Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Глубокое синее небо

Иван Александрович Гобзев родился в 1978 году. Окончил философский факультет МГУ им. М.В. Ломоносова. Кандидат философских наук. Работает в должности доцента в НИУ «Высшая школа экономики». Печатался в изданиях «Нева», «Новая Юность», «Литературная газета», «Литературная Россия», «НГ Exlibris» и др. Автор книг «Зона Правды» (роман), «Те, кого любят боги, умирают молодыми» (повести и рассказы), «Цветы во льдах» (эссе об искусстве народов Севера).
Живет в Москве.

Когда я смотрю теперь на мою девочку, я испытываю странные, давно позабытые чувства. Я даже не уверен, что испытывал их раньше, мне кажется, я всегда был таким, каким ощущаю себя в последнее время. Как будто всё с бесконечно давних пор покрыто тьмой. Хотя я точно знаю, что это не так, потому что я был одним из тех — Других.

Моей дочери ещё нет и полугода, она смотрит на меня, размахивает ручками, что-то лопочет и улыбается. Девочка грязная, конечно, месяца два голову не мыли, но пахнет, как сирень. У неё толстые ручки и ножки с кучей складок, круглые пухлые розовые щёчки, лохматая голова. Она сидит голенькая после мытья и валится набок, потому что ещё не умеет держать равновесие. Видя, как она улыбается, я почему-то хочу заплакать, но вместо этого улыбаюсь ей в ответ. И это тоже для меня необычно, наверно я не улыбался уже тысячу лет. По крайней мере, я не помню, когда это было в последний раз. Но наибольшее волнение меня охватывает, когда она хохочет. Если я скажу, что её смех похож на шум лесного ручья, это будет глупо и неправдоподобно, но мне всё равно кажется, что её смех именно такой. Это настолько чистый и радостный звук, что я удивляюсь, отчего небо не становится немедленно ясно-синим и не распускаются повсюду цветы. Во всяком случае, я переживаю внутри нечто подобное. Это чувство удивляет и пугает, и вновь у меня — у видавшего многое мужчины — наворачиваются слёзы. И кажется, я начинаю понимать, почему: слыша её смех, я вспоминаю о потерянном рае.

Если бы не она, я бы, наверное, уже и не смог вспомнить о том, что было. В последнее время прошлое стало даже не сном, оно исчезло, как будто его не было никогда, и я вечно сидел в этом чёрном Городе, городе проклятых, среди прокажённых, безумных и убийц. Если ты не помнишь прошлое, если не способен пережить те ощущения, что испытывал многие годы назад, когда ты был другим, то как доказать, что прошлое было? Никак. Значит, его не было. Но я-то теперь знаю, что оно у меня было, и я сам был другим, потому что читаю это в глазах моей девочки. Это написано на её лице, когда она улыбается мне. Она смотрит на меня хитрыми и очень умными глазами, хотя я сильно сомневаюсь, что в её возрасте может быть какой-то ум. Но факт остаётся фактом, у неё разумный взгляд, и она так лукаво глядит, как будто знает нечто такое, чего я не знаю. И это её тайное знание вселяет в меня надежду.

Глядя на своё отражение в треснувшем зеркале, я с удовлетворением отмечаю, что у нас с ней одинаковые причёски. Удивительно, но её волосы стоят точнов таком же беспорядке, как и мои, словно нас обслуживал один и тот же безумный парикмахер. Но вместо парикмахера была природа, и для меня это добрый знак. Ведь если хаос (пускай всего лишь на голове) повторяется дважды, то это уже порядок.

А иногда она вдруг начинает плакать. Если она устала и не хочет больше быть одна, если её устраивает только положение на руках, то её ни в коем случае нельзя укладывать в кровать. Иначе её глаза мгновенно наполнятся слезами и она зайдётся таким горьким плачем, что, кажется, даже эти серые каменные стены не выдержат. Я наклоняюсь к ней, она сразу перестаёт плакать и тянет ко мне руки, пытаясь самостоятельно подняться. Я беру её и подхожу к окну, чтобы проверить, не услышал ли нас кто. Она обнимает меня за шею и прижимается головой к груди — так, как никто никогда ко мне не прижимался и уже не прижмётся. Я осторожно выглядываю на улицу и вижу прохожих. Они спешат с бледными лицами мимо, ничего не видят и не слышат, они смотрят под ноги, на разбитую дорогу, и никогда вверх. Они ищут меня, чтобы убить. «Как может быть что-то светлое и радостное в этом чёрном Городе, куда даже солнце боится заглянуть и где деревья давно умерли?» — спрашиваю я себя.

Первые люди были изгнаны из рая. И я гадаю, как быстро они утратили с ним связь? Как скоро они перестали быть благими, и какими они стали, когда день навсегда превратился в ночь?

«О Господи, — вновь и вновь восклицаю я, прижимая её к себе, — как же оказался я здесь? Что привело меня сюда? Могло ли быть иначе? Неужели я стал одним из них?» И чтобы понять это, я вспоминаю всё с самого начала, всё, что могу вспомнить. И уж простите, что рассказ я поначалу поведу слезливый и сопливый, сложно мне говорить о ранней поре без приторной нежности и слащавой сентиментальности! И если среди вас найдутся особенно щепетильные, те, кого тошнит от сладких речей, то что же, стошните! И продолжайте слушать, ибо далее придёт время и для ваших слёз.

Моё детство прошло невдалеке от Дороги. Я с самого начала так привык, что по ту сторону живут Другие, что не испытывал к ним почти никакого интереса. Но те дети, которые приезжали к нам в гости из отдалённых районов, первым делом спрашивали меня: «А ты их видел? Какие они?» И когда оказывалось, что я их не видел, они не могли скрыть разочарования. Да, я их не видел. Родные всегда говорили нам с сестрой, что к Дороге приближаться опасно, потому что можно серьёзно заболеть или даже сойти с ума. Однажды я видел пожилую растрёпанную женщину, которая стояла поздней осенью босая в луже и кричала прохожим: «Не ходите туда! Не ходите!» И был у неё пугающий и дикий взгляд. Так вот, сошествие с ума у меня ассоциировалось с этой женщиной. Мы, конечно, не хотели, чтобы с нами случилось что-нибудь такое, и близко к Дороге не подходили. Тем более, с нашей стороны вдоль Дороги всегда, сколько я себя помню, возвышалась сплошная бетоннаяСтена, уходящая в обе стороны за горизонт. Если стоять близко от Стены, можно было слышать не прекращающийся гул, как будто мимо него пролетал взад-вперёд гигантский шмель. Стена не везде была сплошной, в одном месте, в разрыве, стояли лавки и магазины. Там торговали некоторые наши, в том числе мой дядя, с живущими на той стороне. Рынок был огорожен каменной кладкой, и внутрь вела единственная дверь. А в дверь, понятное дело, кого попало не впускали.

Когда я смотрел туда, поверх Стены, я наблюдал странную картину — сотни высоких домов, уходящих в небо, и дымящие серые трубы. Трубы выпускали густые белые и серые клубы, и одно время я считал, что это они производят облака. Наверно именно из-за дыма у них там всегда было пасмурно. С нашей стороны мир выглядел совсем иначе.

Вообще, к той стороне у меня было резко негативное отношение. Бабушка рассказывала нам с сестрой, что наши мама и папа когда-то давным-давно ушли в Город и не вернулись. «А почему же они не вернулись?» — спрашивали мы. «Потому что оттуда нельзя вернуться», — отвечала она, закрывая тему.

Так что нас с сестрой воспитывали бабушка и дядя. Бабушка была строгой с нами и, хотя никогда не наказывала, могла в случае чего посмотреть так грозно, что становилось не по себе. Конечно, мы с сестрой иногда завидовали другим детям, у которых есть молодые мама и папа. Мы смотрели, как они играют со своими детьми, ругают их, что-то запрещают, и начинали чувствовать себя неполноценными. Нам тоже хотелось, чтобы была мама, которая будет обнимать нас так, как не умеет никто другой на свете, и чтобы был папа, который нам чего-нибудь не разрешит или поставит в угол. Но вообще-то, по правде говоря, бабушка ухитрялась каким-то образом заменять сразу обоих родителей.

К дяде я относился совсем иначе, чем к бабушке. У нас с ним были отношения другого сорта, скажем так, дружеские. Кроме того, он был для нас и учителем. Кажется, он обучал нас всему, чему только возможно. Мы были уверены, что нет такой науки, которую он не знал бы в совершенстве. Он рассказывал нам о животных, о деревьях, о звёздах, о людях и вообще обо всём, о чём бы мы его ни спросили. Но больше всего он любил музыку и хотел, чтобы мы обучились этому искусству. «Музыка, — говорил он, — это гармония мира». Я тогда не понимал, о чём он, и серьёзно разочаровывал его. Стыдно признаться, но я даже ноты запомнить не смог, и к музыкальным инструментам не знал с какой стороны подступиться. Они мне казались предназначенными разве что для пыток. А вот племянница его ожидания оправдывала вполне. Но смешно, конечно, выглядело, когда она брала в свои крошечные руки арфу и начинала с задумчивым видом щипать и дёргать струны. А я смотрел на них с презрением и думал: «Ну не дураки?..»

Иногда мы читали старые-престарые книги, которые дядя в огромном количестве хранил у себя в мансарде. В этих книгах рассказывалось об удивительных вещах, случившихся очень давно, когда мир ещё был единым и не разделился на две части — на наш и тот, за Дорогой. Дядя знал очень много увлекательных историй, некоторым из которых, как он говорил, не одна тысяча лет. Бабушка, правда, когда слышала про эти тысячи лет, не верила и возражала ему: «Не обманывай детей! Откуда ты взял эти тысячи? Это слишком много!» Хотя я думаю теперь, что она была не права. Подозреваю, что моя бабушка толком считать не умела. Помню как-то, когда нам он в очередной раз рассказал про какие-то неисчислимые вещи и вообще заговорил о миллиардах и триллионах, нас это потрясло настолько, что мы стали вычислять всё, что только приходило в наши головы. Сколько дней осталось до Нового года, до дня рождения, сколько минут прошло с позавчера, сколько сантиметров от Дома до Реки, от Леса до Озера, сколько цветов в нашем саду и так далее. И вот мы прибежали к бабушке и спросили её с волнением: «Бабушка, а бабушка, а сколько шагов ты прошла за свою жизнь?» Бабушка тогда крепко задумалась, устремилась взором куда-то вдаль и наконец сказала с сомнением: «Ну, шагов сто наверно прошла!»

Из дядиных книг мне больше всего нравились книги о войнах. В них описывались сражения, которые до того захватывали моё воображение, что я, начитавшись перед сном, полночи не мог потом заснуть. Я представлял их во всех красках и видел себя среди действующих лиц. Например, как я возглавляю отряд лучников. Мы устраиваем ночью засаду в лесу у дороги, по которой наутро должны пройти Другие — они идут, чтобы уничтожить наш посёлок, всё сжечь, всем отрубить головы и насадить их на колья. И вот наступает утро, они появляются, я выжидаю подходящий момент и даю команду стрелять. Понятное дело, я самый меткий лучник и с первого выстрела пробиваю голову вражескому командиру. У них начинается паника, они вертятся во все стороны, не понимают, как быть, потому что ничего толком не видят — в рассветных сумерках всё как будто в полумраке. Тут мы убираем луки, выхватываем мечи и ножи и бросаемся врукопашную. Мы побеждаем, но высокой ценой — я смертельно ранен, и изумрудную траву орошает моя кровь. В боку застрял меч, и я лежу грустный такой под грозовым небом, и прохладный ветер треплет мои волосы. «Друзья, — говорю я своим воинам, — мне, похоже, конец. Враги ранили меня, я истекаю кровью! Сражайтесь храбро, защищайте нашу Землю!» Но вдруг появляется красивая девочка, заплаканная и неимоверно лохматая от тревоги. Я вижу, как она встревожена моим состоянием, она сама не своя, и всем становится ясно — она в меня влюблена. Она опускается на колени рядом со мной, берёт за руки, целует… В общем, дальше начинаются всякие слюни и сопли. Я выздоравливаю, у нас любовь, мы женимся, войне конец.

Бабушка не одобряла эти мои увлечения кровавыми битвами и пыталась мне доказать, что война — это ужасно,что надо радоваться миру. Стоит ли объяснять, что её убеждения я не принимал в расчёт, просто кивал головой из уважения, говорил: «Да, бабушка, да» — и шёл мастерить боевой топор.

Войны, описанные в книгах, происходили между нашими мирами — этим и тем, за Дорогой. Последняя случилась за много лет до того, как я родился. Бабушка говорила, что она была тогда совсем маленькой и почти ничего не помнит, только воевали уже не мечами и луками, а кое-чем пострашнее. Однажды она видела взрыв высотой до облаков, и на том месте, где этот взрыв случился, не осталось ничего — ни людей, ни домов, ни леса, вообще ничего. Просто выжженная пустыня с чёрным песком на много дней пути.

Зачем я всё это рассказываю? Вспоминая детство, я пытаюсь передать нечто очень важное, то, как я видел мир и каким он был для меня. Но сложно описать то, чего больше нет. Я только помню, что в те времена мир был полон красоты и гармонии и вещи сплетались в некий волшебный узор. Будь то дерево, тропинка, валун или даже какая-нибудь мелкая деталь, например листик, а может, и наоборот, что-то очень большое, как небо, — всё это казалось наполненным важным смыслом. Предметы несли тайное знание о том, что мир прекрасен и совершенен. Так вот, эту способность переживать гармонию мира я начисто утратил. Я могу смотреть на многое без всякого отклика в душе — на звезды, горы, леса — и ничего не почувствовать. И теперь я, как ослепший, наощупь пытаюсь найти следы прошлого в своей памяти и установить какую-то связь между мной сегодняшним и мной тем — другим. Но их нет, этих следов. Я думаю о дяде с его музыкой и ругаю себя последними словами: «Идиот! Как ты мог не учиться музыке!» Ведь сейчас я отлично понимаю, о чем он говорил, когда называл её «гармонией мира». Что это за гармония, о которой я так упрямо говорю? Это порядок в хаосе. Но чтобы увидеть его, струны души должны быть настроены особым образом и звучать в унисон миру. И это не было для меня проблемой, пока я не оказался там, где оказался. И теперь я мечтаю обучиться заново этому искусству — искусству видеть.

Говоря о детстве, я не использую собственных имён. Дело в том, что у нас их никогда не было. Мы, если хотели сказать о чём-то конкретном, называли вещи так: Дорога, Озеро, Лес, Река — и прекрасно понимали, о каких озёрах, лесах и дорогах шла речь. И личных имён у нас тоже не было. Мы знали, что те, кто живёт за Дорогой, дают почти всему на свете особенные, ничего не значащие названия. Никогда не мог понять зачем, ведь это так странно — называть какую-то вещь, животное или человека словом, с которым они не имеют ничего общего. Кое-какие имена у нас были, но только описательные, такие, которые сообщают нечто о местах, которые ими обозначаются. Например, Медвежий пляж или Тёмный лес. Почему Тёмный? По той причине, что он был тёмный. Но чтобы мне проще было рассказывать, я, пожалуй, буду тоже использовать некоторые собственные имена, но знайте: эти имена — придуманные. Точнее, я буду использовать одно-единственное имя — Эола — для моей сестры, хотя я никогда и не слышал, чтобы девочек так называли. Мне кажется, что я выбрал это имя для неё случайно, просто потому, что мне нравится его звучание. Но возможно, в действительности всё сложнее.

Недалеко от нашего дома было поле (надо писать Поле, ну да ладно), на котором местные выращивали пшеницу. Кстати, что это за дом, какой он? Наверно, интересно вам. Я расскажу. Это невысокий деревянный дом с мансардой, в которой жили мы с сестрой, а дядя и бабушка жили внизу. У мансарды был балкон, где стояла пара старых плетёных кресел, я любил там сидеть, читать и смотреть на окрестности, кто чем занимается и что вообще происходит у нас в посёлке. Стену дома с балконом плотно увил плющ, таким образом, я, сидя там, был почти невидим и мог наблюдать тайком. Внизу, помимо спален, ещё были кухня, гостиная и веранда. На этой веранде, когда не очень холодно, мы завтракали, обедали и ужинали. В саду у дома бабушка с дядей выращивали немыслимые растения, всякие деревья, травы и цветы. Хотя, по правде, это тогда они казались удивительными, а на самом деле всё проще: яблони, вишни, крыжовник, розы, пионы и так далее. Весной плодовые деревья цвели и благоухали, распускалась сирень, белый и розовый жасмин раскрашивал деревянный забор, в общем, вид становился почти волшебный. Особенно с балкона — оттуда можно было видеть все цветущие сады поблизости. Каждый раз весной я с гордостью отмечал, что наш сад самый пёстрый в округе. Примерно в ста шагах от дома (у нас с сестрой шаги различались, поэтому мы никогда не соглашались друг с другом о расстоянии) начинался подлесок, в основном сосновый. Через лес тропинка вела к озеру, окружённому уже настоящим густым лесом, в котором обитали лоси, кабаны, лисицы, зайцы и множество всяких птиц. Вода в этом озере была чёрная, на берегах валялись огромные валуны и росли сосны с такими кривыми ветвями, как будто их кто-то специально погнул. В общем, страшное было место. Один я боялся туда ходить. Бывало, стоишь на берегу, на высоком камне, смотришь на чёрную гладь, и вдруг какая-нибудь гагара так заорёт, что обделаться можно. Но с дядей, когда мы выходили на рыбалку, я не боялся и мог спокойно смотреть на окружающие пейзажи. И тогда вдруг замечал, что на самом деле это место не страшное, а необыкновенное, изтаких, при взгляде на которые понимаешь, что они тебе сообщают какую-то важную информацию.

Так вот, я хотел рассказать о поле, но, как обычно, отвлёкся. Это было широкое поле, с одной стороны упирающееся в посёлок, с противоположной — в овраг с берёзовой рощей и речкой, а с трёх остальных окружённое лесом. В конце лета в поле вырастала высокая пшеница, в которой мы с сестрой любили играть и прятаться. В ветреную погоду по полю начинали ходить волны, подминая и вздымая жёлто-коричневые колосья, а по небу быстро летели облака, отбрасывая тени. С этими тенями мы бегали наперегонки. Они всегда нас обгоняли, но мы не теряли надежду и пробовали снова и снова. Я не случайно вспомнил про это поле, в каком-то смысле оно сыграло роль в той истории, которую я хочу рассказать. Всегда удивительно обнаруживать, как цепочка последовательных событий из прошлого приводит к сегодняшнему дню. Думаешь, что если бы не было хотя бы одного звена — единичного события, то вся цепочка стала бы другой.

Как-то в один из летних дней мы с сестрой сидели в этом поле на примятой пшенице и спорили о том, сколько шагов от края поля до реки. Весь день было жарко, так жарко, что даже птицы в роще неподалёку не пели. Мы изначально планировали половить бабочек или на худой конец стрекоз на Медвежьем пляже на берегу речки, но те и другие куда-то подевались (наверно, тоже от жары). Поэтому мы просто сидели, глядели на клонящееся к кромке леса солнце и спорили. Никто из нас не хотел уступать друг другу, и тот вариант, что расстояние у нас получается разным из-за разной длины шагов (я был выше почти на голову), в расчёт не принималось.

К вечеру погода изменилась: налетели вдруг тучи и резко похолодало. Мы поняли, что пора идти домой, потому что такое похолодание могло обернуться сильным туманом, как это часто случалось из-за близости реки. И правда, не прошли мы и четверти поля, как со стороны Медвежьего пляжа начал наползать туман. Конечно, это забавно, когда видимость вдруг становится ничтожной и ты идёшь, ничего почти не видя, кроме сплошной белой стены. Кажется, что ты попал в чудесное место и тебе может повстречаться всё что угодно. Плохо только, что в тумане невозможно понять, куда ты идёшь, и очень легко заблудиться. А туман за несколько минут стал такой, что мы не видели дальше трёх-четырёх шагов.

– Ты знаешь, куда идти? — спросила сестра, схватив меня за руку.

Я понял, что ей страшно, и мужественным тоном ответил:

– Конечно. Вон туда, и выйдем к дому.

Разумеется, я соврал, я знать не знал, куда идти, и мне самому стало страшно, потому что в такой жуткий туман я ещё никогда не попадал. Мы шли наугад, держась за руки, и я всё ожидал, что из тумана на нас выйдет какое-нибудь чудовище или, на худой конец, дикий зверь. Например, волк, медведь или кабан. Я бы тогда точно описался от страха. При всяком шорохе, который мне мерещился поблизости, я внутренне сжимался и готов был бежать.

И это — то, чего я так боялся — случилось. Впереди, в нескольких шагах, из тумана возникла высокая фигура. Я застыл на месте и понял, что никуда бежать не могу, меня как будто парализовало от страха. «Ну всё, — подумал я, — нам конец, это точно чудовище». Фигура медленно приближалась, рассеивая туман и приобретая все более явные очертания. Спустя мгновение я понял, что это человек. Он подошёл к нам совсем вплотную и остановился, и молча стоял так, глядя на нас. А мы смотрели на него, вцепившись друг в друга, и ждали. Странный это был человек, я сразу понял, что он не местный. Не только выражение лица, хмурое и жёсткое, но даже его фигура была не такой, как у всех, — сутулая и болезненная, как будто ему тяжело было стоять. Но больше всего мне не понравился его взгляд. Я никогда прежде не видел, чтобы на меня или на мою сестру так гадко смотрели. Он улыбнулся, протянул руку и положил свою широкую ладонь Эоле на плечо.

– Убери руку, — сказал я, шагнув между ними. — Убери руку.

Я сам себе удивился, что говорю взрослому «ты», но чувствовал, что обращение на «вы» выдаст мой страх. Его лицо скривилось от злобы, и я понял, что сейчас он меня ударит.

– Беги! — шепнул я Эоле. Она покачала головой, отказываясь.

В этот момент справа появился ещё один силуэт. Он был намного шире и выше незнакомца. Подойдя, существо издало оглушительный рёв, и мы поняли — это огромный медведь; не сговариваясь, рванули бегом. Мы бежали и бежали, ничего не видя и не оглядываясь, только не отпуская рук, чтобы не потеряться. Пару раз мы по очереди падали, но поднимали друг друга и бежали дальше. Не знаю, как долго мы бежали (нам казалось, что очень долго), пока наконец не уткнулись в Медвежий пляж. Здесь мы остановились и смогли отдышаться. Погони вроде не было.

– Знаешь, — сказала сестра, — я никогда не задумывалась, почему наш пляж называется Медвежьим. Давай-ка лучше выбираться отсюда.

Путь от пляжа до дома не составил труда, здесь ходили часто, и до посёлка вела хорошо протоптанная тропинка. К тому же туман начал рассеиваться. Но всё равно всю дорогу домой мы настороженно оглядывались по сторонам, высматривая таинственного незнакомца или медведя.

О встрече с незнакомцем мы решили никому не рассказывать. Кто знает, подумали мы, может, это был обычный человек из нашего посёлка или из соседнего, а мы его из-за тумана и страха не разглядели и приняли за какого-то опасного чужака. От страха многое может показаться не таким, какое оно есть, и самые безобидные вещи вдруг превращаются в жуть. Я так однажды до полусмерти испугался ночью в саду ежа. Ёж был невидим, и я не знал, что это ёж. Он сердито зашипел, потом выскочил из цветника и помчался на меня. Я бежал от него и кричал: «Помогите!» Вот и с этим незнакомцем — мы решили не говорить никому про него, потому что вдруг это чей-то знакомый был и над нами станут смеяться. Но про медведя мы рассказали.

– Бабушка, бабушка! — заорали мы, врываясь в дом. — На нас медведь напал!

– Прямо-таки напал? — посмотрев на нас внимательно, с сомнением спросила бабушка.

– Бабушка, тебе чего, не жалко, что ли, нас совсем?! — обиделись мы.

– Хм, — покачала она головой, — мне кажется, вы мне врёте.

– Дяденька… — начала моя сестра, но я ущипнул её и закончил сам:

– А дяденька наш где?

Бабушка недоверчиво нахмурилась, почувствовав какой-то подвох, потому что мы никогда дядю «дяденькой» не называли и прекрасно знали, где он.

– Где-где, сами знаете, где ваш «дяденька», на работе.

Перед сном мы сиделина балконе, смотрели на очертания крыш и деревьев на фоне звёздного неба и о чём-то шептались. Вообще, по идее, мы должны были уже спать, но как мы могли лечь спать, не посидев ночью на балконе! Тем более сидение на балконе представлялось нам особенно заманчивым как раз потому, что мы должны были спать. Если бы нам сказали: «Можете не спать, сидите ночью на балконе, сколько хотите» — то мы, наверное, вообще не стали бы на него выходить.

– Зря мы бабушку обманули, — сказала сестра.

– Да, но что мы могли ей сказать? Она бы стала смеяться над нами. Испугались нашего соседа, сказала бы.

– Не был он похож на нашего соседа. Я таких никогда здесь не видела.

– Я вообще-то тоже…

– Но ты прав, наверно, — утешительно сказала сестра. — Ладно, я спать пошла.

Она могла вот так иногда заговорить, как взрослая.

– Давай, я тоже сейчас.

Она ушла, а я остался с неприятным чувством, которое, как я догадывался, называется угрызениями совести. Мне тоже было жаль, что мы обманули бабушку. И дело было не только в обмане, нечто в глубине души подсказывало мне, что ситуация, возможно, не такая простая, какой кажется, и надо было всё честно рассказать. Вот так нередко внутренний голос подсказывает нам, как надо поступать, а мы его не слушаем.

Снизу, от влажной, ещё тёплой земли, поднимались ночные запахи: листва смородины, горечь клопа, срезанная трава и ещё что-то, чего я не мог определить. Было очень уютно и как-то интимно, что ли, сидеть вот так на балконе, увитом плющом, и смотреть на спящий ночной сад. А наверху быстро ползут облака, сквозь которые просвечивают очертания месяца. «Наверное, погода меняется», — почему-то решил я. И вдруг, глядя на всё это, я увидел то, что называюкрасотой. Я специально выделил это слово, желая подчеркнуть, что речь идёт не об обычной красоте, например заката, то есть не о красоте какой-нибудь части природы, а о красоте целого. Я ощутил со всей ясностью, что мир наполнен смыслом. Что это за смысл? Я и сам не мог до конца понять, хотя воспринимал его всем своим существом. Но мне было ясно одно: этот смысл заключается в гармонии, которую я воспринимаю, а гармония состоит в наполненности этим смыслом. В общем, туманные описания, я понимаю, но в том-то и дело, что это ощущение нельзя передать словами. Это выглядит так, как будто внезапный порыв ветра сорвал занавеску со схематично нарисованным на ней пейзажем и обнажил настоящий, яркий пейзаж. Это потрясает. «Ого, — вдруг понимаешь ты, — так вот же он, мир!»

В те времена меня часто посещали такие мгновения открытия мира. Да и вообще у нас, живущих на этой Стороне, это было распространённое явление. Мы называли его Откровением.

Сейчас, спустя много лет, мне трудно описывать эти Откровения. Потому что я не испытывал их уже очень давно, и я забыл, каковы они. У меня сохранились только смутные воспоминания, что они прекрасны, но сами ощущения я восстановить не могу. Едва я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, что это такое — красота, как зыбкие образы разбегаются волнами, искажаясь, и я теряю связь с ними. Всё, что я вижу, — это корабль, уходящий в море за горизонт. А на этом корабле я, но не тот я, который видит корабль, а тот, другой, которого я сейчас пытаюсь вспомнить и который знает, что такое красота.

Я уже собирался идти в постель, когда услышал шаги внизу. Наклонившись к ограждению балкона, я сквозь листву увидел несколько человек. Они меня не замечали, поскольку я был надёжно укрыт плющом. Я сразу узнал дядю и бабушку, другие трое тоже показались мне знакомыми. Прислушавшись к их шёпоту, я понял, что это наши соседи. Они говорили о шпионах.

– Вчера видели в Лесу, а позавчера у Озера, — сказал один из соседей.

– На Медвежьем пляже тоже был, — сказал дядя.

– Что же не поймал?

– Он явно профессионал, ушёл.

– Может, это один и тот же?

– Вряд ли, думаю, разные.

– Может, местные всё-таки? — с надеждой спросила бабушка.

– Точно нет, — уверенно возразил дядя. — Не местные и вообще не наши.

– Значит, Другие опять пришли…

– И чего им надо? Сидели бы у себя…

– Ох, — тяжело вздохнула бабушка, — чую, начинается...

– Рано ещё говорить, посмотрим…

– Ты в Замок то сообщил?

– Нет, завтра поеду.

Они постояли ещё некоторое время, взволнованно что-то обсуждая, а я затаился, не шевелясь, чтобы не выдать себя.

В тех романах, которые я читал, нередко описывалась такая ситуация: главный герой наблюдает какое-то событие, но в отличие от читателя не понимает его значения и связи с предшествующими событиями. То есть как будто главной герой — идиот. Меня всегда раздражали авторы, которые использовали этот неуклюжий приём, в целях интриги превращая очевидное для читателя в неочевидное для персонажей. Я был бы сейчас похож на такого персонажа, если бы не понял, что разговор под балконом как-то связан с незнакомцем, которого мы встретили сегодня с сестрой в поле. Но я не нуждаюсь в фальшивых интригах, и хочу рассказать историю так, как она происходила в действительности.

Итак, я сразу понял, что речь, по всей видимости, идёт о том незнакомце, который нас напугал в тумане. Раз столько взрослых собралось, да ещё ночью и почему-то в саду, то явно нам всем что-то угрожало. Что именно — я не понимал, но мог предполагать, что угроза исходит из-за Стены. Потому что откуда ещё мог быть тот незнакомец, так сильно не похожий на нас? Его присутствие на нашей земле, в самом деле, должно было настораживать — по давней договорённости они не могли ходить к нам, а мы к ним. Я вспомнил недавнее переживание красоты, которое уже успело улетучиться, и забеспокоился, не угрожает ли ей что-нибудь.

Когда взрослые разошлись, я отправился в постель, но долго не мог заснуть, ворочаясь с тревожными мыслями. Сестра спала, посапывая и иногда вздыхая. «Наверно, — подумал я, — ей снится кошмар из-за сегодняшнего происшествия. Эх, никого у неё нет, ни папы, ни мамы, только я!» Я встал, подошёл к ней и тихонько потряс за плечо.

– Ты чего? — сонно спросила она, открыв глаза.

– Тебе кошмар снится. Решил тебя разбудить.

– Ничего мне не снится, с чего ты взял?

– Ты не бойся, слышишь? Я тебя защищу, если что. Я всегда буду рядом.

– Иди спать, а? Я вот очень хочу.

– Хорошо, спокойной ночи, — я вернулся в свою кровать.

Спустя минуту Эола прошептала сквозь сон: «Спасибо».

Дни летели, а о таинственных незнакомцах я больше ничего не слышал. Жизнь у нас в посёлке текла по-прежнему, и ничто не говорило о какой-то угрозе. Поэтому я совершенно перестал беспокоиться. Наступило время грибов, и мы с сестрой целыми днями пропадали в лесу. Вообще, конечно, сбор грибов — это дело на любителя. Далеко не все наши сверстники считали это достойным занятием. Если бы не дядя, то мы тоже вряд ли уважали бы это занятие. Это он с ранних наших лет, сколько себя помню, таскал нас за собой по лесу.

Говоря по правде, поход за грибами — не всегда приятное дело. Иногда, в самую противную погоду (а самая противная — это когда жарко, влажно и душно) комаров столько, что в лесу невозможно находиться. Они слетаются тучей и начинают жрать тебя сквозь одежду любой толщины, как будто у них есть зубы. Тогда сбор грибов превращается в настоящую пытку. Не раз бывало так, что я, идя по лесу и не в силах больше отбиваться от нападения комаров, стонал и клялся, что никогда, никогда в жизни ноги моей больше не будет в этом проклятом лесу. А вот дядю, что любопытно, они никогда не кусали.

Но в прохладные и ветреные дни комаров было мало и они не мешали. Мы бродили по известным только нам тропинкам и проверяли грибные места. Приятно было шагать в тишине по заросшим разноцветным мхом тропинкам и дышать лесным воздухом с привкусом сосновых иголок и смолы.

Конечно, бабушка с дядей запрещали нам одним уходить вглубь леса. Теоретически это было опасно, существовала вероятность встречи с волками или медведями. Хотя встреча с кабанами представляла, наверно, ещё большую опасность. Даже лось очень опасен, если его грубо потревожить. Кроме того, мы могли и заблудиться. Поэтому нам разрешали гулять только вдоль озера, в редком сосновом подлеске. Понятное дело, мы всё равно уходили вглубь леса, потому что на берегу нам быстро надоедало. К тому же я считал, что отлично знаю все лесные тропки, не хуже дяди, и никак не смогу заблудиться. Что касается диких животных, то я верил, что они не причинят нам с сестрой вреда. Единственные животные, которых я действительно всерьёз опасался, — это пауки. В некоторых местах их было так много, что повсюду между ветвями тянулись липкие сети, и я то и дело вляпывался в них. Я знал одну тропинку, особенно любимую пауками, и если хотел пощекотать нервы, иногда ходил по ней. Но только днём, потому что вечером, когда света мало и пауков не видно, можно очень легко собрать лицом паутину, натянутую поперёк тропы. Я не знал ужаснее испытания, чем ощутить, как огромный жирный чёрно-серый паук оказывается у меня на носу. Я тогда начинал кричать, прыгать и бить себя по лицу, чтобы быстрее избавиться от него. И ничего с этим страхом я не мог поделать, хотя дядя не раз убеждал, что такие большие мухи, как я, пауков не интересуют. Сестра, тоже желая показать, что они не опасные, могла взять паука прямо в руку и поднести его к моему лицу со словами: «На, смотри, какой он хороший, чего ты боишься?» Я отпрыгивал и кричал, чтобы она немедленно выбросила эту гадость.

В один из дней на краю осени мы играли на берегу Озера, и как обычно, нам это быстро надоело. На Озере, как я уже говорил, хоть и красивые пейзажи, но очень мрачные. Чёрная-чёрная вода, уходящая за горизонт, разбросанные по берегу валуны со странными узорами, выточенными прибоем, кривые сосны, как будто застывшие в агонии. Казалось, что из такой чёрной воды просто обязательно должно вылезти какое-нибудь чудовище. В общем, надолго нас не хватило, и мы опять ушли в лес. Тем более, обещали быть грибы, если верить тёплому дождю, который прошёл накануне.

Мы сначала проверили места, расположенные в непосредственной близости, но ничего не было, кроме нескольких перезрелых сыроежек, кучки чахлых лисичек, пары подгнивших моховиков и ожиревшего старого маслёнка. Видимо, кто-то здесь уже побывал. Впрочем, мы особо и не рассчитывали на успех в этих общедоступных прибрежных областях, по ним бродили все кому не лень. Самые интересные места скрывались в глубине, куда вели едва заметные тропы. Мы пошли по одной такой тропе, по которой часто ходили с дядей. Что это за тропа, никто не знал, но точно не звериная, потому что она была из каменистой насыпи. Давным-давно, в незапамятные времена, кто-то (неизвестно кто) притащил с лес кучу щебня, чтобы выложить эту тропу. Она обрывалась далеко в лесу, в дремучей выгоревшей чаще, так же внезапно, как и начиналась. Тропа вела вдоль нескольких грибных мест, лужаек и мшистых прогалин, где обычно любили прятаться боровики и подосиновики.

Как назло, мы почти ничего не находили. А когда долго не находишь то, что ищешь, интерес к поиску пропадает. Вот и нам скоро наскучило искать, и мы просто брели по тропе, вяло поглядывая по сторонам, словно надеясь, что грибы сами нас найдут. Но вообще, всякий, кто знаком с грибным делом, знает закон: грибы не любят грибников-раздолбаев и открываются только тем, кто ищет их тщательно и с азартом. Поэтому вскоре мы даже сыроежки перестали замечать.

Мы шли и шли и наблюдали, как интересно солнце, клонясь к западу, меняет окраску ветвей в кронах деревьев — с ярко-жёлтой на красную.

Наш покой нарушил перестук камней где-то на тропе впереди.

– Стой! — сказал я сестре и схватил её за руку. Раньше я не стал бы волноваться из-за какого-то лесного шума — мало ли что, птица села, заяц пробежал или просто ветер. Но после того случая у Медвежьего пляжа и подслушанного с балкона разговора я опасался встречи с неприятными незнакомцами.

Мы замерли, напряжённо вслушиваясь и вглядываясь в тропу. Лес молчал, даже ветер полностью стих. Я заметил слева в паре метров гигантскую паутину, натянутую между двух далеко отстоящих друг от друга стволов. Посреди сети застыл толстый безобразный паук, растопырив мохнатые лапы. Прошло несколько секунд. Тишина. Сестра посмотрела на меня с насмешкой:

– Ну что, можно идти?

В этот момент снова раздался перестук, но уже громче. Затем послышалось фырканье, и на тропе появился молодой кабан. Он остановился, посмотрел на нас, затем сердито ударил о каменистую насыпь задней ногой. Этого было достаточно, и мы рванули с тропы в лес. Дядя много раз предупреждал, что встреча с кабаном может быть очень опасной, особенно если показать ему свой страх.

Мы побежали налево, и я сразу вляпался лицом в центр паутины, которую видел до этого. Я не стал останавливаться и помчался дальше, с ужасом думая, что паук сейчас где-то у меня в волосах. На бегу я пытался стряхнуть его ладонями и несколько раз чуть не упал.

– Ты видишь паука на мне? — закричал я сестре.

Она молча покрутила пальцем у виска. Мы пробежали ещё немного и остановились, не слыша погони. В лесу было тихо, кабана нигде не было видно. Но возвращаться на тропу мы не решились. Я знал, что здесь есть ещё несколько тропинок, которые выходили к посёлку либо к сосновой роще у поля, кроме того, где-то невдалеке была дорога, пересекающая весь лес. Подумав, мы решили пойти по звериной тропе, протоптанной лосями, которая по нашим представлениям вела к главной дороге.

Мы шли достаточно долго, может быть, около получаса, и поняли, что выбрали неверное направление. Солнце почти совсем уже село, в лесу быстро темнело, и нам нужно было поторапливаться. Чтобы не тратить время на возвращение на каменистую насыпь, мы сошли с тропы и направились напрямик через чащу в сторону дома. Местность здесь была холмистая, каждый раз поднимаясь на возвышенность, мы обманывались просветами и думали, что сейчас выйдем из леса, но нет, дальше по-прежнему, сколько хватало глаз, продолжался лес. Кое-где встречался такой бурелом, что нам приходилось петлять, пытаясь найти более проходимые участки. Вскоре я понял, что мы совсем заблудились, но сестре не стал говорить.

В какой-то момент мы очутились на склоне особенно высокого холма. Я решил подняться, чтобы осмотреть окрестности. Лес, по мере того как мы восходили, становился всё реже и реже. Появились торчащие из земли камни, обтянутые мхом и кладонией, лютики сменились розовым тимьяном и вереском. Один из таких валунов привлёк моё внимание — мне показалось, будто на нём что-то изображено. Рядом с ним рос жасминовый куст с множеством белых цветов.

– Постой-ка, — воскликнул я, — так жасмин же уже отцвёл!

Подойдя ближе, мы обнаружили, что это на самом деле не цветы, а привязанные к веточкам белые матерчатые ленточки. На валуне под кустомбыли высечены какие-то знаки, почти скрытые пятнами мха и лишайника. Я отодрал лишайник в тех местах, где проходили линии, и увидел рисунок — бурого медведя, стоящего на задних лапах.

– Ого! — взволновано прошептала Эола, как будто боялась, что её кто-нибудь услышит. — Вот это да! Мишка!

Я тоже был взволнован. Ещё бы! Наткнуться в дремучем лесу на камень с изображением медведя очень загадочно и чудесно. Да ещё и ленточки эти на ветвях жасмина, не сами же они выросли, кто-то привязал их, наверно. Здесь явно скрывалась какая-то удивительная тайна.

– Как думаешь, ленточки имеют отношения к медведю?

– Ты что! — обиженно прошептала сестра. — Конечно!

– Надо и нам что-нибудь тогда повязать, а то мало ли…

Я сам не знал, что «мало ли», но Эола со мной согласилась. Мы осмотрели землю вокруг, а потом себя в поисках белой ткани. На ней был белый бабушкин платок, который перед выходом бабушка повязала ей на плечи. Она попыталась оторвать кусочек, но не вышло, ткань была слишком прочной. Тогда я вцепился в край платка зубами и обеими руками потянул его от себя. Он с треском разорвался.

– На! — сказал я, протягивая тряпочку Эоле, поскольку платок всё-таки принадлежал ей. — Вешай!

– Ну нет! Вешай ты! — благородно отказалась она.

– Но платок-то твой!

– Он вообще бабушкин. Она нам ещё покажет… Так что уж лучше ты.

– Ну спасибо, сестра.

Я шагнул к кусту и крепко привязал ленточку к ветви, сделав несколько узлов. Мне показалось, что этого мало и надо бы ещё загадать желание. Скосившись на изображение медведя на камне, я мысленно произнёс четыре слова.

Видимо, я шевелил губами, потому что Эола сообразила, что я загадываю желание.

– Что загадал?

– Потом скажу, — я, конечно, не собирался говорить. — Нам надо идти!

Мы продолжили подъём по довольно крутому склону. Холм покрывал розовый ковёр цветов, которые казались особенно яркими на фоне тёмно-синих сумерек. В какой-то момент прямо перед нами из-под ели выскочил полосатый заяц и ускакал зигзагами.

Мы остановились на самой вершине и огляделись по сторонам. Небо отяжелело, предвещая грозу. На западе, там, где село солнце, едва заметно сверкали молнии и метались птицы. Оттуда дул крепкий ветер, увлекая в нашу сторону чёрные тучи. Внизу тянулся бескрайний лес, уходя за линию горизонта. На востоке, у подножия холма, блестело небольшое озеро. По нему спокойно скользили белые лебеди.

– Смотри-ка, лебеди! — обрадовалась сестра. — Какие красивые. Мы ведь уже здесь были?

Да и в самом деле, мы здесь уже были. Пару лет назад дядя приводил нас сюда, чтобы показать это дикое озеро и виды, открывающиеся с вершины холма. Правда, я совершенно не помнил, какими путями он нас сюда вёл и какими выводил.

– Давай-ка спустимся к озеру, — предложил я.

– Мы заблудились? — спросила она.

– Да, — честно признался я. — Но ты не переживай, выберемся.

– А я и не переживаю.

Мы стали спускаться, и тут началось. Наверху протяжно загрохотало, потом ещё и ещё раз, небо рассекла молния, а другая ударила где-то совсем рядом. Веточки, листочки закрутились в вихре и помчались по склону над трепещущим вереском. Мы почти покатились вниз, туда, где начинался более густой лес и можно было спрятаться от бури. По дороге я соображал, как нам быть дальше. Я понимал, что сегодня мы уже не выберемся, потому что надвигалась ночь, а бродить в темноте под ливнем в лесу бессмысленно. Бабушка с дядей уже, наверно, хватились нас и ищут. Но ничего,подумал я,завтра найдём нужную дорогу. В лесу росло полно земляники и грибов (правда, в сыром виде грибы, конечно, гадость), в озере чистая вода, так что от голода и жажды мучиться не будем.

Когда мы добрались до озёра, ливень уже хлестал в полную силу и окончательно стемнело. На берегу росла здоровенная густая ива, местами дотягиваясь ветвями до земли. Мы уселись у её ствола под навесом кроны, так что дождь нас почти не доставал.

– Бабушка, наверно, волнуется… — сказала Эола.

– Думаю, да. Но ничего, бывает! — Я постарался сказать это как можно увереннее. Видимо, у меня это получилось, потому что она сонно зевнула и сказала спокойно:

– Ага. Будут нас ругать.

Я понял, что она очень устала и хочет спать. В самом деле, спустя несколько минут она засопела, прислонившись к стволу. Я укрыл её своей курткой, а сам приготовился караулить всю ночь на тот случай, если придут дикие звери. Под деревом я нашёл старый сосновый сук, кем-то сюда принесённый, и вооружился им.

Дождь лил до утра. Я, конечно, не смог просидеть всю ночь, не сомкнув глаз, и тоже заснул. Наутро мы проснулись продрогшие и мокрые. Честно говоря, у меня была смутная надежда, что за ночь нас найдут. На то же рассчитывала и сестра — проснувшись и протерев глаза, она спросила первым делом: «А нас ещё не нашли?»

Я предложил обойти вокруг озера и поискать тропинку, потому что, рассудил я, обязательно здесь должна проходить дорога хоть к какому-нибудь посёлку. Мы поднялись с земли и тут только заметили, что на берег рядом с нами вышла большая лебединая семья. Самый крупный ростом был почти с сестру. Он шёл впереди всех, показывая, что он здесь главный. Следом мама и четверо неуклюжих лебедят с ещё коричневым пухом.

– Ой, какие хорошие! — в восторге воскликнула Эола.

Лебедь-папа, видимо, воспринял её реакцию как угрозу и зашипел, по-змеиному выгибая шею. Она испугалась и отступила на шаг, да и я тоже напугался, слишком уж большой и сердитый он был. К счастью, я ещё не выбросил сосновую палку и выставил её перед собой, преграждая ему путь. Он помотал головой, ещё пошипел и плюхнулся в воду, зачем-то оттопырив одно крыло.

– Страшный такой, — прошептала сестра, прячась за меня.

– Тихо! — сказал я, учуяв запах дыма. — Чувствуешь?

– Дым?

– Да! Пойдём быстрее!

Мы побежали вдоль берега, и лебедь-папа, решив, что это снова угроза, заторопился на берег. Но когда он вылез и сердито зашипел, мы уже были далеко. Через несколько минут мы выбежали к деревянному дому. Он стоял у самой воды в окружении ив, потемневший от времени и дождей. Прямо от крыльца в озеро выдавался мостик, под которым покачивалась привязанная лодка. Дым шел из трубы на крыше.

– Наверно, здесь живёт какой-нибудь рыбак! — прошептала сестра.

Словно в ответ на её замечание отворилась дверь и на крыльцо вышел человек в дождевике до колен и в высоких сапогах. Лохматый, бородатый и опухший, как будто невыспавшийся. Он посмотрел на нас внимательно, но ничего не сказал. Тогда я решился заговорить первым:

– Дедушка, мы заблудились. Не подскажете дорогу до посёлка?

– Я так плохо выгляжу? — спросил он недовольно.

– Не-е-ет… — нерешительно ответил я. — Просто борода…

– Ладно, идите за мной. Давно потерялись?

Мы рассказали всю историю, начиная со встречи с кабаном.

– Ох, достанется же вам, — покачал он головой.

Мы жалобно вздохнули. Да, он был прав, мы даже думать боялись, что сейчас происходит дома. Шагая вдоль озера, мы вновь увидели выводок лебедей. Они клином плыли в нашем направлении.

– Ой, — сказала сестра, — опять этот злобный лебедь.

– Я вижу, вы уже познакомились, — ухмыльнулся рыбак. — Он на самом деле хороший. А вы им понравились, хотят ещё пообщаться, — добавил он, глядя, как лебеди выходят на берег.

В самом деле, всё лебединое семейство направилось к нам. Папа опять шёл впереди, следом мама и дети. Подойдя впритык, они остановились, как будто чего-то ожидая. Эола на всякий случай спряталась за мою спину.

– А-а-а, вот в чем дело! — воскликнул рыбак. — Они вас ничем не угостили? Как не стыдно… Вот это невежливо… Пришли с пустыми руками. Ай-яй-яй.

Он вытащил из кармана хлеб и протянул моей сестре.

– На, покорми.

Эола безропотно взяла корку и, отщипывая от неё кусочки мякоти, стала осторожно бросать на траву. Мы уже раньше с ней кормили птиц: и уток, и гусей, и голубей, но вот таких больших ещё не приходилось. Она старалась бросать хлеб так, чтобы побольше досталось маме и детишкам, но папе это быстро надоело и он выхватил клювом корку у неё из рук.

Мы пошли дальше и совсем скоро оказались у тропы с каменной насыпью.

– Спасибо! — обрадовались мы. — Дальше сами уже дойдём!

– Уж лучше я вас всё-таки провожу до дома, — возразил рыбак. — Вдруг опять кабан.

Пока мы шли, солнце успело подняться и тучи рассеялись, как будто и не было вчера ужасной бури. Лес быстро высыхал, и о дожде напоминал только влажный воздух. Оказалось, что по Каменной тропе идти не так уж и далеко, получается, мы совсем чуть-чуть не дошли до озера, когда свернули с неё.

По мере приближения к дому я волновался всё сильнее. С одной стороны, я соскучился по родным и ждал встречи с ними, с другой — опасался бабушкиного гнева. Всё-таки мы не просто так потерялись, а потому, что нарушили запрет и ушли вглубь леса. Эола явно тревожилась меньше — оно и понятно, она была младшей, и вся ответственность лежала на мне.

Ещё издали мы заметили бабушку. Она стояла у калитки в густых зарослях шиповника, и, судя по её мертвенно-бледному лицу, нас ждала суровая встреча. Она смотрела молча, как мы подходим. И вдруг она воскликнула:

– Ой! Ты? А я смотрю, смотрю, думаю — кто? Неужели, думаю, он. А сама думаю: нет, не может быть! Но все-таки это ты!

Её слова, конечно, относились не к нам, а к рыбаку. Мы с удивлением увидели, как она расплылась в улыбке и порозовела, а нас с сестрой как будто вообще не заметила, даже не взглянула в нашу сторону. Рыбак тоже заулыбался сквозь бороду, пофыркал носом смущённо и сказал:

– Да, это я, кто же ещё! Сколько лет, сколько зим? Как ты тут, дорогая?

От этого вот слова — «дорогая» — у нас с сестрой вытянулись лица и округлились глаза. «Ого! — шепнула она мне. — Ты слышал? До-ро-гая! Ужас какой!» И захихикала. Я тоже не смог удержаться от смеха.

– Пойдём на веранду, выпьешь чего с дороги, посидишь, передохнёшь, — бабушка повела его в дом. — Чего раньше-то не заходил?

– Да так¸ — теребя бороду, ответил он.

– Бабушка, — вмешались мы, — а дядя-то где?

– Вас, сволочей, в лесу ищет! А ну пошли к себе, чтоб не видела!

Мы поняли, что в данной ситуации лучше не спорить, и побежали по лестнице наверх. С веранды доносился бабушкин голос:

– А я смотрю и думаю — неужели ты? Нет, думаю, не может быть, не ты. А потом гляжу — да нет же, ты! И сомневаюсь сама — не может быть, чтобы ты, откуда же? А про себя думаю: ну, конечно, ты!

– Я, я, — отвечал ей рыбак.

Когда дядя вернулся из леса, он ни слова не сказал нам, даже не поднялся наверх. Нам было из-за этого очень не по себе, мы всё ждали какой-то реакции взрослых, наказания, хотя бы выговора. Но нет, ничего так и не последовало, а на следующий день дядя с бабушкой вели себя с нами так же, как и всегда.

После того случая рыбак стал часто к нам заходить. Нам с сестрой он в принципе нравился, потому что рассказывал всякие интересные истории о жизни в лесу. Мы тоже приходили к нему в гости и кормили лебедей. Кстати, выяснилось, что он вообще-то не рыбак, а лесничий и следит за порядком в лесу. Но мы всё равно прозвали его Рыбаком.

Я уже говорил, что наши торговали с людьми, живущими за Дорогой. Правда, признаюсь, в те времена я не видел ни одной вещи, сделанной Другими. Так что я не имел ни малейшего представления, чем же идёт торговля. Теперь я подозреваю, что это и не торговля была, а дань — мы платили им, чтобы они нас не трогали.

«Торговали» далеко не все, а только некоторые, кому давали на это специальное разрешение, например, моему дяде. Всем остальным строго-настрого запрещалось заходить в торговые ряды, это считалось крайне опасным. Опасность, как нам объясняли, заключалась в том, что Другие способны как-то очень плохо на нас влиять. Настолько плохо, что можно было страшно заболеть и стать такими же, как они. Поэтому никто не приближался к Стене без дела.

Несколько раз мне приходилось подходить к торговым рядам совсем близко, когда нужно было что-то передать дяде. Бабушка давала мне для него сумку и строго предупреждала, чтобы я ни в коем случае не заходил в дверь, за которой сидят торговцы, а ждал его снаружи. Я приходил, стучал в дверь, кто-нибудь выходил, забирал сумку, и я шёл обратно.

В тот день, о котором я хочу рассказать, мы с сестрой играли у ручья недалеко от нашего дома. Мы занимались тем, что сооружали из листиков и веточек всякие кораблики, пускали их вниз по ручью и смотрели, чей кораблик проплывёт быстрее и дольше продержится. Чтобы было интереснее, мы создавали искусственные волны и ветры. На кораблики иногда сажали муравьёв и воображали, что это матросы. Это занятие так захватывало нас, что мы ничего вокруг не замечали. Светило солнце, на воде играли блики, деревья шумели, а мы возились на берегу, всецело поглощённые игрой. Сейчас, вспоминая тот ручей и как мы ползали вдоль него на четвереньках, я искренне сожалею, что взрослым, как правило, такие занятия не интересны. Хотя вот я не уверен, что существуют более важные и интересные дела. Мне кажется, что дела взрослых — это по большей части какой-то невероятный идиотизм. Наблюдая, чем они занимаются, мне хочется кричать: прекратите!!! Как вам не стыдно тратить время на эту чушь?!!

