется принимать при менструальных болях». Вернулся, шепотом сказал отцу, и оба громко рассмеялись. Хохотали долго и со смаком, пока старший брат не вернул таблетки на место и сумочку положил «как было». Придя в себя, спросил Унху, с чего он взял, что таблетки у сестры от детей? Тот, сидя в позе лотоса и рассматривая пальцы на ногах, ответил:

– А у неё все противодетское, и таблетки, и лак, и помады, и пудра… она сама так сказала, можете спросить.

Разговор закончить не удалось, вернулась откуда-то сердитая Шурка и устроила скандал за то, что опять копались в её вещах без спросу. О, сколько раз говорила, что у неё может быть аллергия, братья используют её личные предметы, суют туда свои «негигиенические рыла».

Ванхо, все еще улыбаясь про себя, встал и направился в спальню, ему вдруг захотелось отдохнуть. Дочь, как и всякая женщина, не любит лишней суеты, особенно на кухне в то время, когда готовит. А судя по настроению, она собралась заняться приготовлением ужина. Унху ничуть не смутился сестринским гневом, принялся ей помогать и быстро стал выполнять команды, залез на стул и со шкафа по очереди начал доставать сито («мешалку для муки»), скалку («обкачиватель теста») и перец горошек («противные шарики»). Вошедшему Альвали он гордо заявил:

– Сегодня будут у нас пироги с рыбой. Сразу несколько, чтобы хватило надолго, не знаю, до вечера управимся ли?

– Молодец, Унху, я вам мешать не буду. А папу не буди, пусть отдохнет немного, хорошо?

– Он умрет?

Альвали побледнел от вопроса младшего брата. Шурка стояла в наушниках и не слышала разговора, напевая Noize MC, характерно жестикулируя при этом.

– С чего ты взял такое?

– Просто папа раньше никогда не болел, а мама всегда болела, мама умерла, а папа нет. Теперь папа заболел, значит, умрет…

– Унху, мы все иногда болеем, особенно зимой. Но мы живы, как видишь. Наши болезни принято называть легкими или несерьезными, от них не умирают, а лечатся, а мама болела тяжелой болезнью. Серьезной. Очень серьезной, понимаешь?

– Да, понимаю, чего тут не понимать, у папы несерьезная болезнь и поэтому он решил спать.

– Нет, так нельзя говорить.

– Почему?

– В папином возрасте любая болезнь, если её не лечить, может оказаться серьезной.

– И ему надо спать?

– Да! Наконец-то…

– Хорошо, я не стану его будить, чтобы несерьезная болезнь не стала серьезной. Обещаю.

Альвали вздохнул и вышел. Во дворе в переносной ванне трепыхалась небрежно накрытая брезентом рыба. Судя по всему, отец решил солить её старым хантыйским способом, раз никому ничего не сказал, если б ловил на продажу, то предупредил бы, мол, не трогайте. Так обычно бывает. Старший сын достал резиновые рукавицы, подкатил к ванной тачку и стал кидать улов в неё. Рецепт вяления рыбы по-остяцки, не менялся практически с каменного века. Вырываешь ямку в земле, обмазываешь края илом, кидаешь туда ветки, лучше березовые, разводишь костер, обжигаешь её – емкость готова, когда остывает, складываешь туда рыбу, тщательно просаливая каждый ряд, закрываешь ветками, дровами, что есть под рукой, а через месяц-другой достаешь рыбу с удивительным вкусом.

С богатым уловом трудолюбивый Альвали справился за полтора часа, предусмотрительно оставив с десяток рыбин Шурке для ужина. Вытерев пот, направился в мастерскую чинить силки на куропаток и, хотя до охотничьего сезона было еще далеко, он решил подготовиться загодя. Однако силки оказались целыми, аккуратно залатанными, да так, что сразу от новых не отличишь. «Надо же, – отметил про себя, – отец, оказывается, уже сам все сделал». Порядочный хозяин, одним словом. На всякий случай старший сын решил проверить ружье и если что, привести в порядок, но и тут его ждал приятный сюрприз: гладкостволка была буквально вылизана. К другим мужским занятиям у Альвали не лежала душа, это Пынжа любит орудовать со станками, детали вытачивать, моторы разбирать-собирать, старший в таких случаях предпочитает молча наблюдать. Он оглянулся вокруг, не видит ли кто, достал из кармана пачку сигарет и зажигалку.

Много думал Альвали над тем, есть ли жизнь после смерти. Не может ведь так опыт, интеллект, какие-то дела бесследно исчезать в пространстве. Раствориться. Кто даст ответ на этот вопрос? Церковь? Значит, в самом деле есть жизнь вечная. Но откуда сомнения? Как это – безоговорочно верить? Беспрекословно соблюдать десять заповедей на самом деле не сложно, четыре о любви к Богу, шесть о любви к человеку, проще некуда. Но прибавится ли вера? Альвали сложил руки на груди, взгляд устремил в сторону двери, и неизвестно, сколько бы так просидел, если б не послышались шаркающие шаги Унху во взрослой обуви. Мальчик, завидев брата, тут же перешел к жалобе:

– Альвали, вот ты где. То есть я знал, что ты здесь, но на всякий случай решил проверить, чтобы знать, что знать…

– Короче, – голос старшего брата выразил недовольство.

– Шурка заставляет меня влезать в колготки!

– Свои, что ли?

– Нет, мои, коричневые, они еще из шерсти. Она говорит, что холодно, с неба приходит осень и надо тепло одеваться.

– Ну, она правильно говорит.

– А вот и неправильно, что я, девчонка, что ли? Только девчонки носят колготки, поэтому у них волосы на ногах не растут, а если я буду носить, то у меня тоже ноги лысые будут. Какой я мужчина после этого?

– Унху, – Альвали набрал полную грудь воздуха, – колготки носят все маленькие дети…

– Но я не маленький! Семь лет, это разве маленький.

– Да! Маленький.

– Нет! Не маленький!

– А я говорю, что маленький, посмотри на себя, пока не подрастешь сантиметров на десять, носи колготки, они же теплые. Шурка ведь о тебе заботится.

– Ты говоришь как Елена Николаевна

– Какая Елена Николаевна?

– Наша воспитательница в интернате, она рассказывает, что ханты большими не бывают, все маленькие, колченогие, с плохими зубами. Поэтому нам учеба не нужна, какой спрос с ханта?

Альвали молчал. Он думал, как объяснить малышу, что ему всегда придется сталкиваться с плохим отношением к себе. Всегда, повсеместно доказывать, что он такой же, как и все, а не второсортный. Что слово «Человек» вмещает в себя и маленьких хантов Севера. Ведь Христос не сказал Закхею, что тот маленького роста, не дал понять это полунамеком, а глянул прямо в сердце, увидел доброе расположение духа и пошел к нему. Почему Елена Николаевна, человек с высшим образованием, прямо указывает детям на их, по её мнению, физическую несостоятельность? Что за нравственный атавизм?

Младший брат продолжал:

– А если я буду есть витамины каждый день и на турнике подниматься, я вырасту?

– Вырастешь, конечно же…

– И тогда я буду большим хантом?

– Будешь.

– А самым большим?

– Зачем тебе быть самым большим? Это же неудобно.

– Тогда я буду среднебольшим.

– Ну, вот это лучше… немного.

– А до каких пор мне колготки носить?

– Так. – Альвали пытался сделать серьезное лицо, но не получалось, улыбка выдавала его. – Ну, эту осень, зиму еще носи, а там посмотрим, на сколько ты вырастешь.

– Я вырасту на целый метр! – воодушевился мальчик.

– Ну, тогда ни о каких колготках не может быть и речи!

Они еще долго о чем-то говорили, пока Шурка не позвала их ужинать со словами: «Отец проснулся, зовет вас к столу».


Часть одиннадцатая

Сибирь – вечный донор


Дождь пальцами стучит по крыше.

Зовет меня.

Но я не слышу.


