Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Мадам

Николай Алексеевич Ивеншев родился в 1949 году в селе Верхняя Маза Ульяновской области. Окончил Волгоградский государственный педагогический институт имени А.Серафимовича. Поэт, прозаик, публицист. Работал учителем в Поволжье и Дагестане, потом занимался журналистикой. В настоящее время работает режиссером поэтического театра «Мельпомена» на Кубани. Печатался в журналах «Москва», «Наш современник», «Дон», «Родная Кубань». Собкор газеты «Литературная Россия» в Краснодарском крае. Автор 30 книг стихов, прозы, публицистики. Лауреат премии имени А.Дельвига («Литгазета»), «Литературной России», журнала «Москва» и др. В 2005 году получил диплом «Серебряное перо Руси». Член Союза писателей России. Живет в станице Полтавской в Краснодарском крае.

Диана Алексеевна одевалась стилизованно, с ретроспективой в конец девятнадцатого века. И когда она прогуливалась возле речки с почти чеховской Каштанкой в почти чеховской шляпе с крохотным букетиком фиалок на тулье, все видели – шествует Дама с собачкой.

Но век теперь иронический, и это название, имя сократили до «мадам». Клички крепко прилипают, и она сама себя тоже порой называла «мадам». Еще учась в школе. она по-своему открыла гуманиста Чехова, который трепетно не любил людей, особенно в допубертатном возрасте.

Помните рассказ «Спать хочется», героиня которого в сонной одури удушила ребенка, в этом – весь Чехов?! В другом рассказе человеколюбца вдова просит соседа высечь розгами своего сынишку. И т.д. и т.п.

Над людьми Антон Палыч смеялся, пусть горько, сквозь слезы, но язвил. Детей терпеть не мог. Пытался порой заигрывать с женщинами, с Ликой Мизиновой, беллетристкой Авиловой, но тут же бежал в публичный дом утолять чахоточную, более чем животную страсть.

Не все так просто. В каждом человеческом сердце, какое бы оно скептичное не было, есть уголок, в котором махровым цветом распускается сентиментализм, то бишь любовь. Для Чехова – это была тайная любовь к собакам. Его «Каштанка» – подлинный шедевр, как «Даная» Рембрандта, никакая разлюляистая «Муму» не идет в сравнение с этим удивительным рассказом.

Мадам новеллу помнила чуть ли не наизусть. И как позволили обстоятельства, а это – своя квартира и свои деньги, тут же завела рыженького, потешного щенка с лисьей мордочкой и внимательными, умными глазёнками. Мадам (дальше, я уйду от словосочетания Диана Алексеевна) со всем пылом и жаром влюбилась в свою питомицу. И мир для нее стал вполне осмысленным. И порой вид человеческих какашек – детей – не  раздражал её. Порой. Надо же как-то отрабатывать зарплату.

Работала она дистанционно. Подходить к ребенку, даже со шпателем, – дело медицинской сестры Вали-Валюши, которая, кажется, понимала ее холодную педиатрию.

Да и можно ли назвать её холодной?!

Мерзкие мамаши, бьющиеся в истерике: чадо часто срыгивает или там хрипы в бронхах, резь в животе. Мадам по схеме выписывала препараты, вполне доступно объясняла тупым особям, как нужно исцелять своих выродков. Были дела и драматичнее. Особенно горячи отцы. В моменты болезни чад они вспоминали, что они «папы», и рьяно накидывались на Мадам.

Однажды, на вызове, Мадам попала под клешни совсем сумасшедшего человека. Этот папаша прижал Мадам к стенке в прихожей и воздел руки, как это делают хирурги, перед тем как влезть в чрево пациента. Шизик пошевелил пальцами.

Мадам струхнула, глянув в его глаза: «Сейчас задушит».

Но это были секунда-две.

Кажется, и отец этого Димочки Ковалева понял своё состояние, тряхнул головой. И просипел : «Шшшш!», выпуская накопившуюся в сердце белену.

За что он хотел ее придушить? Что они все от нее хотят? Любви? Лжи? Таких же соплей? Нет уж!

А счастье такое.