Впрочем, ради справедливости должен сказать, что те взрослые, которые живут по эту сторону Стены, не такие уж и нудные. Это мне только казалось иногда, что они скучные, когда приходилось терпеть их разговоры о непонятных делах. В основном же, понимаю я теперь, дядя, да и вообще все наши, всегда оставались детьми. Что такое настоящий взрослый мир, я узнал много позже — и совсем в другом мире.

И дело не в том, что тогда, пуская корабли по ручью, я был счастлив. Нет, я вообще не думал о том, что такое счастье, я был слишком занят для этого. Просто я понимаю теперь, что только подобными делами, в общем, и должен заниматься человек.

«Что же такое страшное произошло за Стеной, — часто думал я, — что люди превратились в Других, которых все боятся? Чем они живут? И зачем так живут?» Я не мог этого понять. Не могу и сейчас, хотя сам уже тяжело болен.

Так вот, не ведая забот и ни о чём не думая, кроме важнейшего дела навигации, мы полдня просидели у ручья. У меня, правда, нарастала смутная тревога, которую я пытался прогнать прочь, — тревога о том, что подходит время обеда и миновать его просто так не получится. Я по опыту уже знал, что где бы мы ни были, бабушка нас настигнет, если пришло время обедать. Так бывает, кстати, в приятном сне: всё хорошо до тех пор, пока не начинаешь смутно догадываться, что это всего лишь сон. Тем не менее я всегда надеялся, что в этот раз она всё-таки забудет про нас. Но она никогда не забывала. Время от времени я с опаской поглядывал в сторону дома, откуда к ручью вела тропа. И в самом деле, вскоре между деревьев замелькал её белый платок.

– Обедать? — спросил я с тоской, когда она достаточно приблизилась.

– Сначала дяде отнеси, а потом обедать, — бабушка вручила мне небольшой рюкзак. — Только быстро.Давай-давай! — поторопила она, видя, что я не спешу и смотрю на свои корабли.

Я взял рюкзак и побежал напрямик через лес к Дороге. Добежав до Стены, я не спеша пошёл вдоль нее. Всё-таки странная это быластена, она не переставал меня удивлять, хотя я видел ее уже много-много раз. Обычно если видишь что-то часто, вообще не обращаешь внимания, но со Стеной так не получалось. Высоченная, древняя, она, казалось, загораживала страшную тайну (впрочем, так оно и было). Вдоль неё росла пожухлая трава, вялые одуванчики, репейник и чертополох. «Странно, — думал я, шагая по тонкой тропинке и отталкиваясь левой рукой от её горячей поверхности, — у такой стены только такие вялые одуванчики и могут расти, есть в этом загадочная закономерность. И именно чертополох с репейником». На обочине я увидел одинокий голубой люпин — он ужасно выбивался из общей картины, до того он не к месту и некстати. Мне стало жаль его, один, без родственников, вылез среди каких-то колючек и пушистых дохляков, в общем, среди чужаков, не имеющих с ним ничего общего.

– Да, бедняга, — сказал я, — не хотел бы я оказаться на твоём месте. Ох, как не хотел бы!

Он покачал своей красивой, устремлённой к солнцу головой и ничего не ответил.

По пути я, разумеется, срывал колючие цветки репейника и лепил их к штанине в расчёте покидаться затем в сестру. Репейник отлично прилипает почти к любой одежде, главное — не кидаться им в волосы, а то придётся потом выстригать.

Наконец я дошёл до Торговых рядов. В глухой стене была дверь, за которой сидели наши, и я собирался уже постучать в неё, как вдруг заметил, что она приоткрыта. В первый раз я такое увидел, обычно дверь была заперта. Всегда происходило так — я стучал в неё, затем спустя несколько секунд мне открывали, забирали мешок, и я уходил. Но сейчас мне показалось глупостью стучать в открытую дверь. Раз дверь открыта,подумал я,значит, можно зайти. Что-то мне, конечно, подсказывало в глубине души, что это моё рассуждение, может, и верно в отношении всех других дверей на свете, но к этой конкретной не относится. Тем не менее я отворил её сильнее и шагнул внутрь, в полутёмное помещение. Там стояли шкафы, стулья, стол с чайником и стаканами, на полу лежали какие-то тюки. С противоположной стороны была ещё одна дверь. Я обошёл стол и толкнул её. Она легко поддалась, и яркий солнечный свет ударил мне в глаза — я оказался за Стеной.

Я увидел спины наших, в том числе моего дяди, за ними прилавки с товарами, а за прилавками широкую гладкую серую дорогу. По обочинам валялся всевозможный мусор, буквально горы вонючего мусора. Пакеты, объедки, огрызки, обломки, куски железа, дерева и резины, раздавленная кошка и чёрный кал — и всё это издавало запах гниения и разложения. Я ни разу не видел на нашей стороне, чтобы где-то валялся мусор, никто никогда не бросал ничего вдоль дорог, да и вообще нигде.

Взад и вперёд по дороге проносились цветные механизмы на колёсах, издавая шум, похожий на жужжание огромного шмеля. Мне уже рассказывали раньше, что это за стремительные штуки, их называли «машинами», но сам я до этого ни разу не встречал их, потому что на нашей стороне таких вообще не было. Они возникали точкой вдали, быстро увеличивались и пролетали мимо с такой скоростью, что я не успевал рассмотреть их в деталях. Я до того увлёкся движением гигантских шмелей, что и не заметил сразу, как к дядиному прилавку подошёл незнакомец. Но он закрыл собой солнце и заговорил с дядей, и я поневоле переключился на него. Длинный, сутулый и с виду очень уставший человек. Он спрашивал что-то у дяди тихим и вялым голосом, как будто ему трудно было говорить. «Боже мой, — мысленно воскликнул я, — это же он!» Да, ошибки быть не могло, это был тот самый Другой, которого мы с сестрой повстречали однажды у Медвежьего пляжа! И тут он обратил на меня свои странные белёсые глаза. Мне сразу стало не по себе, как и тогда, в тумане: что-то очень страшное было в его взгляде, злое и холодное. Он улыбнулся мне, но до чего же противно! Обычно улыбка вызывает ответную улыбку, потому что она означает симпатию и теплоту. Но его улыбка не имела ничего общего с этими чувствами.

Он довольно долго так смотрел, и дядя наконец заметил его устремлённый вглубь лавки взгляд. Дядя обернулся и увидел меня. На его лице отразился испуг, и он резко встал, оказавшись между мной и Другим. А дальше началось нечто странное: я вдруг услышал гром, который загрохотал так, что мне пришлось зажать уши, и то же сделали все остальные в лавке, и пришелец в том числе, он вообще согнулся и побелел, как будто от боли. Но самое удивительное в этом громе было то, что его производил дядин голос,грохоча словами, смысла которых я не мог понять. А затем вдруг внезапно наступили сумерки, и поднялся холодный ветер, мусор на дороге закрутился вихрем и полетел в разные стороны, и сутулый незнакомец попятился, попятился назад, и его едва не сбила пролетавшая мимо машина. Дальше я ничего не видел, потому что мне вдруг очень поплохело, закололо в висках и чуть не стошнило, я закрыл лицо руками и почувствовал, что падаю. Я падал и падал, летел и летел, и никак не мог достичь земляного пола под ногами. Меня окружила непроницаемая чернота и тишина, а я всё падал и падал, ничего не видя и не слыша и только чувствуя, что падаю уже целую вечность.

Очнулся я не в своей комнате, а в бабушкиной, на первом этаже. Я лежал на её кровати, укрытый простыней, в открытое окно лился яркий солнечный свет, и пахло лимонным цветением. Я сразу вдохнул поглубже, ведь это такой особенный аромат, который чудесным образом поднимает настроение. И какой резкий контраст я ощутил по сравнению с запахами Дороги! Как дико и мрачно воняли эти кучи мусора, и как свежо и радостно пахло сейчас из окна! Не хочу сказать, что сирень, жасмин или черёмуха хуже лимона, но он обладает какой-то неповторимой нежностью и утешительными свойствами. И поэтому я, вдыхая насыщенный его цветами аромат, невольно улыбался. У изголовья на табуретке сидела бабушка, рядом стояли дядя и сестра.

– Что это было? — спросил я дядю, имея в виду произошедшее в торговых рядах.

– Ты потерял сознание. От духоты, наверное, — ответил дядя.

– Но перед этим? Что это было? У тебя был такой голос… И сумерки, и ветер?

– Обычная гроза. А теперь о важном — как ты мог зайти внутрь? Ты же знал, что это ни в коем случае нельзя делать!

– Дверь была открыта, вот я и решил…

– Что же вы дверь-то не заперли? — заступилась за меня бабушка. — Кто угодно так зайдёт!

– Да, — добавила сестра, явно не совсем понимая, о чём идёт речь, но считая своим долгом поддержать меня.

– Никогда, — серьёзно произнёс дядя, — никогда больше так не делай!

– Конечно, дядя.

– Ну и отлично. А теперь вот что — ты раньше где-нибудь видел того человека?

Я покраснел. Потому что понял, что сейчас придётся признаться в своём вранье и рассказать правду. Сколько раз бабушка говорила мне, что никогда нельзя врать, ведь тайное рано или поздно станет явным, но я почему-то всё равно врал. Смущаясь, я рассказал о нашей с Эолой встрече с незнакомцем в тумане на поле.

– Простите, что сразу не рассказал, мы думали, вы смеяться будете над нами, что мы трусы.

– Да, — сказала сестра.

– Ясно-ясно, — озабоченно пробормотал дядя. — Так я и думал.

О чём он думал и что ему стало ясно, он не сообщил, а потрепал меня по плечу и вышел из комнаты. Я почувствовал, что ко мне вернулись силы, и принял сидячее положение. Лежать дальше не имело смысла, меня звали солнце, благоухание садов, шёпот ручья и ветер в ивах.

– Бабушка, мы к ручью! — сказал я, одеваясь.

– Идите-идите, только вот что, — обратилась она к сестре, — там солнце, возьми-ка мой платок.

Задумавшись на секунду, она добавила, с подозрением смотря на нас:

– Кстати, а где он?

Мы с сестрой переглянулись. Дело в том, что белый бабушкин платок мы так ей и не вернули. После того как мы разорвали его, чтобы повесить тряпочку на жасминовый куст, он совсем потерял вид, и мы решили его не возвращать. Мы подумали так — спрячем его, а бабушка, возможно, и не вспомнит, мало у неё, что ли, других платков.

– Мы его порвали! — с трагической горечью призналась Эола. — Чтобы украсить куст у Медвежьего камня! Прости!!!

И она зарыдала. Я всегда удивлялся этой её способности взять и заплакать на ровном месте, причём так, чтобы взрослые тут же начали жалеть её, утешать и усюсюкивать. В общем, умела она манипулировать людьми. Я-то ни секунды не сомневался, что плач её неискренний, но исполнялся он, что и говорить, виртуозно. Она всхлипывала и подвизгивала, выла и тёрла глаза, размазывая слёзы по щёкам.

– Ну что ты, внученька! Ну что ты! — засуетилась бабушка, не успев даже рассердиться. — Что так плакать? Подумаешь, платок какой-то! Я тебе десять таких подарю!

Она нагнулась и прижала Эолу к груди.

Видя, что всё в порядке, я решился спросить бабушку:

– Кстати, а что это за куст с ленточками, ты не знаешь?

– Знаю. Считается, что если повязать на него ленточку и загадать желание, оно обязательно исполнится.

Услышав это, я разволновался, причём так сильно, что даже покраснел. Это, конечно, стало всем заметно.

– Кстати! — вспомнила сестра. — А ты мне ведь так и не рассказал, что загадал тогда!

На помощь мне пришла бабушка:

– А вот это ни в коем случае нельзя рассказывать! Иначе не сбудется.

– М-м-м, жаль, — с фальшивым огорчением я покачал головой, — а мне так хотелось тебе рассказать!

Сестра, правда, всё равно допытывалась потом целый день:

– Я спасла нас от бабушкиного гнева, применив всё моё мастерство, а ты даже не можешь сказать, что загадал! И после этого ты ещё можешь называться моим братом?!

– Извини, извини, — разводил я руками, — слышала, что она сказала? Я бы с радостью, но…

После того случая в Торговых рядах я долго не мог забыть вонь Дороги. Я не понимал, как же там, на той стороне, живут люди, если так воняет во всём Городе. Как они просыпаются и вдыхают первым делом это зловоние, как они ходят по улицам и всё время дышат смрадом помоек. Мне казалось, что у них всегда должно быть плохое настроение.

Я даже стал видеть кошмары, в которых ощущал запах Города. Мне снилось, что я оказываюсь на помойке и не знаю, как выбраться оттуда, потому что со всех сторон непреодолимые груды мусора. Я просыпался испуганный, вскакивал и дико озирался по сторонам, пока наконец не обнаруживал, что сижу на своей кровати на втором этаже, а из открытой двери балкона доносится благоухание сада. От радости, что я дома и не воняет, я прямо-таки смеялся в голос.

Дядя, заметив моё тревожнее состояние, сразу понял, что это связано с тем случаем. Как-то за завтраком, когда бабушка с сестрой куда-то ушли и мы остались вдвоём, он прямо спросил, что же меня беспокоит. Я честно рассказал ему о своих снах про помойку.

– Вот видишь, — сказал он, — как опасен Город! Именно поэтому большинству из нас запрещается бывать на той стороне. Всего несколько секунд хватило, чтобы заразить тебя. А если бы ты провёл там часы? Или дни? Скорее всего, мы потеряли бы тебя навсегда! Ты бы стал одним из них. Понимаешь?

– А сейчас я не стану одним из них? — с ужасом спросил я, вспоминая того сутулого усталого незнакомца с неприятным взглядом.

– Не переживай, ты был там совсем недолго, и скоро всё пройдёт. Но впредь — будь очень осторожен!

– Да уж, обещаю! — воскликнул я. — Обещаю, что ноги моей на той стороне никогда больше не будет!

На рыбалку мы с дядей ездили регулярно. И не потому что нам прямо-таки необходима была рыба, мы и без рыбы прекрасно обходились. Нам нравился сам процесс — сидеть в лодке с удочками, следить за поплавком на мелкой ряби, наблюдать закат и чернеющий лес на берегах. Эола, кстати, равнодушно относилась к рыбалке. Ей было противно насаживать червя, возиться с мокрой скользкой рыбой, вытаскивать крючок из её пасти. Она больше любила с бабушкой ходить в лес собирать ягоды на полянах. А я, наоборот, терпеть не мог ползать по поляне, согнувшись вдвое, и обирать кусты, пока тебя едят комары. Уже через десять минут я уставал так, как будто весь день таскал тяжести. Вообще я давно заметил, что если берешься за дело, которым заниматься лень, то устаёшь сразу. Наступает вялость и апатия, бледнеешь, ноги переставляются с трудом. А если занимаешься чем-нибудь увлекательным, то запас сил неисчерпаемый, прыгаешь, бегаешь, взлетаешь на деревья, и никакой усталости.

На берегу Озера мы держали старую деревянную лодку с вёслами. Мы всегда вытаскивали её из воды, чтобы в случае шторма не унесло. Хотя на нашем Озере штормы бывали крайне редко, наверное, раз в несколько лет.

В этот раз к нам присоединился Рыбак, тот самый, который вывел нас с Эолой из леса, когда мы потерялись. Втроём мы легко столкнули лодку в озеро. Вернее, даже вдвоём, потому что мне велели садиться сразу, ещё на берегу. Я разместился на носу, Рыбак на корме, дядя на скамье посередине, с вёслами. У меня было важное место — тот, кто сидит на носу, спускает и поднимает якорь, когда уже выбрано место для остановки. Дядя взялся за весла и принялся грести. У него ловко это получалось, легко и уверенно, без особых усилий, но при этом так, что шли мы быстро. Лопасти погружались в воду очень плавно и с тихим всплеском выходили почти без брызг. И кроме этих вот всплесков, ничто не нарушало тишину чёрного Озера, даже чайки молчали. Нас окружали удаляющиеся берега в серых валунах и кривых соснах, дул ветерок с запахом водорослей, клонилось к закату тусклое красное солнце. При таком солнце вода становится особенно тёмной, а солнечная дорожка бордовой. И вот пока дядя грёб, я смотрел на эту дорожку и представлял, как смогу дойти по ней до самого горизонта. Рыбак в это время возился с удочками. Я часто замечал, что взрослые редко могут просто любоваться миром, они всё время ищут себе занятие.

Честно говоря, мне тоже хотелось погрести. Но дядя доверял мне это дело обычно только на обратном пути и когда прошли уже большую часть. Думаю, это потому, что я грёб медленно и шумно. Хотя я старался изо всех сил, так, что тучи брызг летели ему в лицо.

Мы встали в полукилометре от острого скалистого мыса, выдающегося в озеро. На самом краю этого мыса росла особенно высокая и кривая сосна, частью мёртвая — от удара молнией. Я спустил якорь (тяжёлый камень, обвязанный верёвкой) на дно где-то на глубине двух с половиной метров. Мы выбрали это место не случайно, сюда действительно часто заходили окунь, плотва, подлещик, щука и даже судак. Дядя говорил, что рыба любит это место, потому что здесь есть какая-то особенно приятная для неё яма.

– Хорошая стоянка! — одобрил Рыбак.

Я немного расстроился из-за того, что, оказывается, не только мы с дядей знаем это место.

Пока мы ехали, Рыбак настроил мою удочку по-своему, повесил свой поплавок, грузила и новый крючок.

– Держи, попробуй теперь так половить. Увидишь, вся рыба твоя будет.

– Откуда ты знаешь? — спросил я.

– Откуда?! — он обиделся. — Да я первый рыбак в округе.

– Вот как! — усмехнулся дядя. — Я вообще-то фору могу дать любому первому рыбаку в округе.

– Что ж! — воскликнул Рыбак. — Предлагаю пари.

– Согласен! Какое?

– Кто меньше рыбы выловит, тот год не бреется.

– Идёт, — равнодушно кивнул дядя.

Мне, признаюсь, это пари показалось несправедливым. По-моему, Рыбак в любом случае ничего не терял.

Насадив червей на крючки, мы закинули удочки. Припоминаю в этой связи, кстати, что не всякий червь хорош для рыбалки. Если он очень маленький и вертлявый, его сложно нацепить так, чтобы не порвать. Если же он длинный и жирный, то рыба его съест, не задев крючка. В общем, это определённое искусство — выбрать нужного червя и правильно насадить его на крючок. Но поскольку мы с дядей выходили в озеро регулярно, я уже был опытен в этих вопросах.

Далеко не всегда сразу начинало клевать. Иногда вообще не начинало. В таком случае мы сматывали удочки и ехали искать другое место. Но в этот раз всё пошло как надо. Не прошло и минуты, как я заметил лёгкое подёргивание поплавка, которое ни с чем не спутаешь, даже если на воде сильная рябь. Спустя секунду он резко ушёл под воду, и я дёрнул удочку вверх. Леска натянулась и пошла по воде зигзагами — рыба пыталась освободиться. Я умело подсёк её, не дав глубоко заглотить крючок, и вытащил. Это была плотва, вполне приличного размера, и я с гордостью положил её в ведро. Однако спустя секунду дядя вытащил здоровенного леща, а Рыбак щуку.

В течение следующего часа я выловил много плотвы, окуней и ненужных ершей, но ничего крупного мне не попадалось. Дядя с Рыбаком, наоборот, часто таскали большую рыбу. Наверно, думал я, мне не идёт большая рыба потому, что я сам ещё маленький.

Сложно было сказать, кто из них выигрывает. Перевес оказывался то на стороне дяди, то на стороне Рыбака. В какой-то момент последний предложил считать только крупную рыбу. Дядя согласился, хотя рыбы у него было побольше, но именно крупной поменьше. Я, разумеется, болел за дядю и очень переживал. И как назло, Рыбаку чаще шла большая рыба.

Солнце почти совсем село за горизонт, оставался лишь край красного диска. До конца рыбалки было ещё минут тридцать, и Рыбак повеселел, предчувствуя победу. Дядя никаких эмоций не выражал, и я не мог понять, расстроен он или нет. Он свернул удочку и стал готовить маленькую донку. «Что ж ты делаешь, дядя!» — про себя сказал я, не осмеливаясь вслух давать ему советы. В общем, я огорчился ужасно, видя, что он творит, как он теряет время. Минут пять неспеша он готовил донку, потом закинул её и пристроил на борту. Рыбак улыбался — ещё бы, ведь за время, пока дядя возился, он вытащил двух судаков, по килограмму-полтора. И тут донка у дяди подскочила и я тоже. Она ударила в борт и чуть не улетела, но он ловко поймал её и встал в рост. Леска натянулась, причём с такой силой, что лодку повело и дядя едва не выпал за борт, но он упёрся ногами покрепче и стал медленно заматывать. Видя его нечеловеческое напряжение, я испугался, что он поймал какое-нибудь чудовище, и пробормотал, побледнев:

– Дядя, а не лучше ли выбросить донку? Чёрт с ним, с этим спором!

– Не бойся, — расхохотался дядя, — всё будет хорошо!

И пока он смеялся, я услышал гром в отдалении, прозвучавший как будто в такт его смеху.

Вскоре он подтащил рыбину к лодке, и я увидел, что это здоровенный сом. Рыбак схватил подсак и стал помогать дяде его вытаскивать. Сом был килограммов на двадцать – двадцать пять.

– Ну что? — спросил его дядя, когда они вытащили сома. — Что там насчёт крупной рыбы? На сколько твоих мой сом потянет?

– Ничего, — нахмурился Рыбак, — ещё не вечер. — И закинул удочку.

Но вообще-то был уже вечер. До конца рыбалки оставалось минут десять. Солнца, правда, уже не было видно: там, на западе, горизонт затянуло странным черным маревом, которое иногда рассекали молнии. Поднялся порывистый ветер, чайки всполошились и испуганно заметались. Приглядевшись, я понял, что тьма надвигается на нас, причём очень быстро.

– Дядя, — сказал я, — посмотри!

Дядя посмотрел, и Рыбак посмотрел, и тут они, ни слова друг другу не сказав, стали быстро сматывать удочки.

– Якорь, быстро! — крикнул мне дядя.

Я вскочил и бросился к канату, предчувствуя, что грядёт нечто страшное.

И в самом деле, спустя несколько секунд задул ветер такой силы, что лодку стало разворачивать, а вдали поднялась высокая пенная волна и помчалась в нашу сторону.

Пока я поднимал якорь, дядя сел на весла и принялся поворачивать лодку носом к ветру. Он это очень вовремя сделал, потому что как раз подошла та самая волна и вздыбила лодку почти вертикально. За этой волной шла вторая такая же, а за ней раза в два больше. Я видел, что дяде тяжело держать курс против ветра, лодка постоянно пыталась встать боком. Тут ещё начался дождь. Этот дождь я никогда не забуду — как будто серая водяная стена вдруг заслонила небо. Ураган рвал эту стену на части, бросая в нас колючие брызги, и выглядело это так, как будто по воздуху тоже несутся волны.

Озёрная вода и дождь за несколько минут наполнили лодку выше щиколотки. Увидев это, Рыбак выбросил дядиного сома, затем взял корзину, вытряхнул из неё рыбу в озеро и стал торопливо вычерпывать воду. Несмотря на скорость его работы, её уровень почти не уменьшался.

Дядя грёб и грёб, буквально выбиваясь из сил, а я сидел на носу, глядел на все это буйство стихии, на хаос, смешавший воду и небо, и думал, что подобная красота мне ещё не встречалась. Мне, конечно, было страшно, по выражениям лиц дяди и Рыбака я понимал, что дело серьёзно и нам угрожает опасность. Но буря была прекрасна, она завораживала своей дикой мощью. Нас окутала серая водяная мгла, тучи вместе с молниями как будто спустились к нам и крутились в бешеном вихре вокруг лодки, и воздух пах горечью грозы. Мне хотелось встать в рост, вдохнуть этот воздух полной грудью и закричать что-нибудь навстречу ветру, во весь голос, так, чтобы мой крик слился с бурей. И тогда я бы стал её частью, превратился в волны, тучи и ливень.

– Сядь! Сядь, быстро! — закричал мне дядя.

С удивлением я вдруг обнаружил, что и в самом деле стал уже подниматься. Я поспешно сел обратно и вцепился руками в борта, чтобы меня не выбросило. Похоже, я только что пережил сильнейшее Откровение.

Тем временем дяде с Рыбаком было явно не до откровений. Стиснув зубы и уставившись в одну точку (куда-то под скамейку, на которой я сидел), дядя грёб, не сбавляя усилий. Ему чудом удавалось удерживать лодку носом к ветру, хотя мы ничуть не продвигались вперёд. Рыбак, согнувшись вдвое, выплёскивал корзиной воду. В какой-то момент он прокричал, пытаясь перекрыть бурю, что готов поменяться местами с дядей. Тот так же громко поблагодарил и отказался — всем было ясно, что Рыбак сказал это чисто из вежливости, потому что меняться в таких условиях местами означало наверняка вылететь за борт.

Через пару часов напор ветра стал ослабевать. По-прежнему лил мощный ливень, но по сравнению с тем, что недавно было, нам он показался смешным дождиком. Небо не прояснилось, но чуть просветлело, и мы поняли, что шторму конец. Ещё через полчаса мы пристали к Острому мысу. Вытащив лодку на берег, мы подошли к сосне и повалились под неё на ковёр иголок. Дядя упал прямо лицом, раскидав руки. Я забеспокоился, что сотни иголок сейчас впились в его щёки и делают ему больно. Да, под этой огромной сосной за столетия накопилось очень много иголок, зелёных, жёлтых и серых — самых древних. Я лежал на спине и смотрел в крону сосны в вышине, туда, где она, казалось, касается неба. На ветви прямо надо мной сидела большая чёрная ворона и вертела головой туда-сюда. Вдруг что-то плюхнулось на мой лоб.

– Фу, —яс отвращением вытер лоб, — на меня ворона нагадила…

– Это хорошо, — сказал Рыбак, — значит, будешь счастливым.

Когда мы пришли домой, мокрые, растрёпанные, еле живые, нас встречал почти весь посёлок. Глядя, как эти люди радуются и аплодируют нам, я чувствовал себя героем. Жаль только пропала вся рыба и я не мог похвастаться дядиным сомом. Если бы он был у меня в руках, то мои приятели упали бы в обморок от зависти и восхищения. Я шёл и гордо смотрел вперёд, стараясь не выдавать своего волнения, но краем глаза заметил, что девочки-близняшки из соседнего сада, с которыми мы иногда играли, не сводят с меня влюблённых глаз. «Ещё бы, — думал я, — кто другой из ребят побывал в такой суровой передряге и остался жив!»Пока я размышлял так, ко мне подошла другая девочка, которую я почти совсем не знал. Она взяла меня за локоть и сказала шёпотом: «Приходи ко мне после ужина! Расскажешь про ураган?» Я не успел ответить, потому что появилась Эола и нагло влезла между нами, расцепив наши руки.

– Ох, что вас ждёт! — сказала она мне на ухо. — Бабушка в гневе.

Эта информация не сильно испортила мне настроение, ведь я был ещё ребёнком, и значит, всю ответственность понесут взрослые.

Бабушка на самом деле встретила нас сурово. Когда мы зашли в наш сад и скрылись от глаз посторонних, она вышла на крыльцо и сказала, строго глядя на дядю с Рыбаком:

– Ну что, шаманы сраные? Чуть не убили ребёнка?

Я от её обращения прямо очень растерялся, никогда не слышал, чтобы моя бабушка, воспитаннейший человек, произносила такие слова. Во-вторых, я не понял, почему она называет их шаманами и какого ребёнка они хотели убить.

– Какого ребёнка, бабушка? — спросила Эола, которая тоже не поняла.

– Этого, брата твоего! — сердито крикнула она.

– Дядя, вы хотели меня убить? — это уже я спросил.

– Да нет, блин! — он раздражённо махнул рукой.

– Бабушка, а почему ты называешь их шаманами? Это метафора?

Она странно просмотрела на меня и покачала головой.

– Уж не знаю, о чем ты говоришь, о какой такой метафоре, но если это новое ругательство, то да, именно это я хочу сказать.

Я понял, что бабушка не знает, что такое метафора, и спросил дядю, почему она называет их шаманами. Он вздохнул и ответил:

– Потому что мы — шаманы.

Так мы с Эолой узнали, что, оказывается, шаманы — это не персонажи старых сказок и легенд, а реально существующие люди. Но самое удивительное заключалось, конечно, в том, что шаман — наш родной дядя, которого мы знаем всю жизнь. К сожалению, больше он ничего нам рассказывать не стал. Когда они с Рыбаком ушли, мы попытались расспросить бабушку, но она тоже ничего толком не прояснила. Сказала лишь, что буря случилась из-за того, что они жульничали на рыбалке.

– Когда два шамана вместе начинают шаманить друг против друга, ничего толкового не будет. Хорошо, что не погибли все.

Ночью мы с сестрой долго не могли заснуть, потому что обсуждали эту новость. Мы теперь ещё больше гордились нашим дядей, но расстраивались из-за того, что бабушка запретила обсуждать это с другими ребятами. Жаль, что нельзя было похвастаться, и мы стали выдумывать, как бы публично спровоцировать дядю на то, чтобы он показал своё умение.

– Знаешь, — сказал вдруг я, — когда я вырасту, тоже стану шаманом.

Эола молчала. Я подождал минуту, но она так и не ответила.

– Ты что, не веришь? Думаешь, не стану?

Она снова промолчала. Я прислушался и услышал её тихое дыхание. Всё ясно, заснула. Я повернулся на другой бок, к стене, вдохнул поглубже запахи сада, проникающие через открытую дверь балкона, и закрыл глаза. «Такой это странный момент, засыпание, — подумал я. — Никогда его не поймаешь. Не спишь, не спишь, а потом — бац! — и ты уже спишь».

Теперь я часто вижу один и тот же сон. Хотя это не совсем правда — про один и тот же сон. Когда люди говорят, что они снова увидели сон, который уже снился раньше, мне кажется, они привирают. Все сны чем-то отличаются, и не может быть, чтобы они повторялись точь-в-точь. Другое дело, что иногда возникает обманчивое ощущение, будто ты уже видел этот сон, причём много-много раз, хотя на самом деле видишь его впервые.

Так вот, мне снится, что я поднимаюсь на большой красивый корабль с надутыми белыми парусами. Я бы назвал его фрегатом, но не уверен, что это действительно так. Все залито ярким солнечным светом, небо ясное, только вдалеке, наполовину скрытые парусами, видны белоснежные пышные облака. Эти облака кажутся мне гигантскими воздушными замками. Поднимаясь на парусник, я испытываю необыкновенную радость. Я понимаю, что похожие чувства были у меня только в раннем детстве. Дует ветер, хлопая парусами, и я знаю, что корабль сейчас отправится в путь, далеко за горизонт, туда, где облака превращаются в сплошную линию. Я подхожу к фальшборту, облокачиваюсь и глубоко вдыхаю морской воздух. Мне так хорошо и спокойно, что я понимаю — нет на свете места лучше, чем этот корабль. И внутренний голос (который никогда не обманывает) подсказывает, что я останусь на нём навсегда. Но я всегда просыпаюсь до того, как парусник отплывает!

Мир так устроен, что всё когда-нибудь заканчивается. Кому-то покажется, что это плохо. Но нет, это не плохо и не хорошо. Когда заканчивается что-нибудь одно, начинается другое. Правда, могут оставаться сожаления о том, что слишком рано закончилось. Но дело в том, что если бы оно никогда не заканчивалось, то и не представляло бы такой ценности, какую представляет после завершения. Самую сильную ностальгию вызывает то, что прошло окончательно и уже никогда не повторится.

И всё же в конце пути хочется достичь состояния неизменности, оказаться там, откуда уже не придётся уходить и где хотелось бы остаться навсегда. Рано или поздно должно быть такое — самое последнее — пристанище. Именно оно мне и снится, когда я вижу корабль.

Мы с Эолой очень любили ходить на речку. Вода тамбыла тёплая, и можно было не вылезать из неё часами. Любопытно, что, например, в Озере вода всегда оставалась одинаково ледяной, независимо от погоды. Мы всё равно иногда купались в Озере и заметили такую интересную закономерность: если пробыть в холодной воде достаточно долгое время, то привыкаешь,и она перестаёт казаться холодной. Но дело в том, что привыкать не хотелось. Это, наверное, одно из самых неприятных ощущений, когда медленно заходишь в холодную воду: сначала она леденит ноги, потом колени, потом бедра и становится совсем невыносимой в области живота. И ты стоишь, не решаясь окунуться, а волны накатывают и плескают в ещё сухие части тела, и ты ёжишься, беспомощно обхватив себя руками. Другой минус Озера заключался в том, что до нормальной глубины приходилось идти почти полкилометра по колено в воде. Ну, и ещё одно обстоятельство выступало против купания в нём: нам казалось, что в таком чёрном озере, окружённом такими сумрачными берегами, обязательно должны водиться чудовища, которые незаметно подплывают, пока ты беззаботно плескаешься, хватают тебя огромными зубастыми челюстями и утаскивают на дно.

Другое дело на речке. Летом вода там была почти всегда тёплая, прозрачная, берега светлые и зелёные. Чаще всего мы ходили на Медвежий пляж, но вообще у посёлка было несколько пляжей, в равной степени привлекательных. Был ещё Собачий, Золотой, пляж Мудрых женщин, Скользкий пляж и даже Пляж любви. Не знаю, почему они так назывались, видимо, были какие-то веские причины. В тот день мы решили пойти на Собачий.

Путь на пляж лежал лесом, через Паучью тропу. Как всегда в таких случаях, я пустил Эолу вперёд, потому что она не боялась пауков. Мне кажется, кстати, что она вообще ничего не боялась.

Паучья тропа была особым местом, подобных которому я нигде больше не видел. Сейчас, вспоминая её, я думаю, что она волшебная. Но в то время я, конечно, не видел в ней ничего чудесного. Тропу покрывал неглубокий мох и пересекали корни, по обочинам росли чахлые сосны в лишайнике. И повсюду рядом с тропой тянулись паучьи нити. Можно было подумать, что здешние пауки охотятся не на мух и прочих насекомых, а на людей и крупных зверей (иначе зачем сети тянуть обязательно через тропу?)

– Ой, гляди, какой пушистый?! — издевалась Эола. — Хочешь погладить?

Я не хотел и торопился дальше. Но вообще, должен признаться: несмотря на пауков, я очень любил это место.

Дальше мы вышли к оврагу, и сосново-еловый лес сменился берёзовым, мох травой, а сумерки — ярким светом. Мы решили ускориться и весело побежали вниз, к реке, которую видно было уже отсюда. Она блестела между деревьев, и я заметил в просветах медленно проплывающих лебедей.

– Ого, — закричал я, — там сегодня лебеди! Мы будем купаться с лебедями!

– Как думаешь, это те же самые? — в восторге закричала она в ответ.

Я не успел ничего сказать ей по этому поводу, потому что на полном ходу врезался в человека, который внезапно вышел из-за толстой берёзы. Я отпрянул, но он схватил меня за плечо длинными сильными пальцами. Это был тот самый Другой, которого я видел в дядиной лавке. Его волосатая рука походила на паука, но я не мог стряхнуть её, так крепко он меня держал. И я снова заметил этот неприятный взгляд и странную нерадостную улыбку. «Зачем, ну зачем вообще улыбаться, — промелькнуло в моей голове, — если тебе не весело?»

– Отпусти его, урод! — Эола подняла ветку и бросила ему в лицо.

Он побелел от злости и двинулся к ней, не выпуская моё плечо.

– Беги, беги отсюда, позови дядю! — я оттолкнул её рукой.

По моему тону она поняла, что сейчас не нужно спорить, и что было сил рванула обратно, к Паучьей тропе. Другой не стал бежать за ней, потому что, конечно, не смог бы догнать её, не бросив меня. И я с облегчением смотрел, как её белое платье мелькает всё дальше и дальше в лесу. Последнее, что я помню, это очень сильный удар по затылку. Не знаю, с чем сравнить этот удар, мне тогда показалось, что на меня упало дерево.

Когда я очнулся, то сразу понял, что нахожусь внутри одного из тех шмелей, которые с огромной скоростью пролетали по Дороге. Мне уже приходилось видеть их: разноцветные, в стекле и на четырёх колёсах. Я догадался об этом по характерному звуку, который часто слышал, гуляя вдоль Стены. Я лежал в темноте внутри небольшого замкнутого пространства. Меня подбрасывало, било, возило из стороны в сторону. Пахло чем-то незнакомым, таких запахов на нашей стороне быть не могло, я не сомневался в этом, это, конечно же, запахи Города. Рядом со мной находились какие-то предметы, я их не видел в темноте и не мог распознать на ощупь. Я вспомнил игру в тёмном чулане, когда мы с сестрой предлагали друг другу разные предметы и спрашивали — что это? И не всегда могли ответить, что. Воспоминание о сестре вызвало такую панику, что я закричал. Мне отчаянно захотелось домой, в наш сад, в мансарду, сидеть с ней на балконе, и чтобы где-то рядом ходили по своим делам бабушка и дядя. И так мне стало жаль себя, маленького и беззащитного, что возникла надежда: а вдруг Другому тоже меня станет жаль? Он посмотрит на меня, я попрошу его, плача, отпустить меня, и он отпустит? Но я чувствовал, что он не отпустит. И я зарыдал.

«Хватит! — строго сказал я себе. — Хватит! Будь мужчиной».

Я понял, что веду себя недостойно и эта трусость точно не вызвала бы ни у кого уважения. Жалость бы вызвала, но не более, а это так унизительно! Что бы подумали Эола, бабушка и дядя, если бы увидели меня, свернувшегося калачиком и ревущего в грязном нутре этой летящей машины? Ох, думаю, они бы тоже заревели, и ещё как… Я понял, что лучше не думать о таких вещах, а то я вконец раскисну и буду ни на что не способен.

Я был уверен, что еду по той самой Дороге, которая проходила вдоль Стены. В то время я, конечно, ещё не знал, что существует множество других дорог. Вдруг, подумал я, мы проезжаем мимо рынка, который объединяет два наших мира и где торгует сейчас дядя? И если я буду звать на помощь, он услышит меня и спасёт?! И я закричал. Изо всех сил, громко и протяжно, как только мог. Я кричал до тех пор, пока не сорвался на хрип и писк. Убедившись, что больше кричать не могу, я затих в ожидании. Мне было ясно, что сейчас я больше ничего не могу сделать. Но надежда не угасла: я знал, что даже если я не еду вдоль рынка и дядя меня не слышит, он всё равно будет меня искать.

Я не мог думать о том, куда меня везут и зачем, я только хотел, чтобы эта мучительная езда скорее закончилась и мы уже наконец куда-нибудь да приехали. Разными частями тела, и чаще всего головой, я сильно бился о железное дно и стенки. У меня всё болело, и я всерьёз переживал, не переломаны ли кости. И ещё я задыхался от невыносимой вони. Мечтая о глотке воздуха, я невольно воображал летнее небо в нежаркую погоду. Не знаю почему, но вот именно так: яркое голубое небо с редкими, но очень пышными белоснежными облаками. Закрыв глаза, я видел эту волшебную, безумно притягательную синеву, в которой хотелось плыть, лететь и не знаю, что ещё делать, только бы быть в ней. Хочется приникнуть всем телом к её прохладе, вдохнуть её глубоко и замереть от счастья. Солнца не видно, потому что оно скрыто облаком; его округлые края потемнели, и видно, как тонкие лучи струятся, окружая облако золотой короной. А что может быть красивее такого вот лазурного неба и сочных, похожих на спящих толстых младенцев, облаков? В жаркий безоблачный день, когда солнце затмевает небо (да, я не ошибся, именно затмевает своим светом и жаром), синева исчезает, уступая место белому непрозрачному мареву. И вся красота пропадает. Хотя, конечно, есть своя прелесть и в очень жарком дне: бредёшь тогда по сухим пыльным дорогам, вокруг земля потрескалась, трава пожухла, деревья поникли, а солнце светит так, что смотреть по сторонам больно, всё как будто горит. В такие моменты кажется, что время остановилось, и жизнь тоже — ни собак на улицах, ни птиц, даже насекомые, и те попрятались куда-то. Но всё же я люблю свежее лето, с ветерком, с синим небом, с плывущими по нему роскошными кораблями облаков. Рассказывая всё это, я уже как будто слышу ваши возражения: «То облака у тебя похожи на младенцев, то на корабли, ты уж определись! Да и вообще где ты видел облако, похожее на младенца?!Ну уж ладно, допустим, при очень богатом воображении и сильной слепоте может такое быть, действительно померещится на небе младенец. Но вот чтобы корабли? Это уже совсем чушь и неправда. Ты вообще видел когда-нибудь корабли, дурак?» Ладно, ладно, вы правы. Это всё потому, что я начитался старинных дядиных книжек, а там приняты такие обороты: если уж заходит речь о красотах природы, так обязательно с разными сравнениями и метафорами, причём иногда самыми отчаянными. И ещё, может быть, дело в том, что я постоянно вижу во сне корабли.

– Вылезай, сучонок!

А я задремал в мечтах о прохладной синеве и не заметил, как мы остановились. Он стоял надо мной, подняв крышку багажника, а за ним простиралось тяжёлое пасмурное дождливое небо.

Мы были в Городе.

– Вылезай, сучонок, — он протянул длинную костлявую руку, больно схватил меня за плечо и вытащил наружу. Ноги затекли, я не смог стоять и упал. Тогда он взял меня за локоть и куда-то потащил по тёмно-серой дороге — такой же, как та Дорога, что проходила вдоль Стены, только поуже. Вдоль дороги стояли высокие многоэтажные дома, впервые я видел их так близко. Они выглядели заброшенными: с выбитыми стёклами, с черными провалами подъездов без дверей, с потрескавшимися стенами. Росли здесь и деревья, тополи, но до чего же жалко было на них смотреть! Это скорее пародия на деревья, чем сами деревья: чахлые, с поломанными сучьями, с отрезанной кроной. Это надо же, чтобы им так не повезло, ведь вполне вероятно, что их ещё в виде семян принесло откуда-нибудь из Леса по ту сторону Стены, и вот теперь они задыхаются здесь.

Я весь перепачкался в мокрой грязи, пока он тащил меня куда-то. На обочинах валялся мусор, и отовсюду доносился запах гниения. «Чем же это пахнет?» — думал я. Этот запах отчего-то вызывал у меня страх. И наконец я понял, в чем дело. На дороге я заметил дохлую кошку, наверно, раздавленную машиной, — с отрытыми неподвижными глазами, на асфальт вытекала из пасти струйка крови. И увидев её, я вдруг понял — это запах смерти. Ужас, который всё это время потихоньку проникал в сердце, охватил меня со всей силой, я снова запаниковал. Я знал, почему мне так страшно — потому что я не был готов к смерти. Я закричал, попытался вырваться, я бился в его руках, ни о чём не думая, а просто следуя инстинкту самосохранения, но он крепко держал меня. Я наблюдал как-то лань, загнанную волками, когда дядя взял меня с собой на охоту. Они её повалили на траву, один вцепился ей в круп, другой в горло, а она, ещё живая, смотрела на меня огромными, как будто пульсирующими глазами. Вот это та же самая паника, дикий животный ужас перед смертью.

– Заткнись! Заткнись! — зашипел он в бешенстве, так что глаза потрескались красными прожилками и слюна полетела изо рта, и несколько раз ударил меня по голове.

Я обмяк в его руках, теряя сознание. В последний момент перед тем, как провалиться в беспамятство, я увидел Эолу, играющую в белом платье у ручья. Она смотрела на меня и улыбалась.

«Два раза потерять сознание за такой короткий срок — это уже слишком!» — вот что подумал я, когда снова пришёл в себя в незнакомом тёмном помещении. Надо быть умнее, хитрее и, главное, не паниковать. Теперь по собственному опыту я знал, что паника делает только слабее, обезоруживает и даёт врагу преимущество. «Нет смысла поддаваться панике, — размышлял я, — в панике я становлюсь совсем беспомощным. Надо сохранять разум, держать себя в руках и ничего не бояться! В конце концов, что может со мной случится? Только смерть, а ничего страшнее не будет».

Кому-то может показаться странным, что десятилетний мальчик ведёт сам с собой такие философские разговоры о смерти. Кто-то скажет: не может быть такого, не дорос, не тот ещё ум в этом возрасте! Это всё неправда. Если бы те из вас, кто сомневается, вели, скажем, дневник с детских лет, то спустя многие годы, открыв его, вы бы обнаружили, что в вашей голове было всё то же, что и сейчас. По существу ничего не изменилось бы. Все самые главные надежды, стремления, волнения — те же самые, можете мне верить.

А во-вторых, десятилетние — уже очень взрослые, намного взрослее, чем сами хотели бы быть.

Итак, я пытался найти утешение в философии, убеждая себя, что смерть — это последняя инстанция, за которой ничего страшного не следует (потому что за ней не следует вообще ничего из имеющего отношения к нашему миру), и поэтому бояться нечего. Конечно, мне было немного жаль себя и ещё больше моих родственников. Я представлял, как горько будут плакать они, когда найдут мой маленький худой труп в синяках в каком-то заброшенном доме, как зарыдает бабушка, и как посереет дядино лицо, и как Эола в отчаянии обнимет меня своими ручонками. И по моим щёкам снова покатились слезы. «Стоп, хватит! — сердито закричал я на себя. — Хватит соплей! Никакой жалости!»

Я огляделся по сторонам. Судя по всему, это был подвал: сырые стены с торчащими ржавыми трубами, холодный каменный пол, тусклое грязное окошко на уровне потолка, за которым виднелись умирающие одуванчики. В одной из стен была железная дверь. В общем, мрачное место, в такие места я ещё никогда не попадал. Если проводить аналогии между внешним миром и внутренним, духовным миром человека, то вот у Других внутри, наверно, так же, как в этом подвале. И ещё я подумал, что у всех плохих людей внутри грязный и сырой подвал.

Дверь резко открылась, и внутрь, нагнувшись, чтобы не удариться головой, вошёлДругой.

– А! Очнулся, сучонок.

– Я не сучонок, — возразил я.

– Заткнись, — он подошёл и сел рядом на корточки.– Ну что, — сказал он, помолчав, — не повезло тебе. Ты понимаешь, что больше не вернёшься домой?

И он засмеялся. Так гадко, что меня замутило.

– Что тебе от меня нужно? — спросил я, стараясь делать вид, что не боюсь его.

– Я ещё не решил. Или убью тебя, или ты станешь одним из нас. Кстати, ты уже превращаешься, ты знаешь об этом? — И он снова засмеялся в своей манере. — Тебе ведь рассказывали, что здесь, в Городе, люди очень быстро меняются? Тебе говорили, что это как зараза, от которой нельзя излечиться? Ты очень быстро станешь одним из нас. Ты и не заметишь как, ведь изменения происходят не снаружи, они происходят внутри!

– Почему я?

Он встал.

– В Городе есть десятки тысяч таких вот подвалов. И почти в каждом из них — слышишь? — почти в каждом сидят дети вроде тебя. Их украли, увезли насильно. Мы становимся сильнее, а вы слабеете, потому что без детей у вас нет будущего. И скоро мы вас завоюем.

– Да зачем вам это надо?! — воскликнул я, не понимая, что за безумные вещи он говорит. — Какой смысл в этом?

– Как зачем? Нам нужны новые земли. Мы будем расселяться на ваших территориях, строить города и дороги. Но что-то я с тобой разболтался, сучонок.

Он пристально посмотрел на меня и приблизился вплотную. Я сидел на каменном полу, а он стоял надо мной и улыбался каким-то своим мыслям, и по его маслянистым глазам ясно было, что мысли у него самые отвратительные. Вдруг он нагнулся, желая, видимо, схватить меня, но я резко вскочил и отбежал в угол. Он распрямился и сказал злобно:

– Я бы убил тебя, как других. Но у нас особые планы на твой счёт.

Он неуклюже направился в двери, как будто движения давались ему с трудом и каждый шаг мучителен. Закрыв дверь, он с шумом задвинул засов снаружи.

Я остался стоять в углу, под пыльной паутиной без паука (конечно, разве мог здесь выжить паук, сюда и муха-то ни одна не залетит, он наверно давно уже мёртв!) и думал о словах Другого. Но больше, чем угроза смерти, меня поразил его рассказ о десятках тысяч подвалов, полных украденных детей. «Как же они там?! — беспокоился я. — Что с ними будет? Они ведь, наверно, ужасно хотят домой!» Очень это неприятная была мысль, очень, и самое печальное — я ничем не мог им помочь. И вдруг мне представилось, что в точно таком же подвале, в темноте, сидит на холодном полу Эола, а какой-то урод с гадкой улыбкой угрожает ей. Этого не должно быть! Не должно! Я понял, что просто обязан во что бы то ни стало сбежать отсюда.

«…Это как зараза, от которой нельзя излечиться. Ты очень быстро станешь одним из нас», — сказал Другой. Да-да, мне не раз говорил об этом дядя. Изменения начинаются быстро, и скоро ты превращаешься в чудовище. Вдруг я уже начал превращаться? И я не знаю об этом, ведь изменения происходят не снаружи, они происходят внутри! Я прислушался к себе. То есть я постарался увидеть себя изнутри, своё состояние, и выяснить, начались ли во мне какие-нибудь изменения или я остался прежним. Оказалось, что это очень непросто. Во-первых, я раньше не занимался подобными вещами и никогда ещё не проверял самого себя на соответствие самому себе. Во-вторых, я не знал, каким я был прежним, поэтому не мог понять сейчас, такой же я или уже не такой же.

Тут меня посетила ещё более мрачная мысль. Если я уже начал меняться, то меняется во мне абсолютно всё, мой образ мыслей, восприятие окружающего и себя самого. А это значит, что если изменения наступили, то я этого и не замечу. Так, например, подумал я, замечает ли какое-нибудь существо, что оно умерло? Нет, конечно, оно этого не знает, его просто больше нет. Точнее, оно изменилось. Отдаёт ли себе бабочка отчёт в том, что сначала она была яйцом, потом личинкой, потом куколкой? Разумеется, нет, и в первую очередь, потому, что у бабочек нет мозга и они вообще ни в чём не отдают себе отчёта. Но я не об этом. Я о том, что они не замечают этих удивительных превращений, они просто оказываются в новом состоянии, не зная, что были другими.

Только вот я, если превращения уже начались, превращался, к сожалению, не в бабочку, а в ужасного, безумного Другого, с противной улыбкой и кривой походкой. Я огляделся в поисках зеркала, хотя и так знал, что его здесь не может быть. Надо, надо бежать.

Окошко располагалось слишком высоко. Я обошёл комнату в поисках чего-нибудь, на что можно было встать, чтобы дотянуться до него. Ничего такого подходящего не попадалось. Железные банки, старая рваная куртка, полусгнивший ботинок, грязные тряпки непонятного происхождения и груда обтёсанных камней в углу. Ничто из этого не подходило на роль подставки. «Хотя, — подумал я, приглядевшись к камням, — если эту стопку переложить к стене под окно, то вполне хватит, чтобы до него дотянуться.

Я начал носить камни, сначала те, что поменьше. И уже через несколько минут понял, что задача это непосильная: они весили слишком много, и я сразу выбился из сил. Самые лёгкие из них были, наверно, килограммов по пять, а для десятилетнего ребёнка это уже приличный вес. Я присел на груду перевести дух. «У меня нет других вариантов, — сказал я себе, — только эти камни. Или же сидеть здесь, жалеть себя и плакать, вспоминая родных, пока мне не наступит конец2. Я поднялся и взял очередной камень. Плечи заныли от боли, пальцы, казалось, сейчас оторвутся. Положив камень под окно, я не сразу сумел разогнуться — так заломило мою спину.

Не знаю, как долго я таскал эти глыбы — час, два или все четыре. По свету из окошка нельзя было определить время. Единственное, что я мог понять, — там пасмурно и дождь. Я перетащил почти всю груду, на полу остались только самые большие камни, изначально лежавшие в основании. Мне сразу стало ясно, что я их не смогу поднять: некоторые из них превышали мой вес. Даже если бы мне удалось сдвинуть их с места, то водрузить их на стопку под окном я бы точно уже не смог. А того, что я перенёс, сильно не хватало, чтобы дотянуться до окна. В принципе, подумал я, можно залезть на эту груду и подпрыгивать до тех пор, пока не удастся зацепиться за выступ, тогда я подтянулся бы и попытался пролезть в окошко. Но сначала надо чем-нибудь разбить стекло. Кстати, прыгун я очень неплохой. В лесу я часто с разбегу подпрыгивал и в полёте цеплялся за нижние ветви деревьев. Однажды, правда, я промахнулся и так неудачно упал, что растянул связки на левой ноге. От боли я кричал на весь лес. А потом месяц еле ходил, волоча левую ногу. А в другой раз случилась история ещё хуже. Как-то, стоя в дверях чулана, я решил посмотреть, что лежит на верхней полке. И зная, какой я отличный прыгун, подпрыгнул изо всех сил. Но прямо над моей головой располагалась притолока, и я ударился об неё головой. Ох и больно мне было, я почувствовал, что голову пробил. Я так и повалился на пол в дверном проёме и валялся без сознания, пока меня не подобрал дядя. Вспоминая эти мрачные истории, я опять почувствовал тоску по дому. Хоть они были и мрачные, но очень родные. Лучше каждый день растягивать связки и биться головой о притолоку, чем сидеть в этом подвале.