Игорь наткнулся во всемирной паутине на историческую статью и не мог оторваться: «В обстановке патриотического подъема проходило формирование добровольческих стрелковых бригад в Сибири. От добровольцев в военкоматах не было отбоя. Воины-девушки быстро перестали быть редкостью, из них быстро получались отличные снайперы, не говоря уж о мирных профессиях – медсестер, связисток, прачек. Только в Ханты-Мансийске к апрелю сорок третьего года более полторы тысячи молодых людей прошли занятия по противотанковому бою, пятимесячные курсы бойцов-лыжников»…

Молодой человек задумался. Это что же  получается, Сибирь вставала по первому требованию московских властей на защиту всего государства, и при этом никак не пыталась повлиять на политику, пусть опосредованно? Когда принимались важные государственные решения, она «молчала в тряпочку». А какие там люди – «богатыри, не вы», сразу вспомнилось. Но почему об этом не пишут в учебниках? Следующий абзац посеял непонятное смятение. «Дед нынешнего мэра Москвы – Даниил Епифанович Забянин – одна из наиболее легендарных личностей Югры, участник двух мировых войн. А тогда просто неуловимый снайпер-“невидимка”, уничтожил больше полусотни фашистов и нескольких взял в плен.

В наступательных боях сорок четвертого… он не раз ходил впереди роты.

В декабре, на исходе войны, герой погиб в неравной дуэли с охотящимся за ним специальным отделением немецких стрелков. Имя отважного воина навечно занесено в список роты мотострелкового полка. За проявленную доблесть и героизм уважаемому ханту посмертно присвоено звание Героя Советского Союза, а после войны установлен памятник на родине».

Игорь пытался вспомнить лицо мэра, но не получилось. «Полистал» в интернете, увидел на разных снимках монголоидные черты, представил его на буровой, из тех, которые друг описывает, и возникло чувство, будто его обманули. Выходит, все знают про частные скважины, загрязнение природы и уничтожение северных народностей, но при этом делают вид, что все хорошо. Он попытался вспомнить хотя бы один фильм, где бы воспевались подвиги ханты, или коми, или еще кого-нибудь из коренных жителей Севера, но не получилось. Чтобы понять, что конкретно дала и дает Сибирь России, нужно лезть в справочники. Со стороны дело выглядит как заговор, но если регулярно вслух вещать о той географической территории, то вскроется многое, и тогда, возможно, столицу надо будет переносить в какой-нибудь Новосибирск.

Он еще долго лежал с открытыми глазами и обдумывал, что напишет Димону. С одной стороны, он очень соскучился по другу и хочет видеться часто. Как раньше. Но ему самому вдруг захотелось поехать туда и увидеть все своими глазами. Внезапно его озарила мысль: найти в соцсетях Альвали и предложить ему дружбу, Димон так вкалывает, будь здоров, а математик-хант, похоже, летом свободен. Чудак! Как можно любить такой нудный предмет? Расстояние от мысли до дела две минуты. Он моментально нашел нужную страничку в контакте и предложил дружбу, заодно черкнул пару строк о себе. А потом еще долгое время рассматривал фотографии, на которых его далекий сверстник и возможный друг запечатлен с семьей. На фоне родни Альвали заметно выделялся. Белокурые волосы, высокий лоб, тяжелый подбородок выдавал в нем скорее европейца, но в то же время в улыбке проступали монголоидные черты.

Ответа долго ждать не пришлось. Альвали написал, что знает Димона, по возможности готов прийти ему на помощь, а в будущем году он собирается поступать в московский вуз, так что есть вероятность личной встречи. Игорь обрадовался и быстро набрал, что хотел бы гораздо раньше увидеться. Математик отвечал, что будет рад встретить москвича и с удовольствием расскажет и покажет все, что тому интересно. Переписка велась до глубокой ночи, а уже попрощавшись, оба зашли на сайт известной авиакомпании и посмотрели расписание самолетов «Москва – Ханты-Мансийск».

Утром Игорь проснулся в прекрасном настроении. Первым делом проверил соцсеть, ага, Альвали уже отметился, его фраза «С бодрым утром!» и смайлик не мог не понравиться, он посмотрел накопленные деньги, их хватало с лихвой. Путь туда-обратно решил оплатить, что называется одним залпом. От Ханты-Мансийска до райцентра, где встретит математик, вертолет летает три раза в неделю, значит, надо подгадать так, чтобы долго ждать не пришлось. Одно недоразумение: на вертолет билет купить заранее по интернету нельзя, а только лично. Димону он решил ничего пока не говорить, пусть будет сюрприз. Ага, неплохо бы и подарочками озаботиться. Что привезти из таежного поселка в Москву – понятно, подойдет и вяленая рыба, и кедровые шишки, и чучело мелкого зверька, всё в тему, а вот, что из Москвы в глухомань – загадка. Но это на первый взгляд, а если раскинуть мозгами, то по идее там, скорее всего, туго и с продуктами, и с инструментами. Торговые точки – железные ларьки, а в них ассортимент известен. Целый день Игорь выбирал подарки семье хантов. Родителям решил не говорить, просто оставить на столе записку, как Димон. Ну, поволнуются-поволнуются и перестанут. Все-таки он уже взрослый. Главное, размышлял Игорь, чтобы папа с мамой заранее не догадались, тогда все, прощай, Сибирь, неизвестная и богатая, со своей географической звездой Югрой. Нет, этого допустить нельзя. Он вспомнил, как Димон убегал из Москвы, и настроение еще больше поднялось, и вскоре стал напевать про себя веселую песенку, но выяснилось, что он всех слов не знает, потому и оставалось пам-пам парам-пам-пам.

Лариса с Виктором в это время занимались своими делами, ни секунды не сомневаясь в благополучии своей семейной жизни. Разговоров с сыном в последнее время они старались избегать, хотя, надо отдать должное отпрыску, он и сам к ним не очень-то лез. Жизнь текла по своим правилам, давно установленным, и расстояние между каждым членом семьи все больше увеличивалось. На какое-то время Лариса задумалась, почему ей неинтересна жизнь домохозяйки, все время тянет «выйти в свет». Приготовление еды, стирка, уборка не приносят ей ни малейшего удовольствия. А ведь есть женщины, для которых это счастье. Почему для неё мука невыносимая? Быть матерью – самое главное предназначение представительницы прекрасного пола, но её современницы упрямо не хотят видеть этого. Может, причина внутреннего неустройства в этом? Ведь зайди в мечты типичной пациентки психолога, и ты увидишь, что там скрывается желание иметь дружную и счастливую семью. И непременно большую. Не здесь ли корень депрессий? В семьях, где растет по многу детей, жизнерадостности больше. Человек человеку дает силы, даже если отношения не вполне дружелюбные. Родные черты, родная речь вызывают внутренний отклик, даже если в сердце равнодушие. Не случайно к коматозным больным приводят родственников, ведь перейти грань с той стороны на эту могут только давно и хорошо знакомые люди. Значит, выходит, нужно пытаться вернуть утраченную гармонию, но как? Усыновлять детдомовцев? Рожать помногу? Тут надо в корне общество перестраивать. Как? В свое время Ларису задела цитата Менделеева: «Разрозненных нас сразу уничтожат, наша сила в единстве, воинстве, благополучной семейственности, умножающей прирост народа, да и в естественном росте нашего внутреннего богатства и миролюбия». Это про наше время…

Утром родители нашли записку на двери комнаты сына: «Не будить!». Подумали, что он опять всю ночь провел в интернете, и, наспех позавтракав, быстро разбежались по своим делам. А вечером обнаружилось, что он находится на расстоянии две тысячи километров, шлет эсэмэски и твердит, что у него все хорошо.

– Так, Лара, успокойся, – говорила себе психолог, удобно усаживаясь на кресло.

Виктор потянулся к бутылке коньяка. Супруги сидели друг напротив друга и смотрели так, будто виделись впервые. У женщины промелькнуло в голове, что в ближайшее время, ну в ближние дней десять она не может поехать в тайгу за сыном, просто не имеет морального права, потому что предстоит архиважная работа. Виктор свою позицию озвучил так:

– В первые недельки-полторы я не могу поехать в Ханты-Мансийск, у нас срочный заказ на героя России, что-то сорок штук, ну там отполировать, откорректировать, сама понимаешь… Может, попросить его, чтобы приехал сам? Денег выслать на дорогу?

Он заискивающе посмотрел в лицо жены.

– Дохлый номер, – парировала та, – нет, ну ты попытайся, конечно, обязательно поговори с ним по душам, хотя, понимаешь, по телефону не то… но я думаю, если он пошел на такой шаг, значит, на кого-то там рассчитывал. И это, похоже, серьезно. Надо принять как данность.

После этих слов она налила себе стакан коньяка и залпом выпила.


Часть двенадцатая

Выстрел


– Тише, тише, идет, – егерь пригласил жестом Ганса и показал ему на оленя.