Вечером поставить телефон «на будильник». Проснуться в шесть, сварить кашки для Каштанки (как это ловко – «Кашка для Каштанки», совсем по-чеховски), потом умыть ее специальным мылом «Алиса», причесать, завязать бантик на шее, каждый день – свой. В понедельник – зеленый, во вторник – алый.

Разумница Каштанка слушает ее, умилительно, порой по-кошачьи, слизывает с серебряной ложечки с инициалом «К». И, когда прогуливается, так же потешно виляет задом. Здорово ловит бабочек и мух, потешно дергает кожаный поводок, оглядываясь на хозяйку: «Да отпусти же!». И Мадам отпускала. И сама, всем сердцем понимала вольный собачий бег по заросшему спорышом пологому берегу.

А вечером Мадам читала Каштанке книги. Есть и вполне приличные: «Белый Бим, черное ухо» Троепольского. Англичанин Ивлин Во написал повесть «Незабвенная» об умершей собаке. Нет, Мадам не может это читать. Там – смерть. Иное дело – Каштанка. И Мадам не может посмотреть кино по Стивену Кингу «Кладбище домашних любимцев». Потому что боится. Но вот слово «любимцев» вполне подходит для её Каштанки.

Они вместе с собакой и музыку обожают. Мадам ставит на том же смартфоне релаксирующие мелодии Рэя Конниффа да Поля Мориа. И только тогда Каштанка через время, насладившись музыкой, смыкает свои бархатистые веки, только тогда можно и самой опуститься в объятия сна.

Было бы неправильным вообразить Мадам роботом. Она все же жила какой-то и вполне обыденной жизнью. Отмечала чей-то день рождения в клинике, пыталась даже шутить и отшучиваться, когда добродушные коллеги внушали «Пора бы уж». «Пора бы уж» – это значит замуж-невтерпеж. «Пора бы уж»… Еще не хватало пойти у них на поводу. А как же Каштанка?!

Между тем промашки бывают у всех. И она сделала одну такую, когда согласилась поехать по горящей путевке на воды. В Пятигорск. В санаторий «Луч». Ей хватило отваги нанять хорошую, добрую (есть ли такие в природе?) женщину, чтобы оставить Каштанку дома, всего на две недели. Мадам долго принюхивалась к этой чистоплотной Зое Степановне… Её Каштанка, кажется, хоть как-то слушалась.

Нанять? И что толку? Мадам вернулась с автовокзала на такси, влетела в свою квартиру, оттолкнув опешившую Зою Степановну. Живо стала собирать свою любимицу в Пятигорск, в санаторий. С животиком у Каштанки не всегда ладно, а водичка минеральная, теплая из живого источника не помешает.

Когда Мадам колыхалась на комфортабельном немецком автобусе уже из Краснодара в Пятигорск, её мозги просверлила вполне вздорная чужая мысль: «Может, и муженька себе там отыщешь?!»

Ну уж нет! Ни за какие коврижки!

Но всю дорогу змеюка мысль, микроб этот, вздымал змеиную голову в ее мозгу. Откуда взялась сермяжная бредятина?

На первых порах с Каштанкой оказалось изрядно трудно. Мадам поселили с развратного вида особой, у которой главным достижением был не пытливый ум, а длиннющие серпоподобные ресницы и непомерно развитый бюст. Её звали Марианна. Несмотря на романтическое имя, эта фемина оказалась крайне пошлой. Она заявила сразу, как познакомились:

– Ты сюда на б…ки приехала? Я со вчерашнего дня здесь рыщу, аки волк (почему-то славянское словосочетание), и никогошеньки, всё дебильные, занюханные старики.

Она покрутила задом на довольно упругом матраце: «Снаряд-то хорош, грех такому пропадать».

Повезло же Мадам на соседку!

– А это что за кобелёк? – сменила тему Марианна.

– Дама.

– Дама-мадама. Я не люблю. Псиной будет вонять. Ну, и если приведу кого… А тут кобелёк…

– Дама!

– Устрой её куда-нибудь…Ты, вроде ниче женсчина.

Особенно было выделено «нсч». Бррр…

– Ну устрой в подсобку. Тут есть, – вполне миролюбиво подытожила сисястая Марианна.

Пришлось поунижаться. И за деньги. Её любимицу поместили в хозяйственную халупку под надзор подпольной приживалки тети Поли. И за собачье жилье надо было платить каждый день наличными. В сумме выходила, чуть ли не вся стоимость человечьей путевки. Впрочем, этих денег для родного животного не было жалко.