И вот я стал прыгать. Это оказалось ужасно непросто, потому что камни были сложены не ровно, они качались и падали подо мной, и я боялся переломать ноги. Невозможно по-настоящему высоко подпрыгнуть, когда под ступнями нет нормальной надёжной опоры. Несколько раз я неудачно приземлялся и падал на пол, больно ударяясь. Вскоре я весь покрылся ссадинами и синяками. В конце концов я понял, что мне ни за что на свете не удастся допрыгнуть до окошка. Чтобы достать до него, на горке не хватало ещё пары глыб. Совсем обессилевший, я спустился вниз и сел на пол. И вдруг я заметил нечто очень похожее на край железного люка под глыбой в той куче, которую я пытался перетащить. Я встал, подошёл ближе и убедился — в полу действительно был железный люк. Доступ к нему преграждал всего один камень, но совершенно огромный и неподъёмный. Я попробовал сдвинуть его с места. Но безрезультатно. Тогда я упёрся спиной в стену и стал толкать его ногами. Потом перевернулся и упёрся в камень спиной, а ногами в стену. Всё напрасно, как ни напрягался я, как ни кряхтел и ни умолял его сдвинуться. Он был безумно тяжёлый (да и я вконец ослабевший).

Я сел на этот камень, положил локти на колени и опустил на них голову. Капли пота собирались на кончике моего носа и падали на пол. Мне было ужасно обидно, что я не могу сдвинуть этот камень, что мне не хватает сил. Точнее, мне казалось, что силы на самом деле есть, но я не могу ими воспользоваться. «Эх, — подумал я, — жаль, что я не шаман. Я бы сейчас такое натворил! Я бы приказал силам природы разрушить на фиг это здание!» Я закрыл глаза и представил, как по моей воле вдруг задрожит земля и пойдёт трещинами по округе, как Другие в панике побегут кто куда с испуганными глазами, а я подниму ураганный ветер, и его порывы ударят мощно по Городу и сметут всё на своём пути. Машины вперемежку с людьми не устоят под его напором и полетят по воздуху, сталкиваясь и разбиваясь. А ещё, ну это уже для яркого эффекта, я устрою грозу с жутким грохотом и треском, чтобы казалось, будто небеса лопнули, и тысячи молний вонзятся в землю, поражая врагов. А затем небо закроет клубящимися тучами, они будут мчаться, быстро меняя очертания и наводя этим ужас, и в нужный момент по моему знаку прольются на Город ливнем. Но не простым ливнем, это будет реальный потоп, который превратит улицы в бурлящие реки, смывающие машины, дома и жалких людишек!..

Снаружи загрохотало. Я открыл глаза — за окошком тёмная пелена, но не такая, какая бывает оттого, что наступил вечер, а такая, какая предвещает особо сильную грозу. «Ну и начнётся сейчас там», — подумал я.

Странно, но эти мои мечты придали мне сил. Я почувствовал себя на удивление бодрым, мои мышцы наполняла энергия. Вскочив с камня, я снова упёрся ногами в стену и со всей силой налёг на него руками и грудью. Точно тугая пружина, я стал распрямляться, и под моим давлением камень медленно пополз, оставляя на полу борозды. Я не останавливался, пока он не освободил люк полностью. Сделав это, я упал лицом на его железную холодную поверхность. Наверное, я лежал минут десять не шевелясь. Я чувствовал себя так, как будто весь день поднимался на гору. У меня однажды был такой случай — когда дядя меня взял с собой на охоту в первый раз. Мне тогда было лет семь или восемь. Он сказал: «Ну посмотрим, как ты справишься! Если выдержишь, значит, можно тебя брать, будешь охотником». И я выдержал. Хотя мы часов шесть поднимались по крутому склону на вершину холма и мне временами начинало казаться, что я сейчас упаду и умру. Но я не падал, а только молча шёл вперёд, еле переставляя ноги и тупо глядя в землю перед собой, на разноцветные мхи и травы. Комары сидели прямо на моем лице и на руках, кусали сквозь одежду, но я не отмахивался. Дядя иногда оборачивался и спрашивал меня: «Ну? Как ты? В порядке?» А я даже ответить не мог и только мычал что-то в ответ, стараясь придать мычанию оттенок утвердительного высказывания. В действительности же я думал: да ну ее, эту охоту, ещё одна такая охота — и я не вернусь домой живым. Примечательно, что мы тогда, как назло, ничего не подстрелили. Но он всё равно хвалил меня перед другими, вспоминая тот случай, и говорил с гордостью: «Молодец! Выдержал».

Я встал и взялся за выступ люка. С трудом, но он поддался, и под ним открылся круглый тёмный колодец. Из него пахнуло такой вонью, что я невольно отпрянул. «Боже, — подумал я, — оттуда же пахнет какашками! Какой больной голове пришло на ум хранить их в колодце?! Видимо, в этом Городе возможно всё!» В стенку колодца были вмонтированы железные скобы, очевидно, в качестве лестницы. Вдохнув поглубже воздуха со стороны, я задержал дыхание и быстро полез вниз, в темноту, воображая, как спускаюсь по горлу гигантской змеи. Преодолев метра три, я оказался на перекрёстке четырёх туннелей. В одном из них виднелся тусклый свет, и я решил идти туда. Воздух в моих лёгких к этому времени кончился, я выдохнул и снова вдохнул и понял, что совершенно напрасно задерживал дыхание — здесь воняло, естественно, ещё сильнее.

По пути часто встречались ответвления в стороны (я обнаруживал их по далёким маячкам света), но я решил не сворачивать и идти к тому источнику, который я заметил первоначально. «Вот это да, — я не переставал удивляться, — здесь же целый лабиринт, по которому плавают какашки. Выходит, Город стоит над всем этим делом! Очудаки, это надо же до такого додуматься! Теперь ясно, почему мы с ними не дружим».

Я спешил, боясь, что вернётсяДругой и пустится за мной в погоню, поэтому в темноте часто спотыкался и падал на четвереньки. Конечно, я весь вымазался. Но меня это не очень тревожило — я смотрел на белое пятно света впереди и думал, что стоит мне до него добраться, как я стану свободен. Мне почему-то казалось, что, выйдя наружу из этого туннеля, я сразу окажусь недалеко от дома, во всяком случае, смогу добраться до него без труда. «Ещё немного, — подбадривал я себя, — и я увижу синее небо, как будто сделанное из цельного куска лазурита, но прозрачное и глубокое, и белоснежные облака до самого горизонта. Вот было бы здорово взобраться на такое облако и ехать на нём, вдыхая свежий воздух и глядя на мир внизу. Да, и всё-таки, что бы там ни говорили, облака похожи на корабли».

Наверное, некоторые из вас уже возмущаются: «Ну вот, опять заладил про небо и корабли-облака, ну сколько можно! Ты давай, что ли, тогда и про Откровения свои расскажи, мы пока уши заткнём». Честно говоря, я готов часами говорить только про небо и больше ни о чём.

Добравшись наконец до источника света, я обнаружил, что исходит он точно от такого же отверстия, через которое я проник в туннель, только люка почему-то не было. Я выбрался по скользкой лестнице наверх и оказался на улице. Уже вечерело, пасмурное неподвижное небо по-прежнему моросило, на столбах горели фонари. Вдруг раздался резкий гудок, и я едва успел отскочить в сторону, прямо в лужу, — мимо промчалась чёрная блестящая машина. По тротуарам вдоль дороги неспеша шли Другие, сутулые, с бледными лицами. Шли неровно, как будто по днищу лодки в качку, то и дело спотыкаясь и мотаясь из стороны в сторону. Я сначала испугался, что они немедленно на меня набросятся, схватят и закончат то дело, которое замыслил мой похититель. Но, к моему удивлению, они не обращали на меня никакого внимания. Я обрадовался, но тут же ужаснулся: может быть, дело в том, что я уже стал как они и меня принимают за своего? Такой же убогий и бледный, с тяжёлым взглядом и заплетающимися ногами? В отчаянии я огляделся в поисках какой-нибудь отражающей поверхности. Я всё ещё стоял в луже, но из-за капель дождя вода рябила и расходилась кругами. Нет, в таком зеркале ничего не разглядишь. И тут я заметил ряд высоких и широких окон на уровне первого этажа в доме напротив. Свет в них не горел и поэтому они отлично отражали то, что происходило на улице. Я подбежал к ним, снова чуть не попав под машину. «Ох, — мысленно воскликнул я, — в этом мире надо быть осторожным»! У себя дома, там, за Стеной, я привык бегать, где мне захочется, в любых направлениях, даже вообще с закрытыми глазами, и мог быть уверенным, что ничто на меня не наедет.

Стекла, конечно, не были идеальными зеркалами и всё окрашивали в серо-коричневый цвет, как лужи на дороге. Тем не менее я мог рассмотреть себя достаточно хорошо. Я подошёл к стеклу совсем вплотную и заглянул в свои глаза. Затем изучил лицо, торс, руки, ноги, повернулся направо, налево, но ничего подозрительного не заметил. Как определить, что ты стал Другим, если ты уже стал Другим? И тут я вспомнил слова, прочитанные в одной книге когда-то очень давно (или их мне сказал дядя?): «Яд проникает в сердце незаметно, по одной капле, постепенно отравляя всю душу». Сколько яда я уже впитал, пока нахожусь в этом Городе? Как сильно я заражён? Я смотрел и смотрел на своё отражение, пытаясь найти ответ, а рядом проходили Другие и проезжали машины, обдавая меня грязью из луж.

– Не стой на пути, бродяга, — сказал мне кто-то.

Услышав это, я по-новому увидел своё отражение. Мне вдруг стало ясно, почему они не обращали на меня внимания: не потому что я стал одним из них, а потому что я выгляжу совершенно безобразно. И пахну, наверно, тоже. В самом деле, я весь был вымазан калом и грязью, волосы стоят, лицо в ссадинах и синяках. «Да уж, — понял я, — я совсем не похож на благополучного мальчика с той стороны».

И я пошёл. По тротуару между домов в направлении других зданий, которые, сколько бы я ни шёл, вновь и вновь вырастали из-под земли. Видимо, Город был очень большой, намного больше, чем я думал. Всюду, куда бы ни глянь, я видел стены, окна, мокрые железные крыши, и — никаких деревьев. От машин пахло гарью, он мусора вдоль дороги гниением, и ветер тоже нёс не свежесть, а какую-то затхлость. Я не знал, куда идти. Город во всех направлениях выглядел одинаково, и где находиласьСтена, хотя бы в какой стороне, я понятия не имел. Конечно, я мог спросить дорогу у прохожего. Но это вызвало бы подозрения — зачем грязному,вонючему мальчику знать, где находится Дорога? Я боялся, что в таком случае меня схватят и отведут обратно к моему похитителю. Поэтому я решил просто идти и особо не вертеть головой, а глядеть, как и все, вниз на асфальт до тех пор, пока у меня не появится какая-нибудь хорошая мысль или пока не увижу что-нибудь полезное.

Через несколько минут я заметил человека, лежащего на дороге. Пешеходы его как будто не видели, а машины, притормаживая, объезжали. Он выглядел старым: клочья седой бороды, морщинистые жёлтые руки, сгорбленная фигура. На нём был рваный ватник, грязные штаны непонятного цвета и жуткая полосатая шапка, которую, подумал я, мог решиться надеть только вконец отчаявшийся человек. Он лежал, свернувшись калачиком, одной щекой на асфальте, а босые ноги в луже и, похоже, спал. «Вот так дела, — возмутился я, — чей-то дедушка упал и уснул, а внуки его потеряли и ищут, наверно, по всему городу». Я склонился и потряс его за плечо:

– Дедушка, вставай! Я тебя домой провожу!

Но дедушка не реагировал. Я его тряс и тряс, пока до меня не дошло, что дедушка-то умер. Это меня поразило больше всего: что вот лежит человек на улице, а все идут мимо, и никому дела нет. А он мёртвый, и неизвестно как давно.

Я обратился к какому-то прохожему:

– Вот, дедушка умер… Надо бы что-то…

Прохожий посмотрел куда-то сквозь меня и пошёл дальше.

Что я мог сделать один с этим мёртвым стариком? Ничего. «Спи», — сказал я ему и погладил по седым волосам, как бы утешая. Но потом сообразил, что это глупо, он ведь ничего уже не чувствует. Тогда я похлопал его по плечу (это, как мне показалось, было более по-мужски и к месту) и повторил: «Спи, дедушка!»

Я пошёл дальше, но через несколько шагов остановился и обернулся. Плохая это была смерть, очень плохая — вот так, в этом жутком сером городе, на дороге в луже, среди Других, даже если ты сам один из них. Каким жалким и одиноким он выглядел, лёжа на этой дороге!

– Это ещё не конец! — крикнул я ему. — Ты обратишься в ветер, будешь летать среди облаков и шуметь в кронах. Поверь, это будет очень здорово!

Конечно, эти слова я не сам придумал. Их я вычитал в одной дядиной книге. Они мне очень понравились. Там ещё было про то, как человек после смерти становится тучей и проливается дождём. Я часто воображал такую картину: как лечу с ветром над лесом, касаюсь нежно вершин деревьев и слышу шум листьев. А синицы и дятлы, филины и совы, скопы и вороны, глухари и тетерева срываются с ветвей при моём приближении. Но самый мощный момент — это, конечно, превращение в ливень. Вдруг небо делается тёмно-серым и живым, как будто шевелящимся. Ветер усиливается, закручивая чаек и гагар в вихре. Ещё минута, и напряжение разрешается грозой, сверкает молния, тут же грохочет — она ударила совсем рядом, потом ещё и ещё, и резко нарастает густой гул. Что это такое? А это я — ливень, бьющий водопадом по лесу. В общем, классно, да?

– Вот ты где, сучонок! — услышал я крик неподалёку. Ко мне неловкими размашистыми шагами, словно на ходулях, приближался мой похититель.

Да, застоялся же я около этого мёртвого старика! Оглядевшись по сторонам, я заметил подворотню на той стороне улицы и рванул в неё. Прямо передо мной резко затормозила машина, и я в очередной раз чудом не попал под колёса. Через пару секунд я уже мчался по тёмным дворам, напуганный, но уверенный, что этому колченогому ни за что меня не догнать.

Я бежал достаточно долго, чтобы наверняка оторваться от возможной погони. Силы вроде бы давно у меня закончились, но загадочным образом они появлялись вновь. Каков же запас энергии в человеке, удивлялся я, вот, казалось бы, весь день трудишься из последних сил, таскаешь тяжеленные камни, бегаешь, а всё ещё держишься. Надо попить, понял я. Без еды ещё можно обойтись пару дней вполне легко, а вот без воды едва ли. Я остановился в каком-то хмуром дворе, заставленном со всех сторон высокими одинаковыми домами, недалеко от заброшенной детской площадки в окружении чахлых тополей. Трудно было поверить, что и здесь, в Городе, есть дети. Это, наверное, не дети, а какие-нибудь маленькие чудовища,подумал я. Тут было безлюдно и тихо, даже звук машин сюда не доносился. Я осмотрелся в поисках воды. Разумеется, нигде я не увидел ни ручья, ни пруда, ни какого-нибудь другого водоёма. Это у нас, на той стороне, нет проблем найти воду. А уж во всяком селенье точно есть колодец, и не один. Что же пили эти люди, живущие в Городе, я не знал, потому что за все то время, что я здесь ходил и бегал, я не видел ни одного источника воды. Мелькнуло, правда, подозрение, что они пьют ту воду, по колено в которой я шёл сегодня в подземном туннеле. Но это вряд ли.

Рядом с детской площадкой я обнаружил большую лужу. Вода в ней была мутноватой, но недавно прошёл дождь, и это значило, что она относительно свежая. Я подошёл к ней, встал на четвереньки, приложился к холодной коричневой глади губами и втянул её в рот. Именно так, я стоял на четвереньках и пил воду из лужи. А что мне было делать, не помирать же от жажды. Вкус мне не понравился, явно в воде быликакие-то примеси. Напившись, я встал и отплевал песок, попавший в рот.

В этот момент в тучах образовалась прореха, и лучи солнца, рассечённые ветвями тополей, упали на детскую площадку. Я увидел, как в золотистом свете кружится пух, оседая на мокрый асфальт. Он то загорался в лучах, то пропадал в тени, и мне вдруг неудержимо захотелось туда, на эту площадку, но она была отгорожена от меня железной сеткой. И тут я почувствовал, что сердце моё замирает. Да, это оно, Откровение! Оно случилось со мной прямо здесь, в этом мрачном унылом Городе. Это потрясло меня. Я тогда ещё не знал, что красота таится повсюду, даже в самых неприятных и мрачных местах. Если мы не видим её, то это не оттого, что её нет. А оттого, что утратили способность видеть. Я ничего этого ещё не понимал и стоял, потрясённый, взирая на площадку чуть ли не в слезах. Но к обычному Откровению в этот раз добавилось нечто новое, такое чувство, которое я раньше не испытывал: острая душевная боль из-за того, что этот мир, за металлической сеткой, показался мне закрытым и недоступным. Впервые, впервые такое было, что примесь горечи затуманила переживание красоты, и это меня встревожило. Я тогда ещё не знал, какой страшный это симптом!

Я пошёл дальше. Расчёт у меня был простой — солнце всегда всходило на востоке, а садилось на западе. Всю свою сознательную жизнь (а это не так уж и мало — лет пять) я наблюдал, как солнце поднималось из-за Стены и опускалось уже с нашей стороны, за лесом или озером, в зависимости от того, где я сам находился в этот момент: на балконе, на берегу или в поле. Таким образом, очевидно, что если всё время идти на запад, то я уткнусь в Стену. Откуда я выяснил, где находится запад? Очень легко: когда солнце на миг вырвалось из плена туч и осветило детскую площадку, я сообразил, что оно уже клонится к закату. А где закат, там и запад. Довольный своим умом, я двинулся в правильном, с моей точки зрения, направлении.

– Мальчик! Мальчик! — я услышал громкий шёпот. Обернувшись, я увидел пожилого седовласого человека, который, чуть приоткрыв дверь подъезда, выглядывал в щёлочку и звал меня. Он тревожно озирался по сторонам, как будто не хотел, чтобы его заметили.

– Чего тебе, дядя? — спросил я нарочито громко и уверенно.

– Тихо, тихо, ты что! Нас услышат! — зашипел он, и я заметил, как забегали его глаза. — Иди сюда!

– Зачем?

– Я тебе помогу! Я сразу, как увидел тебя, понял, что ты не из местных. Ты же из-за Дороги, да, мальчик? Ты оттуда, где садится солнце и колышутся кроны полных жизни дерев?

Подумав секунду, я решил сознаться. Вдруг он в самом деле мне поможет? До Стены-то я дойду, а вот как через неё переберусь — один, без помощи?

– Да, я оттуда.

– О Господи! — всё так же шёпотом воскликнул он и молитвенно сложил руки, отчего дверь, которую он до этого держал, ударила его по голове. — Я так и понял! Так иди скорей сюда, мальчик! Я помогу тебе вернуться!

Честно говоря, он не внушал мне доверия. Эти бегающие испуганные глаза, шёпот, тон… Что-то было в нём не то, неискренность, что ли? Такая вещь, как неискренность, всегда чувствуется. Правда, часто бывает так, что человек рад обманываться и сам убеждает себя в том, что неискренность на самом деле является искренностью. Нечто подобное произошло тогда и со мной.

Но я пока не спешил идти к нему, а стоял поодаль и смотрел.

– А ведь я тоже оттуда! — сказал он. — Я тоже жил за Стеной и был таким же, как и ты, мальчиком. Но меня украли, очень давно. Наверное, как и тебя. Да ведь? Тебя тоже украли? Я помогу тебе, а ты мне, идёт?

Вообще, у нас, на нашей стороне, было непринято врать, только разве что в шутку. Поэтому я даже не стал задумываться о том, говорит он правду или нет, а сразу поверил. Особенно меня задели его слова про то, что он был таким же, как я. Мне стало жаль его. Теперь я во всей яркости и полноте вдруг осознал трагизм историй, которые рассказывал мне дядя! Я имею в виду истории о том, как наши, попав за Стену, быстро и необратимо превращались в Других. «Вот что меня ждёт, — в ужасе думал я, — если я как можно быстрее не вернусь домой». И, надо сказать, я был, в общем-то, прав. Теперь-то я знаю, что превращения в самом деле чудовищны.

Короче говоря, я проникся большой жалостью к старику. Отбросив сомнения, я направился к нему. Глаза у него радостно заблестели, и он даже захихикал как-то необыкновенно, округлив глаза и рот: «О-хо-хо!»

– Прошу, прошу, — сказал он, отворяя передо мной дверь пошире и настороженно оглядываясь.

Он повёл меня наверх по тёмной лестнице. Мы миновали несколько площадок с дверьми, пока не остановилось на верхнем этаже.

– Нам сюда, — сказал он и, открыв дверь, впустил меня внутрь помещения.

То, что я увидел, расстроило меня. А увидел я всего лишь грязь, мусор повсюду, какие-то неизвестные мне предметы, разбросанные где попало. Эти предметы покрылись пылью, и ясно было, что лежат они тут уже целую вечность и никто убирать их не собирается. Обои давным-давно отошли от стен, пожелтели и затвердели по краям. На деревянном полу хрустела земля, должно быть, его не подметали.

Миновав коридор, мы зашли в следующую комнату, очевидно, кухню, такую же неухоженную и убогую. Там за квадратным столом сидел на табурете мальчик, видимо, мой ровесник. Я обрадовался ему и громко сказал:

– Привет!

Мальчик неуверенно взглянул на старика и открыл было рот, но тот прикрикнул на него:

– Закрой рот!

Сказал он это резко и злобно, но, наверно, привычно, потому что мальчик даже не обиделся и просто промолчал.

– Это внук мой, — сказал старик доверительно, как будто я его друг. — Оставили мне родители. Хоть воспитали бы хорошо, а так редкий он негодяй, ничего не делает, только хочет чего-то всё время.

– А почему они его оставили? — по понятным причинам эта история взволновала меня, и я проникся к парню участием.

– Умерли. Проказа, чума, да мало ли у нас тут удовольствий… Это у вас там эпидемий не бывает, верно? — он подмигнул мне.

– Ну, — сказал я, стараясь казаться солидным, — не слышал, не слышал. Вроде нет.

Говоря честно, так я вообще это слово — «эпидемия» — тогда впервые от него услышал.

– Я чайку сейчас сделаю. Ты, наверно, не пил, не ел? Сейчас, сейчас, — старик подскочил к плите и схватил чайник.

А мальчик был под стать квартире, в которой мы находились. В том смысле, что такой же грязный, заброшенный, неухоженный. И взгляд тревожный, почти как у старика, но только наивный. У старика-то никакой наивности в глазах уже не осталось, он, наверное, точно знает, что и от чего следует ждать. Мальчик смотрел на меня неотрывно, но ничего не говорил.

– Что смотришь? — спросил я.

Вместо ответа он отвёл глаза и стал смотреть на спину старика.

– А что он молчит? Почему не говорит ничего?

– А зачем? — усмехнулся старик, зажигая плиту. — Он уж если заговорит, то такое несёт, что хоть прячься. Вы пока здесь посидите, а я сейчас, отойду на минутку.

Старик вышел, плотно прикрыв дверь, а мы с мальчиком остались вдвоём на кухне. Он теперь глядел в грязное окно не мигая, как будто превратился в статую. За окном был унылый городской пейзаж, тоскливое зрелище, хуже не придумаешь.

– Он тебя обижает, что ли? — спросил я, имея в виду старика.

Мальчик вздохнул и не ответил.

Из коридора послышался голос, вроде старик с кем-то разговаривал. Я забеспокоился, подошёл к двери и приоткрыл её.

– Ты что, ты что! — вдруг зашипел на меня мальчик. — Дед сказал, чтобы мы сидели!

Я показал ему жестом, что всё в порядке,я не боюсь старика, и просунул голову в щель между дверью и косяком. То, что я увидел, удивило меня. Старик держал в руке пластиковый рогалик и говорил в него. Потом я узнал, что это называется телефон, но в тот момент я решил, что он сошёл с ума. Он стоял вполоборота, не замечая меня, и шёпотом произносил слова в один конец рогалика.

– Этого мало! Конечно… Он стоит дороже. Да, он оттуда! Ещё бы не уверен! Уж я-то знаю. Ладно-ладно, жду! Не задерживайтесь только, шибко он бойкий.

Эти его слова показались мне подозрительными, как будто он говорил про меня. Но поскольку я ничего не знал о телефонах и считал, что он говорит в рогалик, то не стал беспокоиться. Я вернулся к своему стулу и сел. Повертев пальцем у виска и кивнув на дверь, я прошептал мальчику: «Похоже дедушка-то у тебя того!»

– Я тоже так думаю! — прошептал он в ответ.

Вскоре старик вернулся заметно повеселевший.

– А чай-то уже готов!

Он достал из шкафа над плитой чашки и налил в них что-то неприятно пахнущее. Чашки были старые, потрескавшиеся и плохо вымытые. Я из вежливости отхлебнул так называемый чай и едва не перекосился — вкус такой, как будто заварен веник.

– Жаль, к чаю ничего, бедно живём! — извинился старик. — Родители-то этого мелкого негодяя ничего не оставили.

Мелкий негодяй, с тех пор, как на кухню вернулся его дедушка, не произнёс ни слова.

– Ты говорил, — я решил перейти к делу, так как в мои планы не входило засиживаться и распивать чаи, — ты говорил, что тоже родом из-за Стены?

– Да, — вздохнул старик, — давно это было! Как вспомню, так больно делается… Слезы на глаза наворачиваются.

Я внимательно посмотрел в его глаза, но никаких слёз там не заметил. Наоборот, он показался мне откровенно радостным. У меня окрепло подозрение, что он просто-напросто сумасшедший, и вряд ли я дождусь от него помощи.

– Как же ты собираешься мне помочь? — прямо спросил я.

– Понятно как, — он скосил глаза в сторону и почему-то хихикнул, — помогу тебе через Стену перебраться!

– Так, может, пойдём? Не будем время терять?

– Ты что! Ты что! Да как же это можно среди бела дня? Надо дождаться темноты!

За окном уже наступили сумерки, до полной темноты, по моим представлениям, оставалось не больше часа. Что же, решил я, час можно и подождать. Если что, так я и сам доберусь до Стены, а там уж что-нибудь придумаю, может, подставку какую-нибудь найду, лестницу, или дерево где-нибудь рядом растёт. Я тогда ещё по своей наивности не знал, что никаких подставок, лестниц и деревьев рядом со стеной в принципе нет. Через неё невозможно взять и перелезть. Забегая вперёд, хочу сказать, что в жизни всё так устроено: ни в коем случая нельзя идти прямым путём. Этот путь самый длинный и часто тупиковый. Надо идти в обход, иногда даже совсем в другую сторону, и тогда, может случиться, сам того не ожидая, ты окажешься у своей цели. Поясню это на простом примере. В течение многих лет (хотя каких там многих?) мы с Эолой ходили к Стене, за которой торговал дядя, по главной дороге, идущей через наш посёлок, и далее по краю Берёзовой рощи. Ох, вспомнил сейчас Эолу, и сердце моё пронзило такой тоской, что не высказать, и вообще никак не передать… Ну так вот, мы ходили всегда привычным путём, и в голову никому из нас даже не приходило, что это очень длинный и неудобный путь. Как-то раз мы пошли играть в эту самую рощу в прятки. И совершенно случайно, когда я прятался от сестры, я вдруг вышел прямо к Стене, чуть южнее того места, где стояли торговые ряды. Я сначала удивился, а потом понял, что так и должно быть — в самом деле, ближе всего идти не по дороге, а через лес. Конечно, этот мой пример не совсем корректный, я-то имею в виду более сложные жизненные ситуации, не сводящиеся к простому преодолению расстояния между двумя точками. Я намекаю не на пространственные, а на духовные расстояния. Но суть в том, что всегда имеет смысл поискать новые пути, непривычные и, возможно, гораздо лучшие. Проблема в том, что ты их не видишь, пока на них не окажешься. Да, это, пожалуй, основная проблема: ты не замечаешь новый путь до тех пор, пока каким-то чудом не очутился на нем. Но всё равно важно знать, что эти пути всегда есть.

– А что ты чай не пьёшь? — поинтересовался старик. — Неужели не вкусный?

Да, хотелось мне ему сказать, отчаянная гадость этот его чай, и ничего хуже я в жизни не пивал. Но воспитание не позволило.

– Нет, отчего же, — вежливо ответил я и снова отхлебнул, — чай восхитительный.

Это я, конечно, перегнул с «восхитительным», потому что старик взглянул на меня с недоверием.

– Ну, я рад, рад, — пробормотал он.

Тут я заметил, что его внук остался без чая. В принципе, я мог бы порадоваться за него, что ему не надо пить эту отраву, но, с другой стороны, налицо несправедливость.

– А что ты ему чая не предложил? — спросил я старика.

– Он уже пил. Во-вторых, на всех чая не напасёшься.

Жалко мне стало мальчика, это надо же с таким дедушкой жить… И тут у меня родилась, как мне показалось, блестящая идея.

– Стоп! — сказал я. — У меня отличное предложение!

– Какое? — спросил старик с тревогой.

– Я думаю, твоему внуку надо пойти со мной за Стену. Ему там будет хорошо, не волнуйся! Да и тебе легче будет, сам говоришь: бедный, чая мало, на всех не хватает…

Вообще про чай я сказал совершенно серьёзно, без всякой иронии, но он, видимо, решил иначе и обиделся.

– Хорошо ты придумал! А кто будет о старике заботиться? Как я сам-то, один протяну? Ты об этом подумал? Да и что ты привязался ко мне с этим чаем? Легко над старым человеком издеваться!

Тут мне в голову пришла ещё более удачная, по моему мнению, идея.

– Так что же мы! — закричал я. — Всё же просто. Мы вернёмся на ту сторону все вместе! Ты пойдёшь с нами. Ты ведь сам сказал, что ты поможешь мне, а я тебе.

Старик согласно покачал головой, но без всякого воодушевления:

– Ой, да, ой, хорошая мысль! Хорошая!

– Я хочу на ту сторону, — сказал вдруг мальчик.

– А ты заткнись! — злобно прикрикнул старик. — Тут я решаю.

Мальчик съёжился на стуле и стал как будто меньше.

Увидев, как он съёжился, я заподозрил, что старик его бьёт и сейчас не делает этого из-за моего присутствия. Моё намерение увести мальчика за Стену окрепло. Я не хотел, чтобы он превратился со временем в такого же злобного и противного старика. Ну, а я? Я сам не превращаюсь ли уже? — и меня снова охватил страх.

– У тебя зеркало есть? — обратился я к старику.

– В ванной, — ответил он. — А зачем тебе?

– Хочу на себя посмотреть.

Покачав недовольно головой, он всё же проводил меня в ванную комнату, но не вернулся на кухню, а остался ждать за дверью, как будто сторожа меня. Это, конечно, показалось мне подозрительным. В ванной, в самом деле, висело зеркало, мутное и поцарапанное, но вполне пригодное. Всмотревшись в своё отражение, я пришёл к выводу, что вид у меня ужасный. Взъерошенный, грязный, прямо как уличная собака. В общем, я выглядел даже хуже, чем мальчик на кухне.

– Всё, — сказал я себе, — нельзя больше терять время. Пора уходить.

В коридоре послышались голоса. Опять старик разговаривает сам с собой — бедняга, безумец! Я вышел из ванной с твёрдым намерением заставить его выполнить своё обещание. В противном случае я собирался уйти вдвоём с мальчиком.

– Вот так встреча! — рядом со стариком стоял мой похититель. — Наверное, не ожидал меня уже увидеть, сучонок?

Он гадко рассмеялся. Старик тоже захихикал и заискивающе заглянул ему в глаза.

– Ну вот, а что я говорил, он же оттуда, из-за Стены?

– Оттуда, оттуда, откуда же ещё такому взяться.

– Как ты мог! — крикнул я старику. — Ты же обещал!

Он не обратил на меня никакого внимания и спросил у Похитителя:

– Ну что? Перейдём к расчёту?

– Успеем!

Я попятился на кухню. Они не спеша вошли следом за мной. Мальчик сидел на прежнем месте и со страхом смотрел на нас. Бежать мне было некуда, они это прекрасно понимали и спокойно стали в дверях — на тот случай, если я вдруг попытаюсь проскользнуть мимо них.

– Ну и попало мне из-за того, что ты сбежал! — сообщил похититель. — Если бы не старик, то плохи были бы мои дела! Тебя искали по всему городу, представляешь?

Он принюхался и брезгливо огляделся по сторонам.

– У тебя дерьмом пахнет, ты в курсе? — обратился он к старику.

– Это он, — старик указал пальцем на меня, радуясь, что это не он виноват.

– А, ну да, ты же сбежал через канализацию…. Понравилось тебе там, крысёныш?

Я упёрся спиной в подоконник, дальше отступать было некуда. Оглянувшись, я увидел двор внизу — высоковато для того, чтобы не сломать ноги после прыжка.

– Думаешь прыгнуть? — захохотал похититель.

– Что вы собираетесь со мной делать? — спросил я, ощупывая за спиной оконную раму, — она была плотно закрыта.

– Да-да, — заискивающее промямлил старик, — мне тоже интересно, что? Всё-таки больших денег он стоит!

– Ну, это не секрет никакой, — ответил Похититель. — Отвезём его на Пустошь у Стены и сделаем побыстрее одним из нас. Он пригодится нам для предстоящей войны.

– М-м-м, — старик покачал головой со знанием дела, — переливание крови?

– Да, чтобы время не терять. А то ждать, пока сам станет, так того и гляди опять сбежит!

И он опять засмеялся, громко, но ничуть не весело, и глаза его оставались неподвижными и холодными.

– Ничего не выйдет, — сказал я, хотя и не совсем понял, о чём речь, ясно было только, что это нечто ужасное, — у вас ничего не выйдет.

– Это почему же? — со смехом спросил похититель. — Ещё как выйдет!

– Слушай, а почему ты всё время смеёшься? Тебе же не смешно, — сказал я.

Он прекратил смеяться и побелел от злобы. Не говоря больше ни слова, он быстро направился ко мне. Хотя — какой уж быстро, он перемещался настолько неуклюже и криво, как будто шёл через комнату по дуге, что это никак нельзя было назвать быстрой ходьбой.

Я сильно ударил левым локтём в стекло. Мне повезло, оно сразу разбилось и высыпалось из рамы почти целиком, только по краям остались острые треугольные осколки. Я вскочил на подоконник и выпрыгнул в окно. Вылетая, я всё-таки задел некоторые из стеклянных зубцов и рассёк кожу. На мгновение перед глазами мелькнула приближающая земля, затем тело пронзила боль, и всё исчезло.

Я очнулся от качки. Меня сильно трясло. Но на этот раз меня везли не в багажнике, а на заднем сиденье автомобиля. Я лежал один поперёк всего сидения. Мне удалось заметить, что спереди двое, кажется, одним из них был мой похититель. В боковое окошко я мог видеть серый силуэт Стены, мы ехали вдоль неё. Сильно болела спина и правая рука, и я даже не пытался шевелиться. На протёртом сиденье прямо под моим лицом были свежие пятна крови. «Сильно же я разбился», — подумал я с тоской. Может, позвать на помощь? Рядом Стена, вдруг услышат. Мало шансов, почти ноль. Но всё-таки попробовать стоит. Я вспомнил выражение «надежда умирает последней» и подумал, что это как раз про меня. И закричал. Но вместо крика раздался приглушенный хрип, такой тихий, что люди, сидящие впереди, даже не обернулись. Но мой организм живо откликнулся на этот крик — невыносимой тупой болью где-то внутри груди. Я снова потерял сознание.

Во второй раз я очнулся на каком-то пустыре. Сияли звезды, все небо было покрыто ими так плотно, как будто это распустились тысячи незабудок. Хотя сравнение, наверно, не очень удачное, нужна слишком большая свобода воображения, чтобы найти общее у звёзд и незабудок. На самом-то деле, конечно, звёздное небо похоже только на звёздное небо и ни на что другое. Но в этот раз оно показалось мне каким-то необыкновенным. Где-то виднелись туманные шлейфы — гигантские скопления звёзд, и сразу становилось ясно, что в этих туманностях их неисчислимые множества; где-то они встречались реже, но тоже в таком количестве, что пересчитать их ни за что не удалось бы. При пристальном изучении какого-то конкретного участка неба взору открывались все новые и новые светящиеся точки, совсем маленькие и мигающие, и казалось, что куда бы ты ни смотрел, взгляд обязательно упрётся в звезду. Так на что же это было похоже? Может быть, на морскую гладь ночью, когда цветёт планктон? Или так выглядит Город в темноте, если смотреть на него с высоты птичьего полёта? В одной книге я прочитал, что какой-то старик, не помню уже, кто он, выходит вечерами на небосклон и бредёт, разбрасывая по пути семена, которые вскоре прорастают цветами. Это и есть звёзды.

Часть небосвода загораживала Стена. Я лежал на земле в окружении Других. Я видел их силуэты и слышал голоса. Что они говорили? Хотя я и различал отдельные слова, я не понимал их смысла. Честно говоря, я подозревал, что умираю. Я не мог двигаться и даже не чувствовал тела, но по каким-то смутным ощущениям догадывался, что дела мои очень плохи.

Кто-то склонился над самым моим лицом и заглянул в глаза. Возможно, это был похититель. Он что-то произнёс. Вот так печальная история,подумал я,они явно собрались здесь из-за меня. И я знал зачем — чтобы сделать меня одним из них.

Вообще, когда я говорю, что в такой-то момент «я подумал то-то и то-то», это, как правило, не совсем правда. Потому что я, конечно же, не могу помнить, что я подумал многие годы назад. Я могу об этом только догадываться. Зачем же я тогда всё время говорю, что «подумал то-то и то-то», если на самом деле не помню, что именно, и подумал ли вообще? Во-первых, потому что мне так нравится. Как-то дядя дал мне книгу одного давно умершего автора, который решил на закате жизни написать мемуары. Так вот у него чуть ли не с пятилетнего возраста: «я подумал так-то», «решил-то», «вспомнил о том-то». Я сразу заподозрил, что это неправда, — попробуй вспомни в девяносто пять, о чем ты думал в пять! Но в то же время я обнаружил, что книга отличная, несмотря на эти нестыковки. Короче мне понравился этот приём. Во-вторых (а это я понял уже много позже), формулировка «подумал» очень вольная и простительная. На самом деле, никогда нельзя точно сказать, что дословно ты подумал даже всего минуту назад. Потому что мысль — это мимолётная вспышка образов и слов. И всё, что остаётся от неё, — это некое ощущение, настроение, созданное мыслью.

Я был так близко от родной земли! За спинами стоявших надо мной людей возвышалась Стена, а за ней, я знал, бежит дорога с пожухлой травой и облетевшими одуванчиками, ещё дальше начинается берёзовый лес, через который мчится ручей. Мне показалось, что я слышу, как он журчит, шуршит, обтекая камни и корни. В свете звёзд и луны (они и здесь видны, но там-то наверняка они сияют во всю свою мощь!) вода сверкает белыми огоньками. Ещё дальше, за рощей, начинается посёлок, сейчас уже спящий, но благоухающий ароматами сотен цветов. Во всём посёлке, возможно, только один дом не спит…

Вот опять кто-то склонился надо мной, в руках у него шприц. Я тогда ничего ещё не знал о наркотиках, об этом верном средстве превращения человека в раба, но мне хватило ума сообразить, что шприц представляет опасность. Впрочем, какая разница, что я сообразил, а что нет? Я всё равно ничего не мог поделать. После укола Другой принялся прилаживать какие-то трубки, я понял, что сейчас в меня будут заливать чужую, ядовитую кровь. Вот-вот, совсем скоро я стану одним из них. В тот момент мне стало ужасно жаль, что я вляпался в такую историю. Но не было в этом моей вины, так получилось, как сказала бы бабушка, по велению судьбы. «С кем не бывает! — подумал я. — С кем не бывает!» И вспомнил ещё такие её слова: и на старуху бывает проруха. А в героических эпосах вот что говорилось: будь мужчиной, умри с достоинством. Но в десять лет ужасно трудно быть мужчиной и, честно говоря, совсем не хочется умирать.

Пока один из них пытался при свете фонарика пристроить к моей руке трубку, а другие стояли вокруг и смотрели на всё это, я заметил нечто странное за их спинами. А заметил я вот что: как от чёрной тени, которую отбрасывала стена, отделилось несколько фигур. Они мне показались очень большими, эти фигуры, почти как деревья. Одна из этих фигур уж очень походила на медведя: слишком массивная для человека голова и округлые уши.

И тут раздался такой рёв, что я понял: это в самом деле медведь. Человек с трубкой вскочил и посветил на Стену, и все увидели огромную красную медвежью пасть. Затем он получил мощный удар и куда-то улетел, фонарик выпал из его руки на землю неподалёку от меня. В какой-то момент мне показалось, что я увидел лицо дяди, только очень дикое и бледное, но мне в глаза что-то брызнуло, и я ослеп. Похоже, меня залило чьей-то кровью. Ничего больше не видя, я лежал и слушал крики — крики ужаса и боли. Ну и ещё, конечно, оглушительно ревел медведь, но, странное дело, меня он совершенно не пугал. Не знаю как, но я догадался, что он пришёл меня спасать. Я почувствовал движение мышц на моем лице и сначала не понял, что бы это значило, но тут же до меня дошло, что я просто улыбаюсь.

Это, конечно, полная банальность, но всё же скажу: смерть больше всего страшит неизвестностью. Хотя многим кажется, что дело в другом, и люди боятся смерти из-за того, что не хотят расставаться с привычным и дорогим миром, с людьми, вещами, да и вообще со всем, что их окружает при жизни. Я думаю, что это неправда. Всё это: другие люди, вещи, ветер, небо — приобретают такое значение как раз перед лицом смерти, а до этого, как правило, мало кого волнуют. Но в моем случае было наоборот: я тосковал именно оттого, что никогда уже не увижу красоту мира, меня не посетят Откровения и я не смогу побывать в дорогих мне местах. А неизвестности я не страшился: мне уже тогда в общих чертах было всё известно.

Короче говоря, ясно уже, что я не умер. Я очнулся дома, в своей кровати на мансарде, но чувствовал себя так, как будто умираю. Говорить я не мог и двигаться тоже, всё моё тело, насколько я мог видеть, было забинтовано. Свободной от бинтов оставалась только правая кисть, и я поразился её размерам и черноте. Она так распухла, что стала втрое больше, чем раньше, и я поверить не мог, что она принадлежит мне.

Не могу сказать, что я не обрадовался, обнаружив себя дома. Когда я открыл глаза и первым делом увидел знакомые потолок, и стены, и балкон, и сияющее пространство за его перилами, я испытал настоящий восторг. Но я так туго соображал, что вскоре вообще перестал соображать, где я, и даже вряд ли сказал бы, если бы меня спросили, кто я.

Моё сознание то пробуждалось, то затухало, и я сейчас не могу утверждать с полной уверенностью, что я тогда видел на самом деле, а что мне приснилось или померещилось. Но некоторые эпизоды, я уверен, происходили со мной в действительности. Например, я не сомневаюсь, что Эола часто сидела со мной и держала меня за руку — этот тактильный контакт я ощущал всегда, даже если был без памяти, ничего не видел, не слышал и не думал. Так же я помню, что ко мне приходили разные люди, некоторых из них я знал, других нет. Среди первых были Рыбак и соседи. В одно из таких посещений я услышал суровый диагноз, который кто-то озвучил: «Заражение крови». В общем, нечто такое я и сам подозревал, когда видел свою почерневшую руку.

Но было помимо этого заражения и другое, охватившее не тело, но душу. Я знал, что это за яд, это был дух Города. Город отравил меня, он заронил во мне семена, которые медленно, но верно преображали меня. Каждую секунду я ощущал действие этого яда, он сказывался на моем восприятии окружающего и себя самого. Теперь всё было будто омрачёно злой тенью, мир вдруг стал для меня болезненным — не чистый и прозрачный, как раньше, а замутнённый; воздух не свежий, а с примесью болотной горечи. Представьте себе изюбра, раненного стрелой в лопатку. Вроде бы что такого, мелочь, он большой и сильный, и эта стрела для него пустяк. Но она застряла в кости, она торчит в ней, никуда уже не денется и постоянно, каждое мгновение, причиняет острую боль. Изюбр ходит, жуёт ягель, мотает развесистыми рогами, и всё вроде как раньше, но на самом деле нет, потому что он очень страдает. Рана не даёт покоя, она всё время даёт о себе знать, особенно, когда древко задевает о ветви. И кто знает, возможно, эта рана когда-нибудь убьёт изюбра. Так вот и я словно был ранен Городом, и эта рана бередила меня, тревожила, мучила и, самое страшное, я чувствовал, что она разрастается. Мне снилось, что я превращаюсь в чудовище (в общем, так оно и было), и это необратимый процесс, и ничего нельзя с этим сделать. Постоянное ощущение тревоги изматывало меня сильнее моих реальных, физических ран. К тому же я почти всё время пребывал в тяжёлом бреду. Бред — это плохая вещь, скажу я вам, в состоянии бреда в голове у больного выстраивается собственная, ни на что не похожая логика. И логика эта такова, что мир враждебен, что всё плохо. Уж не знаю, почему так, почему бред не предлагает радостных видений рая; наверное, потому что он симптом болезни, а в болезни ничего радостного быть не может. Хотя вот, заговорив о радостных видениях, я вспомнил, что и они меня посещали. Очень редко, два или три раза, я видел чудесную, уже знакомую мне картину. Мне грезилось, что я взбегаю по трапу на борт большого корабля, который стоит уже под всеми парусами, готовый вот-вот отшвартоваться. Я взбегаю легко и весело, и больше не чувствую никакого давления и тревоги. Небо небывалой ясности: такое насыщенно голубое, яркое, как будто осязаемое. А за белыми-белыми парусами громоздятся такие же белые облака, как огромные замки со многими башнями и рядами крепостных стен. Я становлюсь у фальшборта и смотрю на спокойное море, уходящее за горизонт. Скоро корабль отчалит и начнётся путешествие, оно обещает быть прекрасным и бесконечным, и никогда не надоест. Я ловлю ртом свежий ветер, слышу плеск волн, смотрю на свои руки, сжимающие фальшборт, на доски палубы под ногами, на канаты такелажа и понимаю, что всё это настоящее. И улыбаюсь от счастья.

Но из этого волшебного забытья я вдруг возвращался в реальность и с сожалением обнаруживал, что ещё не умер. Конечно, когда знаешь, что тебя ждёт после смерти — этот удивительный фрегат, и глубокое синее небо, и бескрайнее море — умирать не страшно, а даже наоборот. Тем более, если жизнь стала невыносимой.

Впрочем, умереть мне в тот раз было не суждено. Мой дядя решил, что я буду жить. Однажды (не знаю точно, когда — я утратил контроль над временем), очнувшись, я услышал, как он поёт. Раньше никогда такого не было, во всяком случае, при мне. Он пел негромко и без выражения и, как мне показалось, на незнакомом языке. А может, я просто не разбирал слов. Он сидел у изголовья кровати на табуретке и в руках держал бубен. Иногда он слегка ударял одной рукой по натянутой коже, и бубен отзывался приглушённым звуком. У меня не было сил удивляться, к тому же я уже давно выяснил, что мой дядя — шаман. Но вот это вот представление — монотонное пение на неизвестном языке и игра на бубне — в другой раз заставили бы меня расхохотаться. Размышляя об этом, я вдруг заметил ещё одну деталь: на тумбочке у кровати Эолы стояла чугунная миска с тлеющими углями, а поверх углей дымилась какая-то трава. Видно, совсем плохи мои дела, — подумал я, — раз дядя решился на такое! Горелая трава сильно пахла: я мог различить оттенки полыни, дикой мяты и зверобоя. Но было там и что-то ещё.

Я вот сейчас вспомнил про тумбочку рядом с кроватей Эолы. Не могу объяснить почему, но подобные детали — вещи, окружающие нас в разные моменты, — очень важны. Они — как живые свидетели проходящих жизней, иногда нескольких поколений. Вроде на первый взгляд тумбочка как тумбочка, ничего особенного, таких много. На самом же деле нет, она уникальна. Она принадлежала ещё бабушке нашей бабушки, когда та была маленькой. Её коричневая поверхность отполирована до блеска тысячами прикосновений рук. На ней есть царапины и вмятины — следы падений и неосторожно положенных тяжёлых или острых предметов. Тумбочка имеет два отделения: выдвижной ящик наверху и второе, нижнее, закрытое дверцей. В обоих отделениях ничего не лежит и, сколько я помню, никогда не лежало. Только поверх, прислонённая к стене, стоит тряпичная кукла, которая по ночам оказывается в постели хозяйки. Уж не знаю, к чему я об этом!

И вот мой дядя бил в бубен, напевно бормотал загадочные слова, а я, хоть поначалу и испытал весёлое удивление, несмотря на своё предсмертное состояние, вскоре почувствовал, что мне стало ещё хуже, много хуже, чем было. И смутно я догадывался, что в этом виноваты ароматы горелой травы и его музыка с пением. Я хотел бы сказать ему: прекрати, оставь бубен и затуши огонь в плошке, иначе мне конец придёт, но не мог вымолвить ни слова и лишь смотрел беспомощно на тумбочку.

И в тот момент, когда мне совсем уже стало невыносимо и замутило так, как будто душа пыталась выбраться наружу, внезапно всё исчезло, и я полетел в чёрную пропасть. Меня окружала тьма, и я падал в ней всё дальше и дальше и вскоре уже не мог бы сказать, как давно я падаю — минуту, день, год или вечность. Странное это было состояние, я вроде бы и ощущал своё существование, а с другой стороны, меня как бы и не было, потому что я начисто разучился думать. Спустя какое-то время (хотя можно ли в этой ситуации говорить о времени) падение закончилось, и я оказался на твёрдой поверхности. Я стоял в высокой траве на берегу реки в грозовом полумраке, и ни солнце не светило, ни звёзды, ни луна, но видимость была хорошая. Трава у моих ног металась как будто от сильного ветра, но ветра не было. Вода в реке бежала бурно, но беззвучно — и тут я понял, что вообще никаких звуков не слышу, словно полностью оглох.

И пока я стоял так, недвижимый, как статуя, ко мне приблизился пожилой человек.

– За тобой, я вижу, уже пришли, — сказал он, — пора тебе на ту сторону.

Я оглянулся и в самом деле увидел, как от реки поднимаются по склону несколько человек — движутся с трудом, сгорбленные, бледные. И глядя, как они идут, я смутно припомнил, что таких людей уже где-то видел и добра от них ждать не стоит. Страшно мне стало, и я невольно шагнул назад и протянул руку, чтобы ухватиться за незнакомца. Но вместо его одежды я нащупал длинную жёсткую шерсть — это был медведь. Он оглушительно заревел, а я сел на корточки и зажал уши руками, и увидел, как бледных чужаков смело от его рёва, точно взрывной волной.

– Закрой глаза, — услышал я голос, и едва выполнил этот приказ, как до меня донёсся знакомый звук. Очень мне радостно стало от этого звука, хотя я и сообразить не мог, что он такое значит. Но чем ближе и громче он раздавался, тем знакомее становился, и вдруг я понял отчётливо: да это же дядин бубен! А потом в меня резко ворвались запахи трав, которые он жёг, но теперь они не делали мне хуже, а как раз наоборот. И только я подумал об этом — что мне хорошо, — как открылись мои глаза, и я увидел перед собой дядю. Он заметил, что я смотрю на него, улыбнулся, и убрал бубен. А за ним стояли бабушка с Эолой и рыдали в голос — никогда я ещё не видел, чтобы люди так горько плакали. Глядя тогда на их сутулые фигуры, на скрюченные руки у лиц, я догадался, что только что побывал на том свете и со мной уже успели проститься.

И я выздоровел. Я вернулся к жизни. Слабый, вялый, как домашний цветок, который долго не поливали, но вот наконец полили, и он стал постепенно расцветать. Поначалу мне было трудно ходить, и я всё сидел на балконе мансарды, смотрел в сад, дышал его ароматами и не мог нарадоваться тому, что вернулся домой.

И так, день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем, я поправлялся, и ночные кошмары совсем перестали меня мучить. Я был окружён заботой и любовью. Уж никак не думал, что моя бабушка может быть такой доброй, а сестра, эта мелкая вреднюга, такой ласковой! Что касается дяди, то он всегда вёл себя со мной одинаково — как друг.

Конечно, по мере того как я выздоравливал, у меня возникало всё больше вопросов о том, что со мной случилось. Думаю, и у вас эти вопросы есть, например, вам наверняка непонятно, откуда же ко мне пришло спасение, когда я валялся бездыханный за Стеной. Разумеется, я мог бы вас не томить и сразу, по ходу наступления событий, рассказывать, что и как было. Но так уж повлияли на меня прочитанные книги: почти всегда в них до последнего сохраняется интрига, и автор ни за что не признается, в чем секрет, пока правила рассказа того не позволят. Вот и я, хотя и не должен следовать никаким искусственным правилам, не смог удержаться от искушения держать интригу. Но теперь уже можно раскрыть, как говорят, все карты.

От дяди я узнал, что меня спас тот мальчик, которого я повстречал в доме у старика. Мальчик слышал, о чём говорил мой похититель со стариком, и поэтому был в курсе, куда меня собираются отвезти. Едва мы уехали, мальчик помчался к торговым рядам (тем самым, что объединяют Город и наш мир) и рассказал про меня. Наши быстро отыскали моего дядю и передали ему слова мальчика. Он взял несколько человек с собой и отправился в то место. Так он и спас меня.

Заодно я окончательно убедился, что мой дядя шаман, хотя и раньше уже, после случая с рыбалкой, стал догадываться об этом. Пускай он и отказался объясняться по этому поводу, я был уверен, что появление медведя — это его рук дело. Ведь всегда говорили, что шаман умеет управлять силами природы и призывать зверей (надо сказать, что в это никто, кроме детей, не верил). Правда, в этом деле осталось ещё много неясностей: откуда взялся медведь в поле, когда на нас с Эолой напал Другой? И что это за медведь был в моём видении, когда я находился при смерти? В общем, не хотел дядя говорить о медведях, только отводил глаза, разводил руками и бормотал, что в мире есть много непонятного.