Украдкой сунул ему ружье и отвернулся. Он не любил смотреть, как оленей убивают. Для него олень больше, чем животное. Другое дело у себя дома в тундре, там олени домашние, ты их кормишь, поишь, от волков отгоняешь, а значит, имеешь на них право. Но и их все равно жалко. В тайге, где олени промысловые, сами выживают в естественных и неестественных условиях, стрелять в них рука не поднимается, но то у ненца, а не у немца. Ганс прицелился и выстрелил, потом еще раз. Ветки хрустнули. Олень как подкошенный упал. Ликующий гендиректор подбежал к нему. Он с интересом рассматривал еще живую добычу и тут же принялся её фотографировать на смартфон. Прохорыч сначала направился за Гансом, но увидев, как тот делает селфи на фоне трепыхающегося зверя, посмотрел на небо. Первая мысль, которая пришла ему на ум о том, что Ганс наверняка потомок тех фашистов, которые ворвались к нам в Великую Отечественную войну, иначе как объяснить, что здоровый мужик, разменявший шестой десяток, не испытывает жалости к звериной смерти?

– О, здесь грудь! Женская грудь, молоко бежать… – воскликнул немец.

– Олениху, выходит, прикончил.

Прохорыч ощутил чувство вины. Знал бы он, что это мамаша, пропустил бы. Не выдал бы. А теперь вот живи с этим. Немец смеялся и что-то лопотал. Переводчик сказал, что, по мнению хозяина, недалеко отсюда должен быть олененок, а значит, надо охоту продолжить.

– Дитё убивать, что ли? – Прохорыч аж побагровел и разошелся руганью.

Немец и без перевода понял, что сопровождать его охотиться на олененка егерь не будет. Но незаменимых нет. Тут же согласились идти с ним другие охотники, и они, оставив Прохорыча, направились в сторону изломанных кустов. Егерь же, выплюнув окурок, пошел обратно. «Это каким надо быть извращенцем, – рассуждал он, – чтобы убить олененка, которому, может быть, дня два от роду? Даже в войну их не трогали». Неожиданно подул северный ветер, который по всем приметам обещает теплынь, ненец снял энцефалитку, оставшись в одной вспотевшей тельняшке, тяжело вздохнул и дальше зашагал с удвоенной быстротой. Все-таки хорошо, что он ушел от них. Этот Ганс ему сразу не понравился. Надо же, возомнил себя хозяином планеты, а ведет себя, как баба с учреждения. То подай, другое. У него настолько поднялось возмущение, что не обратил внимания на выстрелы. Три раза искусственный гром сотрясал вековой лес, и он вспомнил, как не больше месяца назад здесь заблудился приезжий охотник и палил в воздух. Местные ханты все как один всполошились и говорили – быть беде. Прохорыч не придал значения этим словам, а теперь вспомнил, и неприятно кольнуло в левом боку. Появилось тревожное предчувствие и желание идти по направлению к выстрелам, однако он убедил себя, что там без него обойдутся, и направился в обратную сторону. Северный ветер – к теплу. Северный ветер – всегда к теплу, повторял егерь про себя и с надеждой смотрел на верхушки кедров. Скоро гиганты начнут сбрасывать шишку и надо бы несколько мешков собрать детишкам. Что они видят? В интернате живут почти круглый год на казенной еде. Пусть бы взяли с собой, а там щелкали, все ж развлечение. Кедровый орех, он полезный, любой врач подтвердит. Взять, например, волосы. Почему плешь среди хантов редкость? Да просто! Потому что кедровые орехи молотят часто. Или вот лекарство от всех болезней, даже радиации. Взять полкило ореха и мелко-мелко в ступе его истолочь вместе с кожурой. Потом залить его двумя бутылками водки и положить настояться месяц где-нибудь в подполе, понятно, надо иногда встряхивать. Зато потом, зимой, никакая хворь не страшна. Сколько силы в кедре, в шишках. Тайга – по большому счету одна большая лечебница, живи, отдыхай, лечись, люби! Ан нет, все время люди печаль придумывают, каждые три-четыре года новую беду. Зачем, спрашивается, Гансу олененок? А деньги зачем? Неужели он думает три жизни прожить? Сколько он там протянет на земле – семьдесят лет, восемьдесят, ну пусть девяносто, зато вреда уже принес на все пятьсот, и главное – не думает, что за все придется отвечать. Уверен, будто законы это только те, которые написаны в книжках. Жаль его, конечно, больно за него, такой красивый, рослый, все зубы, похоже, свои, но это мираж мужика, даже поговорить не о чем. А вот если бы он чуть-чуть узнал про людей, которых приехал обдирать. Кто знает, может быть, и изменился бы. Все-таки, должно быть, скучно ему живется, вот просыпается он и первым делом думает про деньги, сколько заработает за день. Он не рад Солнцу, не застывает в восторге от первого снега, ему даже никогда не приходило на ум в бинокль снежинки разглядывать, а все в голове экономические расчеты. За десять лет на десять жизней заработал и не останавливается. Прохорыч уверенно шагал и думал о своих детях, надо бы им рассказать о Гансе, а то дочки хорошо учатся и, чего доброго, захотят по примеру немца свою жизнь строить, чтобы бумажная работа на первом месте, большие деньги. Как он потом старшим людям в глаза смотреть будет, если его девчонки сделаются конторщицами? Вот, младшая хорошо рисует, может, и на художника выучится. Так приятнее, картинки – загляденье.

Он полностью ушел в свои мысли и думать забыл об охотниках.

А между тем в каких-то трех километрах разыгралась настоящая трагедия, которая повернула историю Устар-Неизима вспять. Ганс со спутниками быстро настиг олененка и без труда застрелил его. Опьяненный легкой добычей, он поднял ружье вверх и выстрелил: нате, мол, смотрите и завидуйте. Но надо же такому случиться: в густой кроне кедра были спрятаны с незапамятных времен шаманские атрибуты – бубен, трещотки и посох с чугунным наконечником. Пуля попала в железо и срикошетила. Поначалу никто не понял, отчего упал подкошенный Ганс, быстро увеличивающееся пятно крови на лбу гендиректора привело охотников в ужас. Переводчик ошалело закричал:

– Вызывайте по рации вертолет, быстро! Быстро, я сказал…

В тот день небесный медведь, по всей видимости, решил вернуться в Устар-Неизим, увидел, что творится в его владениях, он позвал колючий ветер откуда-то из-за Северного моря, который дул так, что напичканный современной техникой вертолет приземлился на ближайшей поляне с шестнадцатой попытки. Но на этом ветер не унялся. Как только железная птица поднялась в воздух, он принялся дуть с прежней силой, в конце концов решено было сесть в поселке, возле крайнего дома, в окнах которого виднелся свет.

Альвали встретил Игоря в райцентре на отцовском мотоцикле. Молодые люди обнялись, поговорили немного и направились домой. Ветер дул в их лица, и настроение как-то собой поднялось.

Москвич вдыхал полной грудью таежный воздух и не мог поверить, что огромная густонаселенная Москва осталась позади.

Вау!

Гость жадно смотрел на сосновый лес, который они проезжали, и вдруг каким-то чувством понял, что окружающая его тайга всё понимает и остро переживает предательство. Рядом с дорогой на кусте сидела упитанная полярная сова и равнодушно смотрела на них, извечного животного страха перед человеком не было и в помине. Временами дорогу перебегали куропатки или мелкое зверье, а два колонка устроили гонки с мотоциклом, развлекая пассажиров.

Возле дома молодые люди увидели необычное – вертолет и суетящихся людей возле него. Альвали пожал плечами, показывая Игорю, что не в курсе переполоха.

– У нас гости! – с этими словами их встретил на пороге Унху в кроссовках Пынжи. – Они стреляли в Устар-Неизиме и ранили гениального директора – теперь не могут вылететь, потому что дождь начинается, и будут у нас. Гениальный директор лежит на твоей кровати весь в крови и твою подушку замарал кровью…

– Унху, не гениальный, а генеральный.

– А в чем разница?

– Потом объясню.

Истекающий кровью Ганс лежал на кровати Альвали и глазам не верил: перед ним стояла полка учебников по математике. Его взгляд уткнулся в надпись «Курс высшей математики. Интегральное исчисление. Функции нескольких переменных. Дифференциальные уравнения». Надо же – отметил про себя, кто бы мог подумать, что в этой глуши люди интересуются самой сложной наукой? Он повернулся. Прямо перед ним стоял белокурый юноша, непонятным образом похожий на него. А может, он потерял сознание? Ну не может быть, чтобы в этой избушке с фанерным полом, на краю тайги жил подобный ему человек? Нет, это просто галлюцинация, он не в себе.