– Давай её лучше сожрем! – ударила обухом по голове тупая развратница. Конечно, шутила.

Мадам чуть не задохнулась. Свою сожительницу она возненавидела больше чем самого сопливого, мозглявого ребенка. И потом пыталась не очень-то с ней встречаться. Приходила в тридцать первый бокс (почему здесь комнаты по-военному назывались боксами, сиё загадка) только на ночь. Переспит – и в халупу, к Каштанке. Кормит её, расчесывает, тремингует, потом гулять. К источнику. По врачам. На ванны. На место гибели другого человеконенавистника, бездетного поэта Лермонтова.

В столовой она обедала одна, хотя стояло за столом еще три венских стула. Не сезон. И вот на третий день ее курса лечения (а что она, впрочем, лечит? Несварение желудка, как говаривали в старину) к ее столу подсел мужчина.

Мадам сразу его узнала. Это был тот самый тип, который чуть было не задушил её когда-то в прихожей, отец Димочки Ковалева. Тот, да не тот. Иван Федорович Ковалев был весел и игрив. Он сразу узнал свою «жертву». Как положено, слегка смутился, но не отступил. Не отсел. А улыбался плавной, простецкой улыбкой. Он оказался из разряда тех мужчин, которые что ни скажут, все ладно, и любая серьезность, кажется не такой уж серьезностью. Объяви сейчас извержение вулкана на том месте, откуда бьют термальные воды, так этот Иван Федорович превратит все в шутку. И собеседник или собеседница покорятся. Что ж, умирать так с музыкой! И останется сидеть, лопать кровавый бифштекс, закусывая его ванильной запеканкой.

Даже черствая Мадам как-то отмякла от его скверного анекдота о поручике Ржевском, любившем музыку за то, что весьма импозантно голяком обниматься на рояле.

Если потихоньку вглядеться в обличие Ковалева, то можно увидеть фрак, манишку, галстук-бабочку и аспидно черный цилиндр на голове, смастеренный французом Жераром Депардье.

Да он и сам это подтвердил, якобы в шутку: «Иные зовут меня Иоанном Феодоровичем».

– Пусть я буду иная, – попыталась улыбнуться Мадам.

Иоанн Феодорович не был пошл, как Марианна. И когда он пригласил Мадам прошвырнуться по «веселым прешпектам», Мадам, к своему удивлению, согласилась. И все было удивительным в тот вечер. И то, что этот в общем-то фигляр был серьезным человеком, окончившим лесную академию. Он рассказывал о разного рода диковинных деревьях, о манциниловых, ядовитых лесах, о железном, рождественском дереве пахотукаве, растущем в Новой Зеландии и стоящем у входа в преисподнюю…

Завораживающие, ужасные рассказы Иоанна Феодоровича Ковалева пришлись по душе. Хотя где-то в середке этих рассказов у мадам дернуло сердце, и она невпопад спросила:

– А жена ваша где?

Весельчак, глазом не моргнув, ответил:

– Жена, как чемодан без ручек, неудобно нести, да бросить жалко.

– И вы её бросили?

– Не насовсем… Знаете, у немцев есть такой обычай. Раз в году брать отпуск, прежде всего от супружницы, и гулять с кем захочешь.

Сказано было опять с той же простотой, такой, что можно было верить всем гласным и согласным этой фразы. Впрочем, это была довольно скабрезная шутка.

– Железное дерево пахутукаву пила не берет, топор отскакивает. А вот есть такой крохотный зверек, мелкая блоха, кускусовый поссум, он листья дерева хрумкает за милую душу. И надо же, губит стальное растение.

Иоанн Феодорович задумался. И нигилистка Мадам решила, что он непрост. Очень даже непрост.

И вот тогда Мадам заметила странность. Прежде всего в себе. За время довольно долгой прогулки по «прешпектам» Пятигорска она ни разу не вспомнила о Каштанке. Тут же Мадам устыдилась и, извинившись перед собеседником, сказала, что надо домой, к зверю.

–  Да? Да? Да? Что за зверь? – с интересом взглянул на нее земляк.