Но больше всего, даже больше, чем всякие чудеса, меня беспокоила дальнейшая судьба мальчика. Я не мог понять, почему он не сбежал на нашу сторону, хотя у него была такая возможность. Дядя своим ответом ужасно меня расстроил: он сказал, что мальчик-то хотел, но его просто не пустили наши.

– Город меняет медленно, но верно, его яд проникает в сердце по капле и постепенно отравляет душу, пока ты не превращаешься в чудовище. Те, кто родился там или пробыл достаточно долго — заразные больные, которым ничем нельзя помочь, но которые сами могут легко погубить. Даже если тот твой старик и правду говорил, что жил когда-то на нашей стороне, в чём я сомневаюсь, то он всё равно стал Другим.

– Но ведь мальчик спас меня!

– Мы не знаем, зачем он это сделал. Даже если из хороших побуждений, он неизлечимо болен и рано или поздно станет таким же, как все Другие. А ты заметил, кстати, что у Других всегда плохое настроение? Заметил? — он явно хотел сменить тему.

– Да, заметил. Ещё у них там грязно, воздух тяжёлый, грохот, деревьев почти нет. Да что там деревьев, даже трава вся какая-то дохлая. Хорошо, что у нас не так!

– Так они хотят и здесь, у нас, построить Город.

От этой новости (хотя, по-честному, это не было такой уж новостью, я знал об этом и раньше) мне поплохело. Я тотчас вообразил, что тут, на месте этого благоухающего сада и других садов, вместо лесов и цветущих лугов выросли серые громады небоскрёбов и пролегли пыльные бетонные улицы. Люди с мрачными лицами плетутся в шумном потоке машин и дышат вонью свалок, небо мутное от смога. Звёзд почти не видно из-за негаснущих ночных огней. Я прямо так ясно увидел эту картину перед собой, как будто и правда Другие уже построили здесь свой Город.

– Что с тобой? — дядя схватил меня за руку — видимо, я изменился в лице, — что такое?

Я ничего не успел ему ответить, потому что он, внимательно посмотрев в мои глаза, вдруг сам сказал:

– Боюсь, Город успел тебя отравить. Ты заражён.

От ужаса я похолодел. Это была самая страшная новость из всех возможных новостей.

– И что со мной будет?! — воскликнул я в панике. — Я превращусь в Другого?

– Ну, для начала ты потеряешь способность переживать Откровения…

Это был тяжёлый удар. Я едва не зарыдал от отчаяния — мне казалось, что не может быть большей потери, чем разучиться переживать красоту! В те времена я был уверен, что в Откровениях заключается главный смысл жизни! Я и представить не мог, что кто-то в состоянии существовать без них…

– Меня можно как-то вылечить?! — спросил я с надеждой.

– Есть только один способ.

Дядя говорил таким тоном, как будто речь шла о чём-то крайне неприятном, вроде отсечения руки или ноги. От волнения у меня даже голос задрожал:

– Какой же? Какой же это способ?!

– Ты станешь шаманом.

Наверное, дядя ожидал совсем другой реакции, но я почему-то так обрадовался, что с воплем бросился ему на шею. Ну а что вы хотите, я был маленький и наивный.

Вам может показаться странным, что дядя был так откровенен со мной и совсем не щадил мою детскую психику. Ну, он считал, что нужно всегда говорить правду. Точнее, почти всегда, потому что, как я расскажу дальше, он был честен до мной не до конца. Он сказал мне про мою болезнь не из-за равнодушия к моим чувствам, а наоборот, потому что хотел для меня добра.

Вообще, я надеялся, что он сам возьмётся за моё обучение, сделает из меня такого же могучего шамана, как и он сам, способного вызывать грозу и призывать диких животных. Однако он мне на это сказал, что заниматься мной не будет, ему некогда, да и вообще нет никакой гарантии, что из меня выйдет толковый шаман.

– Способности у тебя есть, иначе мы бы сейчас не разговаривали! — заявил он.

– А что бы мы делали? — я не понял его намёка.

– Не знаю, что бы я делал, а вот ты, боюсь, ничего.

Я давно уже заметил, что мой дядя, если не хочет что-то обсуждать, ни за что не станет вдаваться в подробности, как его ни упрашивай и ни умоляй. Вот и теперь на мои попытки выяснить, что, как и почему — в плане моего обучения и способностей, ничего не собирался рассказывать. Впрочем, с годами я понял, что он прав. Есть много вещей, о которых нет смысла разговаривать, потому что слова оказываются бессильны или даже вредны и вводят в заблуждение. К тому же не всё может быть высказано. Бывает так, что мы постигаем нечто на уровне смутной интуиции, извините за выражение — мистического озарения, но это нечто (какая-то сокровенная и глубокая истина) ну никак не хочет облекаться в слова. Поэтому мне смешны те, кто непременно хочет, чтобы всё было разжёвано и разъяснено. От этой видимой «разъяснённости» смысл только теряется. Это то же самое, что попытаться словами передать суть Откровения, то переживание красоты, которое окрыляет душу, как это ни пафосно и ни банально звучит (да и глупо — ну зачем душе крылья?). Или вот другая аналогия: попытайтесь объяснить человеку, который никогда не ел яблок, каков их вкус. Боюсь, как вы не будете биться, говоря о «сладком», «кислом» или ещё каком-нибудь, он так и не поймёт. «Как груша? — будет спрашивать он в ответ. — Как лимон?» Но нет, увы, яблоко похоже только на яблоко и больше ни на что. Или попробуйте описать небесно-голубой цвет человеку, который никогда его не видел (допустим, от рождения слепому). Как вы это сделаете? На самом деле неважно, как, — он всё равно не поймёт. Так уж устроено, что человек пытается объяснять неизвестное по аналогии с известным. А если аналогий нет, то и объяснить невозможно.

Так что, я подозреваю, дядя тогда просто не мог ответить мне на все мои вопросы.

– Твоим наставником будет Рыбак, — сообщил он.

– А он толковый шаман? — я был недоволен, мне казалось, что Рыбак недостаточно хорош.

– Нормальный. Для тебя в самый раз.

– А кто сильнее, ты или он?

Дядя нахмурился, видимо, вспомнив рыбалку, на которой мы чуть все не погибли из-за их соревнования в шаманском искусстве. Он бы хотел, наверно, ответить, что не знаю, не мерялся. Но ведь мерялся же, поэтому, помолчав, он сказал неохотно:

– Сам разберёшься со временем.

– А он что же, жить у нас будет? — меня этот вопрос тревожил, потому что я опасался, что Рыбака подселят к нам с Эолой в мансарду. Но вышло всё ещё хуже, чем я думал. Вот так часто бывает, что огорчаешься из-за чего-то очень сильно, а потом нечто такое произойдёт, что во сто раз хуже, и сразу думаешь: а ведь первый вариант был не так уж и плох!

– Нет, он не будет, — сообщил дядя, твёрдо глядя мне в глаза, — ты будешь жить у него.

И так он это сказал, с таким выражением, что ясно было — это вопрос решёный и никакому обсуждению не подлежит. Я расстроился слов нет как, прямо дар речи потерял и чуть не заплакал. А дядя, чтобы я не чувствовал себя униженным, плача перед ним, вышел из комнаты. В тот момент мне казалось, что они решили избавиться от меня, потому что я побывал в Городе и заразился там. «Всё ясно, — повторял я про себя, глотая слезы, — всё ясно, я стал для вас Другим, и вы меня больше не любите!» Такой горькой была эта мысль, что я захотел немедленно умереть.

В этом расстроенном состоянии меня нашла сестра. Она села рядом, взяла меня за руку и спросила ласково так и дружелюбно, как умеют только женщины, пускай даже ещё совсем маленькие, что такое случилось.

Срываясь на рыдания, заикаясь и размазывая слёзы с соплями по лицу, я рассказал ей о состоявшемся с дядей разговоре. И добавил, что никогда их не прощу, они предатели, и я не виноват в своём превращении в Другого.

– Ты дурак?! — воскликнула Эола (кстати, так выразительно тоже только девочки умеют произносить эту фразу). — С чего ты взял, что тебя не любят? И ты ни капельки не изменился.

– Правда? — с сомнением спросил я.

– Конечно! — и она так крепко меня обняла, что действительно никаких сомнений быть не могло — уж по крайней мере она меня точно любила.

– Ну ладно, — я вытер слезы. — А как же быть с тем, что я теперь должен жить у Рыбака? — это имя я произнёс с таким сарказмом, как будто речь шла о полном ничтожестве.

– Так это ведь близко совсем… Будем друг к другу в гости ходить! И вообще, как тебе не стыдно сомневаться в нашем дяде?! Разве ты можешь подумать, что он способен пожелать тебе что-то плохое?

– Нет, конечно! — возмутился я, хотя всего минуту назад именно так и думал.

– Ну вот. Значит, всё хорошо?

Я вдруг обнаружил, что она права, и в самом деле, ничего такого уж плохого не произошло. Слезы высохли, настроение поднялось, и я уже сам толком не понимал, из-за чего только что так сильно расстраивался.

– Побежали к ручью? — вскочив с кровати, предложил я.

Мы взялись за руки, сбежали на террасу и со смехом промчались мимо удивлённых родных, ожидавших, наверное, увидеть меня в горе и печали.

В один чудесный золотой день, когда уже не очень жарко, но солнце ещё светит с утра до вечера, и деревья пока выглядят так, как будто не начали облетать, но на дорогах повсюду опавшая листва, для меня настало время уходить. В какой-то момент смотришь в окно и вдруг понимаешь — ага, лето закончилось. Это каждый раз огорчает. Но лето придёт вновь, и история повторится.И всё-таки есть такие вещи, которые заканчиваются навсегда, с которыми прощаешься насовсем, потому что они уже не вернутся. И вот тогда-то становится особенно грустно, в такие-то моменты понимаешь, что жизнь — это не книга, её нельзя листать туда-сюда, и единожды перевёрнутая страница ложится намертво.

В тот день, с самого утра мы с Эолой играли у ручья в берёзовой роще. Мы пускали кораблики, я воображал себя капитаном фрегата, а она была то попутным ветром, то бурей. В последнее время я особенно ценил наши игры, как будто предчувствуя скорую перемену в жизни. Так всегда бывает: едва понимаешь, что скоро чему-то придёт конец, так сразу начинаешь проникаться этим занятием, отдаваться ему с душой. Поэтому, играя с Эолой, я наслаждался каждой минутой, что мы были вместе, я обращал внимание на все детали и мелочи и придавал значение всему, чего раньше даже не заметил бы.

И вот около полудня на тропе вдруг появилась бабушка и позвала меня. Она мне сказала что-то совсем простое, вроде «пойдём» или «тебя ждут», причём без всякого выражения, совсем будничным тоном, но я сразу всё понял. И Эола тоже поняла. С такой печалью я посмотрел на неё, что в её лице эта печаль отразилась, как в зеркале.

– Бабушка, — сказал я, — мы не доиграли.

– Поторопись, — и она ушла.

Мы продолжили игру, но об игре уже никто из нас не думал, наши мысли были очень далеко, в каких-то таких областях, которые точно не находятся на этой земле. Каждое движение, каждый шаг, каждое слово приближали нас к тому моменту, когда я должен буду встать и сказать: «Ну всё, мне пора». И вот это вот тихое «ну всё» — самое грустное, что может быть сказано между людьми, самая горькая точка. Хотя мы продолжали обсуждать только игру, наши взгляды говорили совсем о другом. Мы смотрели друг на друга с каким-то вопросом, который возник только сейчас. Думаю, в наших глазах читалась одна и та же грусть, одна на двоих, и мы тогда впервые поняли, что наши души звучат в унисон. Может, кому-то покажется, что это пафосное или глупое выражение — «души звучат в унисон». Но на самом деле это очень точный образ, души ещё как звучат — как струны, и у всех по-разному, у кого-то они расстроены или порваны, и тогда, конечно, они ни с кем не звучат в унисон, а у тех, у кого всё в порядке со струнами, иногда случается удивительное созвучие! И вот оно-то и случилось между нами.

Наконец наступил момент, когда тянуть время я больше не мог. Теперь мы глядели друг на друга почти не отрываясь. Я поднялся, отряхнул коленки и сказал:

– Ну всё. Мне пора.

Эола молча кивнула. Она хотела сказать «пока», но не смогла произнести. Ведь это «пока» может совсем разное означать, иногда это «пока-пока, до скорого», а иногда это «прощай».

Оба мы понимали, что провожать ей меня не надо, а то разыграется какая-нибудь такая трагедия, что небеса не выдержат и разрыдаются. Я развернулся и пошёл вверх по тропе, неся на сердце тяжёлую ношу, описать которую я не в силах, потому что ещё не придумали такие слова, и, наверно, никогда не придумают.

А что Эола? Она осталась сидеть у ручья, и его быстрая вода уносила наши кораблики вместе с её слезами.

Ещё издали я заметил в саду широкую спину Рыбака. Казалось, он подпирает плечами крону яблони, таким высоким он был. Он разговаривал о чём-то с бабушкой и дядей, явно поджидая меня. Да, никакой ошибки быть не могло, он пришёл за мной, хотя я и надеялся в глубине души, что вдруг бабушка позвала меня просто так.

– А вот и он, — сказала бабушка. — Явилсяне запылился.

– Я думал, до вечера тебя тут ждать, — добавил Рыбак.

Неприятно мне стало от этой их иронии.

– Ну что? — спросил он. — Ты готов? Тогда пошли.

Я забросил на плечо сумку с вещами, которую подготовила мне бабушка.

– Дядя, можно тебя на пару слов?

Мы с ним отошли в сторонку. Дело в том, что меня ужасно тревожил вопрос, как теперь Эола станет одна жить на мансарде. Ведь с этого дня ей предстояло засыпать одной, меня не будет рядом, чтобы пожелать ей спокойной ночи и дождаться, когда она уснёт. А что если ей приснится кошмар и она проснётся, а вокруг никого?!

– Пообещай мне одну вещь, — сказал я дяде.

– Это важно? — спросил он.

– Да. Очень.

Он кивнул.

– Пообещай, что каждую ночь будешь сидеть на моей кровати, пока Эола не заснёт.

– Ну ты придумал мне задание! — он покачал головой. — Ты думаешь, у меня нет других дел?

– Она же будет спать там теперь совсем одна, как ты не понимаешь!

– Понимаю-понимаю, — кивнул он. — Ладно, обещаю.

У меня, как говорят в таких случаях, отлегло от сердца.

– Спасибо! Ты настоящий друг!

– Давай, беги, Рыбак заждался, — он хлопнул меня по плечу.

Я вышел за изгородь из шиповника, которая окружала наш сад, и встал рядом с Рыбаком.

– Пока, бабушка!

Бабушка махнула мне рукой и вдруг стянула с головы платок, прижала его к глазам и пошла прочь.

Не говоря друг другу ни слова, мы с Рыбаком двинулись в сторону леса, туда, где Каменистая тропа вела к Лебединому озеру. Достигнув опушки, я оглянулся на мой сад в последний раз. Я увидел яблони, сирень, жасмин, шиповник, вишни и сливы, черепичную крышу дома и балкон, с которого ещё утром смотрел на окрестности. У меня возникло странное чувство, что я больше никогда не увижу эти родные места, что я прощаюсь с ними навсегда. Та самая страница, о которой я недавно говорил, только что перевернулась и легла намертво. На самом деле я, конечно, верил, что ещё приду домой. Но я чувствовал, что буду уже другим. В этом-то смысле и можно считать, что я никогда не смогу вернуться — я не стану прежним, и мир не станет. Нельзя вернуться в прошлое. Я вдохнул поглубже, втянул воздух носом, как будто с такого расстояния могли долететь до меня запахи нашего сада, и напряг зрение: не стоит ли там кто-нибудь в глубине мансарды, не провожает ли меня? Но нет, ничего, конечно, из такой дали не разглядеть. «Жаль, что мне нельзя остаться», — сказал я саду. Рыбак уже поднялся высоко по тропе, и я побежал за ним. Путь нам предстоял долгий.

Начались дни моей новой жизни и, надо признаться, я не замечал, чтобы Рыбак чему-то меня обучал. Точнее сказать — я замечал, что он ничему меня не обучал. Каждый день он будил меня с утра пораньше и давал разные поручения: сходи туда-то, принеси то-то, нарви там травы, наколи дров, помой посуду, вымой полы, почисть рыболовные снасти и всё такое. То есть у меня возникло такое подозрение, что он использует меня как слугу. Мы с ним даже ни о чём не разговаривали, единственное, что он произносил в мой адрес, так это какое-нибудь очередное приказание. Меня всё это порядком раздражало, я недоумевал, как же я стану шаманом, если буду заниматься целыми днями всей этой чепухой. Иногда, когда он находил для меня особенно гадкое занятие, вроде перебора черники, я начинал мечтать о побеге. Но всё же убежать я так и не решился. Я не был уверен, что дома меня примут с распростёртыми объятьями. Да и сложно сбегать оттуда, где тебя никто не держит и куда, по большому счёту, ты пришёл по доброй воле. Ведь если подумать, то меня никто силой не заставлял уходить с Рыбаком — просто так было надо.

Особенно скучать я не успевал, потому что каждую минуту я что-то делал. Не могу сказать, чтобы Рыбак относился ко мне плохо и обижал меня, нет, ничего такого, но он был, скажем так, равнодушным и холодным. Да, именно так: равнодушный и холодный, ему словно дела до меня никакого не было, он в мою сторону не смотрел и даже никогда ни слова не произносил на отвлечённые темы. Хотя ели мы с ним за одним столом, два раза в день — утром и вечером, во время трапезы он всегда молчал.

В какой-то момент нашей совместной жизни меня стало очень тяготить такое общение, и я решил попытаться его разговорить. Как-то за обедом я набрался смелости и задал ему вопрос. Это произошло не сразу, сначала я долго ковырялся ложкой в тарелке, искоса поглядывая на Рыбака, а он сосредоточенно ел, глядя куда-то сквозь стол, и варёные овощи застревали в его бороде и усах. Он громко прихлёбывал и почавкивал, и мне казалось, что он похож на людоеда. В общем, такому человек страшно задавать вопросы. Поэтому я всё сидел и смотрел на него, возил ложкой по дну тарелки, мял рукой хлеб, вдыхал воздух, собираясь уже начать разговор, но не решался и выдыхал. Наконец, когда я понял, что сейчас он доест и просто встанет и уйдёт, я решился:

– А ты шаман?

Где-то с минуту он продолжал есть так, словно я ничего не спрашивал или он ничего не услышал. Потом, даже не взглянув на меня, он ответил:

– Сам знаешь.

Меня вдохновил тот факт, что он всё-таки отвечает, и я решил продолжить.

– А скажи, кто сильнее, ты или дядя?

Он опять помолчал и снова ответил:

– Сам знаешь.

Честно говоря, я не знал. На этом наш разговор и закончился. Последующие разговоры были ничем не лучше. Почти на всё он отвечал «сам знаешь», даже если этот ответ был невпопад, или так: «а ты как думаешь?» Например, я его спрашиваю: «Что сегодня на ужин?» Он: «А ты как думаешь?» Или опять я, специально уже чепуху говорю: «Ты когда бороду в последний раз мыл?» А он мне: «Сам знаешь!» В общем, более отвратительного собеседника я не встречал. Единственными живыми существами, с которыми я мог отвести душу, были лебеди. Каждый раз, когда Рыбак посылал меня за каким-нибудь делом на озеро, я заводил разговоры с лебедями. А они, надо отдать им должное, сразу приплывали, едва завидев меня. Подозреваю, что ими двигала не только любовь ко мне (и даже не столько, а может и вообще не), но и корыстные цели — я всегда старался припасти для них кусочек хлеба. Они подплывали ко мне, я доставал хлеб, бросал крошки, так, чтобы всем хватило и никто не был обижен, и, пока они ели, жаловался им на тяготы своей жизни. Они меня слушали и никогда не уходили прежде меня. Строго между нами, лебедиху-маму я звал Эолой. Конечно, ничего общего между ними не было, кроме, пожалуй, одного — женской грации.

Однажды я с ними совсем разоткровенничался.

– А знаете, что у него, — это я про Рыбака им рассказывал, — всё время еда застревает в бороде и усах. Умереть можно от смеха. Тоже мне шаман! А как он чавкает и стонет, когда ест! А-ха-ха-ха!

Слишком поздно я заметил, что лебедь-папа косится куда-то в сторону (вообще понять, куда лебедь смотрит, очень не просто). Всё ещё смеясь, я обернулся и увидел Рыбака. Он стоял в паре шагов за моей спиной и глядел на озеро, словно прикидывая, бросить меня в воду или нет, такой же равнодушный и холодный, как и всегда. Я покраснел, а он сказал:

– Сегодня пойдёшь за рыбой в лодке.

Я не стал спорить, хотя и не понял, зачем в лодке, если и с берега всё то же самое, да и озеро-то маленькое, смешно в лодке выходить. Это он, наверное, обиделся, решил я, и назло делает. А вообще чушь какая-то, где это видано, чтобы ловили рыбу в середине дня, это делают либо утром, либо вечером.

Я попрощался с лебедями и пошёл к лодке. Лодка стояла у маленького деревянного причала, пристроенного к дому. Честно говоря, ни разу я ещё не видел, чтобы Рыбак выходил куда-то в этой лодке, да и глупо в ней выходить, озеро-то, как я уже говорил, крошечное, со всех сторон видны берега. С лодкой я управляться хорошо умел, меня ещё дядя научил, когда мы с ним рыбачили, вот это было озеро так озеро! Я до сих пор в ярких красках помнил тот знаменательный шторм, когда мы чуть не потонули, кстати, вместе с Рыбаком. А в этой луже, рассудил я, никакого шторма быть не может. Я вообще относился свысока ко всему, что окружало Рыбака, и к тому, чем он занимался, считая, что мой дядя круче.

Погрузив в лодку удочку, снасти, пару донок, подсак, ведро, ящик с червями и некоторые другие принадлежности, необходимые рыбаку, я отчалил. Мне хватило нескольких гребков, чтобы выйти на середину озера. Конечно, оно было не совсем уж маленькое, но с его центра я бы, наверно, сумел докинуть камень до любого берега.

Первым делом я поднял вёсла и опустил якорь, глубина здесь была приличная, метра четыре. Затем я приготовил удочку: привязал крючок, приладил поплавок, прицепил грузила, насадил червя, выбрал нужную глубину и закинул. На всякий случай я поставил ещё пару донок, вдруг подумал я, какой-нибудь лещ попадётся. А может, и сом. Стоял полный штиль, не самая удачная погода для рыбной ловли. Дело в том, что когда на воде штиль, поплавок неподвижен, и крючок с червяком не колышется. Рыбаки говорят, что такую вялую наживку рыба не замечает. А когда идёт рябь, поплавок вздымается и опускается, таская за собой червя, и рыба лучше его видит. И ещё поделюсь опытом: получше насаживайте червя на крючок, так, чтобы металл не был виден, рыба этого не любит. Особенно зажравшаяся. Бывает, правда, что рыба очень голодна, на неё нападает так называемый жор, тогда она и голый крючок хватает, лишь бы от него пахло наживкой, но это редко случается.

Короче, я забросил всё, что у меня было, и принялся ждать. В течение десяти минут не случилось ни одной поклёвки. Кто знает, подумал я, может, место неудачное, надо отплыть. Но мне было лень, и я решил подождать. Возвращаться я не спешил, а то ведь Рыбак найдёт новое занятие, да похуже, а так я сижу в лодке, на озере, отдыхаю, что может быть лучше? Невдалеке в мелкой заводи приютились мои друзья лебеди, ко мне они плыть не решались, наверное, их смущало то, что я лодке.

Стояла чудесная погода, нежаркое солнце золотило вершины деревьев, тихий ветер обдавал меня теплом. Вокруг царили покой и умиротворение. На западном берегу я заметил луг, залитый ярким светом. Он цвёл яркими красками: зелень травы вперемежку с огоньками клевера, лютиков, васильков и люпинов. Над цветами порхали бабочки, пара стрекоз зависла, монотонно жужжа. И вдруг от этого зрелища у меня сердце защемило незнакомой прежде болью. Эта лужайка показалась мне такой родной и знакомой, но в тоже время бесконечно далёкой и для меня недоступной. Я не мог понять, что происходит, почему мне стало так больно от её вида! И тут я представил, как ложусь на этой лужайке в траву, прижимаюсь лицом к прогалинам, вдыхаю запах земли, и на мои глаза навернулись слёзы. «Что за чёрт! — воскликнул я. — Что происходит со мной?!»

А больно, дорогие друзья, мне стало оттого, что я внезапно почувствовал — красота ускользает от меня, она становится недостижимой. Теперь я знаю, что так бывает, если вы заражены. С этих пор Откровения больше не являются вам во всей своей полноте, и красота ощущается как недостижимая и чужая. Это-то со мной и случилось — я утратил способность переживать Откровения из-за заразы, которую подцепил в Городе! И теперь, вместо благодати и счастья от гармонии с миром я испытывал страдание и печаль, потому что этой гармонии больше не было! Да, я видел красоту, я восхищался ею, но она стала для меня чужой. Точнее, это я стал чужим по отношению к ней.

Сейчас я могу с уверенностью вам сказать: если вы увидели прекрасную отрытую лужайку, которая вдруг поразила вас своим видом и заставила остановиться, замереть от приступа острой печали и сожаления о безвозвратно утраченном, то знайте — вы заражены. Вы посмотрите на неё и пройдёте мимо, пойдёте дальше со смутным ощущением непоправимой беды. Впрочем, это не обязательно должна быть лужайка, это может быть облако, дерево, да всё что угодно (в какой-то момент я открыл, что красоту можно найти повсюду, она есть почти везде и во всём). Что делать, если вы обнаружили, что заражены? Хотелось бы мне, конечно, для смеха сказать сейчас, что ничего уж с этим не поделаешь, но это на самом деле совсем не смешно. Кое-что поделать можно, но об этом я скажу в своём месте.

Вернулся я с рыбалки сам не свой. И с пустыми руками, потому что ничего не поймал. Рыба плохо идёт к людям, чья голова занята посторонними вещами, кто омрачён, озабочен и не думает о рыбной ловле. Я знавал незадачливых бестолковых рыбаков, у которых почти никогда не клевало, хотя они ловили в том же месте, где и все, на такую же наживку и на той же глубине. Но они были слишком напряжены, слишком беспокойны, чтобы рыба хотела иметь с ними дело. Кстати, одним из самых успешных рыбаков, которых я когда-либо встречал, была Эола. Причём, что любопытно, ловила она без всякого азарта, спокойненько так, забрасывала и глядела по сторонам, болтала о чём-то, хихикала, а на поплавок почти не смотрела. Другие рыбаки шикали на неё, типа замолчи, тсссс, рыбу распугаешь! Но может, от них она рыбу и отпугивала, а от себя нисколько — у неё клевало лучше и больше всех, и вытаскивала она одну за другой. Правда, она брезговала крючок из рыбьей пасти вынимать, особенно если он глубоко застрял (рыба успевала его заглотить, пока Эола болтала). Ну да я всегда ей помогал.

Когда Рыбак увидел меня, бледного, потерянного, без рыбы, он сразу понял, что дела мои плохи, и впервые обратился ко мне не с поручением:

– Что? Водяного встретил?

– Нет, — тяжко вздохнул я.

– Рыба-то где? Сбежала?

– Меня больше не посещаютОткровения, — сказал я, и заревел. Не хотел я, конечно, плакать перед ним, показывать ему, так сказать, свою слабость, но, увы, справиться с чувствами не сумел.

– Садись, — сказал он мне, указывая на пень для рубки дров.

Я сел, он расположился на другом таком же пне.

– Ты ведь знаешь, почему это больше не происходит?

– Да, — ответил я, вытирая слезы. — Я заражён.

– Правильно. И поэтому ты здесь. Мы с тобой сделаем так, что выздоровеешь. Но это очень долгий путь, понимаешь? Мы не сможем сделать это быстро.

– Понимаю. А меня отправили сюда из дома, чтобы я не заразил других?

– Отчасти да. У тебя есть маленькая сестра. И для неё есть некоторая опасность. Ты ведь не хотел бы, чтобы ей было плохо?

Я замотал головой. О, как бы я этого не хотел! Я не хотел этого больше всего на свете! Но всё равно мне было очень горько, что моя семья избавилась от меня. Избавилась, как от прокажённого, которого услали прочь, чтобы он не заразил других. Ты испортился, ты больше не нужен — вот так это выглядело в моих глазах!

Рыбак встал, ободряюще коснулся моего плеча и ушёл в дом. Как ни тяжело мне было, как ни горько и больно, но в тот момент, когда его огромная ручища оказалась на моем плече, я впервые ощутил, что он мой друг.

На следующий день Рыбак разбудил меня рано утром и велел собираться. Я, конечно, спросил куда, и он, как обычно, ответил: «А ты как думаешь?» Через пять минут после подъёма мы уже вышли. Кстати, это он отучил меня завтракать. Не знаю, почему мы не завтракали, но за время проживания у него я так отвык, что больше никогда уже не завтракал.

По ещё мокрой от росы траве мы побрели вверх по склону холма. Вскоре мы углубились в чащу. Это был смешанный лес: сосны, берёзы, ели, вязы, дубы и даже могучие жёлтоствольные клёны — редкое явление в этой полосе. Мы брели, не разбирая дороги, перебираясь через бурелом и продираясь сквозь заросли дикой малины, минуя овраги и утопая в высоком папоротнике, а иногда и по колено в болоте. Хотя справедливее будет сказать, что это я не разбирал дороги, а Рыбак, разумеется, отлично знал, куда мы идём. Через полчаса такой ходьбы я совершенно вымотался.

В конце концов мы оказались почти на самой вершине холма. Я сразу узнал это место — сюда мы вышли с Эолой, когда потерялись, и здесь же неподалёку стоял Медвежий камень. Приглядевшись, я легко обнаружил его благодаря кусту с привязанными к ветвям тряпочками — как выяснилось, это и была и цель нашего путешествия.

Рыбак велел мне собрать всяких мелких цветов, которые росли здесь в изобилии. Я нарвал вереска и тимьяна и хотел отдать ему, но он сказал, чтобы я сам возложил цветы к подножию камня. «О, начинается, — подумал я, — родственник твой, что ли, тут лежит, меня-то зачем было тащить»… Подойдя к камню, я бросил цветы к его основанию.

– Стой! Что ты делаешь?! — крикнул Рыбак.

– Что? — испугался я. — Что делаю?

– Я велел возложить! А ты что сделал?

– Я и возложил.

– Нет, ты бросил! Тебе бы приятно было, если бы на твою могилу так цветы бросали?!

Ничего на это я не мог ответить ему, вот уж о чём я меньше всего думал, так это о цветах на моей могиле. Кряхтя и мысленно ругаясь самыми плохими словами, которые только знал в свои десять лет, я собрал цветы и снова положил их туда же, на этот раз более аккуратно.

– Молодец, — сказал Рыбак. — Между прочим, он тебя спас.

– Кто? — удивился я. — Камень?

– Не ёрничай. Тебе дядя разве не рассказывал?

Я помотал головой.

– Под этим камнем лежит твой давний предок, Великий Шаман. Поэтому на нём изображён медведь. Перед смертью он попросил посадить здесь жасминовый куст, чтоб люди могли обращаться к нему с просьбами.

И он рассказал, что мой дядя, когда я был сильно болен после того, как вернулся из Города, приходил сюда и умолял мёртвого шамана помочь мне выжить.

– А Шаман выполняет все обращённые к нему просьбы? — спросил я.

– Нет, конечно, — усмехнулся Рыбак. — Только те, что идут от сердца. Это должно быть самое важное в твоей жизни, потому что попросить можно всего один раз. Кстати, у меня вот есть с собой ленточка, специально для тебя прихватил!

Он вытащил из кармана грязный белый лоскут, отрезанный от старого паруса, и протянул мне.

– Нет, спасибо, — я отказался. — Мне не о чем просить.

– Ну смотри, как знаешь, — с явным разочарованием он убрал тряпку обратно в карман.

Я не стал говорить ему, что уже раньше загадал желание и повязал ленту на жасминовый куст — когда был здесь с Эолой. Но сейчас я очень пожалел о том, что использовал свою единственную возможность. Если бы я тогда знал, что меня ждёт в будущем! Как бы мне сейчас пригодился это шанс! Я бы попросил Шамана о выздоровлении и смог бы вернуться домой!

Наверное, о том же думал Рыбак, когда мы возвращались к Лебединому озеру. В тот день мы больше не разговаривали, он даже не дал мне ни одного поручения.

Я думал, что моё обучение не начнётся никогда. Я неоднократно спрашивал своего наставника (смешное слово «наставник» в нашей ситуации — в чём он меня наставлял? в уборке? рыбной ловле? колке дров?), так вот, я неоднократно спрашивал Рыбака, когда же, наконец, он станет учить меня шаманским тайнам. Думаю, вы догадываетесь, что он мне всякий раз отвечал. Но однажды, когда я ему окончательно надоел, он ответил:

– Так оно давно уже идёт!

– Да ну? — усмехнулся я. — А у меня почему-то сложилось ощущение, что я тут как прислуга.

Он посмотрел на меня загадочно и дал новое поручение, но такое, каких раньше ещё не было. Я сразу понял, что вот оно, началось, либо это настоящее обучение, либо просто издевательство. А поручил он мне вот что: сидеть во дворе рядом с какой-нибудь незабудкой и стараться заставить ветер подуть с востока на запад.

– Как только тебе это удастся, ты увидишь, что незабудка клонится в нужную сторону. Значит, ты стал шаманом.

– Да как же мне это удастся? — удивился я. — Может, надо какие-то слова произнести?

– Я вижу, ты всяких дурацких книжек про магов у дяди твоего начитался. Какие ещё слова? Просто смотри и старайся.

– И долго мне стараться?

– До тех пор, пока не получится.

– А если не получится?

– Сиди, пока не получится, хоть всю ночь. Торопиться тебе всё равно некуда.

– Да как же я ночью увижу незабудку?

– Это твои проблемы.

Я вышел во двор и сел в траву. Вокруг росло много незабудок, наверно сотни, а может и тысячи соцветий. Я выбрал цветок повыше и поярче, с аккуратными светло-голубыми лепестками. Погода стояла безветренная, и цветок не шевелился.

– Только смотри, — крикнул Рыбак с крыльца, — не своди глаз с незабудки!

Он ушёл, а я остался в траве, чувствуя себя довольно глупо. У меня не было ни малейших предположений о том, как надо действовать в такой ситуации. Я взглянул на небо, облака медленно ползли с севера на юг. «Ветер, ветер! — подумал я, — давай, пожалуйста, подуй на запад!» И уставился на незабудку, чтобы не пропустить,не дай бог, как она наклонится. Ветер меня не послушался. Тогда я принялся его упрашивать, уговаривать, умолять, но всё напрасно. Вообще, сообразил я, моя тактика в корне неверна, ветер ведь не обладает умом для того, чтобы понимать обращённые к нему слова. Действовать надо как-то иначе. Я закрыл глаза и представил, как поднимается восточный ветер, как облака меняют направление движения и клонятся кроны деревьев, как размётываются мои волосы и тоже начинают трепетать в сторону запада. Я открыл глаза и посмотрел на незабудку: но нет, увы, она осталась без движения. Примерно в течение часа я предпринимал разные попытки повелевать ветроми в конце концов убедился, что у меня ничего не выйдет. Мелькнула мысль обмануть Рыбака — сказать ему, что мне удалось и незабудка нагнулась куда надо. Но я тут же понял, что он мне не поверит. В таких вещах сложно обмануть, по лицу сразу видно, правда это или нет. Разве что надо изображать какое-то немыслимое ликование и радость, чтобы он мне поверил, а я всё-таки не до такой степени лицемер (да и вообще не лицемер). У меня даже ни разу не получилось Эолу обмануть, а уж такого старого леща, как Рыбак, и подавно не выйдет. Придётся сидеть здесь в надежде, что ветер сам рано или поздно переменится и незабудку наклонит куда следует. Главное, не сводить с неё глаз, а то очень легко всё пропустить: одно мгновение, и раз — она уже распрямилась. Я вспомнил, как в подвале в Городе перекладывал камни из одного места в другое, чтобы сбежать через окно. И как-то же мне удалось сдвинуть последний, самый большой камень. Явно это было выше моих сил, сейчас бы я ни за что его не то что не сдвинул, но даже не шевельнул бы. Подозреваю даже, что такой здоровяк, как Рыбак, вряд ли сумел бы его поднять, не прибегая к своим шаманским штучкам. Значит, каким-то образом удалось мне тогда подчинить себе силы природы? Но вот что именно я тогда сделал? Я не знал. Ведь я ничего сверхъестественного и не делал. Я помнил только, что впал в какое-то особое, необыкновенно возбуждённое состояние, а сейчас я был совершенно спокоен и уравновешен.

В общем, я всё более склонялся к мысли, что Рыбак просто надо мной издевается. Наверное, я надоел ему своими расспросами о шаманском искусстве и вот он решил мне преподать, так сказать, урок: сиди, смотри на эту незабудку до посинения. И я смотрел, смотрел и смотрел, пока в поле моего зрения не осталось больше ничего, кроме её пылающих, чётко очерченных лепестков на размытом фоне луга.

И чем дольше я смотрел, тем ярче и резче становился голубой цветок, и я стал замечать в нём детали, на которые в незабудках никогда раньше не обращал внимания. И дело тут не обязательно в незабудке — вполне сойдёт и любой другой предмет, главное, чтобы он был не слишком велик, иначе трудно будет на нём сосредоточиться. Попробуйте сами взять какую-нибудь штуку: камушек, розовый бутон или лист с дерева — и внимательно на них посмотрите. Но не просто внимательно, а очень внимательно, так, чтобы целиком погрузиться в созерцание этой вещи и ни о чём более не думать, ни на что не отвлекаться, как будто ничего, кроме неё, не существует. И через некоторое время, поверьте, вы с удивлением обнаружите, что замечаете то, чего никогда раньше не замечали, хотя и видели этот предмет, быть может, тысячи раз. Речь идёт не только в каких-то дополнительных мелочах: скажем, у камушка мы обнаружим не замеченные ранее вкрапления зелёного и синего и золотую прожилку; у лепестка розы — желтизну и чёрные точки в зоне перехода от белого к красному, а у листа с дерева — пористую поверхность, напоминающую кожу. Нет, дело не только в этом. Это, конечно, тоже важно и очень интересно — увидеть внезапно в привычных вещах новые детали, которые, оказывается, всегда в них были, просто оставались незамеченными. Но есть ещё кое-что: это скрытая сущность вещи, её, что ли, душа.

Я так долго глядел на незабудку, что мир вокруг неё как будто погрузился в тяжёлые мрачные тени. На этом фоне она казалась особенно контрастной и насыщенной. Я обнаружил, что у лепестков мягкая, пергаментная структура, что они нежно изгибаются по краям и что жёлтый центр, там, где в зёве прячутся тычинки (их, между прочим, я насчитал пять), окружает белый ореол, как солнечная корона. Это я не для красоты про солнечную корону: ведь в самом деле в мире есть какое-то удивительное сходство всего со всем, и в тот миг я действительно увидел в незабудке маленькое пылающее солнце.

В общем, глядя на незабудку, я видел в ней то, чего никогда раньше не видел, хотя уж сколько раз валялся на незабудковых лугах, сколько тысяч их смял, сколько сорвал, сколько сжевал и сколько вплёл в волосы Эоле — не сосчитать.

Но всё же самое важное не это, не эти детали, а то, что я увидел за внешней формой цветка. В какой-то миг я вдруг узрел его потаённую суть, его своеобразие и уникальность, его способ бытия в этом мире. Понимаю, как всё это странно и непонятно звучит, но я не умничаю, я просто сам не знаю, как назвать то, что я увидел. Наверное, для этого и нет слов, возможно, это то, что можно понять лишь на уровне какого мистического переживания. Иначе говоря, это нельзя объяснить, это можно только увидеть и пережить.

Я был потрясён эти открытием: мне стало ясно, что я никогда раньше по-настоящему не обращал внимания на мир. То, что мы видим в мире, всего лишь внешняя оболочка, которая ничего не говорит о сущности скрытых под ней предметов, даже наоборот, она может вводить в заблуждение и обманывать по поводу внутреннего содержания.

«Боже мой, — подумал я тогда, — я же сейчас вижу цветок таким, какой он естьсам по себе, а не каким он кажется!» Вероятно, вы сомневаетесь: ну как десятилетний мальчикмог рассуждать о таких сложных материях? Ничего удивительного. Уж поверьте, возраст здесь ни причём, я знавал многих людей, доживших до глубокой старости, только за всю жизнь им в голову так и не пришло ни одной подобной мысли. Подозреваю, что дети часто видят значительно глубже, чем взрослые. Возможно, правда, я думал тогда в несколько иных терминах, чем рассказываю сейчас вам, но суть-то не меняется.

Я просидел перед незабудкой весь день, то улавливая её, то снова теряя, и время от времени открывая какие-то новые детали в устройстве цветка. Под вечер я понял, что не нужно пытаться охватить взглядом всю вселенную, чтобы поразится её величию и гармонии, достаточно вглядеться в какой-нибудь мелкий пустяк, и в нём откроется целый мир. Но к ночи, естественно, стемнело, и едва солнце зашло, я уже с трудом стал различать очертания цветка. Взошла луна и первые — самые яркие звёзды, двор погрузился в чёрные тени, в окошке хижины Рыбак зажёг свечу. Вскоре на пороге появился и он сам.

– Ну как успехи?

– Никак, — ответил я.

– То есть у тебя ничего не получилось?

– Ну, так. Мелочи.

– Какие?

– Я узнал, что незабудка — это целый мир.

– Да разве это мелочи?! Заходи, — и он ушёл в дом.

Я поднялся с травы и чуть не упал обратно, потому что ноги мои ужасно затекли и не хотели слушаться. Так бывает, если долго сидишь в одной позе. А потом очень неприятно: кровь приливает к ногам и их начинает так колоть повсеместно, что невозможно ни ходить, ни стоять. Я дождался, пока это мучение пройдёт, и прошёл в дом. Там был накрыт стол для ужина, всё как обычно — хлеб, жареная рыба, лук, вода. Посредине стола стояла свеча. Я очень проголодался, потому что весь день ничего не ел и не пил, и набросился на еду. Наверно никогда ещё мне не было так вкусно. Немножко утолив голод, я задал беспокоивший меня вопрос:

– Значит, подчинить ветер и заставить незабудку наклониться невозможно, да?

– Нет, — ответил Рыбак. — Возможно.

Больше ничего не стал он мне разъяснять, и я, как всегда после бесед с ним, остался в недоумении.

Но всё же я и сам понял, что научиться видеть мир таким, какой он есть сам по себе, — немалого стоит.

После этого первого открытия о сложности обыкновенной крошечной незабудки я совершил ещё много открытий. Я приглядывался к всевозможным предметам и природным явлениям и в каждом из них обнаруживал нечто новое и необыкновенное, до того скрытое от меня. Ещё раз повторю, что во всех этих вещах, которые я учился видеть, я открывал целый мир. Понимаю, что это звучит очень туманно и неопределённо — про целый мир,но стоит лишь внимательнее приглядеться, и вы всё поймёте! Я научался видеть подлинную сущность вещей, сокрытую под их оболочкой. Не всегда мне это удавалось, часто я напрасно тратил время, разглядывая, скажем, каплю росы и пытаясь проникнуть в её суть. И так со многими вещами. Возможно, проблема в том, что для этого требовалась слишком высокая степень сосредоточенности: чем проще на вид предмет, тем сложнее его увидеть по-настоящему. Тем не менее успехи я делал очевидные, и Рыбак с удовлетворением это отмечал.

Эх, друзья мои, до чего же это важно: учиться открывать для себя настоящий мир. Даже обычная трава на лугу предстанет совсем необычной, если увидеть её свежим взором. Мы привыкли воспринимать мир схематично, не замечая его, потому что много раз уже видели ту же траву и не считаем нужным приглядываться к ней…

Впрочем, я, наверно, очень надоел с этими нравоучениями. Почему я на этом так зациклился в своём рассказе? Всё просто: этот навык — умение видеть мир — позволял мне вновь учиться переживать Откровения. Дело в том, что самое удивительное и потрясающее, замеченное мной в той же незабудке (и во всём остальном, что мне удалось увидеть по-настоящему), — это её красота и гармония. А красота лежит в основе Откровения. Поэтому, когда я разобрался, что к чему, я стал испытывать к Рыбаку большую признательность, ведь именно благодаря ему ко мне возвращалось то, что отличает нас от жителей Города.

Целыми днями лил дождь, лес вымок так, что ходить по нему стало невозможно. В самом деле, не очень приятно продираться сквозь мокрую листву по сырой траве, то и дело попадая под водопады с потревоженных ветвей. Да ещё эти ветви, если задеть их, оставляют грязные коричневые полосы на одежде. Вы когда-нибудь пробовали обнимать ствол дерева после дождя? Особенно с крупной морщинистой корой, как у старой берёзы или липы. От таких объятий будешь весь цвета этой самой коры. Поэтому затяжные дожди, когда живёшь в лесу, очень неприятная вещь. Другое дело в посёлке, там в садах дорожки, подстриженные газоны, канавки, и непогода переносится легче, разве что она вносит некоторые ограничения в прогулки и игры. Например, в непогоду совершенно нечего делать в поле, или на речке, или в том же лесу. Разве что можно сидеть у ручья, пускать корабли, если накрыться большим дядиным плащом.

Дождливая погода хорошо воспринимается, если наблюдать её из окна дома. Тогда она даже кажется приятной и дружелюбной. Сидишь себе в тёплой комнате, пьёшь горячий чай, грызёшь солёную рыбу и смотришь во двор, как там какая-нибудь жалкая, вымокшая насквозь лисица с прилипшим к телу мехом оглядывается и не знает, куда бы ей деться от заколебавшего уже дождя. Насчёт рыбы — это Рыбак меня приучил пить чёрный чай, закусывая его вяленой рыбой. Кстати, рекомендую. Только рыба должна быть свежей, вяленой пару недель как, а не высушенной год назад и превратившейся в солёный камень — такой рыбой только драться хорошо. В общем, уютно мне было сидеть в рыбацкой хижине и глядеть на плачущие небеса, и сам я начинал грустить и вспоминать родной дом, но ностальгия эта была приятной. Слёзы — признак печали, но вот небо плачет, а травы и деревья от этого растут, а если бы всегда солнце смеялось, усохло бы всё и умерло. Так что сложно всё это, чьи-то слёзы — это чья-то радость, и наоборот. Гармония — вещь очень тонкая, она сохраняется тогда, когда противоположности равны, а когда перевешивает что-то одно, порядок рушится и начинается хаос. Ну, ладно, что-то я опять начал умничать, вернёмся к моей истории.

Никаким волшебным навыкам, которыми, по моему мнению, должны обладать шаманы, я так и не научился. Я ведь был уверен, что шаман — это тот, кто управляет силами природы, подчиняет себе диких зверей, провожает умирающих в загробный мир, общается с духами и чудесным образом излечивает больных. Так вот, подобными вещами мы с Рыбаком не занимались, и я вообще всерьёз засомневался, что он настоящий шаман. Ни разу я не видел, чтобы он сделал что-нибудь чудесное, из области шаманской практики. Но на все мои вопросы по этому поводу он отвечал уклончиво, говорил, что дело долгое, шаманству учатся годами, и нередко при этом зря, бывает, так и умирают, ничему не научившись.

– Знаешь, что перед смертью сказал Шаман-медведь? — так он называл похороненного под Медвежьим камнем шамана из моего рода.

– Не знаю, — отвечал я.

– Вот что: «Только сейчас, в глубокой старости, я начал постигать азы шаманского мастерства». И это притом, что шамана сильнее, наверно, никогда не было. Вот так.

По поводу этой фразы, якобы сказанной моим предком, у меня возникли серьёзные сомнения. Что-то такое, очень похожее, я читал в одной старой дядиной книге.

– А ты сам-то точно шаман? — не унимался я.

– А ты как думаешь? — отвечал он.

– Ну, может, покажешь мне что-нибудь эдакое? Пусть вот солнце выйдет, а то дождь уже достал.

– Шаманы зря не шаманят. Заруби это себе на носу. Никогда не стать тебе шаманом, если будешь пытаться сделать что-то просто так или для смеха.

Но, что любопытно, к вечеру погода прояснилась, тучи все куда-то разлетелись, и закатное солнце горело почти как летом. Не думаю, правда, что это дело рук Рыбака. Хотя кто знает... Всё-таки странное это зрелище — закат. К нему невозможно привыкнуть, хотя вот вроде бы его видно каждый день (при условии ясной погоды). Почему-то снова и снова вид багрового диска, уходящего за горизонт, поражает воображение. И удивительно: когда я вижу закат, мне кажется, что я слышу гул, который издаёт солнце при движении. Это такой низкий звук, который чем ближе к звезде, тем громче. Вон, где-то очень далеко, стая диких гусей взлетела и пересекла красное небо; наверное, думаю я, это шум заходящего солнца спугнул их. По мере того как оно исчезает за краем земли, природа стихает и замирает, словно погружается в сон, и наверху неторопливо загораются звёзды, сначала самые большие и яркие, потом остальные.

Это время (я всё ещё про закат:) — самое подходящее для того, чтобы остановиться, выбросить из головы все мысли и просто смотреть, дышать и слышать. И поверьте, чем больше таких моментов, тем лучше, потому что всё остальное проходит без следа.

– Ложись на спину в траву, — сказал мне Рыбак, — и смотри на небо. Постарайся сосредоточиться вон на том созвездии.

– Здесь же незабудки! — возразил я.

Он посмотрел на меня как на идиота и вместо слов ещё раз указал на землю. Мне пришлось подчиниться. Дело в том, что после того случая, когда я вдруг обнаружил в одном цветке целый мир, у меня сформировались к незабудкам особые чувства. Я теперь не мог даже пройтись по ним, боясь повредить. А тут на тебе: ложись и мни их, губи десятки соцветий! Но, боюсь, Рыбаку всё это объяснить было невозможно. Вернее, я чувствовал, что он не внемлет моей аргументации. Поэтому я лёг, как он сказал, и уставился в небо.

Я знал, что многие из сочетаний звёзд, которые я видел над головой, имеют собственные названия. Никогда не мог понять, что заставило людей назвать их так, а не иначе, потому что, казалось мне, у Большой Медведицы нет ничего общего с медведицей, у созвездия Возничего с возничим, а уж про Волосы Вероники и говорить смешно, это до чего же надо дойти, чтобы найти там сходство с волосами! К счастью, Рыбак велел смотреть мне на созвездие Ориона, на это невероятное скопление множества звёзд, среди которых есть три бриллианта (честно говоря, никогда в жизни не видел я бриллиантов, ну да ладно): это три загадочных мира, Бетельгейзе, Ригель и Беллатрикс. Тут я тоже, чтобы не быть обманщиком, признаюсь, что не знаю, кто есть кто из этих трёх. Точнее, двух, потому что Бетельгейзе и Ригель самые яркие, и ясно, что они это они, но кто из двух кто, это вопрос. А теперь, чтобы быть ещё честнее, у нас названий звёзд не было, поэтому, глядя на ночное небо, как будто усеянное тысячами незабудок (уж простите мне эти незабудки, вовек их теперь не забуду!), я даже не подозревал, что там есть какие-то Бетельгейзе и Ригели.

На что похоже ясное ночное небо? Ни на что оно не похоже, в том-то и дело. Я лежал, смотрел на мириады звёзд, на сгустки туманностей и думал о том, что там происходит, в этих далёких мирах, какие они. Наверное, надо думать, совсем другие, с другой природой, другими животными. Вид множества звёзд в буквальном смысле захватывал дух. Хотелось бы отправиться в путешествие к ним, посмотреть, как там и что. Я удивился сам себе, что так редко раньше глядел на ночное небо. Но я ведь обычно и не ложился ночью спиной на землю, а иначе долго на них не посмотришь, если стоять с поднятой головой. Тут я вспомнил, что Рыбак велел смотреть мне на туманность Ориона.

Удивительное всё-таки дело, как много звёзд в этой туманности. Сначала это непонятно, поначалу смотришь и думаешь: вот, какая-то облачность в космосе, вроде как испарение какое-то, газовое образование небольшое. Потом понимаешь, что оно на самом-то деле очень большое, настолько, что, пожалуй, ничего больше ты никогда и не видел. Приглядываешься дальше и вдруг замечаешь, что это никакая не облачность и не туманность, это только название такое для красоты — «туманность», а на самом деле это плотное скопление звёзд. Небо в этом крошечном участке прямо усеяно ими, и все они разные. Какие-то побольше, какие-то поменьше, а пространство между ними полыхает красками, голубыми, фиолетовыми, розовыми.