– Ты хочешь спросить, кто я, – обратился Ганс, видя, что юноша не решается с ним заговорить.

– Тихо, тихо, вам шевелиться нельзя, – по-матерински обратился к больному переводчик, после того, как озвучил его слова Альвали.

– Я… я хозяин, – сказал Ганс по-русски с заметным акцентом.

– Вы хозяин Устар-Неизима? – спросил подбежавший к ним Унху.

– Да-а…

– Вы врете!

– Унху, пожалуйста, извинись, – Альвали обратился к младшему брату, испытывая при этом чувство неловкости.

– Но он врет! У Устара-Неизима хозяин живет на небе и спускается редко, это все знают! А этот человек просто разгневал хозяина, ведь так?

Перед глазами Ганса прошла вся его жизнь, он глядел на Альвали и видел себя молодого, пытливого, ищущего. О, что это за чудный мир математики! Он мог в нем жить и чувствовать себя прекрасно, но почему он вдруг заинтересовался бурением нефтяных скважин? А этот мальчик, похоже, пойдет по правильному пути, и у него без сомнения получится. Сколько бы он сейчас отдал, чтобы оказаться на его месте, чтобы начать все сначала.

– Вы можете здесь оставаться сколько посчитаете нужным, вас, кажется, зовут Ганс, фамилию, простите, забыл…

– Я плохо знать русский язык.

Переводчик кивнул глазами, мол, все понял.

Альвали почувствовал непонятное смятение, ему казалось, что он знает этого человека. Давным-давно. Может, видел в детстве? По всей видимости, так. Что общего между генеральным директором предприятия, которое поработило югорскую тайгу, как жадный вампир высосало всю жизненную силу, и семнадцатилетним хантом?

– Это твои книжки? – Ганс кивнул на полку.

– Да.

– Хорошие книжки. Хочешь учиться?

Переводчик закатил глаза, стараясь не глядеть на молодого человека.

– Да.

– Напиши свое имя, фамилию и телефон и передай переводчику. Я тебя обеспечу стипендией на все время учебы.

– Но я не хочу быть нефтяником! Никогда! Вы меня даже не спросили, на кого я хочу учиться.

– Это неважно, на кого бы ты ни учился, ты молодец… Ты даже не представляешь, какой ты умница. Главное – не отступай от мечты.

Ганс попросил пить и уставился на полку с книжками. Альвали еще какое-то время постоял, пока не услышал шум в прихожей. Он совсем забыл про московского гостя! Взяв за руку Унху, уверенно направился к двери. Но она тут же сама открылась, на пороге стоял пьяный отец и кричал:

– Что за шум, а драки нету? Не успел проведать Мустафу, возвращаюсь, а дом, ОМОНом окружен, как олень волчьей стаей. Это московский гость с охраной приехал? Нет? Что случилось? Говорите! Господи, неужели Пынжа что-нибудь опять учудил? Закрыть бы его на пару деньков в изолятор, вот пойду и участкового попрошу. Что за ребенок! Остальные дети как дети, но только он один такой, забыл слово…

– Маниакальный, – выпалил Унху.

– Уникальный, – вмешался Альвали, – у-ни-каль-ный, запомни, хорошо?

– А маниакальный что означает?

– Потом объясню, сейчас не до тебя.

– Объяснишь после гениального?

– Да!

Когда Ванхо понял, в чем дело, тут же объявил, что скоро всем хана. Альвали пробовал его успокоить, но отец ушел в свою комнату, громко хлопнув дверью. Игорь смотрел на друга и его домочадцев и ничего не понимал.

– Тут такое дело – обратился к нему Альвали, – потом все объясню, пойдем на кухню, поедим. У нас на сегодня запечённый в печке глухарь, Пынжа, мой брат, я потом вас познакомлю, застрелил его позавчера, а Шурка (вот, кстати, и она) мастерски приготовила. Чувствуешь, запах? Это начинка из черемши, морошкового листа и…

– И противной клюквы, – добавил Унху.

Альвали пожал плечами и достал ухват, чтобы достать чугунок с дичью, а Унху между тем продолжал:

– Папа обрезал по бокам жир и поставил его топить отдельно, потом добавит туда порошка из сосновых иголок, который заставлял меня молоть на кофемолке, я еще чуть палец не поранил, размешает все и будет нас зимой мазать, чтобы не простыли. Еще и в интернат привезет, и Елене Николаевне даст, и всем, кто просит. И тогда берегись: Унху, только кашлянул, может, и не взаправду, и все, тут же тебя начнут папиным кремом натирать, спишь потом и пахнешь тайгой…

– Так, Унху, заканчивай философствовать, мой руки и садись есть.

– Хорошо, я люблю глухаря, а ты положил мне печень?

– Да.

Шурка между тем не сводила глаз с москвича и держала себя подчеркнуто скромно. Игорь немного смутился и спросил, а не хотят ли гостеприимные хозяева угостить гендиректора, переводчика и охранников, вроде неудобно перед ними, а еды – целая гора.

– Нет-нет, – запротестовал Альвали, – во-первых, они не станут есть с нами, мы же для них чумазые ханты, брезгуют, а во-вторых, представь, если кто-нибудь из них отравится, ну… предположим чисто теоретически, что они с нами сделают? Сотрут в порошок! Мы для них неполноценные, недолюди, понимаешь? И кстати, между нами, они без нашего спросу вошли в наш дом.

Игорь кивнул и потупил взор. Альвали убедился, что стол накрыт, предложил Шурке позвать отца. Он повернулся и замер, Ванхо стоял сзади, облокотившись о посудный шкаф, и внимательно слушал. По-прежнему ворча и жалуясь на ревматизм, отец сел в центре стола, критически оглядел поданный ему кусок мяса и суровым голосом спросил дочь:

– А сныть добавила в начинку?

– Да. Я больше всего её положила.

– А звездчаткой сухой посыпала сверху?

– Да.

– Черемшу маринованную?

– Нет, свежую, я её кипятком обдала.

– Правильно. Запомни одно, когда готовишь дичь, фаршировать её надо таежными травами, тогда получается правильный травяной запах, ешь его вперемешку с мясом и тихо балдеешь. Хотя я с утра о вареных ершах мечтал, почистишь их, а чистить вареного ерша одно удовольствие, заправишь луком, сметаной – и жри не хочу. Одно удовольствие. А про глухаря и не знал. Интересно, а где его Пынжа добыл?

– В Ванкуре, – ответили одновременно Шурка и Альвали.

– И еще двух куропаток, – сказал Унху, облизывая глухариную косточку. – Вот в интернате бы нас так кормили, а то одна мерзкая гречка и вонючая перловка.

Игорь ел с аппетитом, ничего подобного ему не приходилось пробовать раньше. Надо же, кто бы мог подумать, что он в тайге будет уплетать деликатесы?

– Забыла! Забыла! – воскликнула Шурка. – У меня же есть еще и глухариный суп. Сначала же положено первое, потом второе!

Она посмотрела виновато на московского гостя, тот улыбнулся в ответ.

– Брось, – махнул рукой отец, – кто станет есть суп, если пахнет томленым мясом?

– Верно, – согласился Альвали, аккуратно нарезая кусочки, – забудь про суп.

– А где Пынжа?

– На охоту пошел, сказал, к вечеру будет.

– На лося?

– Вроде да.

– Дробовик взял?

– Не знаю.

– А я уже наелся, – объявил Унху, – я всегда раньше всех наедаюсь, потому что я маленький. Но потом я снова буду голодным, вот только отдохну немного.

– Не забудь вымыть руки, – скомандовала Шурка.

– Вот опять. Я же мыл, когда только начинал есть. И так всегда.

Во дворе послышался гул нескольких вертолетов. Все семейство, не сговариваясь, вышло на улицу. Их взору предстала армия людей в камуфляже, которые плотной стеной встали вокруг и так уже огражденного дома, двое с носилками отделились от остальных и, не глядя на хозяев, побежали в дом, через минуту они вышли оттуда, неся гендиректора.

Тот взглядом искал Альвали, пытаясь что-то вспомнить, но боль, видимо, окончательно помутила рассудок, и он окинул юношу блуждающим взглядом, сделал неуверенный жест рукой.

– Он вас зовет, – обратился к молодому человеку переводчик, – быстрее, быстрее.

– Меня?