Но Мадам, округлив глаза, загадочно улыбнулась. Зачем она играет с этим женатиком в человечью, вздорную муру?!

Ковалев не считал это «мурой», а просто проводил ее до самых дверей тридцать первого бокса, не взяв её под локоток и не смахнув пылинку с её плеча.

А в боксе её ждала Марианна с жалким желтым лицом, натирающая губы помадой, как лыжи перед стартом. Марианна дернула этим лицом и объявила, что надо брать бразды правления в свои руки.

Ничего не поняв, Мадам отправилась в халупку к Каштанке. Собака также была жалкой, как и ее соседка по комнате, только губнушки у нее не было.

Мадам взяла Каштанку на руки и долго качала её, как грудного младенца. И все глядела в узкое звенышко сараюшки, улыбалась. И что-то другое, плавное и легкое вдруг вселилось в нее. Да так, что захотелось жить. Жить долго и хорошо.

Удивляясь сама себе, Мадам опять вернулась в тридцать первый бокс. И сделала свое лицо серьезным. Марианна возлежала на своем совершенно бесполезном тренировочном снаряде и глядела в потолок. Как же так? Эта развратуха!

Мадам, и кто её за язык тянул, спросила, как она живет в своем Камышине, наверно, там весело.

– Ага… прям цирк, – ответила зависшая на кровати Марианна, – муж алкаш.

– Пьет?

– Спрашиваешь. А не пьет, так толку мало.

Ответ был ясным и чистым, как бы сказал Чехов, как поцелуй ребенка.

Утром, за завтраком, Мадам пристально вгляделась в лицо Иоанна Феодоровича Ковалева, в его фигуру, вслушалась в голос. И он ей понравился. Честно сказать, даже в студенческие времена никаких амуров у Дианы, то бишь Мадам, не было. Потеряла она свое девичество на пьяной вечеринке, любопытства ради, под песенку Юрия Шевчука «Последняя осень». «Голодное море, шипя, поглотило Осеннее солнце и за облаками Вы больше не вспомните то, что здесь было И пыльной травы не коснетесь руками». Вот, как говорил ее дедушка Геныч, и вся любовь. Все поглотило. И нужна ли ей эта унижающая человеческое достоинство физиология?! Ни за какие коврижки! Но Иоанн Феодорович нравился не только за вольный и свободный стиль разговора, а и за острые скулы, легкую сутуловатость вкупе с общей легкостью. Он не был увальнем, как большинство мужчин среднего возраста.

Ткнув вилкой поджаристую цыплячью грудку, он коротко взглянул на Мадам:

– Так что за зверя вы у себя храните?

– А не скажу! – отпасовала она, тут же подумав, что ведет себя так же легкомысленно. И почему-то подстраивается к нему. Господи, что болтает её язык. – За что же вы жену так любите, раз сбежали от неё?

– А! – просиял Ковалев, – За что, за что?! За то, что она обстругана, как все. И пряма, как корабельная сосна. И гламурна, словно по самое горло набита журналами «Космополитен». Разве тут не полюбишь поклонницу наших сериалов с кукольными красотками да глянцевой мебелью, подстриженными лужайками… И…

– Вы даете! Так уйдите от неё!

– Не могу. Меня самого эта жизнь за-со-сала!

В санатории, как в поездном купе, или в компьютерных «Одноклассниках», всегда есть место подвигу и откровенности. Эксбиционизм уже мало кого удивляет.

– Что ж, вы заслужили того, чтобы я показала вам своего зверя. После завтрака и пойдем.

Феодорович Каштанке вполне искренне обрадовался. Мадам это сразу поняла. Ковалев без сюсюканья почесал собаке за ушком. И сказал, то ли на хохлацком, то ли на польском наречье: «Добрэ пэс». И Мадам очень понравилось, что ему понравилось. Ведь никто никогда не хвалил её пассию, все только противно губами причмокивали, словно присасывались и тут же отсасывались от её возлюбленной Каштанки.

С этих пор Мадам, а ей было уже около тридцати, поняла, что есть и чистое чувство, без мутной, как  самогон махновцев, физиологии. Это то теплое чувство, платоническое что ли, и привело её в постель к Феодоровичу. Его бокс №13 находился в  аппендиксе довольно широкого коридора корпуса «Лада».