И вдруг я почувствовал, что взлетаю, и за один миг поднялся высоко-высоко над Землёй. Вид ночного неба при этом изменился до неузнаваемости. Вместо Ориона с Бетельгейзе и Ригелем я увидел перед собой бескрайнюю поверхность, часто покрытую огнями. На этой поверхности выделялись особенно яркие центры, а от них, как нити паутины, тянулись линии огней. И вот таких центров с тысячами сияющих точек было множество, и между ними попадались лишь редкие черные островки. Но эти святящиеся центры располагались на одной половине поверхности, а на второй было почти совершенно темно, только редкие огоньки горели местами, как будто костры. Глядя на всё это, я начал сомневаться, что вижу звёздное небо. Во-первых, таких скоплений никогда раньше я не видел, а во-вторых, быть такого не может, чтобы на одной части неба звёзд в переизбытке, а на другой вообще почти нет. «Что же это такое, — испуганно подумал я, чувствуя, что вид светящейся паутины вселяет в меня ужас, — а где же Рыбак?» Я огляделся в надежде найти его, но, увы, вместо него я обнаружил нечто совсем уж кошмарное. Я увидел, как над горизонтом вздымается огромный бледный шар, покрытый горами, ущельями, пустынями. «Где я?! Где я?!» — попытался я в панике закричать, но не смог издать и звука, как это бывает в кошмарных снах, когда мы пытаемся сделать что-то простое, да не можем. И тут я сообразил, что огромный шар в рытвинах и пробоинах — это Луна, только совсем близко. А пространство в огнях подо мной — это Земля. Но что за жуткая паутина огней? Каким страшным должен быть паук, соткавший эту паутину!

А потом я очнулся. Вернее, Рыбак разбудил меня, и я обнаружил, что лежу на спине в траве точно так же, как и лежал, и надо мной Орион, почти в том же месте неба, значит, времени прошло совсем немного.

– Что это было? — спросил я, сев.

– А что ты видел?

Я рассказал ему о своём видении.

– Это были Города, которые Другие построили за Стеной. Светящаяся паутина — свет от них.

– А тёмная половина — это наша земля?

– Да, это наша сторона. И редкие огоньки ты совершенно верно принял за костры, это они и есть. Но когда-нибудь придут Другие и у нас построят свои города.

– Они уничтожат наш мир?!

– Рано или поздно — да.

– Хм. А что они будут делать, когда вся планета превратится в Город?

– Пойдут дальше. Ты же сам видел звёздное небо. Существует очень много миров, на которые когда-нибудь можно будет переселиться и дальше строить города.

И тут у меня возникла страшная догадка. Я посмотрел на Рыбака с драматическим выражением, так что он даже усмехнулся, и спросил его:

– Так они пришельцы?!

Рыбак покачал головой, почесал нос и расхохотался:

– Ну ты и дурак!

– Сам дурак! — закричал я. От злости мне захотелось его ударить. Что я не так сказал?!

– Сам знаешь, — всё ещё смеясь, сказал он.

– Опять ты за своё! Ты же только что нормально разговаривал! Ответь по-человечески!

Но он не ответил и, ухмыляясь, ушёл в дом, а я поплёлся следом, потому что погода внезапно испортилась: откуда ни возьмись налетели тучи, заморосило.

И больше, друзья мои, в течение нескольких недель солнца я не видел. Днями и ночами лил нескончаемый дождь, превратив окрестности в болото. Под таким дождём все становится каким-то безликим, однотонным, неподвижным. И время как будто останавливается. Чтобы понять, что такое вечность, лучше всего в дождливую погоду сидеть у окна и глядеть наружу. Этим я и занимался. И, надо сказать, есть в этом занятии некоторая прелесть.

Но всё-таки бывало скучно. Делать нечего, за рыбой не пойдёшь, грибы тоже не пособираешь, только и остаётся, что пить чай и смотреть в окно. Правда, сам Рыбак всё время где-то пропадал, бывало, он уходил рано с утра, когда я ещё не просыпался, и возвращался поздно ночью, когда я уже спал. Сейчас я думаю, что этими отлучками он преследовал двойную цель: во-первых, занимался какими-то своими делами, про которые никогда не рассказывал, во-вторых, учил меня одиночеству. Я вообще впоследствии понял, что он ничего не делал просто так. Так вот, он уходил, и я оставался совсем один, наедине с самим собой и своими мыслями, и было мне это крайне непривычно. Стоило мне оказаться в одиночестве, как я немедленно возвращался мечтами в родной дом, в залитый солнцем сад, на летнюю веранду, на вечерний балкон, в мою уютную мансарду. И конечно, представляя это, я видел Эолу, как она сидит в своей кровати и смотрит на меня с едва заметной улыбкой, немножко как на придурочного. Уж не знаю, почему она так на меня смотрела. Ещё я видел её в поле, как она бежит в раздутом ветром платьице наперегонки с облаками. Ещё у ручья на корточках и в лесу на тропе. В лесу на тропе — это особенно важно, потому что там мы часто держались за руки. И от этого воспоминания, как я держу её за руку, мне становилось тепло в груди, и я закрывал глаза и начинал улыбаться. Я прямо ощущал её мягкую податливую руку в своей и сжимал пальцы, но не сильно, а так, чтобы получше чувствовать её. Но тут же я начинал расстраиваться. Расстраивался я потому, что, как мне теперь казалось, недостаточно ценил эти моменты, когда мы с ней были рядом. Но кто же знал, что так получится, мог ли я подумать тогда, что мы расстанемся?

Я считал дни, что не вижу её. И однажды, вдруг отчётливо осознав в череде дождливых дней, что прошло целых два месяца с тех пор, как мы виделись в последний раз, я бросился с мостка в Лебединое озеро.

Вот что такое взросление. Это когда появляются неизбывные горькие сожаления. Хотя многие ошибочно полагают, что дети не знают забот, что детство — это счастливая пора, когда люди ни о чём ещё всерьёз не тревожатся и смотрят на мир с неизменной улыбкой. Это неправда. Так считают только дураки или те, кто напрочь забыл, что такое детство. У ребёнка есть много горестей и печалей, да таких пронзительных, каких загрубевшая взрослая душа уже не способна испытать. Другое дело, что все эти детские горести и печали с высоты прожитых лет часто кажутся чепухой, чем-то таким, из-за чего глупо расстраиваться. Это вообще характерно для человека: со временем острота переживаний утрачивается, и начинаешь думать, что они и не были такими уж яркими. Но смешно слышать, когда какой-нибудь взрослый, омрачённый своими заботами, говорит плачущему ребёнку: «Эх, мне бы твои проблемы!» И говорит это искренне, действительно считая, что несчастье ребёнка легче его собственного, и что тому нечего расстраиваться. «Послушай-ка ты, кретин! — хочу я сказать такому взрослому. — Да ты бы, вероятно, всю Землю слезами залил, если бы до сих пор мог чувствовать так, как чувствует сейчас этот плачущий ребёнок! И это твои, да, не отворачивайся, я тебе говорю, твои проблемы — полная чепуха и нелепость, и ты сам виноват в этом, ты загнал себя в такой угол, что весь этот бред, происходящий с тобой, стал проблемой».

И вот как это случилось. Я про моё утопление. Однажды я вышел из хижины и направился к мостку, вдающемуся в озеро. Рыбака не было, я специально дождался, когда он уйдёт. Не помню, о чём я думал и что чувствовал в тот момент. И не знаю, как я решился на такой поступок. Возможно, думаю я сейчас, в этом виноват яд Города, отравивший мою кровь. Помню только, что мной владело глубокое отчаяние и безразличие ко всему окружающему. Я словно не видел ни неба, ни травы, ни цветов, ни деревьев, ни лебедей — словом, ничего, что обычно привлекало моё внимание, и шёл сквозь серую мокрую пелену, как тоскливый призрак. Все вы, наверное, слышали печальные истории о призраках, которые не могут успокоиться и бродят по земле. Их не отпускают какие-то суровые страдания, которые они испытали при жизни, или ужасная вина и муки совести. И вот теперь они влачатся и стенают, влачатся и стенают. «Прости, прости», — сдавленно шепчут они, и эхо разносит их стоны по лесу, или: «Где ты? Где ты? Я всё исправлю!» Но увы, ничего уже не исправить, есть такие ошибки, которые не поддаются исправлению. Так и я шёл и стенал мысленно. Дойдя до самого края мостика, я закрыл глаза и сделал ещё один, последний шаг и упал в тихую тёмную воду, перепугав лебедей. Не дожидаясь, пока меня вытолкнет наверх, я открыл рот и попытался вдохнуть воду. Никогда так не делайте, дорогие друзья, потому что это очень больно. Когда вода проникает в дыхательное горло, вы больше не можете дышать и начинается паника, но смерть не спешит приходить. От шока я открыл глаза и увидел бледную зелёную муть, но не понял, где находятся небо, а где дно.

К счастью, в этот момент вернулся Рыбак и услышал всплеск в озере. Потом он сказал, что просто забыл охотничий нож. Он взбежал на мостки, опустил руку в воду и поймал меня за шиворот. К тому времени, когда он меня вытащил, я уже успел потерять сознание. В общем, вода в лёгкие почти не успела попасть, и он меня достаточно легко откачал. Очнувшись, я увидел его мокрое бородатое лицо в белом ореоле дождливого неба.

– Ну ты даёшь, — сказал он. — Что ж ты не подождал, пока я уйду подальше?

Несмотря на эти жестокие слова, я ему очень обрадовался.

– Обещай мне одну вещь, — прошептал я.

– Какую? — он придвинулся ухом совсем близко, видимо, я говорил еле слышно. От его усов и бороды пахло щами.

– Блин, от тебя воняет, ты когда-нибудь бороду моешь?

– Это и есть то, о чём ты хотел меня попросить? Чтобы я вымыл бороду?

– Нет. Обещай, что ты никогда больше не скажешь мне «сам знаешь» и «а ты как думаешь». Ужасно бесит.

Он молча кивнул, поднялся и ушёл в дом. А я ещё некоторое время полежал под дождём, глядя в небо. Наверно, он специально обращается со мной, как с взрослым,подумал я. Дядя с бабушкой такую бы панику сейчас затеяли. И уж точно не оставили бы меня лежать мокрого и заблёванного на деревянном мостке. Но он всё-таки хороший человек.

В том месте, где я спрыгнул в воду, сейчас плавали лебеди. Наверное, они тоже приплыли спасать меня.

В следующий раз, когда депрессия снова овладела мной до такой степени, что я вообще перестал разговаривать и сидел мрачнее тучи за столом, тупо глядя в окно, Рыбак решил не ждать, когда я пойду топиться, и поинтересовался, что со мной происходит.

– Да так, — ответил я хмуро. И добавил, передразнивая его: — А ты как думаешь?

– Я думаю, у тебя настроение плохое, — серьёзно предположил он. — Верно?

– Сам знаешь, — злобно сказал я.

– Может, ты соскучился по родным?

На это я ему не ответил, а только тяжко вздохнул, потому что он попал в точку. Чтобы не разреветься, я стиснул зубы и отвернулся к окну.

– Ну, я думаю, мы можем устроить, чтобы дядя тебя навестил.

– Дело не в дяде, — всхлипнул я.

– А в чём же?

– В сестре. Я по сестре соскучился.

И тут я не удержался и заревел, прямо затрясся, и слезы полились, размазав весь пейзаж за окном, как будто дождь зарядил. Ужасно мне было стыдно перед Рыбаком, что вот сижу, рыдаю, как маленький, а он, наверно, смотрит на меня с презрением и думает, что я ничтожество. А он как назло молчал, отчего эти мои догадки насчёт его мыслей только крепли.

Наконец после долгого молчания, когда я уже решил, что он куда-то ушёл, он заговорил:

– А я что-то не совсем понял, ты про какую сестру?

– Издеваешься?! У меня всего одна сестра, Эола.

– А-а-а! Вот оно что. Ну так она тебе никакая не сестра.

– Как это не сестра?

– Да так. У неё другие родители были. Погибли, когда ей ещё года не исполнилось. Вот её твои родственники и взяли на воспитание.

– А ты откуда это знаешь?

– Видишь ли, я твою семью знаю очень давно, с тех пор, когда твоя бабушка ещё была молода.

– Да ты что, старый такой?! — я с удивлением посмотрел ему в глаза.

Он недовольно нахмурился:

– Я бы сказал — пожилой.

– Да врёшь ты всё! Почему тогда Эолу всё это время называли моей сестрой!

– Потому что вы росли и воспитывались вместе. Как брат и сестра.

– Так, значит, она мне не сестра?

– Нет.

– Точно?

– Точно.

Я облокотился на стол, обхватил голову руками и задумался. Эта были поразительные новости. И хотя, по сути, из-за них ничего не менялось, мне отчего-то полегчало. Вроде бы мне следовало огорчиться — как так, оказывается она мне не сестра, что же теперь делать, как быть! Но интуиция подсказывала, что огорчаться не следует, а стоит, наоборот, радоваться. Я был ещё слишком маленький, чтобы делать далеко идущие выводы, и всё же достаточно начитанный и умный, чтобы догадываться о возможном развитии событий. В общем, после этого разговора с Рыбаком моя депрессия отступила.

На следующий день он решил взять меня с собой на охоту. Видимо, боялся, что я опять чего-нибудь отмочу, как с тем утоплением в Лебедином озере. Раньше он меня никогда не брал, потому что от меня толку никакого не было, только вред. Я не умел бесшумно красться, часами лежать неподвижно в сырой траве или стоять, замерев, в холодной воде по пояс. Короче, он опасался, что я распугаю дичь и мы вернёмся с охоты с пустыми руками. И все же, несмотря на эти разумные страхи, в этот раз он решился меня взять.

Тут надо учесть один момент — мы в посёлке охотились по старинке и почти не применяли всяких распространённых в Городе удобных инструментов для убийства. То есть вместо ружей у нас были луки. Как объяснял мне дядя, это дело принципа, ружья нужны для лёгкого убийства, а охота нужна для пропитания. Хотя, надо сказать, иной лук бьёт с такой мощью, что превзойдёт многие ружья. А что говорить об арбалетах! Но в случае с луками, конечно, очень важна физическая сила, твёрдая рука и меткий глаз. Поэтому когда Рыбак вручил мне свой старый лук, с которым охотился ещё в юности, я понял, что охотника из меня в ближайшее время не выйдет. Дело в том, что мне еле удавалось натянуть тетиву, такой тугой был лук. И когда я правой рукой натягивал тетиву, левая дрожала так, что наконечник стрелы беспорядочно прыгал вокруг цели. Во дворе я сделал несколько пробных выстрелов, но ни разу не попал в мишень. Рыбак стоял рядом, смотрел и ухмылялся, давая бесполезные советы — бесполезные, потому что у меня сил не хватало, чтобы им следовать. В те минуты, насмехаясь надо мной, он даже подумать не мог, что отныне я стану его постоянным спутником на охоте.

Так мы и пошли с ним по звериным тропам, сквозь бурелом, в поисках косули или кабанчика. Надо сказать, что жаркое из этих животных получается очень вкусным. И если до встречи с Рыбаком я, как и большинство детей, к еде был равнодушен, то пожив с ним, очень полюбил поесть. Самое оно — жаркое на вертеле, когда тушка зайца (или тех же кабанчика с косулей) целиком зажаривается на углях. Вертел только нужно время от времени поворачивать, чтобы мясо не подгорало. И ни в коем случае не следует приправлять мясо слишком рано, солить лучше вообще уже в самом конце, чтобы сок не вытек. Кстати, вкусы наши совпадали, мы с Рыбаком любили сильно прожаренное мясо. А вот некоторые предпочитают мясо с кровью и уверяют, что только такое мясо по-настоящему вкусное, а сильно зажаренное — значит, испорченное. Не знаю, не знаю, но так я и не понял прелести сырого мяса. Но о вкусах не спорят, каждому своё.

В общем, мы шли через лес, и я уже предвкушал прелестное жаркое на вечер, причём из того, что я сам подстрелю. То есть я надеялся, что мне улыбнётся охотничья удача. Мы взобрались на розовыйхолм, усыпанный вереском, миновали Медвежий камень (сильно южнее, так, что даже не увидели его), вышли на Каменистую тропу, где-то с полчаса шли по ней, затем свернули в горелый бор на восток и спустя несколько минут очутились на Паучьей тропе. О, можете себе представить, как сжало моё сердце когтистыми пальцами тоски (да простите мне такую неуклюжую метафору)! Едва я увидел эти знакомые изгибы, тонкие сосны в лишайнике, каких нет больше нигде в лесу, густые сети паутины, растянутые повсюду, дыхание моё перехватило и слёзы навернулись на глаза. Казалось, что я знаю каждый камень, укрытый жёлтым мхом, каждый торчащий из земли корень на этой тропе. Здесь ходил я, здесь ходили мы с Эолой, здесь мы бегали и играли, не зная забот! Так странно на своём пути, стремительно бегущем куда-то в будущее, вдруг наткнуться на дорогу в прошлое. Ведь эта тропа в буквальном смысле была дорогой в прошлое, в то далёкое, прочно забытое, детское и потому волшебное. Мне подумалось, что стоит пойти сейчас по ней на юг, всего каких-нибудь десять-пятнадцать минут, и я окажусь у знакомого забора в кустах шиповника и жасмина… Ну и как тут не заплакать? Я застыл на месте, схватился за ствол растущей рядом сосны и зарыдал. Рыбак догадался, о чём я думаю, и сказал коротко и ясно:

– Туда нельзя.

Вот так, мои друзья. Обратного пути нет. «Туда нельзя». Можно только вперёд. И мы пошли вперёд, в лесную чащу, и мысли о жарком меня больше не грели, и не нужна мне была охотничья удача.

Мы шагали и шагали, из сосновника в ельник, потом в дубовую рощу, потом в смешанный лес, мимо древних лиственниц и буков, вязов и ясеней, бывших здесь уже целую вечность, а я всё тёр глаза и старался не хлюпать, чтобы не позориться перед Рыбаком, потому что какой же это охотник — весь в слезах и соплях.

– Тише! — вдруг сказал он.

Я замер, да так неудачно — согнувшись, чтобы пройти под мокрой лапой ели.

– Видишь? — шепнул он.

Я посмотрел в том направлении, куда он указывал, и заметил коричневое пятно. Это была косуля. Она стояла чуть поодаль и смотрела на нас, грациозно вытянув шею. Похоже, она совершенно нас не боялась.

– Стреляй, — едва шевеля губами, произнёс Рыбак. — Только без резких движений.

– А ты?

– Я липу держу.

В самом деле, он отгибал тяжёлую ветвь липы, мешавшую на нашем пути. Отпусти он её сейчас, и шума было бы много.

Я медленно достал из-за спины лук, вложил стрелу и натянул тетиву. В этот момент я показался себе настоящим охотником. Зная, что стрела летит по дуге, я прицелился чуть выше. Наконечник стрелы дёргался вокруг цели, но косуля была так близко, что промазать я не мог. Я выстрелил, стрела пролетела несколько метров и упала перед косулей. Она удивлённо посмотрела на стрелу, на меня и дёрнула головой. В то же мгновение Рыбак отпустил липу, стремительно выхватил свой лук и тоже выстрелил — в уже убегающую косулю. Ветка липы сильно хлестанула меня по лицу, и я чуть не упал от неожиданности, поэтому не увидел, попал он или нет.

– На сегодня охота окончена, — сказал он и направился в то место, где стояла косуля. Я пошёл следом. В траве, подстреленная прямо под лопатку, в самое сердце, лежала она — бездыханная, вытянув длинные ноги и запрокинув голову. Она была очень красивой, и в глубине души я порадовался, что промазал.

Пока мы брели обратно, я размышлял о жизни и смерти. В принципе, думал я, мы могли бы легко обойтись без мяса косули, и она осталась бы жива. Кто знает, может у неё есть дети, мальчик и девочка, и вот теперь они остались совершенно одни, маленькие и беззащитные, а кругом полно медведей, рысей и волков, которые только и думают, как бы их сожрать. Я прямо даже как будто увидел эту картину: две юные косули стоят в высокой траве и жмутся друг к другу крупами, а из чащи выглядывают волки. И брат ей говорит тогда: «Ну что же, Эола, я до последнего буду защищать тебя!» «Ну вот, опять, — опомнился я, — причём тут Эола. Буду считать, что это не брат и сестра, а две сестры. Хотя какая разница, даже если у неё нет детей, всё равно её жалко. Она могла бы ещё долго жить, бегать по лесу, мелькать на радость грибникам и ягодникам между дерев. Но ключевое слово, конечно, “жить”. Она могла бы ещё жить, быть частью живой природы. Это ведь нечто поразительное и уникальное — жизнь! Жить — значит, воспринимать этот мир, участвовать в нём. И вот так вот взять и лишить живое существо этого удивительного дара, который не ты дал, мне показалось ужасным кощунством. Мы ведь не в состоянии вернуть его, снова породить жизнь. Вправе ли мы? — ужаснулся я, вдруг осознав неизмеримую ширину пропасти между жизнью и смертью».

– А вдруг у неё были дети?! — спросил я Рыбака.

Он шёл впереди, перекинув косулю через плечо, при каждом шаге она билась головой о его спину. Глаза у неё были открыты и уши растопырены, как будто она ещё жива и прислушивается.

– Нет у неё детей, — сказал он.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. У них сейчас не сезон. Это только у людей всегда сезон. Но мы ведь людей и не едим, верно?

Я не понял, про что это он, и потерял мысль, он меня сбил своим ответом. Подумав несколько секунд, я вспомнил, о чём хотел поговорить, и высказал ему свои сомнения в нашем праве лишать зверей жизни.

– Ну, — ответил он, не останавливаясь и не оборачиваясь, — ты уж как-то слишком драматизируешь смерть. Оттого что мы её убили, она не перестала быть частью этого мира. Куда же она денется-то? Но вообще, всё должно быть в меру, конечно, убить сто косуль, если нужна всего одна, было бы чрезмерно.

– Но разве нам так уж нужна эта косуля? — возмутился я. — Что, мы не могли бы без мяса обойтись?

– Могли бы. Но зачем? Ты только представь её на вертеле. Разве это не обалденно?

Представив, я мысленно согласился, что обалденно, тем более что мне очень хотелось есть, но не сказал этого Рыбаку.

– И всё же, вправе ли мы лишать жизни живое?! Не мы же дали ему жизнь!

Этот аргумент казался мне самым сильным, и я уже предвидел, что он уйдёт от ответа или сменит тему.

Но он спокойно ответил, по-прежнему шагая вперёд:

– Так-так-так… Ну-ка, посчитай, скольких комаров ты убил?

– Это другое!

– Почему это?

Я не знал, что ответить. В самом деле, комаров, да и прочих насекомых я убил великое множество. В чём разница между их существованием и существованием косули? Мог ли я утверждать, что их бытие менее значимо? Если подумать, то оно так же уникально, та же жизнь…

Днёмпозже, когда он разделывал косулю во дворе на большом пне для рубки дров, я стоял рядом и смотрел на это жестокое дело. В его руках косуля быстро потеряла всю свою красоту. Кожу он снял, обнажив мышцы и тонкий слой жира, и теперь, ловко орудуя охотничьим ножом, рассекал сухожилия. Крови почти не было, разве что натекло немного из раны, в которой раньше торчала стрела.

– А всё дело в том, — вдруг сказал Рыбак, словно продолжая давно начатый разговор, — что жители Города неправильно относятся к смерти. Они слишком боятся её и ждут с содроганием, поэтому и жить не любят. Но тот, кто смотрит на жизнь с нужного ракурса, как мы с тобой, тот и смерть воспринимает хорошо.

– Но смерть убивает красоту, — возразил я, имея в виду метаморфозу, произошедшую с косулей.

– Это не так. Красота бывает разная. Если бы ты перестал сейчас воображать косулю такой, какой видел её в лесу, и посмотрел на эту ситуацию новым взглядом, то, наверное, понял бы, что и сейчас ей хватает красоты.

То, что он имел в виду, дошло до меня только спустя много лет. А тогда я его совсем не понял.

– А что значит «смотреть на жизнь с нужного ракурса»? Ты хоть и говоришь, что мы оба это умеем, но я, честно говоря, не знаю, о чём ты.

Он распрямился и повернулся ко мне. Руки у него были по локоть красные, он вытер правой лицо, и на нём тоже осталась красная полоса. Влевой он держал нож. В общем, вид у него был не внушающий доверия.

Подняв палец, он назидательно произнёс:

– Понимаешь ли, эти ребята, что в Городе живут, на самом деле не живут. В том смысле, что они живут ожиданием завтрашнего дня, связывая свои надежды на счастье с будущим. Они думают так: ну ладно, сегодня всё плохо, но ничего, вот через неделю я сделаю то-то, и мне станет хорошо. А через год случится то-то, и будет ещё лучше. Но дело в том, что будущее никогда не наступает и всегда отодвигается вперёд, потому что человек-то живёт в настоящем. И вот проходят годы, человек всё мечтает о счастье в будущем, и наступает время умирать. И вдруг он понимает, что он даже не начинал жить. Что у него были десятки лет для того, чтобы в любой момент начать жить, прямо сейчас, прямо сию секунду, и быть счастливым, вместо того чтобы мечтать о том, чего на самом деле не существует, — о будущем. И вот, он, преисполненный горьких сожалений, умирает. Вот такая песня!

И Рыбак весело рассмеялся.

Мне же весело не было. Выслушав его, я усомнился — а живу ли я? В те редкие моменты, когда я погружаюсь в созерцание, переживаю Откровения, вижу настоящий мир, я, конечно, живу. Но вот в остальное время? Боюсь, что большая часть моего времени проходила в сожалениях о прошлом и мечтах о будущем. Я имею в виду мои мысли о родных, об Эоле, о возвращении домой. Знал ли об этом Рыбак? Догадывался ли, что я на самом деле «не живу»?

Рано или поздно наступает время, когда смотришь на прошлое и подводишь некоторые итоги. Это происходит в критические, переломные моменты, иногда на грани жизни и смерти. Тогда сразу видно, что имело значение, а что нет, что в действительности было важным, а что только казалось таким. Пока мчишься по жизни, озабоченный повседневными мыслями и делами, бывает сложно распознать то, что имеет подлинную цену, и очень часто кажется, что всякая чепуха определяет содержание нашего существования. Какие-то ничтожные заботы, тревоги, мечты о радостях в будущем наполняют дни и всецело занимают нас, отвлекая, в общем-то, от жизни.

И вот теперь, думая о прошлом, я понимаю, что Рыбак был прав. В том смысле, что теперь я вспоминаю как стоящие лишь те эпизоды из моей жизни, которые я действительно проживал «здесь и сейчас». Понимаю, это всё звучит не очень конкретно и ясно. Что же, я объясню. Например, я часто вспоминаю, как рыбачил с дядей в лодке на Озере. Я прямо вот ясно вижу перед собой: как я сижу на отполированной до блеска скамье, смотрю то на гладь воды, то на закат, и ничто меня не тревожит. Я просто дышу и смотрю, дышу и смотрю, и струны моей души переплетаются с миром и начинают звучать с ним в унисон. Или вспоминаю, как я на балконе, облокотившись на перила, наслаждаюсь ароматами сада и теми, что приносит ветер и будто говорит со мной на языке запахов. Или как мы с Эолой у ручья, на пляже или ещё где-нибудь самозабвенно играем — но это особое забвение, которое правильнее назвать слиянием душ. И вот в такие моменты и во многие другие, схожие с этими в своей сути, я жил, жил по-настоящему, ощущая свою сопричастность миру. Подводя итоги, я говорю вам (хотя это и похоже немного на проповедь): цените те мгновения, когда вы не разделяете себя и мир. Вы живёте только тогда, когда вы с ним сливаетесь в одно целое.

Я вот тут взял на себя роль миссионера, который пришёл к аборигенам в труднодоступные районы, чтобы просвещать их и вести в истинной вере. А ведь нередко такие миссионеры плохо кончали. Аборигены сжигали их, топили, а иногда даже съедали. И, надо сказать, правильно делали. А те, что принимали новую веру, впоследствии горько жалели — утратив свою культуру, в которой жили тысячелетиями, они обретали взамен нечто чуждое, с чем не имели никакой связи. Это похоже на такое мнимое благо — обучить письменности какой-нибудь малочисленный первобытный народ, обитающий в дикой природе. Сразу возникает вопрос: ну зачем она им нужна?! Что они с ней делать будут? Им хватает и устной речи. И такие нелепости происходят потому, что некоторые считают «письменность» самоценным благом, ну, как дождь, например, для растений. Однако есть многое на этом свете поважнее письменности. Например, хотя бы красота и любовь.

Так вот это я всё к тому, что не собираюсь брать на себя роль миссионера и никого просвещать. Я не настолько самонадеян (иначе меня стоило бы сжечь или утопить). Я всего лишь хочу рассказать о своём опыте, о своём поиске и о том, что я нашёл и потерял. И возможно, кому-то это поможет понять собственный путь.

– Вставай, — сказал мне Рыбак, появившись в дверях с толстой свечой в руке. — Хочу тебе кое-что показать.

Я, как обычно по вечерам, сидел за столом у окна и ковырял деревянную поверхность стола, кропотливо и неспеша (спешить мне было некуда) выводя рисунки. И дикие животные, и знакомые места, и мы с Эолой — все подряд я чертил на столе, но Рыбак ни разу не сделал мне ни одного замечания, хотя рисовал я так себе. Есть художники и получше.

Я немного удивился, куда это мы засобирались на ночь глядя, и пошёл надевать сапоги.

– Не нужно, — таинственно сообщил Рыбак. — Мы идём на чердак.

– Ого! Наконец-то! — иронично воскликнул я.

Должен сказать, что на чердак я уже раньше тайком поднимался из любопытства, пока он отсутствовал по своим делам. Этим и была вызвана моя ирония — я уже знал, что там нет ничего интересного, кроме хлама. Кучи тряпья, рваные рыболовные сети, ржавые инструменты, шустрые мыши и скучающие пауки. В общем, стандартный чердак одинокого мужчины. Кстати, вы когда-нибудь задумывались, что чердак — это символ разума?

И вот он торжественно поднялся по приставной лестнице на этот чердак, освещая путь большой свечой, а я полез следом, гадая, какая затея пришла ему в голову на этот раз. На самом деле, мне нравились его задумки. Я не мог забыть (и не забуду) звёздное небо, которое вдруг обернулось огнями городов, удивительное знакомство с незабудкой, видение красоты на Лебедином озере и многое другое, что устроил он для меня. Поэтому я поднимался с предвкушением очередного магического приключения.

Он забрёл в дальний угол, рядом со слуховым окошком, от которого света уже не было, потому что снаружи стемнело окончательно, только Сириус краснел над горизонтом. Умеет же он выбрать моменты,думал я,наверное, специально дождался ночи! В свете свечи я увидел в углу вертикально стоящую стопку прямоугольников и квадратов, прикрытых пыльной мешковиной. Про пыльную мешковину — это я не для красного словца, она действительно была пыльная, как ничто другое в мире, виденное мной. С неё прямо-таки свисали лоскуты пыли, ясно, что её не касалась рука человека многие годы (если не десятилетия). Я, конечно, замер от волнения в ожидании, когда он сдёрнет тряпьё, и в то же время досадуя, что сам раньше не заметил этой стопки. Рыбак поставил свечу на деревянную балку, выступающую под слуховым окном, и неторопливо снял мешковину: осторожно, двумя руками, как бы боясь повредить то, что скрывалось под ней. Пожалуй, это был тот случай, когда совсем не можешь предсказать, что тебя ждёт. Моему взору открылись картины, несколько штук, прислонённые друг к другу. Дело в том, что я никогда раньше не видел картины, а лишь рисунки в книгах, черно-белые гравюры. Здесь же в блеске свечи и Сириуса (хотя Сириус, конечно, освещал картины только символически, в моем воображении, в реальности-то его света было маловато) мне открылось дивное многообразие ярчайших красок.

– Подожди! — сказал мне Рыбак. — Не так их следует смотреть. Сейчас.

И он взял одну картину за раму и поднял на уровень груди, стоя с её тыльной стороны, так чтобы я мог хорошо разглядеть изображение. И я увидел то, чего никогда прежде не видел и что поразило меня, как говорят, до глубины души.

В густых зарослях, между деревьев и кустов, бежал ручей, а в ручье лежала прекрасная женщина, как будто не живая. Красные, синие, жёлтые цветы плыли вместе с ней, а жасминовый куст (а может, и не жасминовый, я не смог понять) нависал над ней белыми соцветиями, перекликаясь с белыми же лилиями в ручье. Мне показалось, что ничего красивее я в жизни не видел. Эта удивительная гармония красок, таинственный и печальный сюжет! Рыбак смотрел на меня поверх картины со значением: вот, видишь?! видишь?! Видел ли ты когда-либо нечто подобное? И сам краем глаза, наклонив лохматую голову, заглядывал в пейзаж. Спустя какое-то время он поставил картину и взял другую. Там я обнаружил всё то же самое. Вернее, всё было другое, но то же самое по силе производимого эффекта. На этот раз передо мной предстал редкий лес, кажется, это были молодые дубы. Наверху, в просвете крон, открывался кусочек волшебного лазурного неба с краем пышного облака. На переднем плане златокудрый мальчик в ярком одеянии предлагает девочке горсть земляники. Девочка одета просто и бедно, она смотрит на мальчика с признательной улыбкой и протягивает ладони, сложенные лодочкой, чтобы принять подарок. Ясное дело, что благодарить тут не за что, весь лес полон земляники, хоть обожрись, но мальчик таким образом проявляет свою симпатию. Может, чуть надменно, немного свысока. Девочка явно рада его вниманию. Но подлинное великолепие этому, казалось бы, простому сюжету, придавал контраст красок, света и тени. Больше всего меня потрясло то, что в этой картине я увидел, как несложно догадаться, себя и Эолу. Нет, речь идёт не о портретном сходстве (хотя, в принципе, оно налицо), а о духовном контакте, который происходит между ними. Дубовая роща, сочная живая листва, манящая синева с облаком — всё это как будто возвращало меня в ту пору, когда мы с Эолой были вместе. Я невольно протянул руку к полотну, как будто оно было порталом в другой мир — ибо живописный лес этот, и дети, и симпатия между ними показались мне такими прекрасными, что превосходили реальность. Надо ли говорить, что из моих глаз опять предательски полились слезы, прямо под взором Рыбака. Но мне померещилось, что и его глаза заблестели, вроде тоже смочились сердечной влагой, хотя, скорее всего, это свет свечи обманул меня.

Он показал мне все картины, и было их, к моему огромному сожалению, мало — всего шесть штук. Но каждая из них, говорю истинно, таила в себе целый мир. То, что я увидел в них, произвело на меня неописуемое впечатление, и это, увы, лежит за пределами языка, нет у нас таких слов, чтобы описать такое великолепие, поэтому я даже и не буду пытаться. Скажу лишь, что это сравнимо с внезапным постижением тайны мироздания, когда долго-долго смотришь на ночное небо и вдруг пронзаешь Вселенную внутренним оком, вмиг прозревая её в единстве и множественности.

После окончания просмотра он накинул пыльную мешковину обратно поверх холстов.

– Ну как? — спросил он, присев на балку, где стояла свеча.

– Нет слов, — честно ответил я.

И, подумав с минуту, поделился с ним соображениями о том, что виденное на этих картинах настолько прекрасно, что в реальном мире нет этому аналогов. Нигде я не видел такой чудной пышной листвы, такого дивного неба, такой нежной красоты.

– Друг мой, — ответил мне Рыбак, — в том-то и дело, что и в реальности всё так, как на этих картинах. Это ты делаешь различие, которого на самом деле нет. Вспомни, пока тебя ещё моглипосещать Откровения, не так ли ты видел мир, как на этих картинах?

Он поднялся и направился к люку, а я в задумчивости поплёлся следом. Так я и знал, что он обязательно выведет какую-нибудь мораль, ничего у него не просто так, а всё ради поучения…

Однажды Рыбак поставил на стол передо мной плетёную корзину и вручил нож.

– Пошли за грибами, — молвил он. Сам он уже собрался должным образом: сапоги по колена, залатанные штаны, куртка с длинными рукавами поверх свитера с высоким горлом и шапка (в Городе такую называют «пидорка»). Про залатанные штаны это я не случайно сказал, дело в том, что ходили мы обычно чёрт знает в чём, во всякой заношенной и вонючей рванине. Вот так сказывается отсутствие женщин, лень лишний раз вещи постирать и зашить где надо, хотя мы всё это умели, Рыбак и шить меня научил. Единственное, правда, что я зашивал, — это парус для мачты (притом, что мы его ни разу не поднимали!)

Я тоже оделся примерно как и он, только такой же шапки не нашлось, поэтому он дал мне войлочную, в каких в парилку ходят. Мне, конечно, не хотелось в такой шапке ходить, уж очень она нелепая.

– Да кто тебя в лесу увидит? Кого стесняться? Кабанам, лосям и мне всё равно, — смеялся надо мной Рыбак.

– Зато мне не всё равно! Я похож на идиота в этой шапке.

– Если человек идиот, то он и без шапки идиот. А если умный, то и в идиотской шапке умный.

В общем, спорить с ним было бесполезно. Но я всё-таки заглянул в бадью с водой (единственное у нас зеркало) и постарался приладить шапку так, чтобы она не очень глупо на мне смотрелась. И всё же, как ни прилаживай, человек в лесу в банной шапке по-любому выглядит идиотом. Мне бы ещё надо было веник с собой взять, для полной картины.

– А веник где? — съехидничал я.

– Не умничай.

И мы пошли. Я не в настроении, потому что подозревал: всё это издевательство он специально затеял, с какой-нибудь очередной нравоучительной целью.

Вообще, у меня есть такое подозрение, что грибы, как бы это сказать, показывают себя. В том смысле, что они могут обнаруживать своё присутствие, а могут и нет. Это как с рыбалкой: если сидит с удочкой напряжённый, злобный, замороченный или просто плохойчеловек, то рыба ни за что не станет у него клевать, разве что по ошибке. То же самое происходит и с грибами, они словно выбирают, кому отдаваться. Не подумайте, будто я считаю их разумными, но, в самом деле, это правило работает.

Едва мы зашли с Рыбаком в лес, он сразу стал находить грибы. Мне кажется, что на земле нет ничего, кроме разноцветной листвы, а он то и дело нагибается, чтобы срезать очередную ножку. Поначалу попадались в основном лисички, реже рыжики (о сыроежках, опятах и груздях я не говорю, потому что мы их обычно не собирали, хотя вот мой дядя просто обожал засоленные чёрные грузди).

Я не очень расстраивался, потому что ждал, когда мы дойдём до по-настоящему грибных мест. Дело в том, что грибы в лесах произрастают неравномерно, где-то есть более грибные места, а где-то менее, это связано с устройством подземных грибных сетей. Старые опытные грибники всегда знают такие места, и тайна их расположения передаётся по наследству. Это именно тайна: ни один грибник не станет рассказывать другому, где нашёл хорошие грибы, иначе в следующий раз туда придут многие. Рыбак знал такие места, и я ждал, когда мы наконец туда придём. Там-то меня, думал я, ждут россыпи моховиков и маслят, подберёзовиков и подосиновиков и, конечно, самый важный гриб, король грибов, царь и душа леса — боровик. Поэтому я не особо волновался из-за лисичек. Собирай на здоровье,думал я,хоть целую корзину их набери, зато у меня кое-что получше будет.

Однако он не спешил к самым грибным местам, и мы ещё около двух часов бродили по труднопроходимой чаще, продираясь сквозь бурелом и кустарники. То в гору, то под гору; через замшелые булыжники, заболоченные низины, где голодные комары набрасывались на мою плоть; вдоль озера, где песок затягивает ступни и отнимает силы. Можно понять, что этой бессмысленной ходьбой вдалеке от грибов Рыбак довёл меня до крайней степени раздражения. Я шёл следом за ним, точнее сказать, волочился и мысленно проклинал его последними словами.

– Что хмурый такой? — с улыбкой спросил Рыбак.

– Жарко, — ответил я первое, что пришло в голову.

– А, ну ты куртку сними!

– Ага, чтобы меня совсем комары сожрали?

К тому моменту, когда мы наконец дошли до грибных мест, я уже возненавидел весь мир. А пришли мы в горелый бор, выгоревший лет десять назад. Куда ни посмотри, всюду в этом бору, протянувшемся на километры, одинаковые мёртвые стволы — равной толщины, высоты и формы. Как будто некто могущественный взял одно дерево за образец и сделал тысячи его копий. Удивительное место. И всегда мы там находили поддубники. Этот раз тоже не стал исключением, только находил Рыбак, я же опять, как ни глядел по сторонам, ничего не видел и оттого всё больше злился.

– Просто ты впереди идёшь и раньше замечаешь! — пробормотал я сердито, не выдержав.

– И правда, — согласился Рыбак. — Иди-ка ты вперёд.

Теперь он пошёл следом, но повторялось всё то же самое — я проходил мимо грибов, а он их собирал. Винить в моём невезении больше было некого, и я совсем разозлился. Я давно заметил, что сильнее всего злишься, когда сам виноват.

Следующее место, обычно изобильное — Березняк невдалеке от Большого озера. Там росли совсем молодые берёзы, чуть выше меня, и земля, открытая солнцу, была покрыта густой травой. В этой траве мы часто находили подосиновики и подберёзовики. Я, кстати, к подберёзовикам равнодушен. Мне не нравится их хрупкость и вялость, да и цвет шляпки по мне недостаточно яркий. Другое дело подосиновик! Шляпка яркая, твёрдая, ножка крепкая, весь такой из себя красавчик.

До Березняка, кстати, всегда доносился запах Озера. Это такой резкий, суровый и очень освежающий запах. Но в тот день я был не в духе и ничего не замечал. Для того чтобы воспринимать запахи, нужно вдыхать глубоко, полной грудью, и обязательно носом (если, конечно, вы находитесь не в Городе!). Тогда ароматы хлынут в вас, едва не сбив с ног. Мне же, повторяю, в тот момент было не до этого. Я злился на Рыбака, на себя, и на всю Вселенную.

Как назло, Березняк оказался пустым. Мы с Рыбаком разделились, он двинулся в восточном направлении, я в западном, чтобы встретиться затем у северной оконечности леска. Я искал и так, и сяк, я нагибался, рылся в траве, вставал на четвереньки и полз, но нигде не находил грибов. Только один раз я заприметил вожделенную шляпку (причём подберёзовика, но и ему я был уже рад — вот до чего я дошёл) и бросился с ножом, чтобы побыстрее срезать. Но гриб оказался старым и червивым.

– Ну как? — спросил Рыбак, когда я появился на опушке.

– Не грибной сезон.

– Ну почему же, — и он показал мне корзину, уже почти полную. Штук восемь, если не больше, подосиновиков красовались там поверх лисичек и рыжиков. «Не может такого быть, — подумал я, подозревая его в каком-то коварстве, — половина этих грибов должна была достаться мне!»

Мы направились в следующее место, где обычно собирали маслята и всякого рода моховики. Это сосновое редколесье с широкими плоскими глыбами, выступающими из земли, и с разноцветными мхами. Красные, жёлтые, зелёные, белёсые, синие, фиолетовые — такого многообразия мхов я нигде больше не видел. Но и здесь повторилось всё то же самое, и я лишь уныло наблюдал, как Рыбак срезает грибы.

– Ну, — сказал он, когда корзина наполнилась, — пора домой.

Мы пошли обратно, он впереди, бодрым и лёгким шагом, а я позади, как будто волоча тяжёлый груз.

Мы держали путь напрямик: миновали дубовую рощу, пересекли Паучью тропу и забрались на холм с Медвежьим камнем по западной его стороне. Когда мы поднимались по крутому вересковому склону, Рыбак вдруг сказал:

– Будь я грибом, я бы тоже ни за что не показался тебе.

– Это почему?

– Видел бы твою свою мрачную рожу! Удивляюсь ещё, что лес никак не наказал тебя.

В этот момент какая-то длинная ветвь хлестанула меня по лбу, задев правый глаз. Я схватился за лицо и остановился. Жгучая боль пронзила кожу, из глаз брызнули слёзы. Я не мог понять, как это так вышло, Рыбак вроде ничего не отгибал впереди. Перед ударом я, правда, успел заметить побег неизвестного мне растения, но он был слишком высоко над головой, да и в любом случае, даже если бы я задел его, то почему так больно?!

– Что такое? — услышав, что я остановился, Рыбак обернулся. — Опять сопли? Ну, ты прямо как девчонка. Хотя я слышал, что твоя сестра никогда не плачет.

Это был, так сказать, удар ниже пояса с его стороны. Зачем он приплёл Эолу? И почему он назвал её моей сестрой, если сам говорил раньше, что она мне не сестра? Видит же, что мне плохо, что я страдаю, меня преследуют сегодня неудачи и несчастья, мог бы и сочувствие проявить! Так нет же, он, наоборот, назло делает ещё хуже. И тут такая жалость к себе меня охватила, что слёзы потекли ещё сильнее. Ничего не стал я ему говорить. Да и что бы я ему сказал? Что меня обидела ветвь?

– Ты иди, — сказал я. — Мне надо минуту побыть одному. Позже подойду.

Он кивнул с выражением недоумения и пошёл дальше.

Я подождал, пока он скроется из виду, и заковылял следом, на вершину холма. Несмотря на горькую обиду на весь мир, я чувствовал, что это со мной что-то не так, а не с миром. То есть в глубине души я понимал, что в этой тотальной дисгармонии виноват я сам, ну, а обижаться на растение, которое меня побило, вообще было глупо.

По мере того как я поднимался, ветер крепчал. В чаще он ещё оставался незаметным, а на почти обнажённой вершине его напор ощущался сполна. Он дул с Севера, холодный и свежий. Вереск трясся частой дрожью, ленты на жасминовом кусте развевались, листочки трепетали, только Медвежий камень и другие валуны были невозмутимы.

Точки чаек носились в далёкой серебряной мгле. Приближался ураган. Прямо на меня мчались тучи во всполохах молний. Глядя в глубину этого буйства, туда, где что-то сверкало и смешивалось в круговороте, я внезапно ощутил (не понял, а именно ощутил — как мистическое озарение-вспышку), что мир смотрит на меня. Не тот мир, какой мы видим каждый день, не тот, что представляется нашему воображению, а тот, какой он есть сам по себе. И он показался мне не хаосом, а наоборот — порядком, полным гармонии и смысла. Этот миг Откровения, длящийся, казалось, вечность (а на деле секунд пять), потряс меня до основания, вытряхнул, точно ковёр, избавляя от всего лишнего, наносного, чему я прежде придавал значение.

Какой глупостью, ужасной нелепостью показалось мне теперь недавнее переживание из-за грибов! Ведь придавая значение таким вещам, я просто терял своё время. Каждая минута уникальна, каждая невозвратна, так стоит ли растрачивать его на угрюмость и злобу? Даже если не происходит ничего интересного и тянется скучная рутина, постарайся раскрасить свою жизнь яркими цветами, — вот что говорил я себе, стоя на холме. Каким образом? Ну, хотя бы созерцанием красоты мира. Рассказывая всё это, я предугадываю ваше справедливое недоверие: типа, ну как же, будет думать ребёнок о таких вещах! Конечно, сейчас я несколько усложняю свои детские мысли, но в целом они носили именно такой характер. Мне даже кажется, что в зрелом возрасте меня перестали посещать столь глубокие прозрения.

Я возвращался домой преображённый. Даже шаг мой стал увереннее и легче. И лес как будто расступался передо мной: мне удавалось проходить так, что ни одна ветвь меня не касалась. Есть такое выражение — «душа поет»; так вот, это был тот самый случай. Я словно сбросил старую оболочку, подобно рождающейся бабочке, и выпорхнул из своего кокона для новой жизни в новом мире. В общем, я шёл и радовался. И вдруг заметил справа от тропы несколько среднего размера шляпок. Вне всякого сомнения, это были белые! Я срезал три отличных гриба, а два совсем ещё маленьких оставил расти. Три — это не много, но всё же что-то, тем более это были боровики превосходного качества. Я двинулся дальше, но через сотню шагов опять наткнулся на небольшое семейство белых. И так повторялось несколько раз, пока я не дошёл до нашей хижины. В итоге я собрал (хотел сказать полкорзины, но когда речь идёт о благородных грибах, это некорректно, так можно об опятах, но не о белых) четырнадцать штук.

Можно сказать, что из дома я вышел одним человеком, а вернулся другим. Даже банная шапка больше не смущала меня, скорее наоборот. Люди склонны связывать удачу с вещами, которые не имеют к ней никакого отношения. В моем случае такой вещью стала шапка — я решил про себя, что теперь всякий раз буду ходить за грибами в ней. Хотя я и понимал, что на самом деле дело в моём отношении к миру: он открылся мне в тот момент, когда я открылся ему.

Когда я добрался до хижины, довольный собой и жизнью, Рыбак, заглянув в мою корзину, закатил глаза и воскликнул: «Ого! А у меня ни одного белого». И затем добавил, в растерянности теребя бороду: «Всё-таки, похоже, есть в тебе шаманский толк!» Я не стал его разубеждать, но, как вы знаете, никаких чудесных манипуляций я не совершал, не ворожил, не танцевал, не пел и в бубен не бил.

В тот же день на обед были жареные грибы (мои). Рыбак приготовил их в большой чёрной чугунной сковороде, которую я мог поднять только обеими руками. А к вечеру он сварил суп — из солонины косули и лисичек. Было очень вкусно.

Осень бывает разная, иногда солнечная и тёплая, как будто разновидность весны, только усеянная листьями, а иногда промозглая, как сама зима. Эта осень была второго рода. Вроде бы едва закончился октябрь, а за ночь вода в лужах успевала превратиться в лёд, листья вмерзали в землю и хрустели под ногами. Голодные белки подбегали прямо к дому.

Всё же мрачно промозглой осенью, такое ощущение, словно природа умерла. И снова ко мне подступила депрессия, снова мою душу охватила болезнь.

– Сходи-ка в колодец, набери воды, — сказал Рыбак. — Хватит белок кормить, а то у них ожирение начнётся.

Я немного удивился его просьбе, потому что обычно мы воду брали прямо из озера. Но что же поделать, я взял ведро в прихожей и поплёлся к колодцу по жёсткой траве и ломким листьям. Колодец был вырыт в отдалении, так что его частично скрывали сосны. Мне он, честно говоря, очень нравился, хотя я и редко ходил к нему. А нравилось мне в нём то, что его как будто срисовали с гравюр из старых дядиных книг: круглое основание, сложенное из серого булыжника, деревянная крыша и открытый ворот, на который намотана цепь. В общем, колодец как будто из сказки и, понятное дело, у меня с ним ассоциировались всякие чудеса. Я встал у края и заглянул внутрь, но воду не увидел, настолько глубокий он был. Сняв ведро с крюка, я медленно начал раскручивать ворот.

Хотя постойте, не так быстро. Ведь в чуде самое важное — это детали. Если их не замечать, то и чудо остаётся незамеченным. А я его тогда заметил. И вот почему: потому что я обращал внимание на детали. О каких же деталях я говорю? Обо всех, что окружали меня в тот момент. На самом деле суть происходящего выражается не столько в действии, сколько в том, как в это время выглядит мир.

А был он таков. Морозный воздух. Желтизна, коричневая с красным кора сосен. Ковёр сосновых иголок. Вперемежку с ними лежат сухие серые и черные веточки, иногда покрытые лишайником. От ствола к стволу где-то тянется паучья нить: остатки бывшей здесь широкой и толстой сети. Небо бледное, разорванное кронами деревьев. И колодец. Те камни основания, что ближе к земле, поросли ярко-зелёным мхом, некоторые прожилки мха поднялись и выше. Каждый камень разный, каждый — целая вселенная, целый мир, уникальный и неповторимый, со своими ущельями, горами, лесами. Чёрный муравей бредёт, плутая, по одному из них, куда он идёт, зачем, а главное — почему, никогда мне не откроется. Хочется спросить его: камогрядеши? Тьфу, чушь какая-то, это меня понесло куда-то не туда. Так вот, детали! И да, чуть не забыл — запах. Его не замечаешь, если дышишь обычно, неглубоко. Но стоит втянуть воздух посильнее, конечно же, носом, тебя внезапным и сильным порывом, точно парусник в море, подхватывают ароматы леса. Пахнет затхлой листвой, корой, застоявшейся водой, и вроде бы не сказать, что это самые хорошие запахи в мире, но всё они почему-то очень приятны, они освежают, будоражат, волнуют. Запахи — важная часть мира, через них он себя выражает, показывает тем, кто хочет видеть.

Всплеск в глубине означает, что ведро достигло дна и зачерпнуло воды. Я жду несколько секунд, пока оно наберётся, и с удивлением обнаруживаю, что там, на невидимом дне, сверкают звезды. Я вижу странный блеск, такой же, какой мы видим на небе в ясную ночь. Здесь тоже очень важны детали, и вот какие: внутри колодца каменная кладка постепенно уходит в тень. Наверху ещё ярко освещённая, она, чем ниже, тем темнее становится, постепенно погружаясь в полную черноту, и нельзя сказать, где же проходит эта грань между светом и тьмой. Вот свет, а вот уже тьма, это я явно вижу, но не ощущаю чёткой границы между ними. Я начинаю крутить ворот, наматывая цепь. И вот: со дна поднимается ведро, полное звёзд. «О боже! — думаю я, — это же чудо!» У меня трясутся руки от волнения и часто колотится сердце.

Но, подняв ведро, я обнаружил на его поверхности незабудки. Звезды превратились в голубые цветки, и всё-таки разочарован я не был — представляете, вытащить их из колодца в октябре! Меня так растрогало это событие, что даже слёзы (да-да, опять) навернулись — вы ведь знаете, как много у меня связано с незабудками! Вроде бы такой пустячный случай, но депрессия моя исчезла без следа.