Альвали смутился, посмотрел на отца.

– Иди, спроси, что ему нужно, – ответил равнодушно Ванхо и повернулся.

– Молодой человек… вы очень умный… вы далеко пойдете, математика – царица наук, царица всей жизни, никогда не бросайте её? Хорошо?

– Я это и так знаю…

– Дайте мне слово.

Переводчик поперхнулся.

– Даю, что тут сложного? Я готов посвятить математике всю свою жизнь, потому что понимаю, ну не все, что-то пытаюсь понять и люблю. Даже не знаю, как вам это слово объяснить?

– Вы – ангел…                                

Носилки внесли в вертолет. Альвали неуверенно пожал плечами и вошел в дом. Странный этот Ганс, сдалась ему математика. По взгляду видно, кроме курса валют давным-давно ничего не считал.

Для Игоря всё было ново. Но освоиться он не успел, затренчал мобильник, звонили обеспокоенные родители и впервые за долгое время подробно расспрашивали обо всем. Хорошо все-таки, что мама психолог, заранее панику отменила, хотя, наверное, непросто ей сейчас.


Часть тринадцатая

В отпуск в тайгу


– В мире есть вещи, которые я не понимаю, ну то есть «не догоняю» совсем, например, повсеместное увлечение тату. Я не понимаю молодых ребят, многие из которых учатся в лучших столичных вузах, зачем они свое тело уподобляют бумаге, на которой можно рисовать-писать всё подряд. Я честно стараюсь «въехать» в их мир, объяснить им, что мода-поветрие пройдет, как прошли джинсы-«варёнки» и песни «Ласкового мая», они об этом слышали чуточку. Да, они другие, у них Ленин и Ниндзя через запятую, они не знают, кто такая Крупская, а Сталин – герой ремейка «Я Электросталин, а ну все встали!». Но ребята, с которыми я имею дело, умные, они изучают биотехнологию и даже нано, где в учебниках черным по белому написано, что цинк, содержащийся в татуировках вызывает сбой даже у примитивного МРТ, не говоря уж о высокочувствительной электронике. Иными словами, если срочно понадобится медпомощь в современной клинике, а вы татуированы хоть немного, то вы её не получите, потому что техника не сможет проверить ни внутричерепное давление, ни состояние аорты. Не понимают! Мои слова бесполезны!

Лариса невнимательно слушала пациентку и думала о том, где она упустили контакт с Игорем. Почему благополучный ребенок (а он, безусловно, еще ребенок) вдруг захотел повернуть эволюцию вспять. Ему совсем неинтересна учеба. У него нет цели, мечты, надежды. Он поехал на край света по первому зову более цельной личности. Да-да, Лариса, признай, только самодостаточная личность может переманить на свою сторону слабака. А Игорь слабак. И Виктор слабак, раз не стал для единственного сына авторитетом.

– А вы не разговаривайте, не увещевайте, – обратилась она к пациенте, – говорите о чем-нибудь другом. О том, что интересно молодежи.

– Интересно? Но я в этом ничего не понимаю. У меня оба сына сутками напролет торчат в интернете. Как их оттуда вытащить, ума не приложу.

– Простите, чем занимается ваш муж?

– Он водитель-дальнобойщик.

– Отлично, пусть возьмет в рейс одного сына, в следующий раз другого…

– Что вы! А если они вдруг решат пойти по его стопам, я ведь умру от переживаний.

– Вы себя слышите?

– У вас два взрослых сына. Они сами вправе делать свой выбор, отпустите их. Отпустите сейчас, потому что дети рано или поздно должны найти свою дорогу в жизни. Попробуйте найти в себе силы. Для начала просите своих мальчиков (они ведь всегда для вас останутся мальчиками) помочь по дому…

– Они и слушать не хотят!

– А вы настойчиво просите, мягко и настойчиво. Вода камень точит. Следующий этап – помощь отцу. Это должно быть обязательно. Вы слышите, обязательно.

– Я не могу так сразу. Я переживаю, мне нужно время.

– Вы, конечно, можете поступать по своему усмотрению, но помните одно правило: чтобы попытаться менять кого-то, нужно сначала измениться самой. Как? Постарайтесь сначала внешне. Вы когда были последний раз в парикмахерской?

– Два месяца назад.

– Ну… ничего хорошего. Сходите сегодня, затем в поликлинику.

– А туда-то зачем?

– Вам нужно обследоваться, здоровы ли вы, все ли в порядке у вас с организмом, если обнаружатся болячки, займитесь ими. А если нет – просто сядьте на общеукрепляющую диету. Третье. Наверняка у вас есть знакомые или родственники, которых вы забыли поздравить с днем рождения или юбилеем; сделайте это, пусть и поздним числом, извинитесь. Вспомните забытые увлечения и хобби, которыми вы жертвовали, воспитывая детей, вернитесь к ним. Возвращайтесь во внешний мир.

– Какие хобби и увлечения, Лариса, о чем вы? А кто будет по магазинам ходить, еду готовить?

– Вы забыли мои наставления? Так быстро… у вас взрослые дети, и вы должны начинать жить для себя. Делать то, что вам интересно.

Лариса еще минут пятнадцать беседовала с пациенткой, а после её ухода села за монитор и набрала слово «ханты».

Википедия выдала:

Самоназвание — ханти, хандэ, кантэк— коренной малочисленный угорский народ, проживающий на севере Западной Сибири.Название ас хоят означает обские люди угро-финское племя, живущее по Оби, Иртышу и их притокам – Конде, Васюгану.

Она долго молчала, рассматривала почти карикатурные картинки и не могла понять, чем её сына могут привлекать эти люди, ментально застрявшие в каменном веке. Как они живут? Что едят? Насколько развита у них гигиена? Лариса брезгливо поморщилась и вспомнила свое детство. Папу послали в командировку в Казахстан, а поскольку стояло лето, то он решил взять с собой всю семью как говорил, воздухом подышать. Поначалу жителям столицы там понравилось, но все перевернул один случай. Маленькую Ларису отец взял с собой в дальний аул за каким-то особенным кумысом. Все бы ничего, кроме специфического запаха, который, казалось, не выветривается никогда. Девочка обратила внимание на старуху в углу, которая тщательно прокусывала края рубашки. Она бесхитростно спросила у вошедшего мальчика, её сверстника, чего это ваша бабушка делает, и услышала в ответ, мол, вшей уничтожает. По швам одежды, оказывается, любят скапливаться вши…

При воспоминании Лариса содрогнулась, она представила сына в той обстановке, и ей сделалось дурно. А вдруг ханты такие же? Все нормальные люди давно освоили блага цивилизации. Чем они живут?

Энциклопедия между тем выдала: «Исследователи очень высоко оценивают мифологию и народное творчество обских угров — наравне с “Калевалой” и поэзией Гомера. Совершенство хантыйского традиционного мировоззрения очевидно — оно закончено и дает объяснение как сиюминутному привычному действию, так и всем последующим. Мало того — всем последующим действиям для всех последующих поколений. Требуется лишь единственное условие — процесс практического освоения мира и его теоретическое осмысление не должны быть нарушены».

Эта характеристика нисколько не успокоила Ларису, понятно же, сын поехал туда не мифологию изучать, он в детстве к сказкам равнодушно относился. Можно, конечно, попытаться забрать Игоря силой, но это ни к чему хорошему не приведет. Он сбежит в другой раз обязательно, но, помня свой первый опыт и отношение родителей, не сообщит адрес. И это будет конец!