Физиология оказалась не мутной. А, если честно, приятной. Легкий нрав Ковалева и тут оправдывал все. Иоанн Феодорович, теперь уже Иоанн, но еще не Ванюша, воздев в потолок палец, заявил, что Диану ему сам бог послал, что он вот лесовод, а она Диана –охотница, богиня. Мадам удивленно на него уставилась. Ей было приятно.

– А ты заметила, что номера наших боксов совпадают «З1» и «13». Это – сообщающие сосуды. Как песочные часы. Это – знак! Знак!!!

Ничего, ничто не беспокоило Мадам. Она точно знала, что пройдет еще пару недель, и она вернется в свою станицу с удушливым названием Прохладная. Он тоже прибудет к своей гламурной женушке, обреченно ткнувшись в ее фарфоровую, кукольную ряшку. В уют. Но хочется сказать, что новое чувство, которое Мадам не смогла распознать и назвать, не отвратило Мадам от любви к Каштанке. По-прежнему они вместе с Каштанкой слушали Рэя Конниффа. «Колгейтом» чистили коготки и настойкой календулы промывали ушки. И самый сладкий кусок из столовой Диана несла своей четвероногой красавице. Почему-то она ведала, что никакой, даже самый правильный мужчина не способен на такую безграничную любовь к своей хозяйке, как это милое существо с лисьей мордочкой и умными, как на картинах Брюллова, глазами.

Её соседка Марианна, ах, как жаль её, из вполне сексапильной женщины с крупным телом и серповидными ресницами почти превратилась в декорацию. Она отчаялась найти кого-либо в этом зимнем саду правильных «старперов», с которых либидо слетело еще в восемнадцатом веке, как лебяжий или тополиных пух. Пасмурная Марианна вдруг пошла по стопам своего мужа-забулдыги с тем лишь отличием, что пила она не сивуху, а вполне приличный, дорогой ликер «Амаретто».

И в этот раз Мадам присоединилась к своей соседке, отхлебнула пряную, приторно сладкую жидкость. Отчаянье трясло тучный бюст Марианны: «А ты мне показалась тихоней, а на самом деле отхватила мужичка на зависть крепенького».

– Как железное дерево, – возгордилась Мадам. И опять, сама себя не понимая, чмокнула соседку в висок. – Княжеское имя Иоанн Федорович. В нем двести процентов гемоглобина.

– Оставь мне адрес, я тебе сушеной чехони пришлю.

– Чего-чего, какого такого чехонтэ?

– Чехони! Рыба такая, волжская, донская, как турецкая сабля. Жирная, и жир, как стекло, сквозь него солнышко видно. Оставь, пришлю. Слушай, подруга, отдай мне своего Иван Федрррыча на ночку, я из него правильного солдата сделаю. Федо-ррр-ыч – за мага-ррр-ыч!

– Гммм…

-Шучу, шучу подруга, а адрес и телефон спиши.

Ладно, заметано. И почему, выпив всю плоскую фляжку итальянского ликера, они вдруг запели песню «Виновата ли я». Этой песни учила Мадам баба Груня, Аграфена Ивановна, «Ой ты, мама моя, ой ты, мама моя! Отпусти ты меня погулять. Ночью звезды горят, ночью ласки дарят, ночью все о любви говорят».

Марианна же, у которой лицо меняло цвет, как светофор – красный-желтый-зеленый – тоже знала народную блатную-хороводную лирику.

Сообщающиеся сосуды всюду!

Они с Иоанном Феодоровичем сообщающиеся сосуды. И это – корь, дифтерит и скарлатина. Всё сразу.

Как-то лихо и моментально мигнул весь курс лечения. Несварение желудка Мадам так и не вылечила, потому что его не было… Было другое. В сердце Мадам тихой сапой забралась какая-то внезапная, тягучая тоска. И её не могла снять даже Каштанка, которая четко понимала все. Всё кончалось. И как бы легко и непосредственно ни толковал потускневший Иван Федорович, что все останется как есть, что его чувство только стало крепче и что время все расставит на свои места.

– Слушай, – промолвила она на прощанье, – Ты ведь говорил, Ваня ( уже Ваня) что туземцы мазали стрелы яблоками ядовитого дерева манцинилы… И эти пики стопроцентно разили врага. Мне кажется, что в меня….