В день моего двенадцатилетия (да, я прожил у него уже два года) Рыбак решил устроить праздник. Для меня это оказалось неожиданностью, потому что прошлый мой день рождения мы вообще никак не отмечали: только на следующее утро после того, как мне исполнилось одиннадцать, приехал дядя и извинился, что не успел вовремя: были неотложные дела, и он хоть и старался изо всех сил успеть, но никак не вышло. Вот и в этот раз я, чтобы не расстраиваться, старался не думать о предстоящем дне рождения. Накануне этого события, когда я укладывался спать, мне, конечно, было грустно, потому что я вспоминал детство, мою счастливую жизнь дома. Точнее, я вспоминал мои предыдущие дни рождения, когда все меня поздравляли, дарили подарки, обнимали и очень радовались тому, что я есть. Думая об этом, я начинал жалеть себя, что вот, детство прошло, никому я больше не нужен и никто меня не любит, подарки и объятия остались в прошлом. До того жалко становилось, что, лёжа в темноте на грубой кровати под вонючей шкурой, я еле сдерживал слёзы. А может, и не сдерживал. Меня кусали блохи, матрас с окаменевшими кусками свалявшихся перьев проминал рёбра, подушка (мешковина с сеном) больно колола лицо. Да и доски были криво сколочены, так что одна часть тела лежала выше другой. И это ещё у нас считалось комфортом — Рыбак отдал мне свой матрас, а сам спал на голых досках, а вместо подушки подкладывал под голову полено. Кстати, по поводу жалости: иногда, глядя, как он спит на этом полене, храпит и чешется во сне, я думал: как же он дошёл до жизни такой? Ведь тоже когда-то был ребёнком, без этой огромной бороды и капусты в усах. И мне становилось его жаль.

Так вот, страдая на этом ложе, я вспоминал былое и тяжко вздыхал, тут же пугаясь: не услышал ли случаем Рыбак моего вздоха. Не хотелось показывать ему слабость. Но в тоже время я думал: хватит жалеть себя! будь мужчиной! ты уже взрослый! дни рождения — это для самых маленьких! В общем, я пытался настроить себя ничего не ждать от завтрашнего дня. Не надеяться на то, что вдруг приедет Эола меня поздравлять и бабушка с дядей наконец заберут меня домой. Вот о чём я мечтал, это был бы самый замечательный подарок! Но вообще, как я заметил, мечты редко сбываются — в том виде, в каком мы представляем желанное.

Можно было бы предположить, что по ночам мне снились дом, родные. Но на самом деле нет, дом и родные мне снились редко. Чаще всего мне снился корабль, парусник, уходящий за горизонт под голубым небом в толстых вьющихся облаках. Паруса раздуты, прямые, кливера и стаксели — их столько, что корабль сам походил на облако. И вот я видел, как этот парусник уносится вдаль по водному пространству и теряется только там, где синее море переходит в лазурное небо. Притом я был уверен, что сам уплываю на нём.

– Вставай! Вставай! — раздался сквозь сон настойчивый голос Рыбака. — Вставай!

Я испугался, что случилась какая-то беда, типа пожара, и вскочил. В окно едва проникал серый свет, достаточный для того, чтобы разглядеть торчащие клочья его бороды. Обычно утренний полумрак приятно волновал меня, но не сегодня, вчера я очень долго не мог заснуть, и теперь мне казалось, что я спал всего секунду. Так бывает — когда наутро такое ощущение, будто едва закрыл глаза и вот их уже открыл, а сна практически не было. Сидя на кровати, я тёр глаза и пытался сообразить, что к чему, а надо мной стоял Рыбак, воняя рыбой, и держал в руках что-то непонятное.

– Что это? — спросил я.

– С днём рождения! — торжественно произнёс он. — Это форель!

– Форель?

– Да! Торты я печь не умею, но поверь, эта форель заменит любой торт.

Я не мог с ним согласиться, потому что от форелей меня уже тошнило, а последний торт я ел два года назад.

– Мы испечём её на углях с травами, — добавил он.

Надо сказать, что, несмотря на нелепость этой ситуации (подозреваю, Рыбак первый раз в жизни решил поздравить кого-то с днём рождения), я был тронут. Поэтому я не стал ему говорить, что лучше бы он оставил меня в покое и дал ещё поспать. Всё-таки он поднялся ни свет ни заря, чтобы поймать для меня эту форель. Собравшись с силами, я встал и вышел за ним во двор. Пока он её потрошил и мариновал в каком-то ягодно-травяном соусе, я разложил костёр. Удивительно, до чего же ловко я научился разжигать костры за время жизни с Рыбаком. Пожалуй, пяти минут мне хватало на всё.

До нужного количества углей костёр прогорел где-то за минут сорок, и всё это время я сидел сонный на пне, на котором обычно мы кололи дрова, с изрубленной вдребезги поверхностью, но тем не менее крепком, и смотрел, как маринуется форель. Крупная, около полуметра длиной, с розовым сочным боком, она казалась мне теперь не «просто форелью», а какой-то особенной. Рыбак в это время был в доме, я решил, что он пошёл прибираться.

А теперь что касается пня, на котором я сидел (все-таки не могу в своём рассказе пройти мимо него). Он остался от старого гигантского дуба. Дубы бывают разных видов, бывают большие, бывают так себе, в зависимости от места произрастания. Например, вот берёзы: я видел берёзы в три моих обхвата, а видел карликовые, похожие больше на кустик, чем на дерево. То же касается и такого дерева, как ива, — в одном месте это жалкий невзрачный куст, в другом — пышное и прекрасное (особенно на ветру). То же самое, кстати, можно сказать и про людей.

Тут уж я признаюсь, есть у меня слабость (хотя это, наверное, все уже поняли): я люблю деревья. Особенно иву, если она стоит особняком у какого-то водоёма, озера или реки и размеренно так шумит под ветром. Помните, я рассказывал, как однажды в грозу мы с Эолой заблудились и провели ночь под ивой неподалёку от хижины Рыбака. С тех пор, как вы можете догадаться, я очень часто бывал под этой ивой. А что я там делал и зачем туда ходил, об этом я рассказывать не буду.

И вот, сидя на этом дубовом пне, я разглядывал тысячи трещинок на его потускневшей от времени поверхности и думал о том, что все эти трещинки, которые я вижу, не могут быть просто так, для чего-то же они есть. Не может такого быть, размышлял я, что это удивительное и сложнейшее многообразие не имеет никакого значения. Я чувствовал, что в этих трещинках, да и во всём остальном, что меня окружало, имеется цель и смысл. Но вот какой смысл? Какая цель? Этого я не знал.

Тут я заметил, что форель уже начала обугливаться и от неё валит дым, какой бывает, когда нечто горит. Запах при этом очень неприятный. Я снял её с огня и побрёл в дом.

– Вот и ты, — сказал Рыбак, вылезая из подвала с бутылью. — Так я и думал, что форель ты сожжёшь. Ну ладно.

Вопреки моим ожиданиям прибрано в доме не было. Мы сели за стол, на который я положил эту самая рыбу, а он поставил бутыль слабого черничного вина. Он вообще любил сам делать вино и гордился своим умением. Не раз я слышал от него заверения, что он готовит вино лучше всех на свете, что нет ему равных под луной в этом деле, и даже среди тех, кто уже на том свете. Вино он мог сделать из чего угодно, и вот даже из черники умел, хотя я прежде никогда не слышал, что такое бывает — черничное вино, во всяком случае, моя бабушка ничего такого не делала. Надо признать, что Рыбак и в самом деле был неплохой винодел. Однажды, когда его не было, я тайком прокрался в подвал и попробовал несколько вин из откупоренных уже бутылок. Я ожидал нечто пахучее и крепкое. Но нет, всё, что я ни пробовал, казалось таким лёгким и нежным, словно пьёшь голубое небо. В итоге я так напробовался, что никак не мог вылезти из подвала. И когда наконец вылез, то еле дополз до своей кровати и заснул как убитый. Не знаю, понял ли тогда Рыбак, что я «накушался». Но самое важное в том, что мне не было потом плохо. Меня не тошнило, голова не болела, депрессия не одолела, словом, не было никаких мрачных последствий, которые, как я узнал много позже, одолевают тех, кто выпивает лишнего.

– У меня для тебя два подарка на день рождения, — сказал Рыбак, усевшись напротив.

Он вытащил из внутреннего кармана куртки довольно крупный свёрток. Я заволновался. Хотя, честно говоря, сомневался, что он способен подарить нечто толковое. Когда он его развернул, я увидел небольшую книжечку в кожаном переплёте, карандаш и камешек с отверстием, в который была просунута бечёвка.

– Да я вижу, здесь три подарка, — сказал я.

Он проигнорировал это моё замечание и с важным видом сообщил:

– Это вот записная книжка. В неё ты будешь записывать всё, что хочешь записывать. Ну, например, то, что случилось за день и что на тебя произвело сильное впечатление, что ты почувствовал по этому поводу, что подумал, и всё такое. Видишь обложку? Я сделал её из кожи той косули, которую мы с тобой подстрелили.

Он протянул мне книжку с карандашом, я принял и поблагодарил, хотя очень хотелось возразить, что к убийству той косули я не имею никакого отношения.

– А это, — продолжил он, — амулет из Медвежьего камня.

И он протянул его мне. Я взял и хотел засунуть в карман, но он покачал головой. Пришлось надеть на шею, хотя я и чувствовал себя глупо: у меня уже давно испарилась вера во все эти шаманские штуки.

Мы принялись за еду. Рыба, несмотря на то что подгорела, оказалась отличной. Хотя, может быть, всё дело в том, что я сильно проголодался. Но вот я ошибся — мы не сразу взялись за форель. Сначала мы выпили черничного вина. Он поднял кружку, подождал, пока я сделаю то же, и сказал:

– За тебя! — и выпил залпом.

Я последовал его примеру, и он налил себе снова, а мне нет. Я, держась за кружку, вопросительно посмотрел на него, как бы спрашивая: «Не понял, у кого здесь день рождения?» Но он заявил тоном, не допускающим возражений:

– Тебе хватит.

И думаю, он был прав. Через пару минут после того, как во рту растворился нежный, прохладный, освежающий вкус черники, я ощутил, как внутри распространяется приятное тепло, медленно поднимаясь к голове. И вот, когда оно, это тепло, достигло головы, мне вдруг стало так хорошо, что я расплылся в невольной улыбке. Даже цвета вокруг вдруг стали теплее, и мир за окном как будто добрее.

Покончив с форелью, Рыбак вытер руки о куртку и достал из-за спины неведомый предмет, обёрнутый в мешковину.

– А сейчас, мой друг, — сказал он, — я исполню для тебя музыкальную композицию.

От этих слов у меня, образно выражаясь, глаза вылезли из орбит и вывалился язык, до того мне показалось невероятным, что он может исполнять какие-то композиции. Но ещё больше я удивился, когда он, скинув мешковину,на самом деле обнажил музыкальный инструмент. Я тогда не знал, что это за штука, поэтому он показался мне каким-то волшебным устройством. Теперь-то мне известно, что это была скрипка. Но в те времена о большинстве музыкальных инструментов я знал только по дядиным рассказам, который напрасно тратил время на меня, пытаясь обучить музыке. Приладив скрипку к бороде, он взмахнул смычком и быстро стал дёргать рукой, водя этим смычком по струнам. В другой ситуации я бы рассмеялся, до того нелепо это выглядело, но сейчас изумление перевешивало все остальные эмоции. И самое изумительное заключалось в том, что звуки, которые он извлекал из скрипки, казались мне красивыми. Они очаровывали в буквальном смысле этого слова, и не совсем даже понимаю, чем именно. Было в них нечто потустороннее, запредельное, а может, я просто опьянел. Я глядел в окно, слушая, как заворожённый, и видел, что листья облетают в такт музыке, что и ветер, гуляя по вершинам деревьев, прислушивается к ней, что даже краски — жёлтые, красные и серые — созвучны ей. «Боже мой, — вдруг воскликнул я мысленно, потрясённый неожиданным откровением, — да ведь музыка и мир — это же одно и то же!»

Я закрыл глаза и с удивлением обнаружил, что даже так продолжаю видеть двор за окном: кипарисовый пень, две сосны, старый дуб, клён, бледное небо, кострище, дрова, растянутую сеть и в отдалении колодец. То есть музыка рисовала все эти образы в моём воображении, хотя я и не видел их непосредственно. Чудеса, чудеса! — думал я, склонив голову на сложенные на столе локти. — Чудеса!..

Правда, теперь, спустя годы, я подозреваю, что Рыбак играл не слишком виртуозно. Но тогда мне не с чем было сравнивать. Да и не имеет это никакого значения.

Я проснулся в кровати. Стол был убран, Рыбак отсутствовал. У изголовья, рядом с подушкой (если это можно назвать подушкой) аккуратно лежал мой подарок — записная книжка. Наверное, может возникнуть вопрос — с чего я взял, что она лежала аккуратно? Как один предмет может лежать аккуратно? Ведь аккуратность — это мера порядка, а порядок может быть задан относительно других предметов, с которыми он как-то связан. Всё верно, и я говорю, что подарок лежал аккуратно, потому что он был не совсем один. На обложке книжки, строго посередине, лежал карандаш. Я взял её, раскрыл и увидел матовые жёлтые страницы. Они были приятными на ощупь и на вид, поэтому я некоторое время просто гладил их и рассматривал. Затем взял карандаш, закатил глаза и задумался, что бы такое написать. Точнее, я думал, что бы на моём месте стали писать те древние авторы, которых я так любил читать. Подумав, я понял, что это ложный путь — они не на моём месте, а я не на их, поэтому писать я должен только то, что писать должен я. Вспомнив заветы Рыбака (про мысли и впечатления), я решил так и сделать и описать то, что было, и то, что важно. Посомневавшись ещё минуту, я написал, стараясь делать это красиво и без ошибок: «Скучаю по Эоле!» И написав это, я уже не мог остановиться и, как видите, не могу остановиться до сих пор. Главное — правильно начать.

Я писал и писал, и, странное дело, за этим занятием совершенно забылся, потерял ориентацию в пространстве и времени и чувствовал себя так, словно нахожусь дома среди родных. Я улыбался сам себе, хихикал, даже смеялся в голос, а иногда плакал, переживая заново всё то, что описывал.

Странно, но время чудесным образом умеет заметать болезненные следы прошлого. Проходят дни, недели, месяцы, и вдруг ты замечаешь, что печали, беспокоившие тебя раньше, куда-то пропали. За повседневными делами, новыми заботами забываешь думать о прошлом. Но оно не исчезает совсем бесследно, стоит появиться какому-нибудь знаку из тех далёких дней, как былые чувства возвращаются с прежней силой.

У Рыбака я прожил ещё шесть лет. Хотел сказать — долгих, но не уверен, что они показались мне такими уж долгими. Потому что они стали для меня целой вечностью. Долгое — это то, что конечно, что можно сосчитать и поделить на части. А бесконечность не поделишь и не посчитаешь. Я не хочу этим сказать, что мне было ужасно плохо у Рыбака. Мы с ним стали настоящими друзьями. Но всё же — я покинул родной дом, близких, когда мне было всего десять. Поэтому поначалу мне пришлось очень непросто. Впрочем, бывает и хуже. В каком-то смысле мне даже повезло — кто ещё может похвастаться таким замечательным наставником? За время жизни у Рыбака я стал хорошим охотником и следопытом, но вот, правда, тому, ради чего меня когда-то отправили к нему, я так и не научился. То есть я не стал шаманом. Не хотел меня слушаться ветер, животным не было до меня дела, и ни с одним духом мне не довелось пообщаться. В итоге за эти годы я твёрдо уверился, что всё это были сказки для детей. Наверное, это знали все с самого начала и просто придумали необидный предлог, чтобы услать меня из дома. Но Рыбак оказался отличным лекарем, в том смысле, что он заново научил меня видеть красоту. Но об этом я уже говорил достаточно. И хотя я не излечился окончательно (иначе бы, думаю, зачем меня было держать в этой хижине и не отпускать домой?), в целом я жил, как ни высокопарно это звучит, в гармонии с миром. Если, конечно, не считать приступов чёрной меланхолии.

Раз в год меня навещал дядя и рассказывал о новостях, но, судя по его словам, дома ничего не менялось. Бабушка оставалась такой же, сад тоже, у соседей происходило всё то же самое, что и всегда. Меня, конечно, больше всего интересовала Эола, но я почему-то стеснялся спрашивать сразу и ждал, пока дядя сам дойдёт до рассказа о ней. В принципе, год за годом он говорил почти одно и то же. Слушая его, я представлял девочку в белом платье с разбитыми коленками, с длинными золотыми волосами, с детским взглядом — в общем, видел я ребёнка, но никак не девушку-подростка. Меня очень волновало, вспоминает ли она обо мне, думает ли. Мне казалось, что нет, потому что дядя передавал от неё только одно: привет. Он так и говорил каждый раз: «тебе от сестры привет!» И так это меня задевало, так мне горько от этого было, так неприятно, ведь я ждал весточки целый год, а в итоге слышал какой-то привет, как будто мы расстались вчера и завтра увидимся вновь. Поэтому я подозревал, чтоЭоле нет до меня никакого дела и что мои чувства она не разделяет.

Но в целом со временем я перестал мучительно скучать по дому. Шло время, менялись обстоятельства, менялся и я. У меня появились новые заботы и новые интересы. Это нормально. Допустим, если бы мы с вами оказались на Луне, то, что ж поделать, через какое-то время и там появились бы у нас свои радости и горести. Научились бы как-нибудь жить заново, а земная история, со всеми своими красками и смыслом, постепенно отходила бы в прошлое, пока не превратилась в зыбкий миф.

В день моего шестнадцатилетия мы отправились на охоту. Подарки и праздники остались в детстве, а теперь я стал взрослым. Даже речи не заходило о том, что я родился в этот день. Ничего такого. В пять утра Рыбак толкнул меня в плечо и сказал: «Вставай!» Я ему ответил: «Пошёл в жопу» и перевернулся на другой бок. Наверное, вы в шоке от такого поворота событий, а некоторые из вас так вообще не знают, что это за слово такое. Как так,думаете вы,вот тебе и мальчик! Такой хороший был, милый, а теперь грубит старшим, да как неприлично! Разве можно так говорить: «пошёл в жопу»?! Да, но вы забываете, что я повзрослел. А во-вторых, это не грубость. Такие уж приятельские отношения сложились у нас с Рыбаком, что я мог себе позволить в шутку такое ему сказать. Он понимал, что это шутка, поэтому не обиделся и пнул меня сапогом прямо туда, куда я его послал. После этого я сел на кровати, положил локти на худые колени и понуро свесил лохматую голову. Никогда я не любил рано вставать.

– Жду во дворе через пять минут. Пойдём на большерогого оленя, — сказал он и вышел, и в открытую дверь повеяло холодом.

Я принялся вяло одеваться, размышляя над его словами. Это явно было что-то новое — в непосредственной близости водились косули и зайцы, иногда забредали лоси, встречались кабаны, а из хищников — волки и лисы. Но вот большерогих оленей точно в наших окрестностях не было. Честно говоря, я вообще не знал, что это за олень такой, и решил, что Рыбак имеет в виду благородных оленей, то есть, как у вас говорят, изюбрей, которые обитали в Западном лесу. А значит, путь предстоял неблизкий, до ближайшего места, где мы их видели пару лет назад, нужно было идти по непролазным дебрям часа четыре. Вытащив из-под кровати лук и колчан, я вышел во двор.

– Что это? — воскликнул Рыбак. — Сколько раз тебе повторять — охотник должен держать своё снаряжение в безупречном состоянии! Где это твой лук валялся? Под кроватью что ли?

– Нет, ты что! — возмущённо возразил я.

На самом деле он был прав, мой охотничье снаряжение выглядело плохо. Тетива обмотана пылью, рукоять в чём-то липком, наконечники стрел в грязи, где-то следы ржавчины. Я попытался кое-как стряхнуть пыль, а грязь протереть рукавом, на который я поплевал. Всё собирался я заняться своим луком, да руки никак не доходили, и вот на тебе, неожиданно охота.

Я не ошибся, мы направились на запад. Вообще, спросонья, рано поутру, не позавтракав, куда-то идти очень неприятно. Кажется, будто весь мир против тебя, и растения специально хлещут грязными ветками, и трава мочит ноги, и мелкие насекомые попадают в глаза. В такие моменты особенно холодно и дискомфортно, ветер обязательно промозглый, и даже лесные запахи затхлые. Как будто мир повернулся спиной. И образ-то этот очень точный. Он действительно поворачивается спиной к тем, кому плохо. Я видел, что Рыбак, это огромное бородатое чудовище, порхает, словно бабочка или колибри (о боже, я так мечтал их увидеть!) между ветвей, облетая препятствия так легко, как будто они сами расступаются перед ним. Я же спотыкался обо всё, все ветви меня били, листва обдавала водопадами, ноги куда-то проваливались. И я уже благодаря наставлениям Рыбака и большому опыту знал, что сам в этом виноват. Лес враждебен к тем, кто не хочет быть с ним в гармонии, кто похож на ненастроенное пианино. Но это легко сказать! Мало понимать, что правильно, надо ещё суметь делать правильно. А у меня не было ни сил, ни желания настраивать себя в нужное состояние. Вот так и получается, что одно и то же место для одного может быть раем, для другого адом. Грешникам не понравилось бы в раю. Там хорошо только праведникам. Потому что рай и ад — это на самом деле одно и то же место. Просто всё дело в разнице восприятия, всё зависит от точки зрения.

Мы миновали холм с Медвежьим камнем, Каменную тропу и углубились в самый дремучий лес, какой только был в окрестностях. За всё время, что я прожил у Рыбака, мы сюда забредали от силы пару раз, и то ненадолго, чтобы собрать какой-нибудь редкой травы. Деревья здесь росли так плотно, что свет едва проникал сквозь кроны, и повсюду лежал бурелом.

Спустячаса полтора после нашего выхода лиственный лес закончился, и на смену букам, дубам, ясеням и берёзам окончательно пришли ели. Это были необычные ели, удивительно высокие и толстые, с чёрной корой и с тёмно-зелёными, тоже почти чёрными иглами на размашистых лапах. Я всегда любил поглазеть на что-нибудь новое, и в другой ситуации этот лес заворожил бы меня своей диковинностью. Но сейчас я вспотел, у меня всё чесалось, и я едва поспевал за Рыбаком. Как уже было сказано, я испытывал серьёзный дискомфорт, мне было плохо, и я злился.

Ещё через пару часов ходьбы резко повеяло тухлым, тлетворным запахом, как будто где-то рядом была гниющая свалка. Я даже остановился от неожиданности. Этот запах напомнил мне вонь Города — в своих скитаниях по нему я тоже чуял нечто подобное.

Ещё в детстве я слышал, что где то в Западном лесу есть Гниющие озёра, рядом с которыми никто не живёт. Когда мы с сестрой себя плохо вели, бабушка угрожала нам: «Ну всё, вечером отведу вас к Гниющим озёрам и оставлю там на ночь!» И мы боялись не столько вони, сколько чудовищ, которые по нашему мнению должны были обитать в эти озёрах. А вот теперь мы явно приближались к одному из них. И я не ошибся, вскоре справа от нас появилось маленькое озерцо. Это даже было не совсем и озеро, а некая низина с деревьями, в которой скопилась вода. Вода со временем протухла, и всё органическое, что плавало в ней, тоже протухло, и запах гнили разносился теперь по округе.

– Ого! — сказал я. — Ну и аромат!

– Мы входим в Мёртвый лес, — остановившись, сказал Рыбак.

– Почему так называется?

– Потому что он мёртвый.

Я огляделся по сторонам. И в самом деле, гигантские ели, которые окружали нас, давно уже умерли. Кора местами отвалилась, ни птиц, ни белок не было на ветвях. И трава здесь не росла, не могла пробиться сквозь чёрный покров иголок. И даже ветра не было, чтобы проветрить это гиблое место. Какое безмолвие,подумал я,ни скрипа, ни стука, ни вскрика птицы. Поглядев на землю внимательнее, я не обнаружил насекомых. Во рту образовался странный металлический привкус, как будто там был кусочек железа.

– А почему он умер?

– Это давняя история. Жители Города убили его.

– Как?

– Радиация.

– Что-что?

– Радиация. Тебе, дураку, долго объяснять, но в общем, суть такова.

И он рассказал мне, что много сотен лет назад, когда была война, люди из Города применили какое-то ужасное оружие, из-за которого всё в округе вымерло. Они хотели таким образом уничтожить местных жителей, и им это удалось — не только люди, но и животные, и растения погибли. Правда, в итоге они всё равно войну проиграли.

– Но дорогой ценой, — закончил Рыбак, — вся земля была усыпана мёртвыми. И некоторые до сих пор лежат на дне этих озёр, — с этими словами он указал на мутную неподвижную воду.

– Мрачное место! — прошептал я. — И опасное! Деревья-то падают, наверно, часто!

Едва я это сказал, как раздался раскатистый треск и огромная ель, которая вероятно, сотни лет подпирала небо, повалилась и ударилась о землю, причём так сильно, что отпружинила и подпрыгнула на пару метров. Упади она на нас, отскочить мы бы не успели и нас бы просто расплющило.

– Тссс! — зашипел Рыбак и бросил на меня грозный взгляд, как будто я был в чём-то виноват. — Корни давно ослабли, стволы прогнили, всё держится на соплях!

Меня потряс этот образ про сопли, и некоторое время я шёл молча, погружённый в раздумья.

Мы пошли дальше. По дороге он шёпотом рассказал мне, что в принципе, ель убить сложно, и бывает так, что из корней вроде бы давно умершего дерева появляется новый побег. И он надеется, что когда-нибудь этот лес оживёт, точнее, вырастет новый на месте старого.

– Но меня, — беззаботно добавил Рыбак, — к этому времени давно уже не будет на свете.

Вот это-то меня и удивляло всегда больше всего в наших с ним разговорах. «Но какое тебе дело, — подумал я (не решаясь говорить вслух, потому что мне казалось, что мёртвые ели расположены ко мне негативно), — какое тебе дело, что будет спустя много лет после тебя? Не увидишь ты этого леса, не пройдёшься по нему, не вдохнёшь запах, не коснёшься этих иголок…» Но его интонация, с какой он рассказывал о будущем, не вызывала сомнения, что ему действительно есть дело.

Я так погрузился в раздумья о Мёртвом лесе, что перестал замечать мир вокруг и шёл, как бы глядя внутрь себя. Мы брели ещё довольно долго, может, час, а может, полтора, а Мёртвый лес всё не кончался, и я поражался масштабам бедствия, обрушившегося когда-то на эти места. И вот, хотя я шёл, не смотря ни на что конкретно, всё-таки каким-то внутренним зрением я видел всё происходящее вокруг. Думаю, сказывалась выучка Рыбака, не зря он меня столько таскал по лесу за собой, заставлял подмечать всякие детали, различать следы, запоминать растения. Если бы меня вдруг остановили и спросили бы: видел ли я по пути волчью ягоду, то я бы уверенно ответил, что да, видел, но только вороний глаз, а, скажем, белладонна или снежноягодник не попадались ни разу. А животных каких видел? Из птиц, до того как вошли в Мёртвый лес, видел ворона, видел зарянку и дрозда, а после только дятла в самом его начале. Слышал кукушку. Из зверей видел одну белку. Но на тропе попадался помёт лося.

Поэтому неудивительно, что я краем глаза заметил едва уловимое движение вдалеке. Этого мельчайшего изменения в глубине леса было достаточно, чтобы я понял: там очень крупный зверь. Я резко, но бесшумно остановился и выхватил лук — быстро и в то же время плавно. Точно так же поступил Рыбак. Мы замерли, мигом превратившись в два ствола, два дерева, которые как будто стояли здесь всегда. В северо-западном направлении, там, где было зафиксировано движение, я, присмотревшись, обнаружил нечто невероятное. Между двумя елями стоял огромный олень, наверно, размером со взрослого лося, но больше всего меня удивили его рога: метра три в размахе. Чем-то они походили на коралловые наросты, эти рога. Он стоял, вытянув шею и принюхиваясь, чуть запрокинув голову.

– Какой красивый! — прошептал я.

– Он нас заметил. Стреляй, — так же шёпотом ответил Рыбак.

– Я не попаду, он далеко, да и ветви повсюду!

– Стреляй!

Не раздумывая больше, я вскинул лук, натянул тетиву, потом взял выше, сообразил, что будет недолёт, натянул туже, понял, что шансов у меня один из ста (а попасть между лопаток так наверно один из миллиона), и отпустил стрелу. Лук распрямился, тетива задрожала, звеня, и стрела умчалась ввысь.

Олень дёрнулся, как будто его сильно ударили в бок, затем сделал неуклюжий шаг в сторону, взмахнул рогами и упал.

– Под лопатку! — сказал Рыбак. — Молодец!

Как же всё-таки редко он меня хвалил! От этого «молодец» у меня словно крылья за спиной раскрылись, и я воспарил над лесом, чувствуя себя героем. Но это, и самом деле, была заслуженная похвала. Я совершил нечто почти невозможное, олень находился более чем в ста метрах от меня! И если вы когда-либо стреляли из лука, то знаете, что вести прицельную стрельбу с такого расстояния практически невозможно. Рыбак отлично это понимал, поэтому добавил, придавая мне уверенности:

– Это не случайность! Ты всё рассчитал правильно.

Бывает, что одного события достаточно, чтобы полностью перевернуть представление о себе. Это был как раз тот случай. Я вдруг показался себе великолепным охотником, лучшим стрелком в мире, бывалым лесничим. Разглядывая гигантские рога, я представлял, как повешу их над своей кроватью. Гости будут, конечно, видеть их и спрашивать: о Господи, что это такое?! Я скромно отвернусь, махну рукой и скажу безразлично: да так, на охоте! А Рыбак, видя моё нежелание хвастаться, сам расскажет о том, какой я молодец и меткий лучник. И все упадут. Желательно, конечно, чтобы среди этих всех была Эола. Даже можно обойтись и без всех, достаточно её одной.

Но кое-какое сомнение у меня оставалось.

– Послушай, — обратился я к Рыбаку, — ты же говорил, что нельзя убивать просто так?

– Да. И сейчас говорю.

– Так мы что, будем его есть?

– Нет, есть мы его не будем. Нам необходимы его панты. В них содержится целебная кровь, которая помогает при многих болезнях. Ни один другой вид оленя не сравнится в этом смысле с большерогим. Но рогами мы займёмся потом, а сейчас я хочу показать тебе ещё кое-что.

– Что? Опять надо куда-то идти? Далеко? — я немного рассердился, потому что надежда повесить рога над кроватью была только что растоптана.

– Нет, здесь, рядом.

Дорогие друзья! Никогда не доверяйте старым опытным охотникам и следопытам, если они говорят вам в дремучем лесу «здесь, рядом».

И мы опять пошли, в этот раз на север. Тут ещё, как назло, погода испортилась и с неба полило. Вообще я не люблю это выражение — «погода испортилась». Пасмурная, дождливая погода — одно из самых любимых моих состояний жаркого лета. Когда я слышу, как говорят: «о, плохая погода!» — я выхожу из себя. Не погода, хочу я тогда ответить, не погода плохая, а ты плох. Но в этом случае, о котором я сейчас рассказываю, она действительно испортилась. Когда вас в лесу застаёт холодный дождь, в этом нет ничего приятного. Чтобы не расстраиваться, я шёл и размышлял о своей успешной охоте. Хотя ни одно из чувств не является долговременным. Радость проходит, причём довольно быстро, намного быстрее, чем печаль. Радость проходит, оставляя после себя пустоту, которую можно заполнить только новой радостью. Наверно, поэтому многие с годами приходят к выводу, что мирские радости не есть настоящие радости, что они суета, и только духовные радости подлинные. Но я был ещё совсем юн и жаждал земных наслаждений. Хотя юн-то юн, а в радостях духа благодаря обучению у Рыбака, тоже собаку съел. (Забегая вперёд, признаюсь, что до преклонных лет я так и не дожил.)

– Вот, — спустя полчаса сказал Рыбак. — Пришли!

Мы остановились у развалин какой-то старой то ли крепости, то ли большого дома каменной кладки — не понять, слишком уж разрушилось здание: стены осыпались, крыши вообще не было. Серые булыжники валялись тут и там, как будто разбросанные мощным взрывом.

– Где мы? — по привычке шёпотом спросил я.

– О, — сказал Рыбак, — мы в Замке!

Сказав это, он посмотрел на меня с таким значением, что мне стало неловко.

– И?

– Ты что? — удивился он. — Не знаешь про Замок?

– В первый раз слышу.

– А я в первый раз вижу такого дурака.

– Может, ты не будешь хамить? Ты, наверное, заметил, я метко стреляю.

– Ладно! Слушай же!

И он с важным видом рассказал мне историю тысячелетней давности о том, что когда-то здесь был форпост. Тогда Стену ещё не возвели, и повсюду в лесу стояли такие крепости. В конце концов крепости стали не нужны, и их разобрали, а камни пошли на постройку Стены. А эту крепость решили сохранить как памятник: здесь произошла битва, в ходе которой погиб весь её гарнизон. И вот в память о былых сражениях Замок решили оставить. Хотя располагался он в такой глуши, что сомневаюсь, приходил ли сюда кто-нибудь с тех пор, как его забросили. Судя по тому, что мой дядя, этот любитель старых книг и древних историй, ни разу не упоминал Замок, его надёжно позабыли.

Мы подошли к входу: арочному низкому проёму в стене за кустами боярышника. Я подметил про себя, что Рыбак здесь явно хорошо ориентируется, иначе бы мы ни за что не обнаружили вход так быстро. Двери не было, вероятно, она давно сгнила. Вниз вели ступеньки, поросшие скользкой плесенью. Мы спускались в полумраке, воздух был сырым и затхлым, и неудивительно, ведь сюда, наверно, стекали потоки дождевой воды. Далее, уже в полной темноте пройдя по коридору, мы добрались до ещё одного проёма, на этот раз с дверью. Рыбак шёл быстро и уверенно, я же отстал, потому что вынужден был держаться за стену и осторожно переставлять ноги.

Распахнув её, Рыбак ждал, пока я его догоню.

– В темноте, — сказал он, — как в лесу. Если ты к ней хорошо относишься, то и она к тебе.

– Ты слишком много от меня хочешь!

В помещении, куда мы попали, было относительно светло благодаря высоким узким окнам на всех стенах, так что мы могли его рассмотреть. И то, что я увидел, поразило меня. Хотя это глупо звучит: «поразило меня». Можно подумать, что я увидел там нечто совершенно невероятное, вроде спящих инопланетян. Нет, я там увидел всего лишь книги, но много книг: сотни старых пыльных томов стояли на полках или валялись на полу. Я подобрал ближайшую книгу и обнаружил, что она написана на неизвестном мне языке. Полистав волнистые страницы, я нашёл несколько рисунков. Что они изображали, я не понял, явно нечто такое, чего я никогда прежде не видел.

– Что это за книги? — спросил я.

– Это, скажем так, научные книги. И учебники. Давно их очень писали. Ну да больше они не нужны.

Хочу сказать, что есть в старых книгах, даже если непонятно, что это за книги, нечто притягательное. Потёртый твёрдый переплёт, пожелтевшие страницы со сладким запахом пыли, чьи-то давние пометки. Старые книги всегда казались мне живыми, и тем живее, чем старее, словно все, державшие их в руках, читавшие их, оставили в них частичку себя. И вновь меня охватило это странное чувство — чувство прикосновения к неуловимой тайне бытия (извините за пафос), от которого сердце замирает. Это чувство сопровождается волнением и тревогой, как будто ты вдруг узнал что-то крайне важное, но что нельзя удержать, и оно ускользает. Никогда я не мог понять, о чём же эта тревога. Наверное, это симптом болезни, признак отчуждения и напоминание о том времени, когда человек и мир были одним целым. И вот теперь, в какие-то моменты замечая тот самый мир, настоящий мир, понимаешь, что ты его потерял. Ты стремишься вернуться, но, увы, это невозможно.

Впрочем, мне ли жаловаться? Перед тем как заболеть, я всё-таки был здоров почти десять лет (да и мир всё равно иногда показывает мне себя). В то время как жители Города больны с самого рождения и до самой смерти лишены возможности увидеть мир.

– У тебя такое лицо, как будто ты обосрался, — сказал Рыбак.

Вот так всегда самым грубым и пошлым образом прерывал он мои размышления. И подозреваю, делал он это специально, преследуя какие-то особые педагогические цели.

– Пойдём? — добавил он, не дождавшись ответа.

– Пойдём, — кивнул я. — Можно книжечку на память взять?

– Нет. Ты ещё сюда вернёшься.

Спорить я не стал, но подумал, что вряд ли. Переться несколько часов в такую даль, чтобы полистать книги на неизвестном языке, — это уж слишком!

Снаружи по-прежнему стояли мёртвые ели. А когда-то здесь, вокруг этого замка, явно кипела жизнь. Дурацкое это выражение «кипела жизнь»… Жизнь кипит в Городе, а у нас, в Лесу, она течёт.

– Стой! — Рыбак остановился и схватил меня за локоть.

– Опять олень? — шепнул я.

– Хуже.

И в тот же миг я увидел несколько фигур, бегущих в отдалении между стволами. Одного взгляда было достаточно, чтобы я узнал Других: сутулые спины, неровная похода, как будто каждый шаг даётся с трудом, серые лица.

– Беги, — толкнул меня Рыбак.

– А ты?

– Я с ними разберусь. Беги!

– Но их много же!

– Беги я сказал, твою мать!

И я побежал. Я бежал, глядя то вперёд, то назад, и видел, как, перетекая от ствола к стволу, они приближаются к Рыбаку, а он стоит на месте, склонив голову и свесив руки. Мне показалось, что их не меньше пяти, а может и шесть-семь, не поймёшь, когда бежишь, глядя то вперёд, то назад. И я бежал ещё так минут пять и наконец споткнулся о корень и упал. В лесу было очень тихо, только поскрипывали умершие ели. Я сел, огляделся по сторонам и подумал, что в этот самый момент Другие убивают Рыбака. Они его убивают, а я сижу здесь в безопасности. Он учил меня много лет и ничему не научил, и доброго слова от меня он ни разу не услышал, а я только издевался над ним и строил из себя крутого. И вот теперь он там умирает, а я, растеряв всю свою крутость и наглость, сижу на иголках тысячу лет назад погибшей ели и прислушиваюсь, не угрожает ли мне что.

Я вскочил и побежал обратно. Я бежал изо всех сил, от отчаяния у меня как будто выросла ещё пара ног. Подбегая к Замку, я увидел забрызганные кровью стволы и Других, неподвижно стоящих вокруг чего-то, лежащего на земле. Мне стало ясно, вокруг чего они так стоят. Они тоже заметили меня и повернулись в мою сторону. Я не замедлился ничуть, а даже наоборот, как будто ускорился, а они стояли и ждали меня. Оказавшись совсем уже рядом, я увидел три тела, у одного была сломана шея, у другого спина, а третьим был Рыбак, вокруг него они и стояли. С разбегу вскочив на кусок обвалившей стены, я выхватил нож. Я намеревался прыгнуть на одного из Других, но он оказался ловок, увернулся, и я упал на землю. Они накинулись на меня, а я в ярости размахивал ножом, думая о том, что не должен сдаться им живым. Я больше не боялся. В какое-то мгновение я вдруг увидел себя со стороны, лежащего под телами Других, словно взлетел высоко над лесом. И в отдалении я заметил одиноко бредущего по руслу ручья медведя. Он поднял морду и замер, как будто тоже увидел меня, парящего в вышине. В ту же секунду я ринулся вниз.

– Живым! Он нужен живым! — прошипел один из них.

– Сука, он порезал меня!

Я не мог справиться, их было четверо, они вывернули мне руки и стали вязать верёвкой. Но такое спокойствие мной владело, как будто ничто мне не угрожало. Сквозь закрытые глаза я видел, как перед самым мои лицом проносятся иголки на земле, как летят они в стороны, как мелькают по боками стволы. И вдруг движение прекратилось, меня вскинуло, раздался рёв, и я, о Господи, через закрытые веки опять увидел себя — лежащего и скрученного, а сверху четырёх Других.

Открыв глаза, я увидел метрах в пяти стоящего на задних лапах бурого медведя. И одно мне сразу стало совершенно ясно: если он кому-то и угрожает, то уж точно не мне.

То, что было дальше, я не стану описывать. Скажу лишь, что ничего более жестокого и кровавого я не видел прежде никогда. Замечу лишь, что это ужасно выглядит, когда вырванный глаз свисает из глазницы на ниточке или когда из расколотого черепа брызжут мозги.

Закончилось всё довольно быстро, и медведь ушёл. Точнее, он сначала походил где-то рядом, похрапел, понюхал моё лицо, чуть толкнул меня носом в бок, словно проверяя, жив ли, и затем уже ушёл. И только когда я убедился, что он далеко, я поднялся. Да, хотя я и сказал, что он мне не угрожал, мне всё равно было страшно, и потому я прикидывался мёртвым, пока он бродил рядом. Всё-таки огромный бурый медведь, мало ли что у него на уме.

Итак, медведь ушёл по своим делам, наверно, размышлять о том, что натворил, а я встал на четвереньки и подполз к Рыбаку. Он лежал неподвижно, закатив остекленевшие глаза под лоб, а его грозная лохматая шевелюра скаталась в кровавые клочья. Я прислонил ухо к его губам, он не дышал. Я прислонил голову к груди, сердце не билось. Я лёг рядом и уставился в сумеречное небо. Сказать, что я расстроился, — это не сказать ничего. Мне хотелось немедленно покинуть своё тело и улететь туда, в глубокое синее небо между крон елей, чтобы раствориться в нём без остатка. Наверное, минут пять я лежал так, ни о чём не думал и ничего не ощущал, хотя мелкий дождь начал моросить прямо мне в лицо.

– Ну как, хорошо я умею? — сказал Рыбак.

Я подскочил. Я тогда не знал ещё, что такое сердечный приступ, но это именно то, что чуть со мной не случилось, когда я услышал его голос.

– Ты что, не умер?!

– Спорим, никто бы не догадался, что я жив? Когда ты тут прикидывался мёртвым, это было жалкое подобие моего мастерства.

Пока я собирался с духом, чтобы ответить ему что-нибудь матерное, он сел и осторожно пощупал голову.

– Впрочем, едва не случилось так, что мне не пришлось бы притворяться. Они меня чуть не убили. Молодец, я перед тобой в долгу.

– Передо мной? А я тут ни причём. Это медведю скажи спасибо.

Рыбак, как мне показалось, с гордостью посмотрел на меня:

– Сегодня ты доказал, что ты и охотник отличный, и настоящий шаман. Не зря я столько времени на тебя потратил! А то, честно говоря, я стал уже бояться, что ты бестолочь и ничего из тебя не выйдет. Больше мне тебя учить нечему.

– Ты на что намекаешь? Что это я медведя позвал? — честно говоря, я в этом уже не сомневался.

Он кивнул, расхохотался, закашлялся и выплюнул с кровью зуб.

– Надо возвращаться, похоже, мне требуется лечение.

Мы поднялись и пошли обратно, домой (и не поленились сделать крюк, чтобы срезать панты нашего оленя, теперь, учитывая раны Рыбака, они были как нельзя кстати).

Несмотря не травмы и измождённость, я не шёл, а словно летел по лесу. И впервые такое было, что Рыбак еле плёлся позади, едва за мной поспевая. Как же я был доволен собой! Сегодня, за один всего лишь день, я понял, что я превосходный охотник, храбрый воин, и (о боже!!!) всё-таки шаман! Но вот вы, наверное, тоже заметили, что к любой радости всегда примешивается некая горечь. Странная природа этой горечи, непостижимая и неизведанная, возможно, она появилась вместе с миром, когда он вспыхнул и вырос вдруг в гигантском взрыве. Но моя горечь была другого сорта. Слова Рыбака о том, что ему нечему больше меня учить, оставили в моей душе неприятный отпечаток. Эта та самая печаль, которая бывает, когда ты понимаешь, что закончилась некая важная эпоха в твоей жизни, что она прошла, и прошла безвозвратно. О, если вы когда-нибудь переживали нечто подобное, то вы знаете, каково мне было! И если это так, то, пожалуйста, на минуту отложите всё и замрите вместе со мной в лесной чаще, загляните внутрь себя.

На следующий после охоты день Рыбак подтвердил, что моё обучение у него окончено. Он сказал мне об этом так запросто во время обеда и продолжил мочить усы в щах. А я ложку отложил и посмотрел в окно. Вот странно, отчего же так грустно расставаться с прошлым? Почему оно успевает стать родным и дорогим? Возможно, потому что оно уходит безвозвратно? Конечно, я должен был радоваться — я вернусь домой, к Эоле, к дяде и бабушке. Но я ведь уже не увижу их такими, какими они были годы назад, да и сам я не остался прежним. И эти хижина, двор, озеро как будто стали частью меня. Сейчас я понимаю, что так и было: и хижина со всем её содержимым, и двор действительно переплелись со мной в единое целое. Расставание с привычным миром сродни маленькой смерти, как будто ты переходишь в другую, принципиально новую, реальность. И наверно, поэтому так горько. Хотя, если подумать, что в этом плохого? Новые дали, неизведанные горизонты. Ну, и самое важное, раз Рыбак меня отпускает, значит, я выздоровел! Но всё же мне до сих пор грустно вспоминать об этом и даже грустно прощаться с рассказом о жизни у Рыбака.

– Я возвращаюсь домой? — наконец спросил я.

– Ненадолго, — кивнул он. — Повидаешь родных, и снова в путь.

– Это в какой такой путь? Мне казалось, обучение завершено. Разве нет?

– И да, и нет.

– Не хлюпай, пожалуйста, щами, меня это бесит. Можешь говорить внятно?

– Город уже давно готовится к войне. Скоро Стена рухнет и, боюсь, мы не выстоим. Ты будешь среди тех, кто остановит их.

Умел он ошарашить меня так, что я на какое-то время терял дар речи и начинал заикаться.

– Каким это образом я их остановлю? — собравшись с мыслями, спросил я.

– Ну, я тебя многому уже научил. Теперь ты продолжишь обучение у других, а потом, когда будешь готов, тайком отправишься в Город и обезвредишь врага. Детали тебе потом расскажут.

– Почему именно я?

– Не льсти себе, не только ты. Думаешь, ты один в Городе побывал? Просто ты подходишь по всем параметрам. Во-первых, ты был заражён и можешь вести себя как Другие.

– Так, значит, я не выздоровел?!

– Не совсем.

У меня невольно вырвался тяжкий вздох.

– Так вот почему вы меня отправляете в Город? Потому что ничего не вышло?

Рыбак отодвинул тарелку, положил руку мне на плечо и посмотрел в глаза:

– Не ищи подвоха. Этот яд таков, что проникает в каждый закоулок души, и крайне сложно вывести его полностью. Но ты очень многое сделал, чтобы стать прежним. Но то, что ты был отравлен и выстоял, делает тебя приспособленным к Городу. Любой другой, даже я или твой дядя, быстро превратились бы в Другого. Да-да, и не смотри так удивлённо, наша сила ничто против Города.

– Хм, сложно представить вас с дядей Другими!

– О, да, это было бы грустное зрелище! Пообещай, если вдруг такое случится, ты меня пристрелишь.

– Я бы, пожалуй, воздержался от таких обещаний!

– Да ладно, — расхохотался Рыбак, — я шучу! Случись такое, мы бы и сами обошлись, без твоей помощи.

– Ну и шутки у тебя, — вздохнул я, — совсем не смешно.

Мы посидели некоторое время молча, глядя в окно и, похоже, думая, об одном и том же.

– Знаешь, — наконец сказал я, — я к тебе привык. Мне будет тебя не хватать.

– Мне тебя тоже, — он помотал в знак согласия лохматой головой.

В этом коротком обмене признательностями было много искренности и теплоты, и я очень горжусь до сих пор, что сказал тогда ему эти слова. Вроде бы чем здесь гордиться, что такого особенного. А на самом деле есть чем, и это знает всякий, кто упустил возможность произнести простые и важные слова. Потому что бывает так, что момент ушёл, и больше шанс уже не представится.

Сказать, что я волновался перед возвращением домой — значит, не сказать ничего. С самого утра я не находил себе места и шагал по двору взад-вперёд, разговаривая вслух с самим собой. Я воображал, как вхожу в родную калитку, как ко мне навстречу выходят родственники и мы начинаем обниматься. И я представлял, что будет сказано в такой ситуации, что-то восклицал, размахивал руками и даже, не постесняюсь признаться, прослезился. «Опять! — слышу возмущённые возгласы. — Опять этот сопляк прослезился! Ты мужчина вообще? Уж больно ты сентиментален. Так себя ведут те, кому не хватило ласки в детстве! Или истерики».

Ну, это давайте оставим в стороне. Матери, как вы знаете, у меня не было, а бабушка с дядей, несмотря на всю их любовь ко мне, особо ласковыми никогда не были. То есть были, но не настолько, конечно, какой может быть мама. Зато, восполняя этот недостаток, мы с Эолой сами давали друг другу нежность и заботу, которых были лишены. Это проявлялось в мелочах: взять за руку, погладить по голове, невзначай поправить чёлку, залезшую в глаза, поцеловать в щёчку и тому подобное. Но как же дорого это стоит! Хотя, пожалуй, доля правды в ваших словах есть, и я, в самом деле, чересчур сентиментален.

– Собери сопли, друг, — сказал Рыбак, выходя из хижины. — Нам пора! Негоже с такой заплаканной рожей возвращаться к родне, которую не видел столько лет. А то подумают ещё, что я тебя бью.

– Я готов, — и вытер лицо.

И мы пошли. Шаг за шагом, мимо пня с топором, мимо колодца, вдоль озера, и прочь от ивы, под которой мы с Эолой когда-то прятались от непогоды. О, как сковывали моё сердце эти шаги! Каждый новый шаг в густую, сырую от росы траву, казалось, уносит меня прочь на тысячи километров. Словно всё, что оставалось позади, оставалось там безвозвратно. Я шёл и говорил про себя: я знаю вас, деревья, я знаю вас, тропинки, я знаю даже вас, синие просветы в кронах, со всеми вами меня связывает нечто большее, чем просто привычка. Вы были моим миром. И я вас люблю.

И это было моё самое первое признание в любви. Я долго думал накануне ухода о том, как же буду жить теперь без всего этого. Но вот, шагая сейчас по рассветному, розовеющему лесу со слезами на глазах (да-да, вновь со слезами, хоть смейтесь), я понял, что уношу этот мир с собой и он теперь всегда будет в моей душе.

– Вы со мной, — шептал я, уходя всё дальше, — вы со мной, а я с вами!

– Мы с тобой! — шептали вслед деревья, кивала тропинка и шуршала трава, — мы с тобой!

– Да, я с вами, с вами, — отвечал я, и тут уже слёзы полились градом, так что последующие километры пути я не видел перед собой ничего, кроме покатой спины Рыбака.

И вот начались родные места. Знакомая до боли Паучья тропа, берёзовая роща, ручей, на котором я провёл одни из лучших дней моей жизни. Всё осталось таким же и одновременно стало другим. То есть все было узнаваемым, но… Изменилось. Когда я ходил тут маленький, Паучья тропа казалась грозной опасной дорогой, а лес вокруг неё дремучим и мрачным, таящим в своих тенях какую-то жуть. Теперь я увидел всего лишь уютную, залитую мягким светом тропку и окружающий её, как будто игрушечный, лес. Я с печалью улыбнулся сам себе. Было нечто грустное в таких превращениях. «Что они означают, эти метаморфозы? — подумал я. — Понятно что. Я повзрослел».

И тут я резко остановился, принялся бить себя по лицу и выкрикивать неприличные слова. Нет-нет, я не заплакал.

– Что? Что такое! — обернулся Рыбак.

– Паук!

Мне удалось его сбросить. С отвращением я поглядел на жирную тушку с ножками, как он замер в траве, словно ищет возможности снова вскочить на меня и впиться в моё горло. Хотя я понимал, что это бред, что пауки не нападают на людей и не пьют их кровь, но при встрече с ними все разумные аргументы становились бессмысленными. Сердце всё ещё учащённо билось, и страх не сразу улёгся. «Да, — подумал я, — и всё-таки есть вещи, которые остаются неизменными!»

Это может показаться странным, но случай с пауком обрадовал меня.

Ещё издали я услышал звонкий смех, доносящийся из сада моего детства. Это был весёлый, благозвучный, как песни соловья (впрочем, не только соловья: зарянка, горихвостка, иволга и многие другие птицы тоже могут удивить красивыми трелями, просто уж принято почему-то ссылаться на соловья), переливчатый смех. Так смеются, если нет никаких забот, энергия бьёт через край, и жизнь кажется прекрасной, и, самое важное, детство осталось с тобой. Я так не смеялся, наверно, много уже лет. Это не значит, что я вообще не смеялся, но я не смеялсятак.

Мы приближались к калитке, укутанной шиповником и жасмином, а смех всё не смолкал, и не было у меня сомнений, кто там так смеётся. Окончательно убедиться в моих догадках мне мешали грозди сирени, нависающие над забором, и яблоня: её широченная крона с густой листвой и плодами закрывала весь вид.

Рыбак легко отворил калитку и скрылся в зарослях садовых деревьев, кустов и цветов. А я замер на минуту, схватившись руками за калитку. Чего я только я ни делал с этой калиткой: я и висел на ней, и катался, и перелезал через неё, и пролезал под ней, и просто стоял у неё часами, болтая с проходящими мимо ребятами. Не боясь, что меня кто-то заметит, я прислонился к ней щекой и кое-что тихо ей сказал. Но это, дорогие друзья, останется между мной и калиткой. Более того, я нежно погладил листья яблони. Это может, наверное, показаться странным — с чего это я вдруг глажу листья яблони, не заболел ли я. Но ведь на этих ветвях, укрытый густой листвой, я многие вечера просиживал, дожидаясь, когда дядя вернётся с работы. Он приходил вместе с закатом, а я прыгал на него с воплем: «А-а-а!!!» Поначалу он пугался, но потом привык и уже заранее приглядывался, нет ли меня в ветвях. А бабушка всякий раз после этого ругалась: «Если твой дядя умрёт от сердечного приступа — это будет на твоей совести. И не порть яблоню, плодоносить не будет». Но точно так же, как я не слушал бабушку, не слушала её и яблоня и плодоносила каждый год по-прежнему. И тут я сделал следующее: обнял ствол и поцеловал его в серую истрескавшуюся кору. После этого я шагнул на тропинку, сделал несколько шагов и вышел из зарослей флоксов (я помню время, когда они были выше меня, эти флоксы!) на лужайку перед крыльцом.