Психолог совсем забыла о своем докладе, она мучилась от того, что не поговорила накануне с сыном, не потрепала его по голове, как в детстве, и даже элементарно не поцеловала перед сном. Стыдно признаться, когда она это делала последний раз? А ведь сын, судя по нему, строил какие-то планы, жил своей внутренней, как принято называть сокровенной жизнью. И эта жизнь отражалась в нем. Почему она не поинтересовалась? Не услышала его мечты? Так-так, интересно, а о чем он мечтал? О своей машине? Да, она это знала. О новой игровой приставке? Тоже не новость. А может, он не раскрывался перед ней, а просто думал о многом. «Мечты копить нельзя, мечты копить нельзя», – повторила она про себя несколько раз. Она неуверенно взяла в руки телефон и написала сообщение отпрыску: «Сынок, я по тебе скучаю». Легко сказать «скучаю» когда буквально жизнь перевернулась. Женщина уставилась на стеллаж, оформленный в стиле «Весна пришла», долго смотрела на засохшие одуванчики, обработанные, как она знала лаком для волос, отчего они выглядели только что распустившимися и приводили пациентов в восторг. Сколько глаз их видело! Люди приходили и приходят со своими бедами, сложными запутанными ситуациями, и все как один ждут от неё помощи, понимания. Ведь понимать других людей – её профессия, но почему, как так случилось, она не поняла собственного сына? Вдохновляя других, она не вселила в собственное чадо надежду, веру в собственные силы и любовь ко всему родному. Она встала, устало подошла к двери и произнесла ждавшему пациенту:

– Будьте добры, проходите, пожалуйста, я вас жду…

– К военкоматам и всем, кто в них работает, я испытываю уважение. Не знаю, почему. Не могу объяснить. Где-то внутри живет уверенность, что в лихую годину они призовут самих-самих, которые защитят всех остальных, а пока что они просто пацанов обучают, как Родину защищать. И это надо пройти каждому. Ну, хочу я жить с этими иллюзиями. Нравится. А жизнь подбрасывает один за другим факты, которые в общем-то о другом, – начала рассказ вошедшая женщина.

Лариса попросила её представиться.

– Майя Александровна, – ответила та и продолжила: – Не более чем в минувший понедельник я стала свидетельницей разговора, телефонного… между потенциальным призывником и работницей военкомата. Как в телесериале. Она, значит, предлагает, ему «явиться на прохождение комиссии». Он ей отвечает, что студент пятого курса очного отделения и что справку показывал, она ему, мол, это было весной, а теперь заново студенчество нужно подтверждать, он говорит, хорошо, вышлю и добавляет: заказным письмом. Ей это не нравится, говорит про штрафы в двести тысяч рублей. Откуда такая цифра? Он ей напоминает, что справки, которые он лично приносил, они уже дважды теряли, а как заказным послал – сразу получили. Тогда она говорит, что он просто хочет быть уклонистом, а он ей: нет, служить собираюсь, но после получения диплома, спортом занимаюсь и даже имею такой-то пояс по борьбе!

Изначально, если бы я не знала, откуда звонят, могла бы подумать, что парень неудачно взял кредит и теперь общается с коллекторами. Манера общения и лексика государственной дамы, признаться, мало походила на официальную речь. Но, с другой стороны, может, в военкоматах кадров не хватает, и они решили в канун призывной кампании брать из народа всех подряд? В самом же деле, столько призывников надо известить. Вон, у Медведева Дмитрия Анатольевича призывник подрос, сын Илья, ему тоже надо свежую справку принести, а то вдруг его исключили за лето из МГИМО, куда он поступил на общих основаниях? Или внук Геннадия Зюганова Леонид, везде успел и даже на выборы пошел – а вот армии в его биографии нету. Может, я плохо искала? Ну не может быть, чтобы отпрыск такого почитаемого лидера уклонился от призыва? Ещё мне интересно, где служил или собирается проходить службу внук Аллы Пугачевой? Понятно, он человек творческий, но вот фотку Элвиса Пресли в армейской форме видел весь мир. Красавец! Два года жизни отдал армии. И даже турецкий певец Таркан проходил какую-то ускоренную военную службу. А уж про английских принцев и упоминать не стоит, они не просто служили, но даже случалось им и на войне быть. А у нас столько министров, депутатов, нефтяных и прочих магнатов, которые обязательно детей пошлют на военную службу, не зря же тетки из военкоматов загодя призывников обзванивают…

Лариса слушала с вниманием, не перебивая, затем выдержав паузу, спросила Майю Александровну:

– У вас есть сын призывного возраста?

– Да…

Сорок минут психолог разбиралась с пациенткой, вникая в психологические аспекты и юридические нюансы, а после того как мать уклониста ушла, подошла к буфету и, чего с ней давно не было, налила себе коньяку. Она закрыла глаза и приняла твердое решение: надо ехать в этот Ханты-Мансийск, иначе просто с ума сойдет окончательно. Проветрив комнату, чтобы в ней не оставалось посторонних запахов, Лариса подошла к двери и пригласила новую пациентку с новой историей, а потом вполуха слушала:

– Давным-давно я училась, недолго правда, на агронома. А поскольку дело происходило в Сибири, на языке ученых – зоне рискованного земледелия, то мы в тетрадке аккуратно записывали культуры, которые нуждаются в адаптации и те, которые произрастают просто так. Даже без специальной подкормки. Так вот, к последним относится борщевик. Ему не страшен ни сибирский мороз, ни аномальная жара, ни каменистая почва – ничего.

Бороться с ним можно только механическим путем – планомерно выкашивая побеги, как делают это, к примеру, в Белоруссии. Если куст упустил – пиши пропало, на следующий год на этом месте будет три-пять. А через пару лет плантация, куда нет доступа ни человеку, ни скотине. Примерно это мы наблюдаем уже сейчас в Тверской, Тульской Нижегородской областях и даже в Подмосковье. О Сибири и речи нет. Чтобы навести порядок на полях, оккупированных борщевиком, нужно нанимать несколько дивизий ниндзей-камикадзе, потому что ожоги от него трудноизлечимы, а случается, и смертельны. Но разве у нас кто-нибудь этим занимается? Разве у нас принята хоть одна региональная или федеральная программа? А ведь это растение получило массовое распространение ещё при приснопамятном Никите Сергеевиче. Я видела неподалеку от Твери село, заросшее борщевиком, в окнах иконы, как знак того, что хозяева ушли. На месте двора – ядовитая плантация. Листья прикрыли собачью будку, где когда-то жил пёсик и даже цепь осталась…

По своим масштабам эта трагедия давно стала национальной. Вспомнила, в Эстонии борщевик называют русским оккупантом. Но вместо решения проблем или даже обсуждения их мы живем так, будто их и нет вовсе. Чего ждем? Когда борщевик произрастет на Красной площади?

А вы знаете Лукашенко... Когда у нас поднялась истерия на тему «Крымнаш», он сказал: «Зачем вам дополнительные территории, вы сначала обработайте те, что имеете». Золотые слова…

Психолог выдержала паузу и спросила:

– Вы знаете способы борьбы с борщевиком?

– Да, я хотела предложить…

Полчаса ушло на выяснение ситуации, как и где публиковать антиборщевиковые опыты. К кому из профессионалов нужно обратиться за советом и зачем нужен патент на изобретение.

После ухода пациентки Лариса поймала себя на том, что не спросила её имя. Конечно, в графике встреч написано. Но здесь дело в другом. У неё есть свои правила, свои принципы выработанной годами служебной этики, и сегодня она их нарушила. Усталая женщина заварила себе зеленого чая, открыла окно, посмотрела на улицу. Взгляд её скользнул по тротуару, вспомнила, как Игорь бежал к ней на работу, закрыла окно и пригласила записанную на это время женщину.

Алла Викторовна, так же, как и предыдущие начала прямо с порога:

– В эту осень банки рьяно предлагают кредиты всем подряд! Нет шести месяцев стажа? Не беда! Нет постоянной регистрации? Глаза закроем! Главное – возьмите деньги.

К чему все это? На официальных банковских сайтах обсуждается ситуация, о том, как высший арбитражный суд в сентябре сего года разрешил одному банку в одностороннем порядке пересмотреть условия кредитного договора, разумеется, исходя «из принципа разумности экономической ситуации». То есть получается, должник будет столько платить, сколько банк посчитает разумным?

Надо заметить, в России кредитные условия и так хуже некуда. Это относится и к повышенным – по сравнению с западными, да и восточными тоже – банковским процентам, и кредитным договорам, и процедуре взаимоотношений банка и заемщика. Если, например, в развитых странах годовая процентная ставка по ипотечному кредиту в два-три процента считается нормальной, то у нас, как правило, шестнадцать-восемнадцать плюс комиссия за обслуживание, плюс страховка… Понимаете, о чем я, жилищные метры в прямом смысле становятся золотыми.

Алла Викторовна, облизнула губы и продолжила:

– В отношениях банк-заемщик много несуразностей, требующих серьезного законодательного вмешательства. Вот один из них. Взяв кредит в банке, человек не может какое-то время вернуть его досрочно, потому как в договоре четко прописан так называемый мораторий на досрочный возврат, то есть вернуть-то может, но только выплатив помимо взятой суммы еще и определенный штраф. Банки мотивируют свою позицию тем, мол, они не благотворительные организации, чтобы занимать физлицам деньги просто так. Им нужна прямая выгода от каждой проведенной операции. Что до заемщика, то его тоже можно понять, если договорные условия выполнены досрочно – какой может быть штраф?