– К чему это ты? – Он взял ее за плечи и прижал к себе. Сообщающиеся сосуды. В ногах вилась ласковая, ничего не соображающая Каштанка. – Кроме манцинилы, есть ведь и нормальные деревья: хлебное, пробковое, молочное. На все случаи жизни. И есть дерево любви.

– Не верю!

– А в Сочи, в дендрарии, росло дерево «Держи вора», колючее, как дикобраз. Парадокс, его своровали.

– Да, да, да…– Кажется, Мадам стучала зубами. Её забирала душевная морось. Хорошо хоть тучный немецкий автобус причалил. И она нырнула в его тягучее тепло, отколовшись то ли от сосуда, то ли от сосульки.

В автобусе, в середине пути, детский доктор обрыгала свою любимицу. И ясно поняла причину неудержимой рвоты. С вестибулярным аппаратом у нее было все в порядке.

Каштанка, увидев хозяйку в полной бледности и растерянности, теперь поняла всё. Она скукожилась в низком, как пропасть, проходе, поджав под себя  лапы и хвост. Она закрылась от мира.

Впрочем, эххх!Эхх,эхх, эхх!

Эххх! Мадам с собачкой и еще с кем- то внутри весело возвращались домой. Хоть и что-то еще дрожало внутри. К поджатым губам, к истеричным мамашам, к кусочку рвотного, именинного торта. К ненависти!

«И хорошо, пожила на чужой планете. Хватит, – думала она, – В гостях хорошо, а дома лучше. Буду опять по утрам кашеварить и повязывать Каштанке концертные галстуки. Завтра среда, значит – зеленый. Слушать не только Рэя Конниффа «Бесаме мучо», но и Баха с Оффенбахом. Н-да, и обязательно рожу скуластого мальчика, не пухлощекого херувима, а такого крепкого, как римский гладиатор».

И тут же вспомнила, что плечи у Феодоровича не железные, а с медным отливом, как у тех же древних римлян.

И не к ненависти она ехала. Две недели в санатории «Луч» преобразили Мадам.

И уже через неделю, нет, две, она послала Иоанну Феодоровичу Ковалеву радостную эсэмэску, назначая встречу в старом сквере «Эдельвейс». Отправив сообщение, Мадам показала его фото на телефоне Каштанке и внушала ей, глядя в умные глазки:

– Он говорил, что религия друидов самая правильная. Люди произошли не от обезьян, как Ч. Дарвин, а от деревьев. Вглядитесь в стволы – и все увидите. И лоб, и нос, и щеки.

И добавила:

– А нам с тобой, Каштанка, Марианна скоро чехонь пришлет. Жирная, лапки оближешь.

Потом она вспомнила его любовь. Они встречались без перерыва каждый вечер. Он был таким нежным, стальным деревом со смешным названием пехетукава.

Мадам всплёскивала ладонями: «Может петухава?».

Он щекотал мочку уха: «Я петух, и я тебя сейчас буду хавать, съем, съем, съем…»

В старый сквер Иван Ковалев прилетел на ласточкиных фрачных крыльях

«Думал, думал, думал! Конечно, все время думал о тебе»

– У тебя будет сын! – сразу объяснила она специально докторским тоном. Так заявляют об ангине или о диатезе. – Сын!.. Понимаешь?!

– А почему не дочь? – Нет, он не опешил. Он оказался настоящим мужчиной. Как и ожидалось.

Но что это? Иоанн топчется, как жигало-петух возле корма, приглашая хохлаток к трапезе.

– А ты чего без собаки, без Каштанки? Без зверя?

– Так, просто так… Можно ведь и без собаки.

– Конечно, можно, но с Каштанкой лучше.

– Почему лучше?

Он поскреб ногтем плохо выбритый, серый подбородок, будто смущался:

– Легче.

– Почему легче, мне не тяжело.

– Не говори так, ведь ты беременна.

– Мне лучше знать. – Она увидела себя со стороны. Заискивающая улыбка. Где-то она такую видела. Ах да, в кино «Москва слезам не верит» Да это и не он вовсе, не Иоанн Феодорович Ковалев, а абсолютно чужой мужчина в крестьянском армяке. В сермяге. Где его фрачный костюм? Где его цилиндр? Пустячок, а не Феодорович.