Они все были там. Боже мой, — мысленно воскликнул я, — какая же маленькая моя бабушка! Как она ужалась с тех пор, как я видел её в последний раз! Хотя, видимо, она осталась прежней, просто это я вырос. И дядя изменился, на голове прибавилось седины, и выражение лица такое мягкое, доброе, ни капли былой строгости во взоре. Или у него всегда было такое выражение, просто это моя строгость увеличилась до такой степени, что переросла все чужие строгости?

«Что же ты тянешь, — скажете вы, — ну, а Эола? Эола-то что?!

Да, простите, специально я тяну, потому что нет у меня нужных слов. Была среди них и Эола. Но как её описать? Она превратилась в прекрасную девушку с невероятно густыми и длинными вьющимисяволосами, так что, наверно треть всей Эолы занимала её причёска. В такую причёску если руку запустишь, так она там наверно и застрянет. В белом платье до колен, босая, длинная и худая, стоит, наступает одной ногой на другую и улыбается. А я что-то так разволновался, что попытался улыбнуться и не смог, только оскалился как-то недобро.

– Вот, видите, как озверел он у меня! — с гордостью сказал Рыбак.

Я хотел возразить, да не нашёл слов, просто вдохнул шумно и выпучил глаза. Эола захохотала, наверное, я стал похож на рыбу. Но тут она вдруг подошла ко мне, будто пританцовывая и подлетая при каждом шаге, взяла за руку, и сказала: «Пойдём?» И мы пошли, и все тоже пошли. В дом.

Пока внизу накрывали стол, Эола отвела меня на второй этаж, в нашу мансарду. Там всё осталось прежним. И даже запахи те же самые: мягкие, сладкие ароматы сухих цветов и трав, которые бабушка вывешивала в углу. Сквозь балконную дверь врывались яркий, слепящий белый свет и звуки сада, говор, пение птиц, лай собак.

Я сел на свою кровать, обхватил голову руками и зарыдал, в который раз уже за день. Но казалось мне, что так безутешно я никогда ещё не плакал. Слезы текли и текли, а я вытирал и размазывал их по лицу и сам толком не понимал, отчего плачу, лишь одно слово вертелось у меня на уме: «Почему?»

Эола постояла некоторое время рядом, очевидно недоумевая и не зная, что делать, потом села рядом, обняла меня и положила голову мне на плечо. И в этот самый момент, когда она меня обняла, могу я вам сказать, мне стало так хорошо, тепло и уютно, как, возможно, никогда не было прежде.

И тут она обхватила ладонями моё лицо, притянула к себе и поцеловала в губы. Стоит ли говорить, что о таких вещах я знал только понаслышке, да и то в третьем пересказе! А в этих моих хвалёных старинных книгах вообще ни слова про это не было. То есть было, но крайне туманно, вроде: «они слились в страстном поцелуе». А что это такое — «страстный поцелуй», как это бывает, я знать не знал, потому что, кроме как поцелуев в щёчку, никаких других не имел. К тому же, если опять вспомнить книги, в них всегда инициатором выступал мужчина. А тут вот Эола целует меня, причём так, что у меня дух перехватило, в буквальном смысле — я никак не ожидал, что её язык окажется у меня во рту. Но когда первое удивление прошло, я понял, что это невообразимо круто, вот так вот целоваться, и тоже стал пытаться делать то, что делает она.

Я решил, что это и есть вершина любви и что то, что сейчас у нас с ней происходит, — передел стремлений влюблённых. Да, всё верно, я уже говорю «влюблённые»! Надо быть большим дураком, чтобы до сих пор не понять — и без этих поцелуев, — что я был влюблён в Эолу. Более того, я был в неё влюблён всегда. Столько, сколько я помню себя в этом мире. И теперь, когда мы, обнявшись и «слившись в страстном поцелуе», сидели на моей кровати, я поверил, что и она в меня влюблена.

О боже, как же невообразимо восхитительны, трепетны, волнительны, будоражащи первые влюблённые поцелуи, первые всплески страсти! Хотя какие там всплески, это штормовые волны, грозовые валы, мощные порывы, пробивающие насквозь. Такое дикое, необузданное сладострастие и глубокая, да что там глубокая — бездонная нежность бывает, наверно, только единожды.

Впрочем, становится очевидно, что у Эолы это было не впервые. Она знала толк в поцелуях и, судя по тому, что она стала делать со мной дальше, и во всём остальном. Иначе говоря, у неё были уже мужчины, причём много, и дело явно не обходилось поцелуями.

Я чувствую, это может вас разочаровать. А как же девственность? Как же верность? Признаюсь, и я так поначалу думал. Но сейчас я очень хорошо понимаю, что это не имеет значения. Не вообще, а именно в нашем с ней случае. Я знаю, что любила она только меня. Я был для неё единственным — в более высоком, духовном смысле.

Ну, и если рассуждать с чисто практической точки зрения, то, пожалуй, даже неплохо, что у неё был уже сексуальный опыт. Ведь иначе у нас с ней ничего не вышло бы, и вместо прекрасной встречи влюблённых в постели, которая неизгладимо запечатлелась в моей душе, получилось бы какое-то неловкое мучение и расстройство. И в итоге нам обоим было бы стыдно.

В общем, я не в обиде на то, что она не хранила мне верность. Меня не было шесть долгих лет, мы расстались ещё детьми, и наша нежная привязанность носила невинный и наивный характер. Но потом она стала девушкой, она встречала разных классных парней, они ей нравились, она даже влюблялась, и у неё случилось наконец с одним из них то, что должно было случиться. А потом и с другими. И всё же, несмотря на это, я знаю, что она всегда любила меня. И в тот вечер, когда мы стали с ней, выражаясь языком книг, «близки», я понял это со всей возможной ясностью. И она тоже это поняла.

Обнимая её на моей измятой постели, я размышлял о том, что есть всё-таки в занятиях любовью нечто слегка нелепое. Так, если посмотреть со стороны, то немножко глупо выглядит это дело. Но в то же время оно прекрасно — если это действительно любовь.

– Вы там скоро? Хватит уже за ручки держаться, потом наговоритесь! Стол накрыт, — это нас снизу позвала бабушка.

Что же, мы действительно держались за ручки. Мы встали, оделись без всякой неловкости друг перед другом и спустились. И я, как вы можете догадаться, с этого момента мечтал только об одном: чтобы побыстрее наступил вечер.

Дома я провёл неделю. Она, как принято говорить в таких случаях, пролетела быстро. Как тень облака по полю — скользит, и за ней не угнаться. Время скоротечно, оно не останавливается ни на мгновение, не замирает, и то, что происходит сейчас, через минуту уже станет прошлым. Не знаю, почему так, это странно. Подозреваю, что течение времени — иллюзия, просто мы воспринимаем его так, как будто оно бежит, а на самом деле оно просто есть. И все моменты, которые кажутся нам прошлым, настоящим и наступают в будущем, существуют изначально — вне времени.

Тут, конечно, может возникнуть вопрос о свободе воли, в том смысле, что если всё случилось и всё есть изначально, то, значит, всё предопределено и от действий человека ничто не зависит. Наверно, и так. По крайней мере, от человека зависит то, как он относится к тому, что происходит, как он смотрит на вещи. А от этого, от точки зрения, от отношения, зависит всё. Тот, например, с кем случаются Откровения, живёт совсем иначе, чем Другой, пускай даже с ними происходят одни и те же события.

В общем, я считаю, что в этот самый момент, на грани жизни и смерти, где-то в неподвижном извечном тумане-времени, я дома, я с Эолой, и мы с ней занимаемся любовью. Да, именно так, мы предаёмся страсти, мы трахаемся, как обезьяны бонобо (никогда их не видел, ну да ладно), мы изнемогаем друг от друга, и нашей нежности завидуют даже самые пушистые котята. Лучи солнца замирают от удивления, глядя на нас, древние дубы растроганы, тучи, замешкавшись, убираются прочь. А я смотрю на её волосы соломенного цвета, целую в шею, вдыхаю запах кожи и недоумеваю, отчего она пахнет парным молоком. И тёплый ветер, залетая на мансарду, вскидывает в дверном проёме позолоченную солнцем занавеску, ласкает наши тела, как будто хочет быть с нами третьим! Но занавеска эта колышется, колышется и словно машет мне на прощание, тихо шелестя: «Пока! Пока! Всё проходит!»

Она не знала, что я должен уйти. Это знали только взрослые. И я почему-то до последнего дня не решался сообщить ей об этом. Вот такое малодушие. И каково же мне было слушать, когда она делилась со мной планами на лето! Она предлагала сделать то и это, побывать там и сям, а я слушал её и кивал, соглашался и улыбался, но на душе у меня скребли кошки, ибо я знал, что ничего этого не случится.

– Круто же будет, правда? — спрашивала она.

– Круто, да, — соглашался я с печалью.

Она замечала, что я грустный, но списывала это на мою болезнь — след, оставленный Городом.

Но однажды, когда наступил последний вечер, я понял, что откладывать больше нельзя и пора всё ей рассказать.

– Знаешь, — сказал я (мы сидели на мансарде), — завтра я уеду.

– Куда? — только и спросила она.

Я вздохнул тяжко-тяжко и ответил:

– В ад.

– Ну что ты… — она взяла меня за руку, как в то время, когда мы были детьми. — Ты же вернёшься?

– Конечно!

И больше мы не говорили на тему моего отъезда. Правда, я ещё хотел попросить её, чтобы она не встречалась с другими мужчинами, пока меня не будет. Но я не решился. Мне казалось, что это очень глупо. Но вот тогда я очень хорошо узнал, что такое ревность.

Что я могу рассказать о времени, проведённом дома? Почти ничего. Как сказал один автор, время в удовольствиях и отдыхе пролетает быстро, и говорить о нём практически нечего. Мы гуляли, ездили на рыбалку, пили вино. Я побывал во всех местах, которые любил в детстве. Поле, Сосновая роща, Медвежий пляж, Ручей… Вроде они изменились, а вроде и нет. Впрочем, я уже говорил об этом. Изменился скорее я, а они стали похожи на те картины, которые я видел на чердаке у Рыбака. Они превратились в уютные симпатичные зарисовки, слишком декоративные и потому нереальные. Глядя на хорошие рисунки в книжке, понимаешь, что это неправда, и они кажутся ещё привлекательнее, вот примерно это я и испытывал, посещая родные места.

Прошлое обладает удивительной магией: времястановится волшебным только перестав быть настоящим. То есть пока оно настоящее, в нём обычно не ощущается чуда. Но времяпроходит (хотя, как мы выяснили, оно одновременно проходит и не проходит), и, став прошлым, обрамляется старинной позолоченной рамой, покрывается сочными масляными красками в трещинках и выставляется в мягком свете.

И стоя на вершине оврага над Медвежьим пляжем, я, уже взрослый и высокий, отличный охотник и шаман (извините, не могу удержаться, чтобы опять не похвастаться, а то вы, наверно, уже и забыли!), смотрел на кромку берега, на тихую реку, на водяные лилии, распустившиеся белыми и розовыми звёздами. Там, на этом берегу, мы когда-то сидели рядышком на корточках, одетые в какую-то рванину, и тыкали палками в круглые зелёные листья кувшинок. А вокруг угрюмые деревья, кручи в изогнутых корнях, заросли папоротника, тьма в чаще, но в просветах — лазурное небо. И на этом фоне мы кажемся ещё меньше и беззащитнее. Но странное дело, я вижу отсюда, с высоты, что дикая природа как бы держит нас в ладонях.

– Ну, и зачем ты в цветок ткнул? Ему же больно. — Эола останавливает мою руку и смотрит на меня с недоумением такими большими и серьёзными глазами, что я до сих пор, спустя годы, улыбаюсь.

– Пойдём! — отвечаю я и поднимаю её. Не мог же я признаться, что тыкал прекрасную лилию только ради того, чтобы она взяла меня за руку.

Мы уходим, и пляж меняется. Ну и я тоже покидаю свой наблюдательный пункт наверху оврага.

Что нисколько не изменилось, так это отношение ко мне моей бабушки. В том смысле, что мне в её глазах по-прежнему было десять. Как-то вечером, когда мы пили охлаждённое вино на знойной террасе под пиликанье цикад и влажный воздух заставлял покрываться нас испариной, а мы с Эолой хохотали и обменивались пылающими взглядами, бабушка вдруг сделала мне замечание.

– А ты не мал ещё вино хлестать? Я в твои годы в куклы играла.

– Мама, — возразил ей дядя, — но он уже взрослый! Ты девочкой была, а он парень — какие куклы?

– Ну не знаю, не знаю, — пробормотала она недовольно.

Я же, не обращая на неё внимания, продолжал раздевать глазами Эолу. Она весело рассказывала какую-то чепуху, кокетничала со мной и с дядей, улыбалась мне многообещающе и даже несколько раз наступила под столом своей босой ногой на мою. И хотя её поведение можно счесть, наверно, чересчур развязным и даже непристойным (никогда я нигде не читал, чтобы девушки так вызывающе себя вели!), она всё же была непосредственна и прекрасна. Надо было быть идиотом или моей бабушкой, чтобы не заметить, что между нами происходит нечто большее, чем простая детская дружба. И дядя, конечно, это замечал. Но судя по тому, как спокойно и даже, я бы сказал, лояльно он относился к происходящему, я всё более убеждался в правдивости слов Рыбака о том, что она мне не сестра. Хотя я с дядей это и не обсуждал. Я чувствовал, что не нужно этого делать, что тема эта — табу. Есть вещи, о которых не стоит говорить, если не хочешь всё испортить.

О, жаркий, ночной летний сад! Исполненный приторных ароматов, душный, безветренный. Кричит сова, кто-то жужжит в кустах, звёзды, как будто светлячки, и соловей всё ещё поёт, и на реке квакают лягушки. Неплохо, кстати, они квакают, эти лягушки — их песня тоже ведь вклад в общую симфонию. И вот, потные от жары, овеянные сладостью пионов, в развратном дыхании лилий, мы с Эолой, после того как все разошлись по своим кроватям, обнимаемся и занимается сами знаете чем.

– Вставай.

Это был дядя. Рано утром, когда всё ещё серо, он разбудил меня, осторожно теребя за плечо. А мы, забыв о мерах предосторожности, заснули с Эолой вдвоём в моей кровати. В обнимку.И всю ночь то я прижимался лицом к её спине, между лопаток, то она к моей. И вот так вместе мы переворачивались, как на вертеле (хотя это, конечно, не слишком-то романтичный образ про вертел).

– Вставай! — он снова потряс меня за плечо.

Я сел на кровати, чувствуя неловкость и потому прикрываясь одеялом. Мало того, что мы с ней спали вместе, так я ещё был совсем голый, так что соврать что-нибудь типа: «ну и что здесь такого, мы же как брат и сестра, просто вместе решили поваляться и заснули случайно» — не прокатило бы.

Но дядя и не думал меня отчитывать. Он как будто вообще не заметил Эолу.

– Вставай, — в третий раз повторил он. — За тобой пришёл Рыбак.

От всей души желаю вам никогда не испытывать подобного. Я имею в виду необходимость уходить, если ты этого очень не хочешь. Так вот, пусть никогда поутру, в предрассветной холодной мгле, за вами не придёт Рыбак.

Я оделся и, не позавтракав, ушёл. Я не попрощался ни с Эолой (она, к счастью, не проснулась), ни с бабушкой. В этом вот негативные последствия взросления: тебя отпускают без завтрака. Я просто вышел в спящий ещё сад, не глядя вокруг, затем на дорогу и там увидел Рыбака. Он просто кивнул мне и зашагал в сторону леса, а я, тщетно пытаясь собраться с мыслями, побрёл следом. И уже только на опушке леса я сообразил, что забыл окинуть прощальным взором родные места, мой дом, деревья, кусты и цветы. И, быть может, не успел произнести какие-то важные и нужные слова.

Но, наверное, и к лучшему. А то я, как вы заметили, иногда бываю очень сентиментальный. И опять расплакался бы.

– Куда мы идём? — спросил я наконец Рыбака.

– В Замок.

– Опять?! Зачем?

Он развёл руками, как бы давая понять, что ни в чём не виноват, просто так надо, и молча продолжил путь.

Не буду описывать свою печаль при виде Мёртвого леса. Ещё недавно мытащили здесь через бурелом гигантские рога, которые за всё цеплялись, а Рыбак истекал кровью, и волки, учуяв её, с воем бежали за нами. И здесь же, чуть дальше, была кровавая битва с Другими.

Но трупов-то на месте не оказалось! И дело не в том, что их съели хищники, скелет-то ведь всегда остаётся. Они именно что исчезли, вместе с вещами.

Мы вновь пробрались сквозь густые заросли, вошли в знакомую уже дверь и оказались в библиотеке. Пыльные книги всё так же валялись на полках и на полу: казалось, с тех пор, как мы здесь были, никто сюда не заходил. Я уже начал строить догадки, в чём могла бы заключаться моя миссия в этой богом забытой библиотеке, и картины, скажу я вам, мне рисовались крайне унылые. Но Рыбак не собирался здесь останавливаться, он прошёл в западную часть холла и постучал в массивную старую дверь. Причём он не просто постучал, а как-то замысловато, как будто мелодию исполнил.

– Входи, — открыв створ дверей, произнёс человек в полутьме. И направился куда-то по длинному коридору.

– Иди за ним, — сказал Рыбак.

– А ты?!

– А мне сюда не нужно. Я всего лишь довёл тебя до цели.

Я не решался перешагнуть порог и глядел на удаляющуюся фигуру незнакомца. Что-то не то было в его походке. Она была какой-то нездоровой, что ли…

– Иди же! — сказал Рыбак, подталкивая меня. — Иди!

– Я вернусь когда-нибудь?! — вдруг в панике выкрикнул я.

– Всё в порядке! — ответил он почему то невпопад. — Все в порядке!

И я пошёл. «А как же быть со свободой воли? — подумал я. — У меня же был выбор! Я мог и не ходить». Но вот странно, хотя я считаю, что у меня был выбор, всё всегда складывалось как-то так, как будто его у меня и не было. То есть когда доходило до дела, до момента ответственного выбора, я вдруг обнаруживал, что могу поступить одним-единственным способом и никаким другим. Вроде бы в чем проблема, меня же никто не заставляет, я мог остаться дома! Но вот нет, не мог. Как-то я вычитал в одной старой неумной книге: «Свобода — это осознанная необходимость». Я никогда не мог понять, что это значит. Мне эта фраза казалась бессмысленной. Но в тот момент, когда я перешагнул порог и дверь за мной плавно затворилась, мне открылся её смысл.

Я зашагал по тускло освещённому коридору, и волны отчаяния всё нарастали и нарастали, захлёстывая мою душу, и я повторял про себя слова Рыбака: «Всё в порядке… Все в порядке…»

Меня проводили в комнату, где за столом сидел молодой человек с очень усталым выражением лица. Мне хватило одного взгляда, чтобы я понял — он тоже болен, как и я. Он не был Другим, он был одним из нас, но его отравил яд Города. Не знаю, как я это определил, возможно, по странной измождённости во взгляде, по сутулым плечам.

– Привет! — сказал он дружелюбно. — Я о тебе наслышан от Рыбака. Много хорошего слышал.

– Привет, — ответил я. — Ты знаешь Рыбака?

– Ещё бы! Кто его не знает. Он в своё время и меня выходил, так же как тебя. Да ты садись.

Я сел на стул напротив него и с тоской произнёс:

– Что-то не очень он тебя выходил.

– Я вижу, ты наглый. Ладно, давай сразу к делу. Думаю, ты хочешь знать, зачем ты здесь и что от тебя требуется.

Он смотрел мне в глаза с таким видом, как будто был уверен в том, что я всё понимаю, и говорил и говорил, а я кивал и кивал. Но, должен признаться, в тот момент я не понял почти ничего из его слов. Он рассказывал мне что-то про информационные технологии, компьютеры, программирование, вирусы и под конец сказал, в чём будет заключаться моя миссия. В тот момент этот, последний пункт про мою миссию, остался для меня полностью не ясным. Но я кивал, не желая показаться дураком. Хотя, конечно, ничего стыдного в том, что я его не понял, не было. Представьте, что вы, например, всю жизнь жили в пещере и никогда не видели небо. И вот какой-то человек начинает вам рассказывать про его синеву, про облака, про дожди. Разумеется, в такой ситуации вы останетесь в полном недоумении. Человек устроен так, что всё неизвестное он пытается соотнести с тем, что ему уже известно, что он видел и слышал. Поэтому воображение тотчас нарисует картину, которая не будет иметь ничего общего с реальным небом. Вот в такой ситуации я и оказался, когда он стал мне рассказывать про вирусы, компьютеры и всё такое. Я представлял себе невиданных зверей, которых я должен каких-то образом заразить, чтобы они взбесились и уничтожили Город. Чтобы не оставлять вас в неведении, я объясню сейчас то, что понял только спустя месяцы. Но, как всегда, начну издалека!

Итак, я сидел и смотрел на него. А он, сложив пальцы в замок на столешнице, смотрел на меня и говорил, говорил. Я уже заметил, что его взгляд выдавал в нём заражённого. И самое неприятное, он считал, что Рыбак его выходил, а я-то прекрасно видел, что тот его совсем не выходил! Это означало, что я сам такой же. Больной, потерявший здоровье, возможно, навсегда. Ни за что не понять, как важно здоровье, пока сам не заболеешь. Я вспомнил Эолу, её дерзкую походку, энергичное горячее тело, ясный взор. В ней были сила и уверенность, даже когда она спала, в ней чувствовалось спокойствие отдыхающей молодой рыси, готовой в любую минуту к драке. Да, в общем, причём тут Эола, я о том, что видел тысячи здоровых людей, полных жизни, цветения и лёгкости. Да, здоровье придаёт лёгкость, здоровый шагает легко, как будто невесомый, а мир улыбается ему, небо для него всегда иссиня-синее, ветер ласковый и тёплый, заросли расступаются. Но вот пока он здоров, ничего этого он не сознаёт. В том-то и дело — об этом начинает думать уже больной, вспоминая, каким он был здоровым. А здоровый ничего такого не думает, он просто живет. Вот это крайне важная разница, которую я уяснил за свою короткую жизнь: думать о чем-то или переживать это.

– Ты вообще слушаешь меня? — спросил он.

– Да-да, слушаю.

Сложно внимательно слушать, если не понимаешь, о чём говорит человек. Но, как обещал, разъясню уже сейчас то, что я понял только спустя месяцы. Фактически за все ключевые узлы жизнеобеспечения Города отвечала компьютерная Сеть, главные сервера которой располагались в одном административном здании в центре. То есть за канализацию, электричество, транспорт, торговлю, оборону. Программы регулировали жизнь Города, его каждодневное нормальное функционирование. А наши разработали вирус, который должен был модифицировать Сеть таким образом, чтобы Город разрушил сам себя. Как вы понимаете, внедрить этот вирус доверили мне. В тот момент, когда он всё это рассказывал, я понял лишь, что мне предстоит какая-то сложнейшая и опаснейшая операция, борьба с чудовищами и массовые убийства.

– Но почему я?! — вдруг прервал его я. — Почему?

Да, я испугался. Мне стало страшно, я не хотел становиться участником какой-то грандиозный катастрофы, пускай даже ведущей к спасению нашего мира. Я вообще по натуре своей не герой. Я скорее люблю покой, постоянство, уют, тепло… Сидеть в кресле в полутьме у горящего камина и болтать о чём-то с дядей, о каких-нибудь таких стародавних делах, и до того не имеющих отношения к реальности, что они уже превратились в сказочные. И вот так я готов был бы просидеть всю жизнь.

– Помнишь, как ты оказался в Городе? Ты чудом вернулся. Но тысячи наших детей остались там. Они погибли или стали Другими. А кстати, нет опаснее Другого, чем бывшего нашего.

– Почему?

– Потому что они знают наш мир изнутри. И тем более страшный вред они могут нам нанести. Ты согласен с тем, что это нужно прекратить?

От мысли об этих несчастных детях мне стало дурно.

– Конечно, — уверенно кивнул я. — Но почему именно я?

– Кроме того, Другие всё чаще устраивают диверсии на нашей территории. Совсем недавно вы с Рыбаком столкнулись с ними здесь, у Замка. Это значит, они что-то разнюхали, они выяснили, что здесь у нас важное место. Наши разведчики доносят, что они готовят вторжение, они хотят захватить наш мир, уничтожить его, и построить здесь Город. Ты хочешь этого?!

– Нет, но…

– Ну вот. Всё понял?

– Да, но…

– Вопросы ещё есть?

– Я не до конца…

– Отлично. В таком случае свободен! Тебя проводят в твою комнату и всё расскажут о здешних порядках.

Я поднялся и вышел в недоумении. Он не ответил на мой вопрос, причём явно специально. Хотя, подумал я, идя по коридору за каким-то человеком, может быть, просто нельзя ответить на этот вопрос. Дело в том, что я и сам чувствовал, что должен взяться за это дело.

С этого дня началась моя подготовка. Честно скажу, что рассказывать мне об этом совершенно неинтересно. Вообще, подозреваю, что это старая проблема: несовпадение интересов рассказчика и слушателей. Как-то я читал одну удивительную, очень увлекательную книгу. И вдруг в самом интересном месте автор возьми и напиши: ну и лень же мне об этот рассказывать! Я был потрясён. Так что простите меня, если в каких-то местах я не очень подробен. Чувствую, что мой рассказ всё больше напоминает по своей форме роман. А роман, как написал какой-то другой автор, — это самая искусственная штука на свете. Потому что как бы есть некие законы этого жанра, правила рассказа, которые не имеют ничего общего с действительной реальностью. Но я-то хочу рассказывать только правду, вот в чём дело!

Чем же я занимался в Замке? Много чем. Во-первых, надо сказать, наверное, пару слов о самом Замке. Снаружи он казался маленьким, да к тому же разрушенным больше чем наполовину. Но внутри, под каменным полом первого этажа, скрывались обширные подвальные помещения. Думаю, там было комнат сорок или пятьдесят. В некоторых жили, в других работали, в третьих располагались склады, четвёртые вообще всегда были закрыты, и я не знаю, что там располагалось. Это так называемые «служебные помещения» — моя фантазия рисовала разные чудеса за их дверями. Комнаты соединялись коридорами с низкими сводами, освещёнными электрическими лампами. Кстати, именно в Замке я впервые познакомился с электричеством.

В нескольких местах стояли компьютеры, за которыми мне предстояло просиживать многие часы. Интересно, что я оказался очень тупым учеником. Это странно, ведь я всегда считал, что я умный и начитанный. Но на деле я был совершенно не способен к учёбе. Я вообще с трудом понимал, что мне говорят учителя. Примерно через минуту после того, как они начинали говорить, я переставал слушать и задумывался о каких-то посторонних, более интересных вещах. Закончив речь, учитель спрашивал: «Понял?» «Да», — отвечал я. «Ну делай!» — указывал он на компьютер. Я клал руки на клавиатуру и замирал. Минута, две, три… «Ну?!» — терял терпение учитель. «Я забыл…» — потупившись, бормотал я. Тогда он объяснял ещё раз, сопровождая объяснения демонстрацией, но повторялось всё то же самое. «И где тебя такого отыскали!» — выходил из себя учитель.

Из-за этой учёбы у меня портилось настроение, и я подолгу не мог заснуть ночами. «О боже, — думал я, лёжа в кровати, — неужели я такой тупой?!» В общем, я начинал себя чувствовать неполноценным. Правда, с моей неуспеваемостью была связана и некоторая приятная надежда: втайне я рассчитывал, что меня признают непригодным и отправят домой. Конечно, это очень большой позор — быть официально признанным дураком. Но зато домой!.. Поначалу мне было бы стыдно смотреть родным в глаза, особенно Эоле, это да. Но она же меня любила! И думаю, не много бы времени прошло, прежде чем всё забылось…

С другой стороны я чувствовал угрызения совести. Я понимал, что на меня возложена большая ответственность, что Город нам угрожает, что тысячи маленьких несчастных детей обречены. И, осознавая всё это, я давал себе твёрдое обещание со следующего дня старательно учиться. И правда, я пытался. Я приходил на занятие с нужным настроем, садился перед компьютером, готовый серьёзно слушать. Но опять, спустя минуту, задумывался о посторонних вещах и переставал воспринимать учителя.

В своё оправдание скажу: он, и в самом деле, рассказывал нуднейшие, неинтереснейшие вещи. Эти лекция я про себя называл новостями с кладбища: до того они были чужды всему человеческому. Что неудивительно, ведь все эти компьютерные технологии, которые я должен был теперь изучать, придумали в Городе.

Справедливости ради отмечу, что было кое-что, вызывавшее у меня немалый интерес. О, это дьявольское изобретение! Я говорю о компьютерных играх.

Однажды я заметил, что другие ученики, пока наши учителя где-то ходили по своим делам, занимаются чем-то странным. Сидя перед мониторами с горящими глазами, они били пальцами по клавиатуре или дёргали по столу туда-сюда мышку. А на экране перед ними мелькали удивительные картинки: кто-то бежал, прыгал, стрелял, ехал, летел. Это и были игры. Особенной популярностью пользовались две из них: в одной действие разворачивалось в Городе, в другой в дикой природе. Честно говоря, я никогда прежде не видел, чтобы люди могли испытывать такой азарт. «Ну и дураки, — думал я, глядя на них, — нашли, чем заняться! Это же не по-настоящему». Но думал я так ровно до тех пор, пока мне самому не предложили поиграть. С той самой минуты я только и бредил этими играми, и заснуть не мог ночами. Я воображал, как будут разворачиваться события в игре, строил планы для своего персонажа, и с нетерпением ждал того мгновения, когда смогу снова добраться до компьютера. Причём нам редко удавалось поиграть больше десяти-пятнадцати минут, которые, как вы понимаете, пролетали точно одно секунда. И это только подстёгивало интерес. Едва выпадала такая возможность, я, чуть не пуская слюни, бросался играть. Нас не страшили даже наказания. Играть запрещалось строго-настрого, и если кого ловили за этим занятием, то отправляли мыть полы во всём Замке или делать ещё что-нибудь в этом роде.

Вы, наверное, спросите: так откуда же они брались, эти игры, если были строго запрещены? Я тоже долго не мог этого понять, пока меня не просветили приятели. Дело в том, что они не всегда были запрещены. Та игра, которая про приключения в дикой природе, представляла собой симулятор, разработанный в Городе для Других, чтобы они могли получше подготовиться к нашим условиям перед вторжением. То естьс помощью этой игры обучали будущих диверсантов. Тогда мы создали аналогичный симулятор для наших будущих диверсантов, действие которого происходит в Городе.

Однако вскоре выяснилось, что вред от симуляторов превышает пользу. Ученики с такой бешеной страстью отдавались игре, что переставали интересоваться чем-либо другим. Действительность уступила место виртуальному миру. Размышляя об этот теперь, я начинаю подозревать, что жители Города не попадали в такую страшную зависимость. Потому что у них, как бы это сказать, выработался иммунитет к играм за столетия развития компьютерных технологий. А у нас нет. Это то же самое, что стало происходить с аборигенами диких земель, не знавшими алкоголя, когда им впервые предложили огненную воду. Они быстро и необратимо спились.

Но хотя игры и запретили, дистрибутивы решили на всякий случай оставить на серверах. И некоторые умельцы из учеников, особенно способные (это, конечно, не про меня), научились эти дистрибутивы доставать и распаковывать.

Боже, с какой же похотью я предавался игре! Стыдно вспомнить. Как маньяк-сладострастник, украдкой, тайком, с возбуждённым видом, я дрожащими пальцами нажимал вожделенные комбинации на клавиатуре, вторгаясь в дивный воображаемый мир! Вот что означает слово «извращенец» — теперь я это понимаю!

И что показательно: хотя обучение давалось мне с трудом, и я никак не мог постичь элементарных основ программирования и принципов архитектуры компьютера, с играми дело обстояло иначе. Как же легко и быстро я в них разбирался! Мне хватало нескольких минут, чтобы полностью освоить принципы управления в какой-нибудьRPG,и пары часов, чтобы свободно ориентироваться в любой стратегии. Чуть сложнее дело обстояло с симуляторами управления различными средствами передвижения в пространстве — потому что в них нередко бывала задействована почти вся клавиатура. Пока научишься свободно использовать все возможные комбинации, уйдут дни.

Так вот, я хочу сказать, что видеоигры — это игры дьявола. В том плане, что это дьявольское изобретение для порабощения и совращения юных душ. Сколько раз, наблюдая за извращенцами-геймерами во время игры, я замечал, что они пребывают в состоянии некоего транса, как будто их души в этот момент находятся в другом месте. И что это за другое место? Это место, которого нет в нашем мире и вообще нигде. А разве это не ад? Я, конечно, шучу, и знаю, что эти древние мифологические представления о дьяволе, рае и аде имеют лишь приближённое метафорическое описание действительного положения дел. Но погружение сознания в ложный мир — это страшно. Хотя, как я уже говорил, многое зависит от иммунитета. Я-то по отношению к играм оказался в роли того самого аборигена, впервые попившего водки.

В Замке я изучал не только компьютерные технологии. Это, скажем так, была теория. Но была и практика: меня обучали искусству правильно ходить, правильно говорить, иметь правильное выражение лица. «Правильное» — с точки зрения Города, конечно. Можно сказать, что я в некотором смысле обучался городским манерам. Сложнее всего было освоить походку Других. Бывало, целыми часами, от завтрака до обеда и от обеда до ужина, я выхаживал по коридору под окрики учителя.

– Это что?! — орал он. — Ты чего жопой виляешь? Ты не модель на показе мод, понял?

Я не знал, что такое показ мод (честно говоря, слыша это, представлял дополнительные моды для видеоигр), поэтому его замечания казались мне верхом абсурда.

Так, кстати, часто бывает, что человек говорит нечто умное и глубокомысленное, а ты считаешь его идиотом в силу того, что просто сам недостаточно сведущ и образован. И выходит, что идиот не он, а ты. Но нередко понимаешь это (если вообще понимаешь) только спустя многие годы.

К счастью (хотя какое уж это счастье!) я много раз видел Других: в Городе и, если не ошибаюсь, трижды у нас. Я видел, как они двигаются, как тяжело и мучительно, словно каждый шаг даётся им с болью, как будто тело хочет упасть, но лишь усилием воли они заставляют себя держаться вертикально. Хотя что там вертикально, всё в основном по диагонали, под небольшим углом к поверхности Земли. Ещё мне показывали видеозаписи с Другими. Так что эта составляющая обучения мне давалась относительно легко. Спустя, наверное, пару месяцев я уже так мог заходить в столовую, что все рыдали от смеха. То есть я кривлялся, шатался и страдальчески бледнел по своему желанию лучше любого Другого. Это у меня хорошо получалось, да. Кто-то сказал мне, что из меня получился бы хороший комический актёр. Не знаю, хорошо ли это. В наше время актёры перевелись, за всё время своей жизни я видел только пару раз кукольный театр, который приезжал к нам в посёлок, и однажды театр теней. Это было нечто — театр теней! Я сначала чуть не описался от страха, а потом аплодировал и кричал громче всех, требуя продолжения. Впоследствии мы с сестрой (уж привык я Эолу называть сестрой!) долго играли в театр теней, устраивая представления для бабушки, дяди и соседей. Получалось неплохо, судя по реакции публики. Сюжеты мы брали из старых книжек. Так вот, из этих же самых книжек я и знал про актёров (живых, не кукол). И я не хотел бы оказаться таким актёром. В книжках речь шла в основном о бродячих труппах (прямо-таки хочется убрать одно «п»): нищие, некультурные, сильно пьющие, таскались они по мелким деревням и давали представления для местных, кое-как, неумело или просто нехотя, разыгрывая великие драмы жизни.

– Ага! Ты!

Это меня поймал учитель за игрой в симулятор дикой природы. Я почему-то не слишком любил симулятор Города. Видимо, потому что опыт пребывания в Городе оставил в моей душе очень неприятный осадок. Возможно, была и другая причина моих предпочтений: я скучал по своей старой жизни с Рыбаком. И кстати, игра была сделана очень реалистично и правдоподобно. Вот такой парадокс, учитывая, что создали-то её Другие.

– Ты что, плохо слышать стал! Над тобой учитель стоит, а ты продолжаешь играть?!

Увы, да. Вот до какой одержимости играми я докатился в определённый момент жизни в Замке. Даже зная, что меня подловили, я, хоть и паникуя, всё равно продолжал играть. В полном отчаянии, побледнев и едва не плача от злости и бессилия, но продолжал.

Ловким движением учитель вырубил комп, и я понурил голову.

– Мне говорили, — презрительно сказал он, — что ты хороший охотник и вроде как с неплохими задатками шамана. А по-моему, ты просто хороший уборщик. Намёк понял?

Да, я понял намёк. Я поплёлся в уборную, достал из шкафчика ужасно вонючую тряпку, налил ведро воды, добавил в неё моющее средство и прямо с уборной начал мытьё полов. Старые высушенные половые тряпки пахнут просто кошмарно. Какой-то едкой приторной кислотой.

Что же, времени на размышления теперь у меня было много. Примерно метров двести квадратных мне предстояло вымыть, а это часа четыре (если мыть тщательно). Иногда удавалось обмануть и помыть полы кое-как, часа за два, кто-то ухитрялся даже за полчаса. Но тут была опасность: если проверяющий заметит где-то оставшуюся грязь, нужно будет мыть всё с самого начала. Один раз я так мыл полы с вечера до утра следующего дня. Меня заставляли перемывать трижды, всякий раз обнаруживая где-то плохую работу. Вот это был настоящий урок смирения!

Это странное ощущение, когда ночью, после того как все легли спать, ползаешь на четвереньках по полу с мокрой тряпкой и ведром. Никого нет, тишина, только приглушенный тусклый свет льётся с потолка. Сразу возникают извечные вопросы: кто я такой? что происходит? почему я здесь? Эти три вопроса казались мне более важными, чем другие, которые я однажды в детстве вычитал в книжке, лежащей у нас в туалете с незапамятных времён. Да, сколько себя помню, та книжка всегда лежала в саду в туалете, оплетённая паутиной, с пожелтевшими страницами, волнистыми от влаги. Не знаю, как она там оказалась. Частенько, присаживаясь в туалете, я, чтобы не скучать, брал эту книгу в руки и листал страницы, выхватывая случайные фразы. И вот однажды я наткнулся на четыре важнейших, с точки зрения автора этого книги, вопроса. Они были такие: что я могу знать? что я должен делать? на что я смею надеяться? что есть человек?

Так вот, тогда, сидя в туалете семилетним мальчишкой, я сильно сомневался, что эти вопросы так уж важны. Я тогда подумал, что,уж наверное, такие вопросы возникают от духовной слепоты. Я, конечно, в то время мыслил в других терминах, но суть примерно такая же. В окошко под крышей пробивался солнечный луч, золотя рваную паутину, кружились пылинки, торопился куда-то муравей. А снаружи веяло зноем и жужжала пчела, опыляя розовые бутоны. И там меня ждали синее звенящее лето, беготня и смех. Так вот, в предвкушении выхода из туалета я отчётливо понимал, что все эти четыре вопроса лишены смысла. Точнее, даже так — нужно совсем потерять смысл жизни, чтобы увидеть его в этих вопросах. «Старик, — думал я, сидя там, — и вот тебе было дело мучить себя этими вопросами! Шёл бы ты лучше купаться!»

Но вот я вырос и ползаю с тряпкой по каменному полу в старом заброшенном замке. Этот замок кажется мне метафорой меня самого, и особенно символично, что я пытаюсь его отмыть. Колени болят, я натёр кожу. И меня начинают посещать вопросы: кто я такой? что происходит? почему я здесь? Это не совсем те вопросы, что я прочитал в туалете, но означают один и тот же симптом. Болезнь.

И этот симптом является ответом на все вопросы. Я оказался здесь, потому что заболел. Как и тот туалетный автор, который потерял смысл жизни. Потому что с чего задаваться вопросами о себе и о нём, если с жизнью всё в порядке?

Вообще, тот, кто поступает так, как должен, не свободен. Илилучше сказать: в этом и проявляется его свобода. В том смысле, что нравственный долг становится единственно возможным ориентиром для поступков. Я поступал так, как должен был поступать. Но проявлялась ли в этом моя свобода? Ведь не сам я принимал решение, а меня направляли?

И одно я всё-таки знал точно — то, что происходит, происходит правильно. Я имею в виду не то, что я заболел. Моё попадание в Город было чудовищной ошибкой, ужасным трагическим стечением обстоятельств и в то же время следствием моей храбрости, ведь я тем самым спас Эолу. Есть вещи, как говорили древние мыслители, которых я читал, не зависящие от нашей воли, и есть вещи зависящие. То, что я очутился в Городе и заразился, не зависело от моей воли. А то, что я затем ушёл из дома к Рыбаку на долгие шесть лет, а потом попал сюда, в Замок, зависело. И вот те мудрецы рассуждали так: человек отвечает только за то, что от него зависит. А то, что от него не зависит, к нему не имеет отношения, потому что случается не по его воле. Значит, и он должен относиться безразлично к таким вещам. И тогда всё будет классно. Точнее, не факт, что всё будет так уж классно, но во всяком случае будет так, как надо. И вот, я чувствую, что они были правы.

Поначалу мне казалось, что моя подготовка должна занять несколько дней. Но шли дни, недели, месяцы, и я видел, что прогресс не так уж и велик. Неоднократно я пытался выяснить, скоро ли закончится обучение, и мне отвечали, что скоро, почти вот-вот.

«Актёрское мастерство» (так мы назвали имитацию поведения Других) я освоил, как мне казалось, в совершенстве. Я ходил, говорил, смотрел, ел в точности как они. Трудности оставались в другой части обучения: в компьютерных технологиях. Хотя и здесь был у меня определённый прогресс. Я уже понимал, что от меня требуется, что такое программы, каковы общие принципы их работы, как они взаимодействуют с железом и что такое вирусы. Вирус, который я должен был подселить в компьютерную сеть Города, создавался в течение нескольких лет нашими лучшими умами. Вернее, это был даже не совсем и вирус, а скорее объёмная программа, способная встраиваться, менять и разрушать функционал других программ. Моя пол, я думал о разговоре, который накануне произошёл у меня с нашим Главным.

– Ты почти готов, — в очередной раз сказал мне он.

В этот раз я пришёл к нему без спроса, просто потому что мне страшно надоело и очень хотелось домой. Я набрался наглости, взял да и заявился к нему. И вот он мне сказал:

– Ты почти готов. Но понимаешь, если ты проколешься там, в Городе, всё, что мы делали здесь последние годы, станет бессмысленным. И ты поставишь под удар весь наш мир.

– Но я готов! Меня не отличить от Другого!

– Это да, но ты можешь облажаться с компьютером.

– Но я уже тысячу раз выучил то, что должен там сделать…

– Мы не можем знать, что там от тебя на самом деле потребуется. Ты должен уметь всё.

– Ну хорошо, я понял. Я можно мне домой на пару дней?

– Нет. Это секретное место. Отсюда нельзя просто так выходить. Как и входить. Но в принципе, у тебя есть выбор. Ты можешь просто уйти. Но насовсем.

Прошёл уже год с тех пор, как я ушёл из дома. Мне не разрешалось покидать Замок, но я мог писать письма раз в месяц. И каждое четвёртое воскресенье месяца я писал Эоле пространные письма очень откровенного содержания, не смущаясь тем, что их может увидеть кто-то ещё. Она отвечала мне тем же. Читая её послания, я приходил в крайнее возбуждение. Не могу вам рассказывать этого, стесняюсь, но она писала мне такие неприличные вещи, что я краснел, закрывал лицо руками, охал и вздыхал. Не нужно думать, что она писала мне исключительно непристойности. Иногда она рассказывала о делах в посёлке, о бабушке и дяде, о наших общих знакомых и друзьях, о всяких новостях, о погоде. Но в завершение письма всегда сообщала, что сделает со мной, когда я вернусь. И вот от этой-то информации я приходил в сильнейшее смущение и волнение. Мне прямо-таки хотелось немедленно бежать из Замка!

Десять месяцев я получал её ответные письма и выучивал их наизусть. И всё было хорошо, пока не пришло одиннадцатое, а затем и двенадцатое письмо. Одиннадцатое письмо было очень сдержанным и написано дядей от лица Эолы. В первых строках он сообщал, что Эола сломала правую руку и вынуждена воспользоваться его услугами, чтобы мне отвечать. В двенадцатом письме повторилась та же самая ситуация, рука почему-то до сих пор не зажила, и письмо снова написал дядя. Надо ли говорить, как я был разочарован! Я-то ждал страстных и нежных посланий, а вместо этого читал рассказы о бабушке, погоде и о том, что в этом году грибов мало, потому что лето слишком сухое. О боже, да пошёл тыкуда подальше со своими грибами! — восклицал я в гневе.

Мы часто не отдаём себе отчёта, как сильно нечто может нас потрясти. Мне, например, казалось, что отсутствие нормальных писем от Эолы — это не более чем досадное, неприятное недоразумение. Но другому мне, внутреннему, казалось совсем иначе. Что-то внутри меня восприняло это как катастрофу. Я понял это по своим снам: после двенадцатого письма я стал постоянно видеть Эолу во сне.

А может, она меня больше не любит?! И дядя из жалости пишет письма вместо неё?! Вот такая чепуха приходила мне на ум. И ещё я представлял, что на самом деле, в то время как дядя, согнувшись над листком бумаге за столом, кропает мне письмецо, Эола с совершенно здоровой, ни разу не поломанной рукой, резвится в саду с каким-нибудь молодцом. Он стоит перед ней весь такой усатый, выпученный, типа вот, смотри, какой я классный, а она кокетливо вертится у пионов, платьице так и подлетает. Он ей: «Дай я тебя поцелую». И тянет к ней своё прыщавое лицо с убогой порослью на верхней губе. А она? «Давай», — говорит. И целует его нежно. Тут я страшно выхожу из себя, начинаю ругаться и бешено вращать глазами: «Убью, гад!» Но чуть позже успокаиваюсь, понимаю, что всё это мои фантазии. Да и знаю я: ревность — это ничто. Если любишь, ты не ревнуешь. А я любил Эолу, в этом нет сомнений. И всё же, и всё же, я беспокоился.

– Урод прыщавый! — восклицаю вдруг я.

– Ладно, ладно, спокойно, не воображай! — это опять я.

А вообще, есть у меня одна тайна, причина, из-за которой я верил, что Эола любит только меня. Но сейчас я о ней не стану рассказывать.

Чтобы успокоиться окончательно, я бросаю тряпку и иду в уборную. Там над раковиной висит старое зеркало, ему, наверное, лет сто. Сама раковина такая медная, в патине, знавшая ещё лучшие времена этого Замка. Вообще, это отдельный разговор: старые вещи. Есть в них особая магия, таинственное очарование, присущее древности. Многие глаза, многие руки, многие мысли их касались, и каждое прикосновение, подозреваю я, оставляет свой след. Это относится не только к конкретным предметам, то же верно и для какого-нибудь закоулка, переулка, местечка. Бывает (уверен, что и с вами бывает), идёшь, идёшь и вдруг видишь нечто странное, нечто такое, отчего сердце начинает биться быстрее и поднимается непонятное волнение. Вроде бы на самом деле ничего удивительного ты не видишь, всё обычно: крыльцо водосточная труба, старая потёртая скамейка и жёлтые листья, листья, листья… Что здесь такого? Казалось бы, ничего. Но что-то изнутри заставляет замереть, приглядеться и почувствовать, что тут скрыто некое послание. И я полагаю, что это «послание» создаётся другими людьми, многими годами их жизни, быть может, многими поколениями. Они оставляют следы своей жизни в таких местах, и те, храня всё это, становятся как бы магическими. В общем, это переживание, связанное с магией мест, представляет собой особый случай Откровения. Ох, как же ты… с этими Откровениями! — слышу я замечания. Извините, да, ближе к делу.

Так вот, я подошёл к зеркалу, чтобы успокоиться по поводу Эолы. Смотрю на себя и вижу: я, что уж греха таить, хорош собой! Ничего! Я поворачиваюсь и так и сяк, в профиль и анфас. Мне припоминается в этой связи один старый писатель, который постоянно смотрелся в зеркала и из-за этого ругал сам себя в таком примерно стиле: «Это глупое, физическое себялюбие, из которого, кроме дурного и смешного, ничего выйти не может». Ну почему же, думаю я, если ты не страшный, то, может, от этого настроение даже поднимается. Наверно, писатель тот был уродом, думаю я. Тут я обращаю внимание, что и фигура у меня неплохая, я стройный и подтянутый. И кожа гладкая, не то что у того парня из моих ревнивых фантазий, никаких прыщей и гадкой поросли под носом. Я просто не могу не нравиться Эоле! — подвожу я итог.

– Опять жопой вертишь?!

Это учитель по технике движения. На этот раз он попал в точку.

– Я не понимаю, ты готовишься к выступлению на подиуме? Ты вообще знаешь, где находишься?

Я молча ухожу и продолжаю мыть пол. Вообще очень обидно слушать эти разговоры про «жопу».

А вообще, не подумайте, я понимаю, что Эола меня любит не за внешность. Пускай я был бы жирным карликом, весь в какой-нибудь сыпи, неуклюжий и дурак, она всё равно любила бы меня. Хотя нет, это уж слишком.

Не прав был всё-таки тот писатель! Если есть на что смотреть, то зеркало очень поднимает самооценку. Глянешь иной раз и думаешь: «Хм, а я вполне!» И сразу жить как-то веселее.

Вообще, от сидения взаперти месяцами можно и не тем ещё увлечься. Тут уж вообще начнёшь потихонечку сходить с ума. Поэтому нас всё-таки иногда выпускали наружу, правда, очень редко. Но тем ценнее были для нас эти драгоценные минуты!

Помню, однажды зимой нам разрешили выйти в лес. Выбравшись из сумрачных подземелий, не знавших иного света, кроме электрического, я был ошарашен ослепительной яркостью и белизной. Ели стояли, укутанные толстыми снежными покровами, тишина, безветрие, низкое неподвижное серебряное небо. Снег чистый и нетронутый, разве что я, как опытный охотник, приметил следы изюбря, лисицы и белки (не считая птичьих следов — с этими у меня сложнее, хотя если подойти поближе да поразглядывать, могу, в принципе, догадаться,кто есть кто). Воздух такой острый, свежий и чуть пьянящий. И я вдохнул глубоко, затянулся, так сказать, извините за неудачное выражение, духом леса. И тут он обрушился на меня. Он упал на меня всеми своими кронами, всеми своими ложбинами и холмами, зверями и птицами, просветами между ветвями и сверкающими снегами, так, что у меня закружилась голова, и я сам едва не свалился. «Вот когда хочется, чтобы время остановилось!» — подумал я восторженно.

– Получай в рожу! — мимо меня пробежал один мой приятель и с хохотом кинул в меня снежок. И правда, он попал мне прямо в лицо. По чести говоря, никогда я не разделял это детского оптимизма: кидать снежки в лица друг другу и при этом смеяться. Нет ничего в этом смешного, а наоборот, это весьма и весьма неприятно. Хотя, возможно, я неженка в каких-то вопросах. И слишком уж трепетно к себе отношусь. Вот это последнее вернее всего!

А потом вдруг серебряные тучи разошлись, и вечернее солнце осветило лес. Кстати, я не очень люблю сочетание мороза и солнца. Хотя многие обожают и переживают сильнейшие Откровения по этому поводу, меня они ни разу не посетили в этой связи. Это индивидуальное. Мне, например, когда мороз, хочется мощных снегопадов и метелей, а не солнца. Но в этот раз всё было иначе!

В меня опять залепили снежком, и мне пришлось включиться в игру. Должен признаться, мои сверстники казались мне недалёкими. Я подозревал, что они не способны к тем переживаниям и мыслям, какие посещают меня. У меня даже сформировалось некое подобие высокомерия по отношению к ним.

«Ладно, — сказал я про себя, — побегаю с вами, олени!»

Но сейчас я понимаю, что был неправ. Это не они были недалёкими, а просто я слишком далёк. И причиной тому моя болезнь.

Моё пребывание в Замке прекратилось внезапно и неожиданно. И всё из-за игры в снежки. Вот как было дело.

Я проснулся ночью от землетрясения. То есть это я решил спросонья, что случилось землетрясение, так сильно вздрогнул Замок. Открыв глаза, я несколько секунд вглядывался в темноту, пытаясь сообразить, что нужно делать. Потом что-то грохнуло, и Замок вновь встряхнуло. Включился свет, мои соседи по комнате попрыгали с кроватей; слышно было, как по коридору бегут люди и кричат. Последовала ещё серия взрывов (я уже понял, что это были именно взрывы), стены, пол и потолок потрескались, из щелей посыпался цемент. Я выскочил в коридор и помчался к выходу — у меня возникло серьёзное опасение, что Замок сейчас рухнет и погребёт нас всех под своими тяжеленными булыжниками. Почти у выхода меня поймал за руку наш главный Наставник — тот самый, что разговаривал со мной в день моего прибытия.

– Стой! Туда нельзя! — закричал он.

– А что случилось? Куда? — закричал в ответ я.