Еще одно нововведение этой осени – повышенный процент за обналичивание денежных средств. Повод? Как вы думаете? А?

Лариса поняла, что настал её час говорить, и начала осторожно выяснять, чего хочет пациентка. Она смотрела на молодую женщину, которая называла ей статьи законов, номера постановлений, судебных решений, и думала, неплохо бы юристке завести семью. Но, похоже, это упитанной блондинке не светит. Все при ней – умная, красивая, аккуратная, но, увы, замуж таких не берут. Здесь нужно корректировать не банковский процент, а другое. Психолог смотрела в глаза оживленно говорящей женщине и видела её проблему в совершенно другой плоскости. Но сказать об этом не решилась.

Домой Лариса пришла вымотанная и пьяная и объявила такому же пьяному мужу: «Завтра отпрашиваемся на работе и послезавтра летим в Ханты-Мансийск».


Часть четырнадцатая

Город без достопримечательностей


–Ганс Шульц от полученных травм скончался в больнице, – первое, что услышал Ванхо от дочери, когда вернулся с рыбалки.

Вчера вечером он поставил мелкую сетку – тридцатку – в надежде поймать ершей. Вздумалось сделать паштет по старому хантыйскому рецепту, а из ершовых костей намолоть муку, надо дать съесть ребятишкам по чайной ложке, чтобы кости не росли хрупкими. Забот по горло. Но, к его удивлению, в сеть попалась стерлядка, известное дело, стерлядь не в сезон – жди горя. Вот оно и постучалось первой весточкой. «Все события дня надо складывать в одно, тогда будет видно следующее утро», – говорил покойный отец. Ванхо на новость не отреагировал, зачем, спрашивается, смущать дочь, видно же, она ждала, что скажет отец, чтобы знать, тревожиться или нет. И если бы Ванхо выдал эмоции, они тут же передались бы Шурке. Нет, старый охотник не из тех, он привычно пожаловался на боль в суставах и наказал засолить рыбу в мелкий бочонок. Потирая бок, он как бы про себя говорил:

– На дно положи сосновую ветку для запаха, только сначала ошпарь её кипятком, чтобы пахло весенним лесом. Наломай брусничных лап и почисти их, и тоже кипятком ошпарь. Морошковый лист в прохладной воде вымой и пару веток иван-чая тоже. Соль бери крупную в кладовке, с пол-литра, наверное, туда же положи пять-шесть столовых ложек сахара. Сначала крупную рыбу кладешь, потом среднюю, а потом мелкую, но мелкой мало, она у тебя будет на самом верху. Перед тем как закрыть верхнее дно бочки, положи на рыбу березовую кору, я нарезал, она в сенцах в моем туеске, поняла?

– Поняла. Что я, первый раз, что ли, буду стерлядку солить? Пап, а ты в самом деле думаешь, что ничего страшного в том, что хозяин умер?

– Какой он хозяин, – Ванхо обиделся на вопрос, – погиб прожорливый человек, который нарушил законы тайги, и все. Не думай об этом.

– Он Альвали обещал стипендию.

– Шурка, запомни одно: никогда не верь обещаниям подобных людей. Они их не выполняют. А если и случится им сделать обещанное, то за это с бедного ханта содрут три шкуры.

– Папа, почему ты им не веришь?

– А я их знаю. Все, кончай с вопросами, марш рыбу солить. И позови Альвали, пусть мне натрет суставы, а то мочи нет, все болит, ломит так, что глаза на лоб лезут.

– Хорошо. Ой, забыла, пацаны ушли на пару дней в тайгу…

– Ах да. Вспомнил. Сынуля еще вчера отпрашивался вместе с московским забыл… Игорем, кажется, ну Унху, само собой к ним приклеился; а что, Пынжа тоже? Кажется, да. Совсем памяти не стало.

Ванхо сложил руки на груди и по-хозяйски осмотрел дом. Шурка пошла в кладовку, напевая себе под нос. В дверь позвонили. Хозяин с недовольной миной направился открывать и застыл на пороге. Перед ним стояли городские, дорого одетые люди, родители Игоря…

Лариса внимательно смотрела на мужчину, который был ниже её на голову, и непонятным образом почувствовала к нему симпатию. Она живо его представила его среди леса и улыбнулась. Все-таки природная среда и первобытная одежда ему больше подходит, а не так, как здесь – в носках и тельняшке.

– Здравствуйте, наш сын у вас?

Ванхо утвердительно кивнул и жестом пригласил гостей войти в дом. «Надо же, – отметил про себя, – парень одинаково на обоих родителей похож, будто на заказ сделан».

– Кто там к нам пришел? – Шурка вышла из кладовки и смутилась. – Опять гости?

Лариса первой вошла в дом и внимательно огляделась, прикидывая, где можно присесть. Следом за ней, озираясь, просеменил Виктор. Москвичи встали в некоторой растерянности в прихожей и рассматривали бедное жилье аборигенов, на которое променял их сын уютный столичный дом.

– А где Игорь? – повторила вопрос мать.

– С моими сыновьями в лес ушел, сказали, с ночевкой, там рыбалка будет, костер. В общем, отдохнуть захотели на природе.

– Не знаете, надолго?

– Не спрашивал, к ним должен присоединиться бурильщик, забыл имя…

– Димон, – выпалила Шурка.

– Ребята отдохнуть решили, зачем им мешать? – привычно пожал плечами хант.

– Там сотовая связь ловит?

– Если они на Каменном Мысу, то нет, по-любому они мобильники выключили, зачем зря энергию расходовать, вдруг что-нибудь срочно понадобится, а телефон разряжен.

– Вы хотите сказать, что не знаете, где ваши сыновья?

– Почему не знаю, наоборот, знаю. Тоже мне высшая математика.

– И где же они?

– В тайге…

Лариса потерла виски. Окружающая реальность не поддавалась ее пониманию. Виктор потупил взгляд, больше всего ему хотелось сейчас принять горячительного и под его действием совершить что-нибудь безумное. Он с надеждой посмотрел на жену, та предложила оставить вещи в семье Ванхо, а самим прогуляться по поселку, нужно было принять какое-нибудь решение, и прогулка для этого Ларисе показалась наиболее подходящим занятием.

– Нет, так дела не пойдут, – сказал Ванхо, когда услышал о намерениях четы, – сначала надо посидеть хорошенько, поговорить, чаю попить, отдохнуть с дороги, а уж потом и гулять, я, если хотите, сам вас могу на мотоцикле с ветерком прокатить, показать, что и как. Достопримечательностей у нас нет, это я вам прямо скажу, вообще-то их в Ханты-Мансийске нет, но поскольку это теперь центр и вроде даже культурный, то их быстро придумали. Что есть, то есть.

– Он дело говорит, – Виктор повернулся к Ларисе.

– Хорошо, попьем чаю, – тяжело вздохнула она, недовольная таким поворотом.

На каком-то молекулярном уровне, под действием флюидов, как сказали бы раньше, опытный психолог почувствовала, что в этой среде принимают решения мужчины, женщины не спорят, а безоговорочно им повинуются, и это чувство, оказывается, неожиданно удобно, оно избавляет женщину от метания с одной стороны в другую. Краем глаза она заметила, как Виктор расправил плечи и уверенно вошел на кухню. Ванхо между тем нарезал хлеб, Шурка разогревала в чугунке что-то вкусное. Как-то само собой появилась на столе бутылка водки, и московские гости сели за стол. Лариса брезгливо огляделась, но отступать было некуда.

Вдруг в разгар застолья на пороге появился Мустафа. Пьяный Ванхо аж рот открыл от удивления, привычным жестом пригласил гостя к столу, но друг наотрез отказался, вздохнул, мол, торопится и жестом пригласил выйти на пару минут – «дело есть».

Хозяин извинился перед гостями, встал из-за стола и направился к Мустафе. Они молча вышли на улицу. Убедившись, что их никто не может слышать, многоопытный горец, повернулся лицом к Ванхо и шепотом спросил:

– Ты знаешь, что генеральный директор, сам Ганс Шульц, который у вас отлеживался после выстрела, скончался в больнице?

– Тоже мне тайна, – Ванхо равнодушно пожал плечами, – все мы когда-нибудь умрем…

– Понимаешь, тайга, – Мустафа был предельно серьезен, – это просто так не останется. Сейчас у них там наверху появится повод поселок стереть с лица земли, а на месте Устар-Неизима развернуть буровые работы…

– Получается, они только этого и ждали, выходит так?