– Не верит, – вслух проговорила Мадам.

– Я верю, но…

– Что «но»?

– «Но» оно «но» и есть.

Занозу в сердце лучше лечить зубной болью.

– Тогда ясно.

– Что ясно?

– Ясно что?

Не надо было и слов.

Потемнело в глазах. На Мадам ( реально или нет, не поймёшь) стали падать деревья старого парка, с ногами, со щеками, с отвисшими лицами, заколебалась земля, зыбко качнулось солнце, ставшее вдруг тусклой каплей рыбьего жира. «Эдельвейс» – название фашистской горной дивизии. Деревья гнулись и валились почти на нее. Все падали, хлебное, каучуковое… Иван тоже был деревом, голым, железным деревом, обглоданным новозеландской вошью.

Вот как… Другого, дальше она уже не помнила. Помнила лишь почему-то картинку в компьютерной «Википедии», розовая, размашистая крона, будто нарисованная французским безумным художником Винсентом Ван-Гогом.

Потом деревья с причмоком, стали отлипать от нее. И Мадам осталась одна, без собачки и без этого хмыря с мыльного завода. Голая – на рояле. Да, как же их принимать к себе, близко?! Так близко, что и дышать нечем. Кого их? Что значит принимать? Бред. Сон.

Через неделю занедужила Каштанка. Ее тоже мутило и рвало. И глаза были мутные, как самогон махновцев. Беда одна не приходит, непременно она подцепит под руку другую подругу, иную горесть. Все в мире переплетено, прошито невидимыми нитями. В медакадемии этого не объясняли. Но есть какие-то все же радиоволны от одного сосуда к другому, от другого к третьему и т.д. и т. п. И даже медик Чехов этого не знал. А может, знал, да не сказывал. Огорчался: «В человеке должно быть все прекрасно…» Сосуд Каштанка и сосуд Мадам. Что в них, радиоволны или кровь? Фолликулы или магма? Но все переливается. Все и все связаны одним Божьим бреднем. И Чехов был отчаянным атеистом. Он верил в силу горьких лекарств.

Каштанка выздоровела то ли от горького, старорежимного бисептола, то ли от Второго концерта Рахманинова. От него ведь даже арктические льды плавятся.

А первого марта, как раз под женский день, пришла посылка из Камышина, от Марианны. Чехонь была завернута в матовый, кремового цвета пергамент. Как и рассказывала Марианна, сквозь рыбину был виден пушистый пятачок весеннего солнышка. Трудно было пилить ножом твердую рыбью плоть. Но и Каштанка вцепилась в нее. И Мадам с наслаждением грызла и сосала эту безумно вкусную слюду. И читала нецензурную Марианнину записку на том же пергаменте, что ни слово, то кромешный мат. Она советовала согнуть Иоанна Федоровича в бараний рог. «Они это любят».

Но гнуть было некого. Иван Федорович Ковалев если и был, то сидел под каким-нибудь сухим деревом в лесах Новой Зеландии. Каштанка-то осталась. И замерцала другая жизнь, та самая, которую она растормошила в пятигорском санатории «Луч».

Они поплакали вместе с собакой: «Ну, и что, – сказала она Каштанке, – согнем другого в бараний рог. И уж фиг с маслом, чтобы аборт или что такое, другого найдем, получше этого друида. И родим мальчика с медными, римскими плечами»

Каштанка согласилась, надеясь на то, что маленький римлянин не потеснит её, не вытолкнет тугим мускулом из сердца Мадам.

На другой день в детской поликлинике станицы Прохладной все заметили, что их «Мадам с собачкой» внезапно похорошела и, о ужас, вполне сердечно улыбнулась трехлетней Анечке Скворцовой, подхвативший фарингит во время «февральских окон».





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    

Читайте также:

<?=Шалула?>
Николай Ивеншев
Шалула
Рассказ
Подробнее...
<?=Под Сосыхой?>
Николай Ивеншев
Под Сосыхой
Рассказ
Подробнее...
<?=Цикл «МИРСКИЕ УЗЛЫ»?>
Николай Ивеншев
Цикл «МИРСКИЕ УЗЛЫ»
Подробнее...