– На нас напали Другие! На улицу нельзя, они убивают всех! Иди за мной!

Он быстро зашагал куда-то по мерцающему коридору, а я поспешил за ним. Дойдя до двери с надписью «Служебное посещение», он открыл ключом дверь, за ней ещё одну с надписью «Осторожно, убьёт!» и повёл меня дальше по новому коридору. В этой части замка я никогда не бывал. Тут было тёмное, сырое, заплесневелое подземелье. Идти пришлось на ощупь, хотя Наставник и освещал дорогу карманным фонариком.

– Быстрее, быстрее! — подгонял меня наставник.

Чтобы не было так страшно, я заговорил:

– Как они нас нашли? — хотя на самом деле меня тогда интересовали другие вопросы: как они осмелились, и почему мы не сражаемся с ними, а убегаем.

– Это моя ошибка! — ответил он на ходу, не оборачиваясь. — Я разрешил выпустить вас поиграть в лес! Вы оставили много следов, и Другие вычислили нас.

– А что им надо-то?

– Не знаю… Уж очень я подозреваю, что им нужен ты.

От этой новости мне прямо поплохело и едва не стошнило.

Мы шли, быть может, полчаса или меньше (из-за страха я не мог понять). Взрывы и дрожь сюда уже не доходили. Меня сильно смущало обстоятельство, что мы сбежали только вдвоём, да ещё заперли дверь за собой, это же означало, что все в Замке, вероятно, погибнут! Я начал сомневаться: а не должен ли я попытаться заставить Наставника повернуть обратно?

Но тут мы уткнулись в тупик, и он сам остановился.

– Вот, держи, — сказал он и сунул мне в руку лёгкий рюкзак, который всё это время висел у него за спиной. — Ты должен завершить свою миссию! Иначе всё было напрасно, понимаешь? Иначе тысячи людей, и взрослых и детей, погибли напрасно!

– Что я должен делать? — пробормотал я, ничего не понимая.

– То, к чему тебя здесь готовили! Ты знаешь! В рюкзаке дополнительные инструкции!

– Но я не завершил обучение!

– И уже не завершишь! Но ты обязан справиться. Всё, пошёл!

Я хотел спросить, куда мне идти, ведь мы в тупике, но в этот момент он что-то нажал на стене, и в тупике образовался просвет.

– Пошёл! — ещё раз повторил он и подтолкнул меня.

И я шагнул вперёд. За спиной раздался скрежет, я оглянулся и увидел, что проём закрылся. Назад пути не было.

Наверное, вы меня захотите обвинить в некоторой литературности изложения, вроде: ну не ври по все эти подробности, что ты сказал в ту или иную минуту, куда посмотрел и что подумал. Это же невозможно запомнить! Да, вы правы. Вспоминая прошлое и рассказывая его, я многие детали додумываю. Но я додумываю их такими, какими они могли бы быть. Не так уж важно, что в действительности я тогда сказал и сделал (а может, вообще ничего не говорил, никуда не оглядывался и ни о чём не думал). Зачем же тогда я сочиняю эти подробности? А затем, что без них мой рассказ будет пустым. Странно, но именно эти мелочи помогают передать всю драматичность событий и всю глубину моих переживаний. Это даже парадокс: драматическая ткань повествования состоит из деталей, которых я не помню.

Хотя лжецом меня назвать нельзя. Ведь я додумываю детали такими, какими они могли бы быть, а не такими, какими они не могли быть в принципе. Во множестве возможных миров, без сомнения, есть, по крайней мере, один такой, в котором все происходило в точности до мельчайших деталей так, как я описываю. И будет происходить вновь и вновь. Дядя мне часто говорил: «Думай, что ты делаешь! То, что ты сделаешь сейчас, будет повторяться вечно!» И теперь я нахожу, что в каком-то смысле мне повезло. Я сделал мало такого, повторения чего я бы не хотел. Конечно, со мной случилось много неприятного! Но по большей части не по моей вине, поэтому тут уж ничего не поделаешь. Я отвечаю только за то, что зависело от меня.

Стоя в сыром полуразрушенном подвале, я изучал содержимое рюкзака. Этот подвал ужасно напоминал тот, в котором когда-то меня удерживал Другой. Такое же маленькое окошко, разбитые стены, трубы повсюду. Только дверь на улицу была, похоже, открыта.

В рюкзаке я обнаружил карту Города, флешку, бейдж с моей фотографией и краткую инструкцию. На карте в одном месте была нарисована красная жирная точка, в другом чёрная. Что же, я уже и так догадался, что я в Городе. Прочитав инструкцию, я понял, что красная точка — это подвал, в котором я нахожусь в данный момент, чёрная — куда мне нужно идти. Так же в инструкции сообщалось, что я должен говорить там, куда приду. А на оборотной стороне инструкции оказалась записка от Наставника. Начиналась она так: «Пишу эти строки под взрывы. Но всё же позволю себе немного лирики. Заметил ли ты, как однажды стал несчастлив?»

Эти слова ударили меня (хотел сказать, как током, но вот чего не знаю, того не знаю). Меня прямо передёрнуло от этих слов. Такое бывает, когда вы вдруг узнаёте очень неприятную новость, но такую, которую на самом деле уже знали до того, как вам о ней сообщили.

«Да, — подумал я, — я это заметил! Ещё как!» Я становился всё несчастнее с тех пор, как вернулся из Города!

«Так вот, в Городе говорят, что это плата за взросление. Но это неправда! Причина несчастья — в болезни, которую несёт в себе Город! И ты всё ещё болен, и ты знаешь, так сильна зараза! О, мне отлично известно, как хочется тебе выздороветь и вернуться в объятия мира! Ведь я такой же, как ты, я тоже заражён. Мы — как птицы с подрезанными крыльями, обречённые неуклюже переступать через корни и камни, мы с мечтой смотрим в небо, но не можем взлететь. В этот самый момент тысячи Других проходят через сломанную Стену, чтобы уничтожить нас и построить Город на нашей Земле.

Вся надежда на тебя. Спаси наш мир. И — прощай, мой мальчик!»

Если бы он сейчас стоял передо мной, я бы его спросил, как ни эгоистично это звучит: «А я излечусь в таком случае? Если сделаю то, о чём ты просишь?» Но его не было. Было только его письмо, которое очень тронуло меня вот этими последними словами: «…мой мальчик!» Меня никто никогда так не называл. А это очень важно, хоть изредка почувствовать себя чьим-то мальчиком (ну, или девочкой). Смешно, конечно, к Наставнику-то я, понятное дело, не испытывал никаких тёплых чувств, да и виделись мы с ним, наверное, раз пять за всё время нашего знакомства. Да, знаю, я просто слишком сентиментален! Я как бы уже слышу вопрос с издевательской заботой: «И ты опять заплакал, бедный?»

Нет, я не заплакал, не до того. Но был близок к этому. И кстати, не вижу в этом ничего стыдного. Наоборот, у меня вызывают недоумение (и отчасти даже презрение) люди, у которых слезинка никогда не навернётся. Я думаю, это не от силы, а от внутренней пустоты. А сильный и высокодуховный человек может запросто позволить себе всплакнуть, почему бы и нет?

Я вышел из подвала и очутился на типичной серой городской улице, замусоренной и обветшалой. Вот понурые дома с бледными стёклами, машины, сутулые пешеходы. И я сам, в точности как эти пешеходы, мигом ссутулился и заковылял, словно бесконечно усталый человек. Уверен, сейчас меня никто не отличил бы от Другого. Периодически я сверялся с картой — когда никто меня не видел.

Знакомый, до боли знакомый пейзаж открывался моим глазам! Плетясь по мрачным улицам, я вспоминал, как оказался здесь, на таких же улицах, совсем ещё ребёнком. Вот уж есть вещи, которые точно никому не стоит никогда переживать! Говорят: всё, что тебя не убивает, делает тебя сильнее. С одной стороны, да. Но есть и другая сторона: это же делает тебя моральным инвалидом. Возможно, навсегда.

Помимо этих печальнейших мыслей одолевало меня и нечто иное. Из глубины души, как будто со дна океана, поднималось, всплывало странное чувство, какое-то знакомое волнение. Я всё шёл и никак не мог ухватить его, не мог понять, что же это такое. И вдруг я понял: это переживание красоты! Да, именно так, здесь, в Городе, в этой юдоли скорби, глядя на эти сумрачные стены, я неожиданно ощутил красоту мира. Вот это было удивительнейшим Откровением! Я никак не ожидал, что она может таиться в подобных местах! Что даже трещины в граните, грязные окна, погнутые водосточные трубы и прочие невзрачные детали показывают (и где?! — в Городе!) гармонию бытия. Впрочем, я смутно догадывался, что так и должно быть, точнее даже: только так и должно быть. Но размышлять над этой тайной у меня времени не было, и я шёл дальше.

Мой путь закончился у высоченного здания, похожего на паука с сотнями чёрных глаз. Я прошёл в широкие двери и оказался в просторном холле, где за стойкой стоял пожилой человек.

– Вы к кому? — спросил он.

– Я на работу. Системным администратором…

– А, проходите. Тринадцатый этаж, комната 1101. Вон там лифт!

Я поднялся на лифте, размышляя о том, кто им звонил, чтобы предупредить о моём приходе.

Я легко нашёл нужную комнату, постучал и вошёл внутрь. Там сидело несколько человек. Один из них, вероятно, главный, сказал:

– А, ты! Неожиданный звонок был. Мы планировали брать системного администратора только в следующем году. Но раз надо, то надо! Чего спешка-то такая?

– А мне откуда знать? — ответил я. Я-то вообще был не в курсе происходящего.

– Ну да, ну да, что верно, то верно. Твоё дело пятое. И что, правда ты такой крутой специалист?

– Да. Круче не бывает.

– Ну, это мы проверим! Сейчас тебе покажут твоё будущее рабочее место. Походи тут, осмотрись, а через неделю, думаю, приступишь к работе. Чё так побледнел?

Да, я ещё как побледнел! Услышав про «неделю», я мигом представил горящий лес, развороченные взрывами дома, изувеченные трупы наших и сотни грязных напуганных детей, которых гонят к Стене по дороге — той самой, по которой я ходил к дяде на работу. Картина была такой отчётливой, как будто всё это,в самом деле, происходило прямо сейчас. В общем, я почувствовал, что у меня не было недели, возможно, даже и одного дня у меня не было.

– Болею! — ляпнул я.

– А! Ну это нормально. У нас тут все болеют. И вылечиться не суждено, а?

– Что? Что ты сказал? — меня как будто ледяной водой окатили, — что ты имеешь в виду?!

– Да так, — сказал он, ухмыляясь, — ничего.Иди. Кстати, меня можешь называть Начальником.

Ох, как неспокойно мне стало от его слов. К чему он про «вылечиться не суждено»? Что это за намёк? Не может же он знать… «Миссия провалена!» — вдруг в панике закричал я в мыслях. Но нет, невозможно, только спокойно! И всё-таки вылечиться не суждено? Вылечиться не суждено...

Я выглянул в окно. Там уже зажглись фонари. В темноте их огни показались мне странно знакомыми, словно напоминали мне о чём-то. Зима, сверкают снежинки, как бриллианты (пусть я и не видел их никогда — тем прекраснее они сверкают), золотые шары света… Что же так укололо меня больно, почему защемило сердце, почему обрушилось что-то внутри? И что это за глубокая, неизбывная печаль, как будто от невосполнимой утраты? Но что я утратил? Что?

И тут я понял, о чём мне говорили эти золотые огни и сверкающие снежинки. Это, наверное, банально, но они мне напомнили моё детство, а именно Новый год. Мне годика три или четыре, мы в зимнем саду, я стою, плотно укутанный, и держу за руку Эолу. Она ещё совсем маленькая и всё время повторяет: «дать!» Дядя следит за костром, вокруг бегают другие дети, бабушка разносит что-то горячее в кружках. И мне очень хорошо, я смотрю на происходящее с интересом и хочу прыгать и бегать от радости.

Отчего же мне так тоскливо делается при этом воспоминании? С тех пор прошло много лет, я вырос и вот стою теперь в Городе, среди Других, смотрю в окно и повторяю про себя: «вылечиться не суждено, вылечиться не суждено»… Вот она в чем невосполнимая утрата,понимаю я,вот откуда боль… И вновь представляю себя маленького, укутанного, смотрящего в надеждой в костёр, и как будто ясно вижу своё счастливое детское лицо.

Дядя, да и Рыбак тоже, неоднократно говорили мне о том, что Другие очень несчастны. Несчастны, потому что неизлечимо больны. Чёрт, но я и не заметил, когда успел стать таким же, как они! Именно сейчас, стоя в этом здании, я вдруг понял, что превратился в Другого. Но излечим ли я? Есть ли у меня шанс? Или всё? И это конец?

В минуты таких ужасных сомнений хочется сдаться. Сложить оружие. Опустить руки. И ничего больше не делать. Ничего не делать, про всё забыть и просто с закрытыми глазами ждать конца.

И вот тут, дорогие друзья, меня посетило озарение, которое я считаю главным в своей жизни. Это было великое открытие, которое перевернуло всё с ног на голову. Я вдруг понял, что не могу ничего не делать, про всё забыть и просто с закрытыми глазами ждать конца. Потому что за мной долг. Но я должен не кому-то постороннему непонятно что, не другим людям, а себе, причём себе маленькому — тому самому ребёнку, что стоит у костра и с надеждой смотрит на мир. Я не могу его подвести! Я должен сделать всё возможное, чтобы оправдать этот его наивный взгляд и его появление в мире. Я не имею права его предать, это было бы самое страшное преступление, которое я только мог совершить. Вот что я понял.

И я думаю, что это касается всех нас. Мы все в долгу: перед самими собой, маленькими.

В мой будущий кабинет меня проводил какой-то ужасный вонючий старик. От него пахло так, как будто он месяц не менял носки или как будто (извините!) он питался мертвечиной. Да-да, когда он глянул на меня жёлтыми мокрыми глазами и шепнул гниющим морщинистым ртом: «Иди за мной!», я чуть не упал в обморок от отвращения. Но больше чем тлетворное дыхание, меня смутил его взгляд, пустой, бессмысленный и жестокий. Как же надо прожить свою жизнь, — подумал я, — чтобы заполучить такие глаза? Уж лучше сразу умереть, если бы знать заранее, что с тобой случится такое! Почему то я наивно верю, что где-то в глубине души даже они, несмотря ни на что, остаются детьми, которые с безутешными рыданиями взирают сами на себя.

– Вот здесь, — сказал он и поплёлся обратно, волоча плечо по стене.

Я тоже, помня, что Другим трудно ходить ровно, зашёл в дверной проём, задев дверной косяк. Но моя предосторожность была лишней: в комнате я оказался один. В углу стоял стол с компьютером и стул перед ним. На системном блоке горели индикаторы. Я шагнул к столу и тронул мышь, чтобы проверить, не заблокировано ли. Экран зажегся, пароль не требовался. Это была удача, о которой я мог только мечтать! Всё само собой складывалось идеальным образом. Я сел на стул, торопливо вытащил из рюкзака флешку и вставил её в комп. Открылось окно с единственным файлом. Я запустил программу инсталляции. Установка пошла быстро. В волнении я постоянно оглядывался на дверь, мысленно молясь: только бы успеть! Но вот появилась надпись, что установка завершена. Всё! — воскликнул я и счастливо засмеялся. Это была победа! И в моем воображении тотчас возникли радостные образы гибели Города. Я увидел, как вдруг повсюду гаснет свет, как останавливаются машины, как выходят из строя электростанции, как замирает вода в трубах, как взрываются оружейные заводы. Тысячи людей выбираются на улицы умершего Города, словно из живота павшего чудовища, и видят мир, как будто впервые.

Хотя, конечно, я не знал, каким в точности должен быть эффект от вируса. Наставник говорил, что это разрушит компьютерную сеть Города, так что сам Город обратиться против Города. Но я предполагал, что это должно выглядеть как-то устрашающее.

– Ну, дурачок, — услышал я голос за спиной, — рад теперь?

Я обернулся и увидел в дверях Начальника.

– В смысле? — спросил я, хотя сразу понял, что дела мои плохи.

– Наивные вы. Думаешь, мы не знали о ваших планах? И о том, зачем ты пришёл?

– Мне всё равно, что теперь будет. Я уже запустил вирус!

– Этот компьютер не подключён к сети, — подтвердил он мою мрачную догадку. — Это во-первых, а во-вторых, тебе не всё равно. Потому что ты один из нас.

– Я не один из вас.

– Ну уж точно не один из них. Ведь твои тебя предали. Они тебе, конечно, сказали, что твоя сестра уже месяца два как у нас?

Его слова словно пронзили меня насквозь, попали прямо в сердце, так что я даже ответить не смог, а только заглотнул воздух, как будто задыхаясь.

– Даже зная, что мы похитили твою сестру, они всё равно решили не отменять миссию и послали тебя на заведомо безнадёжное дело! Вот уж кто наивен, так наивен… Потому вам и конец скоро всем придёт, что вы верите в чудеса и в какую-то хрень типа откровений.

– Что с ней? — наконец спросил я.

– Ты один из нас. И даже если ты пока думаешь иначе, ты всё равно будешь работать на нас. Иначе мы её убьём. Понял?

Что я мог ответить или сделать? Броситься на него и ударить? Заставить его рассказать, где она? Возможно. Но я никак не мог собратья с мыслями, потрясённый его словами. Да, в самом деле, это так походило на предательство! Мои родные предали меня… Может, я и правда стал уже одним из Других? Но почему? Почему? Дядя, дядя, как ты мог…

– Кстати, всё ещё не узнаёшь? — сказал он.

И я, хотя совсем мне было не этого и совсем далеко витали мои мысли, узнал. Да, я его узнал. Это бы тот самый мальчик, с которым я повстречался во время моих давних злоключений в Городе. Только, конечно, он больше не походил на мальчика. И тут меня осенила ещё одна догадка:

– А этот старик с жёлтыми глазами? Твой дедушка?

– Он самый! — усмехнулся он.

В этот момент за его спиной появился старик и стал смотреть на меня. На его лице появилась гадкая улыбка, наверное, он тоже узнал меня.

– Чего тебе? — спросил его внук. — Пошёл отсюда.

Старик торопливо заковылял куда-то, но не успел уйти далеко — получил пендель.

– Старая сволочь, — сказал внук. — Помнишь, как он издевался надо мной?

– Этого я не видел. Но помню, что ты хотел уйти тогда со мной, за Стену. И моё предложение остаётся в силе.

– Вы вообще реально дураки там, за Стеной. Похоже, вы всерьёз верите, что мы хотим быть такими же, как вы. Дружок, я не хочу к вам! Да и тебе там уже делать нечего. Ты хоть исплачься весь, всё равно ты один из нас.

Тут он поглядел мне в глаза очень внимательно и сказал:

– А знаешь, сколько слёз ваших детей я видел? Всё было бесполезно.

Это фраза как будто обожгла мою душу, это было то, о чём я не хотел никогда думать и знать. Есть вещи в мире, которые несовместимы со спокойной жизнью, которые отравляют тебя уже одним тем, что они есть. Это то, чего на самом деле не должно быть, то, размышляя о чём, трудно сохранить веру. Как-то я нашёл в дядином сундуке старую-престарую книгу (понимаю, как достал вас уже дядиными книгами, но потерпите — недолго осталось!), где удивительным языком, таким, на котором, наверно, никто никогда не разговаривал, рассказывалась ужасная история об убиенных младенцах. Больше всего меня тогда поразило, что убийцами, похоже, были самые обычные люди. После этой истории меня долгое время мучили ночами кошмары: я видел себя то родителем этих детей, то их убийцей.

Тьма заволокла мой взор, и я перестал что-либо видеть, только как будто бурлящие чёрные тучи, которые закрыли собой весь мир.»Господи! — воскликнул я, — что же такое Город сделал с этими людьми?! Не ведают они, что творят!» К кому я обращался? Кого называл «Господи»? Никого конкретно, но ту мировую гармонию, которая некогда часто, а потом всё реже и реже являлась мне в Откровениях.

– Ну ты совсем, что ли, двинулся? — спросил мой старый знакомый. — Что орёшь. Слезами делу не поможешь. Дед, проводи его.

За его спиной снова появился старик.

– Дед тебя проводит домой, будешь у меня теперь жить. И не вздумай ничего вытворять, помни, твоя сестра у нас. Всё, проваливай.

И я, не помня себя, встал и послушно поплёлся куда-то за стариком. А внук его добавил мне вслед:

– Да, не горюй ты так! Скоро привыкнешь. Всё пройдёт, пройдёт и это.

Как же меня ужаснули эти его слова! Я как раз больше всего и боялся, что всё пройдёт — и я привыкну! Именно этого-то я и страшился с тех самых пор, как очнулся однажды в своей кровати под дядино камлание — после чудесного возвращения из Города! Как бы сейчас я хотел потерять сознание, да так, чтобы снова оказаться в своей кровати, у себя дома!

Мы вышли на улицу, и я побрёл вслед за стариком, который даже не оборачивался, до того он был уверен, что я никуда не денусь. Я знал, что мы идём в ту самую кошмарную квартиру, из которой я когда-то выпрыгнул через окно. Машины проплывали мимо, обдавая меня грязью, а я даже не сторонился и не вытирал лицо, так что вскоре был уже весь заляпан с головы до ног. И в этой грязи, которая летела на меня из-под колёс, я видел некий намёк, который как бы делал мне мир. Я был запятнан! Казалось, ещё немного, и я сам превращусь в грязь, просто возьму и рассыплюсь комьями по дороге. «Что зачёрная сила у этого Города, — думал я, — что за власть над людьми? Раз попав под влияние, ты никогда уже не вырвешься!» Вот какие мрачные настроения меня одолевали, что не удивительно, учитывая безвыходную ситуацию, в которой мы с Эолой оказались. Да и дядино предательство не давало мне покоя. А Рыбак что же? Неужели он ничего не знал? Разве не понимали они, что похищение Эолы означает провал моей миссии? И вот они решили превратить меня в смертника, рискнуть, поскольку нечего терять, да и не жалко меня — я же болен, я отравлен Городом, и пути назад у меня нет. И в этом свете вся моя жизнь у Рыбака, с тех пор как я покинул родной дом, представилась мне совершенно иной! Я вдруг понял, что с самого начала в его поведении не было ничего, кроме коварства, хитрой подлости, направленной против меня. С самого первого дня он готовил меня, тогда ещё совсем ребёнка, к верной гибели! Они считали меня безнадёжным и решили принести в жертву!

Жгучая обида, ярость и злоба охватили меня, мне даже стало тяжело дышать, и я скривился в гримасе отвращения. Никогда я не испытывал ничего подобного! От ненависти у меня в глазах померкло, и затряслись руки, и самые страшные проклятия невольно посыпались изо рта. Не видя ничего перед собой, глядя куда-то в бездонную пустоту, я потрясал скрюченными пальцами и угрожал хриплым шёпотом, брызгая слюной. И так случилось, что взгляд мой упал на стекло машины, припаркованной у обочины, и в нём мелькнуло моё отражение. Более отвратительного, перекошенного в бешенстве лица я прежде не видел — не только у себя, но и ни у кого другого.

Ч»то же это происходит со мной?!» — ужаснулся я. Стоило мне вновь оказаться в Городе, как он мгновенно подчинил меня своей воле! Моя болезнь сразу активизировалась, да с такой силой, что я понял — сопротивляться бесполезно. Я действительно становился одним из них, быстро и необратимо. Только смутные сомнения, боль и страх, выглядывающие заплаканными детскими глазами откуда-то из глубины, свидетельствовали, что я мутировал ещё не полностью.

«Не поддавайся злобе!» — в отчаянии умолял я сам себя, вдруг осознав, что ненависть, захлёстывающая меня, только ускоряет мою трансформацию.

«Но почему не поддаваться? Зачем? — в то же время спрашивал я себя. — Зачем держаться, чего оттягивать? Ты обречён! Не проще ли прекратить страдания и не противиться больше?»

– Заходи, — сказал старик с невесёлой усмешкой, как будто знал, что терзает меня. — Мы пришли.

Я заглянул в его глаза и увидел в них себя: такого же старого, жёлтого, доживающего свои чёрные дни в Городе, в этой вот самой квартире… Он ушёл на кухню, а я остался в коридоре, оглядывая стены. Ничего здесь вроде не изменилось, те же рваные грязные обои, разбитый пол, беспорядок. Что здесь делает детский трёхколёсный велосипед? Что в Городе может он делать? Кому он мог понадобиться и зачем? Немыслимо, чтобы тут катались на нём дети! Да я бы и не поверил никогда, что в Городе существуют дети, если бы сам, своими глазами не видел мальчика, когда оказался здесь, будучи ребёнком!

И тут мне стало совсем плохо: у меня начались галлюцинации. Я вдруг увидел, как из комнаты (той самой, где когда-то сидел я в наивном ожидании чая!) вышел Рыбак и проследовал на кухню вслед за стариком. Перед тем как исчезнуть за поворотом, он обернулся и подмигнул мне. «Я сошёл с ума!» — подумал я и сел на пол.

– Но всё-таки вряд ли, — уже вслух сказал я.

Согласитесь, крайне трудно поверить в то, что ты видишь галлюцинацию. Это разве что у старых писателей был одно время такой модный приём — их персонажей постоянно посещают видения. Поэтому они не уверены, что реально было, а что нет. Это, конечно, чепуха всё. Такое может быть только у сумасшедшего, наркомана или в сильном жару. Поэтому, посидев с минуту, я решил, что всё же видел именно Рыбака. И в свете недавних размышлений мне стало понятно, откуда он здесь взялся: ведь он всегда был на их стороне, предатель и лжец.

На кухне раздался шум, как будто мешок с песком бросили на пол. Затем снова появился Рыбак. Я вскочил и сжал кулаки так, что ногти впились в кожу, и грозно уставился на него исподлобья, метая, образно говоря, молнии из глаз. О, выражение «закипела кровь» точно отражало моё состояние в этот момент!

– Я убью тебя! — закричал я во весь голос.

– Не ори, дурак, — сказал он, — соседи услышат. Пошли, надо девчонку выручать.

Я растерялся и опустил руки.

– А ты как сюда попал?

– Ты не поверишь!

Он прошёл по коридору мимо меня, хлопнул по плечу и распахнул дверь. Я двинулся следом.

– А что со стариком? — спросил я уже на лестнице.

– Не важно, — ответил Рыбак.

Едва мы очутились на улице, как он преобразился до неузнаваемости: появилась усталая больная походка и оттенок безумия во взгляде. Я шёл следом за ним, не в силах до конца поверить, что это он, Рыбак, тот самый мой старый друг и наставник. Мне стало стыдно при воспоминании, как я хвастался перед приятелями в Замке, изображая Другого и считая при этом, что делаю это превосходно! Вот уж точно его мастерство мимикрии было бесподобным.

Мы двигались в направлении Стены, так мне, во всяком случае, казалось. Определить что-либо по расположению небесных светил не представлялось возможным, потому что в Городе практически всегда было затянуто небо. Сплошная серость и дождь, дождь, дождь.

Меня одолевали всевозможные вопросы, я жаждал ответов, но понимал, что сейчас не время приставать к Рыбаку. Больше всего я, конечно, недоумевал по поводу того, как он меня нашёл. Не менее подозрительным мне показалось и то, что он знает, где находится Эола.

– Мы пришли! — вдруг шёпотом сказал он.

Мы остановились в тёмном дворе, окружённом со всех сторон высокими кирпичными домами, когда-то давно выкрашенными в жёлтый цвет, теперь поблёкшую и местами облупившуюся. Посредине двора росла дохлая ель, ржавели сломанные качели и догнивала песочница без песка, были и ещё какие-то сооружения. Я опять удивился, как и при виде детского велосипеда недавно в квартире. Впрочем, эти артефакты детства были в таком ужасном состоянии, что я не сомневался — последние несколько десятилетий ими никто не пользовался.

Вот странно, в лесу ели совсем другие: они могучие, размашистые, как бы уверенные в себе. А здесь, в Городе, слабые и умирающие, они сопротивляются из последних сил, тянутся к небу уже просто из принципа. Если ты городская ель, ты начинаешь чахнуть с момента рождения, и твои пышные симпатичные веточки буквально за пару лет превращаются в тощие кривые лапы с редкими колючками. И вот, глядя на это кладбище детских аттракционов под чахлой елью, я испытал сочувствие. На глаза навернулись слёзы, и я сказал про себя, обращаясь к ели: «Ты тоже красива!»

– Так, — сказал Рыбак, отворяя железную дверь подъезда, — там, по-видимому, несколько Других. Нужно действовать очень быстро, чтобы они не успели ничего предпринять. И помни, мы не в лесу, помощи нам ждать неоткуда, полагайся только на свои силы! Чёрт, ты что, опять ревёшь?!

Не хочу описывать то, что последовало далее. Это на самом деле неинтересно. Когда я был совсем ещё мальчишкой, мне очень нравились рассказы про всякие битвы. Особенно рыцарские: я воображал развевающиеся плюмажи, летящую грязь из-под копыт, железные доспехи и копья наперевес. Ну и, разумеется, прекрасную принцессу, которая взирает на меня благосклонно. Но теперь я понимаю, что романтическая аура, окружающая сражения, полностью выдумана. Настоящий бой — это мрачная картина: хруст костей, кишки наружу и мозги в потолок. Поэтому буду краток.

Мы взбежали по лестнице на второй этаж. Рыбак легко выбил дверь одной из квартир. В прихожей было двое Других, он расправился с ними за одну секунду. Я даже не помню, каким образом, — всё происходило, словно в тумане. Затем мы ворвались в большой зал, там находилось ещё несколько человек. В этот момент началась стрельба, сквозь которую я расслышал детский крик в соседней комнате. Врагов оказалось много: в этом помещении четверо, и ещё почти сразу же пятеро или шестеро ворвались из соседнего. Я видел всё как будто со стороны — так было уже, когда мы с Рыбаком сражались у стен Замка. Внезапно я перестал различать цвета, всё потускнело и окрасилось разными оттенками серого. А затем я почему-то встал на четвереньки и залаял. Уж не знаю, как это выглядело со стороны, но, судя по всему, очень жутко, потому что страх в глазах Других был самый настоящий. Даже Рыбак посмотрел на меня с изумлением. Спустя минуту или около того на лестничной площадке раздалось тявканье, и в квартиру ворвалась свора бродячих собак. Они набросились на Других и стали кусать и рвать их, и я, глядя на это, вытянул шею, ещё сильнее залаял и завыл в потолок. Враги поняли, что дело плохо, но бежать было уже некуда, потому что в дверном проёме появился мой дядя. У него было такое тёмное лицо и такие красные глаза, что я поперхнулся и сорвался на кашель. А дальше он прокусил одному из Других горло, и кровь буквально ударила фонтаном в потолок.

Когда шум боя стих, иначе говоря, когда все враги были убиты, я позволил себе осмыслить происходящее. Я всё ещё не вполне пришёл в себя, мысли путались в голове, краски хаотично вспыхивали перед глазами, и то и дело из горла вырвался лай.

– Дядя, ты что, вампир? — наконец, поднявшись с четверенек, спросил я.

– Это долгая история, мой друг! — дядя слега смутился. — Дело в том, что мой тотем — это летучая мышь.

– А почему собаки? У меня же медведь… — я обратился к Рыбаку и тут только заметил, что он ранен. Его подстрелили в правый бок, и на куртке в этом месте образовалось пятно крови.

– Все в порядке, — ответил он, заметив мой взгляд. — Особо сильные шаманы могут призывать разных животных.

Я хотел задать ещё кое-какие вопросы, требующие разъяснения, но в соседней комнате снова раздался детский крик. Я испуганно посмотрел на дядю.

– Иди, — сказал он. — Извини, что раньше не сказал, но у тебя есть дочь.

Видя мою нерешительность, дядя сам подошёл к двери и распахнул её. В комнате я увидел Эолу. Она сидела на большой кровати и держала на руках крошечную, очень лохматую девочку. Эола сильно похудела, черты лица заострились, в глазах страх, которого прежде я никогда замечал, и рот странно искривился — один уголок обвис вниз. Не могу передать, какой горечью отозвался во мне этот её вид. Даже трудно дышать стало. Она прижимала к себе девочку, а девочка визжала, и обе они испуганно смотрели на нас. Не хочу думать о том, что с ней делали Другие, но явно за те два месяца, что она провела здесь, ей выпали суровые испытания. Видимо, наше появление оказалось настолько неожиданным, что она не знала, как отреагировать.

Наконец она молча протянула мне девочку.

Я подошёл и взял малютку на руки. Она замолчала и очень серьёзно поглядела мне в глаза. А потом улыбнулась. И от этой вот улыбки у меня вдруг так светло и тепло стало на душе, что я тоже ей улыбнулся. И уж не знаю зачем, стал её подбрасывать вверх. Наверно, я просто видел где-то, как подкидывают маленьких детей, и решил, что так полагается делать. Это её развеселило, и она стала хохотать во весь голос, как будто ничего прекраснее, чем эти полёты, быть не может. А мне казалось, что ничего не может быть прекраснее, чем такой вот смех. Итак, я её подшвыривал, она хохотала, а дядя с Эолой смотрели на нас с удивлением. Через некоторое время я и сам понял, что ситуация абсурдная: кругом трупы, кровь, рвота, а я ребёнка подкидываю к потолку. Я прекратил это и посадил её на руки.

– Её помыть надо, — сказала Эола, — она обкакалась.

В самом деле, и прямо на меня. Мы прошли в ванную, и дядя очень ловко, как опытная нянька, вымыл девочку. Он вытер её полотенцем, посадил на столик и вышел — осмотреть Эолу и Рыбака, а я остался.

Увидев своё отражение в зеркале над раковиной, я заметил поразительное сходство наших с ней причёсок. Она была в точности такой же лохматой, как и я. Это удивительно: её волосы лежали, вернее, стояли ровно в том же беспорядке, что и у меня. Я нахмурился, она нахмурилась тоже, и опять же в точности как я. Сомнений быть не может, это моя дочь, — подумал я с гордостью.

И тут я заметил, что сейчас она реветь начнёт, прямо слёзы у неё набираются в глазах.

– Знаешь, — говорю я ей, — а я тоже всплакнуть люблю. Но это строго между нами. Я ведь крутой шаман и охотник, никто не должен знать!

Она смотрит на меня, как мне кажется, с пониманием, но всё равно собирается реветь. Я её быстро беру на руки и начинаю качать, и она стихает.

Так вот в ванной она и уснула у меня на руках. А я стоял и качал её, боясь сделать лишнее движение, которое разбудит её. Наверное, час она спала. За это время дядя заглянул раз, увидел, что она спит, и молча закрыл дверь. Иногда мне казалось, что она вот-вот проснётся, когда она приоткрывала вдруг глаза и начинала что-то бормотать. И я, сам не знаю, где я такое слышал или видел, стал ей напевать: баю-бай, баю-бай, баю-бай. Баю-баю-баю бай, баю-бай, баю-бай. Баю-баю-баю бай, баю-бай, баю-бай. Вот так я пел. Очень ритмично и успокаивающе получается. Подозреваю, что таким образом укачивала меня моя мама, которую я, к сожалению, не помню. Видимо, каким-то образом засела во мне эта песня, передалась от мамы вместе с её интонациями, иначе откуда было бы взяться всей той нежности, с которой я пел моей дочери? «Кто знает, — подумал я вдруг с мрачным предчувствием, — может и тебе, моя девочка, от меня на память достанется лишь баю-бай»!

Вот с этого момента, дорогие друзья, я и начал мой рассказ. Как я оказался с моей дочерью в проклятом Городе, среди больных и безумных, каждый из которых с радостью прикончил бы меня. Странная это была радость — узнать, что ты отец, в таких обстоятельствах! Но тем не менее это была именно радость. Вернее, дело даже не в том, что я стал отцом, сам факт отцовства меня нисколько не волновал, меня скорее поразило то, что у меня такая прекрасная дочь, и вот этим-то я и был горд больше всего. Укачивая её на руках, я пел ей баю-бай и думал о том, что, пожалуй, это самое крупное достижение в моей жизни: такая вот превосходная девочка. А она спала, тихо посапывала и перебирала пальчиками, как бы играя на невидимом пианино. Тут я сообразил, что, вероятно, она ищет, как бы это сказать, «сисю», что ли, и понёс её маме.

Рыбак лежал на полу, очень бледный, дядя пытался остановить кровь. Я отдал девочку Эоле и подошёл к Рыбаку.

– Что с тобой?

– Похоже, умираю, — равнодушно ответил он.

– Оставаться больше здесь нельзя, — сказал дядя, — в любой момент могут появиться Другие.

– Уходите, — прошептал Рыбак. — Я хоть умру спокойно, а то от ваших рож плакать хочется.

– Нет-нет, — уверенно сказал я. — Я без тебя никуда не пойду. Сначала дядя отведёт Эолу с девочкой в безопасное место, а потом мы отнесём тебя.

– А ты? — спросил дядя.

– А я буду ждать тебя здесь. Нельзя оставлять его одного, если придут Другие, они убьют его.

– Хорошо, — сказал дядя и кивнул Эоле, — пойдём. Тут совсем недалеко до пролома в Стене.

Эола встала и молча посмотрела на меня. Что-то такое было в её взгляде — пронзительное, печальное. А может, и нет, может, это просто моё воображение разыгралось.

– До встречи, — сказала она. — Мы будем ждать тебя. Ты ведь знаешь лучше других, как это плохо, когда у детей нет родителей.

– До встречи, — ответил я и сглотнул подступивший к горлу комок.

– Это вы зря всё. Меня уже не спасти, уж ты-то точно знаешь, — просипел Рыбак, обращаясь к дяде.

Дядя задумчиво скривился, подмигнул ему и вывел Эолу с девочкой из комнаты. А мы остались вдвоём.

Рыбак совсем уже посинел, наверное, от потери крови. Он дрожал и дышал прерывисто. Я никогда не наблюдал агонии, поэтому не мог точно понять, что с ним происходит. Во всяком случае, я ни за что не хотел думать, что он умирает. Надо не дать ему потерять сознание! — вдруг вспомнил я похожую ситуацию из какой-то книги.

– А шаман-медведь обманул ведь меня, — сказал я, просто чтобы хоть что-то говорить.

– Это почему? — тихо спросил Рыбак.

Я понял, что ему неудобно, сел рядом и осторожно положил его голову к себе на колени.

– Ну как, — ответил я, — я ведь тогда у Медвежьего камня просил его, чтобы он оберегал Эолу. А вот что случилось…

– Так она же жива. А ты думаешь, как мы с твоим дядей вас в Городе нашли? Он нам дорогу указал. Так что ты не прав, Великий Шаман выполнил твою просьбу. Он всегда выполняет, если просишь от сердца.

– М-м-м, — промычал я, думая, о чём бы ещё с ним поговорить. Слезы совсем заволокли мои глаза и стали капать на его бороду, сбитую в кровавые клочья.

– А вот ещё, помнишь, на меня ворона нагадила?

– Ну?

– Ты говорил, это к счастью. А я так и не стал счастливым.

– Значит, ещё станешь…

Я снова замолчал. Тяжело мне было придумывать темы для разговора.

– Всё, — вдруг сказал он, — я умираю. Давай прощаться.

– Постой! — я совсем разрыдался.

Но я видел, что он больше не может задерживаться. Как будто его душа покидала тело.

– Постой! — повторил я. — Постой! А скажи мне…

И брякнул наугад:

– А Эола точно мне не сестра?

И тут он ожил на мгновение и улыбнулся — так, как будто сейчас прозвучит невероятно смешная шутка:

– А ты как думаешь?

И произнеся это, выдохнул шумно и затих. Он умер так внезапно, в одно мгновение его не стало. Только что он улыбнулся мне, и вот его уже нет.

– Я думаю, — ответил я на его вопрос, — что ты мой лучший друг.

Я закрыл его глаза.

Да, тайна смерти всегда меня очень волновала. Не что чтобы я очень боялся смерти, совсем нет. Её боятся только те, у кого есть негативные счёты с миром, те, кто из-за своей трусости, злобы и ненависти задолжал ему. Есть нечто страшное в том, чтобы уходить, не отдав долги. Или, точнее, не отдав долг самому себе.

Меня тревожил этот переход в иное состояние, это расставание с жизнью навсегда. Как сказал один человек, мы живы совсем короткое время, а мертвы целую вечность. И это, конечно, печально, потому что за время жизни успеваешь привязаться к миру, может быть, даже полюбить его! Хотя, что удивительно, крепче всего цепляются за жизнь, больше всего боятся расставания с ней те, кому в этом мире плохо. Те, кто его не любит, кто не любит самого себя, короче говоря, Другие. И это, вообще, скорее всего, иллюзия: ценность жизни. Расставаясь с чем-то, чем мы очень дорожим, мы чаще всего вскоре понимаем, что не так уж это и сверхважно было! Единственное, что остаётся, — это ностальгия. Печаль об утраченном времени, о том, что успело стать частью тебя. Но разве после смерти может остаться какая-то печаль?

Мои тяжкие раздумья прервал звонок. Я не сразу сообразил, в чем дело: какая-то протяжная трель зазвенела прямо в комнате. Я сначала решил, что это враг, и подбежал к окну, но снаружи никого не было, в соседних комнатах также никого. Наконец, оглядевшись, я заметил источник звука: мобильный телефон в кармане одного из Других. Ох, это дьявольское изобретение! В Замке нам показывали эти штуки, правда, они не были подключены к сети. Нам рассказывали, будто бы Другие могут в течение всего дня, во время любых занятий, с самого утра и до ночи непрестанно глядеть в телефон. Я, правда, так и не разобрался, зачем. Наверное, тоже игры? Телефон всё звенел и звенел. А дяди всё не было. И тут у меня возникла странная догадка: а вдруг это мне звонят? В любом случае проверить можно было, я уже ничем не рисковал. Рыбак умер, спасать было некого.

Я выдернул телефон из кармана Другого и нажал кнопку ответа.

– Привет, — сказал голос. — Я так и подумал, что ты там. Ты и в самом деле крутой шаман!

Я сразу узнал его голос, это бы он, мой начальник.

– Чего тебе? — спросил я.

– Есть предложение — возвращайся ко мне. Ты ведь не выполнил свою миссию. А я дам тебе её завершить.

– А что ты хочешь взамен? — понятное дело, я ему не поверил. Уж очень это наивно звучало. И на примитивную лесть про «крутого шамана» я тоже не повёлся. Но то, что он сказал дальше, заставило меня принять его предложение всерьёз.

– Твою жизнь. Ты погибнешь вместе с Городом. Под зданием с серверами расположен ядерный реактор. Твой вирус спровоцирует его разрушение и взрыв, который уничтожит Город.

– Не очень заманчиво, — ответил я.

– Подумай. Но у тебя немного времени, скоро придут наши и убьют тебя. Да и что, в конце концов, тебе терять? В этот самый момент ваш мир рушится. Стена сломана, леса горят, вода в реках и озёрах покраснела от крови. Твой посёлок уничтожен. У вас нет шансов против нашей мощи.

Он продолжал говорить, но я отключил телефон. Я не хотел ничего знать о том, что он стал мне рассказывать. Я не хотел ему верить. Это всё походило на какой-то коварнейший обман.

И как он был не прав, полагая, что мне нечего терять! Он, конечно, не мог понять, что значит иметь дочь! Как раз теперь-то, с сегодняшнего дня, когда я познакомился с моей девочкой, мне стало очень много чего терять! Как же можно уйти, если в мире у тебя есть такая малютка?

– Умер Рыбак? — Это был дядя. — Ну что же, нам тоже надо уходить.

Не очень мне понравилось это «тоже», всё-таки между уходом Рыбака и нашим была большая разница. Но я не стал приставать к дяде за разъяснениями, честно говоря, мне было не до этого, да и привык я уже к его иносказательной манере. Я поднялся и вытер лицо. Представляю, как я выглядел, наверное, весь был вымазан в растворе грязи, кровиислёз! Если бы меня попросили дать всей этой истории, которую я сейчас вам рассказываю, то я бы назвал ее «История моих слёз». В самом деле, у меня складывается такое впечатление, что я всю жизнь только и делал, что плакал. То от умиления, то от огорчения. Но сейчас меня больше волновало другое: знал ли дядя про ядерный реактор под Городом? Знал ли он, что они меня посылают на верную смерть? Но я спросил не об этом.

– Скажи, дядя, а правда, что Другие в этот момент захватывают нашу Землю? Правда, что реки стали красными от крови?

– Да, это правда, — просто ответил он.

Затем, подумав, добавил:

– Но ты не переживай, Эола и твоя дочь уже отправились вглубь леса, куда Другие ещё не дошли. Они пока в безопасности.

Как я мог не переживать! И он не упомянул про бабушку, а я побоялся спросить, всё ли с ней в порядке. И вдруг меня вновь настигло видение: я увидел багряное зарево от пылающих дерев, бегущих обезумевших зверей, услышал треск горящих ветвей и тысячи криков, слившихся в один пронзительный стон. Мне показалось даже, что я чую запах палёной шерсти и горелых сосновых иголок. И на фоне всего этого перед моими глазами возник образ дочери. Как ни странно, она смеялась, радовалась, не понимая, что за ад творится вокруг. И, приглядевшись, я понял, кого она мне так напоминает: она напоминала мне меня, но маленького. В её глазах я увидел себя.

– Мы должны себе маленьким, — сказал я.

– Что-что? — не понял дядя.

– Я остаюсь. У меня есть шанс завершить миссию.

– Но как же Эола, твоя дочь?..

– Ты и сам знаешь, что нам некуда идти, если наш мир погибает.

Я уверен, дядя понимал, что я делаю правильный выбор. Он должен был попытаться меня отговорить, просто потому что он любил меня. Но мы оба знали, что, как и всегда, у меня никакого свободного выбора нет. Есть только один путь, одно правильное решение.

– Если что, позаботься о моих женщинах, — с улыбкой сказал я.

– Конечно, — с ответной улыбкой кивнул он. — Ты уж не волнуйся, раз тебя и Эолу я сумел воспитать нормальными людьми, то и дедушкой буду отличным.

Он направился к выходу. Когда он уже перешагнул порог, я окликнул его.

– Дядя, а классно мы на рыбалку ездили! Помнишь, мы попали в шторм? Чудом живыми вернулись… Вот бы снова так.

Он обернулся.

– Да, было классно! Ну, ты возвращайся, ещё съездим. Сейчас как раз сезон ветров начинается, будут бури.

– Да. Ну ладно. Ты иди.

– Прощай, — сказал он.

– Прощай.

Он ушёл, на стене мелькнула его тень.

Выждав полминуты, я тоже покинул квартиру. На улице было тихо, немного прохожих, моросил дождь. Небо, как и всегда в Городе, пасмурное, низкое, тяжёлое. Через несколько секунд к подъезду, из которого я вышел, подъехали две машины. Из них выскочили вооружённые люди и забежали в дом. Я свернул за угол и ускорил шаг. Мне было ясно, что каждый в этом Городе с радостью убил бы меня. Наверное, вскоре меня будут искать все.

Идя по улицам, я думал о том, что всё-таки многое недостаточно ценил. Я всегда выборочно относился к вещам: это хорошо, думал я раньше, а это плохо, это круто, а это нет, это восхитительно, а это отвратительно. И это неправильный подход. Ценно всё. Но понимаешь это, к сожалению, только очень поздно. Я замедлил шаг и приложил ладонь к грубой гранитной стене дома. Даже это вот мгновенное ощущение шершавой поверхности было ценным. Всё несло в себе смысл, всё имело на себе отпечаток вселенской гармонии. В серой пучине неба летели птицы, и я замер на секунду с поднятой головой: боже мой, да ведь это же само по себе чудо, то, что я вижу сейчас! Тот факт, что я просто вижу мир, уже и есть волшебство. Мне кажется, я не особенно всё это понимал раньше. С другой стороны, пока я не заболел, к чему мне было задумываться об этом? Ведь тогда я и мир — мы были одно целое.

Я наконец добрался до места назначения. Меня пропустили без вопросов. Значит, ждали. Боялся ли я? Думал ли я о своих близких? Честно говоря, больше всего я желал, чтобы эта печальная история поскорее закончилась.

Он сидел в том же самом месте, где и сегодня утром, только на этот раз был один.

– Что с моим дедушкой? — спросил он.

– Мёртв.

– Я так и думал. Ну, туда ему и дорога. Присаживайся.

– Я постою.

В руке у него я заметил моюфлешку. У меня мелькнула мысль броситься на него, отнять её и загрузить в компьютер. Но откуда я мог знать, что он не удалил всё с неё? Быть может, и даже скорее всего, это была ловушка.

– Я вижу, ты мне не доверяешь! — с иронией сказал он.

– А с какой стати я должен тебе доверять? Неужели я поверю, что ты решил вдруг вот так вот запросто умереть? Ты же один из них.

– Да, я один из них, — сказал он задумчиво. — Я часть Города и погибну вместе с ним…

– Зачем тебе это надо?

– Это сложно объяснить. Но я и не буду, уверен, ты сам понимаешь.

– Нет, не понимаю.

– Не будем спорить. Вот зачем тебе это надо?

Это был трудный и страшный вопрос. Я задумался: в самом деле, зачем? Ради чего я готов умереть? Ради других или ради себя? Но другим людям я, наоборот, был очень нужен: Эоле, моей девочке, дяде…

– Потому что я должен самому себе, маленькому, — ответил я.

– Ну вот видишь, — и он протянул мне флешку.

Он откатился на стуле в сторону, уступая мне место перед компьютером.

Я на мгновение замешкался. Наверное, я сделал самый долгий вдох и самый медленный выдох в моей жизни. Они получились такими шумными, протяжными, как прибой при сильной волне. И ещё мне подумалось, что так вздыхал, умирая, олень, которого я подстрелил на охоте.

Я взял флешку, сделал три шага, воткнул её в гнездо в системном блоке, дождался открытия окна и запустил программу. Сделав это, я сел на стул, чтобы не упасть, — такая слабость охватила меня.

Он внимательно так смотрел на меня; и странно — я больше не замечал в нём той болезненности, которая отличала всех Других.

– Похоже, ты излечился, — вдруг сказал он.

– Похоже, ты тоже, — ответил я.

– Но не полностью! — с улыбкой добавил он. — Осталось ещё секунды три до полного излечения.

Я собрался с духом и улыбнулся в ответ. Но боюсь, у меня это получилось совсем невесело. Три секунды.

– Кстати, — снова заговорил он. — Спасибо, что хотел тогда взять меня с собой. Я и правда отправился бы с тобой за Стену.

Я не успел ответить (да и нечего было отвечать), потому что случился взрыв. Обычно говорят: погремел взрыв. Наверное, он гремит, когда ты в стороне, но когда ты в эпицентре ядерного взрыва, никакого грома нет. Кажется, всё вмиг поглотила ослепительная белая вспышка. Было ли мне больно, успел ли я о чём подумать, пожалеть, окинуть прощальным взглядом мир, который я покидал, исполниться печали?

Да уж, этого, печали, у меня всегда было в избытке! И пожалеть тоже нашлось о чём… Например, я так и не увидел колибри. Говорят, они такие маленькие и трогательные. И почему-то, уж не знаю, почему, колибри у меня ассоциируются с кем-то, кого я очень любил. Ну да ладно, что же поделать! Можно составить целый список из того, что я не увидел и уже не увижу, это обычная ситуация. Так всегда, разве успеешь увидеть всё важное за одну единственную жизнь? Если подумать, то расстраиваться особо не из-за чего. Я, например, не видел гигантскую секвойю, фламинго цвета восхода, прозрачную бабочку Аполлон, льва на солнечном песке... Что же с того… Хотя вот колибри особенно жаль.

И когда эта сияющая белизна рассеялась, я первым делом заметил голубое небо. Манящее лазурное небо с тяжёлыми облаками. И такие пышные эти облака, такие пухлые, как младенцы, плывут не спеша куда-то. Наверное, глядя на них, я буду вспоминать мою девочку. Прохладный морской воздух врывается в мои лёгкие, я делаю последние шаги и оказываюсь на борту корабля. Паруса подняты и раздуты, всё готово к отплытию. Я подхожу к фальшборту и облокачиваюсь на него. Волны накатывают на нос корабля. Вода тёмная, с проблесками зелёного и синего, тихо плещется под бортом. И пахнет, как хорошие духи, но только лучше: аромат моря вобрал с себя всё, что скрывает в своих глубинах. Куда ни посмотришь, повсюду море, оно уходит за горизонт, туда, где облака сливаются в одну сплошную полосу. И вот странно, хотя какая-то смутная печаль ещё не отпустила меня, я вдруг улыбаюсь. Я смотрю на мачты, паруса, залитую тёплым светом палубу и обнаруживаю, что мне хорошо. «Отчего же мне хорошо?» — думаю я, подпрыгивая всякий раз, когда волна бьёт о палубу. Такую вот игру я придумал: она бьёт, а я прыгаю. А ещё интереснее, если волну удаётся опередить: не успела она докатиться до борта, как я уже подскочил. От собственной ловкости я начинаю смеяться во весь голос. И тут меня посещает поразительная догадка, такая, что я замираю и зажмуриваю глаза. Открыв их, я опускаю голову и, насколько это возможно, осматриваю себя. Да, так и есть. Похоже, мне десять лет.

Ну всё, корабль отплывает! Нам пора прощаться. Вон как надулись и трепещут паруса, как скрипят снасти. Меня ждут бескрайние дали и бездонная синева. И всё-таки, какое дивное небо! На него можно смотреть бесконечно, прямо лечь вот так вот на доски палубы и смотреть. Но это я ещё успею, ведь теперь у меня впереди целая вечность.Прощайте, мои друзья. Прощайте!





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0