– Ждали не ждали, но просто, так как раньше все не останется. Я ездил к геологам, сам лично слышал. Наверху переполох, но это еще полбеды. Знаешь, как прежние поселки сносили.

– Чего не знать? – Ванхо смотрел в сторону Устар-Неизима. – При мне все происходило, никогда не забуду.

– Первым делом, – Мустафа говорил возбужденно, – «случайно умрут» пять-шесть крепких хозяев из местных, которые могут что-то куда-то сообщить и, главное, за ними пойдут, им поверят, ведь у них есть права, они национальные меньшинства…

– Ты хочешь сказать, – губы хозяина заметно подернулись, – мой черед пришел?

– В общем, смотри сам, думай, ты умный, соображалка работает хорошо. Охота на тебя пойдет, будь осторожен, и внимательно приглядывай за детьми, если что, можете на время пока ко мне перебраться. Мало ли что.

– Понял.

– Ладно. Иди к гостям. Нехорошо их одних оставлять. Правда, не вовремя они тут. Сейчас других забот полно.

– Как думаешь, когда они… начнут?

– Трое человек с дальней буровой сегодня приехали, у фельдшера заселились, на геологов не похожи, на руководство тоже, думаю, через день-два… начальник милиции вместе с замом пошли в отпуск и уехали куда-то, участковых тоже нет в поселке, в общем, сам понимаешь, настало подходящее время.

Мужчины, не сговариваясь, сели на лавку у входа в дом. Когда-то её Ванхо сделал специально для Пынжи, чтобы тому было удобно разуваться, все детство у парня были нелады с ногами: то связки порвет, то вывихнет, то сломает. И так к месту лавчонка пришлась, что все ею стали пользоваться. Мустафа закурил, Ванхо достал сигарету прикурил от него, посидели, помолчали.

– Ну, я пошел, – Мустафа поднялся, пожал руку, – надеюсь, ты услышал, что я сказал.

– Да, чай не глухой.

Ванхо еще долго стоял, скрестив руки, и смотрел вслед удаляющемуся другу. Потом, тяжело вздохнув, пошел к гостям.

Магазинная водка сделала москвичей разговорчивыми, они с Шуркой оживленно беседовали про Устар-Неизим, им захотелось непременно туда попасть. Хозяина ждала наполненная стопка, и ему пришлось пить «штрафную». Промелькнула мысль, а что если Альвали на первый раз поселится у них, все ж не чужие эти незнакомые люди, но взглянув на губы Ларисы, напоминающие тощие червяки, решил не стоит даже пытаться «удочку забрасывать». Такая дружить с невыгодными людьми не станет, ясно ведь. Он приказал Шурке постелить гостям в девичьей комнате, а сам под предлогом усталости пошел к себе, закрылся изнутри, чего с ним раньше не бывало, разделся и лег спать.

Ему давно так плохо не было, казалось, земля уходит из-под ног, нет хуже чувства ожидания беды. Ванхо вспомнил лицо гендиректора и попытался понять, что в его чертах показалось ему знакомым. Ну да, где-то он уже его видел. Может, когда ездил на буровые рыбу продавать, да, должно быть, так, пойди теперь, разберись. Нет, внутреннее чувство говорит, что видел его в другой обстановке. Может, в бане, когда с геологами мылся, там еще был белобрысый один, иностранец вроде, все время парилки боялся. Тоже не клеится, старый охотник его совсем не помнит. Где же, где он мог его видеть? Лицо у немца неровно белое, будто когда-то имелись веснушки, но потом пропали, а одна вроде родинки застряла на левой стороне носа, совсем как у Альвали… эта мысль так поразила многодетного отца, что он не мог сесть. Это что же получается? Выходит, он, этот немец и есть родной отец или на худой случай родственник его старшего сына? Вспомнил, как теща по пьяни называла парня фрицем.

Ванхо достал пачку сигарет, неспешно затянулся и услышал, как через стенку ругаются москвичи, которые приехали в «дыру» где нет совершенно никаких достопримечательностей. Странные люди, сын не хочет с ними жить, видеть их не может, а они про достопримечательности…


* * *

Димон мчался на встречу с друзьями, не чуя под собой ног. С собой у него был компас, который безошибочно указывал место встречи. Он знал, вместе с Альвали будут двое младших братьев, поэтому еды взял с запасом. Все-таки здорово, что они будут жить в настоящей тайге. Сердце неприятно покалывало при мысли о родителях, но он старался мысли отогнать. Он так спешил, что чуть не наступил на ежа, увидел колючего, когда уже поднял ногу. Тихонько отскочил и, не оглядываясь, помчался дальше. Мелкий валежник хрустел под ногами, но это только подзадоривало Димона. Вперёд, только вперёд, – твердил про себя, пока не услышал неподалеку голоса. Он притаился. Так и есть. Альвали со всем табором.

– А я ноги совсем уже стер, – хныкал Унху, – у меня мозоли большие-пребольшие, а крем от ревматизма мы не взяли.

– Терпи, ты же мужчина! – наставлял старший брат.

– Никакой я не мужчина, я пока мужчинёнок.

– Нету такого слова «мужчинёнок».

– Значит, я его придумал.

– Унху, слова нельзя придумывать.

– Почему?

– Потому, что есть много готовых уже. Да что там много! Все! Все слова есть. О, послушай, что-то хрустнуло, кажется, лось, а у нас ружье не заряжено. Молодца, что тут скажешь? Совсем сбил меня с толку!

– А мы попросим лося подождать…

– Нет, не лось, о Господи, это же Димон! Димо-он!

Утром южный ветер принес запах гари со стороны поселка. Молодежь долго думала-гадала, что могло вспыхнуть? По запаху на торфяники не похоже. Пынжа взобрался на высокий кедр, откуда мобильник мог ловить сигналы, и судорожно стал набирать номера родных. Ни отец, ни Шурка не отвечали. Не брала трубку бабушка и тетя Галя. Телефон Гивзы тоже молчал. Неожиданно ответил Мустафа, его слова потрясли: минувшей ночью поселок горел.

Ближе к полуночи разом вспыхнули все дома, но приезжие москвичи оказались не лыком шиты, сразу позвонили на центральное телевидение, в приёмную президента, министерство чрезвычайных ситуаций, и уже через полчаса самая передовая техника страны рьяно тушила пожар, вертолёты с гуманитарной помощью прилетают по очереди всё утро. По домам ходят следовали из Москвы, их всерьез заинтересовали неучтенные скважины, поговаривают, хозяев-иностранцев вызвали на допрос. Шойгу лично взял расследование под свой контроль. Шесть телевизионных компаний уже показали сюжеты о поджоге, исполнительный директор НГДУ официально заявил, что с этого дня нефтепромыслы прекратятся на всём участке шестой линии обской губы, а это значит, что поселок, священный лес, примыкающее к нему с одной стороны болото, с другой две реки, остаются в первозданном виде…

…Виктор помог соседям спастись, рискуя собственной жизнью, за что его, безусловно, представят к государственной награде.


* * *

А потом жизнь пойдет по иному руслу, где у каждого будет свое течение, как у рек, омывающих древний Устар-Неизим.

…Лариса выступит с докладом об ассимиляции отдельных этносов на примере хантов. За что её примут в ассоциацию коренных малочисленных народов Севера, она создаст мощное лобби, с которым будут считаться все, начиная от самого президента.

…Альвали блестяще и досрочно будет зачислен в МГУ на математический факультет и станет представлять Россию на международных конкурсах.

…Игорь поступит с трудом на платное отделение Плехановской академии. Родители машину ему не купят и серьезно урежут расходы, он вынужден будет подрабатывать курьером, грузчиком, официантом.

…Димон вернется домой и восстановится в школе, а после окончания вопреки ожиданиям поступит в институт нефти и газа имени Губкина.

…Шурка утонет той же осенью, и её похоронят рядом с матерью.

…Пынжу вскоре осудят за магазинную кражу и через полгода освободят досрочно за примерное поведение.

…Унху вернётся в интернат.

Старый хант Ванхо закроет дом ключ и на несколько месяцев уедет в тайгу. В поселок будет наведываться редко – за провизией да Пынже передачку через тёщу или Мустафу передать. Время он времени будет ремонтировать сарай и ждать лета, когда со стороны Устар-Неизима покажется вертолет с детишками. Они у него славные, про одного даже газеты пишут.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0