Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Желтое небо

Алексей Валентинович Дьячков родился в 1969 году. Окончил Тверской государственный технический университет.
Живет в поселке Автополигон Дмитровского района Московской области.
В журнале «Москва» публикуется впервые.

Жара. Дикая, иссушающая, нерусская.

Сквозь запыленное стекло КамАЗа видно марево над перевалом – мутное, желтое, и не за что зацепиться глазу. Все неживое вокруг: желтый пейзаж вокруг, песок, камни обочь дороги. И из-за каждого камня, кажется, глядят на тебя глаза душмана. Рука сама собой тянется к автомату, который тут же, рядом, но это не успокаивает. Почему-то нервы живут сами по себе. Они не подчиняются голосу разума. Глаза натыкаются на сгоревший остов машины… И автомат… автомат кажется ненужной в кабине деталью. А рука, которая минуту назад пыталась нащупать железо АК, тянется к дверной ручке… И нежно, Господи, так не гладят и тело любимой девушки, начинает поглаживать ее. Впрочем, девушку он еще не гладил. Не узнал, как мягка ее кожа. Он лишь наверное знает, что это так. Но ведь у него все впереди?. А ручку дверную он гладил… это так, это что-то нервы расходились. Вон опять сгоревший остов на боку. Рядом черные камни – от копоти… И девушка его дома не ждет. Но ждет мать, маманя… А девушка – дело наживное. «Пошли или нет духи в засаду?.. Что это? Сумасшествие? Страх? Путь к спасению? Инстинкт самосохранения?..»

Под колесами медленно бежит дорога. Натужно ревет в подъем движек. Ох медленно, как медленно тянется время, медленно движется колонна. И Шурка то и дело чуть ослабляет давление на педаль газа – чтоб не нарушить дистанцию, чтоб не воткнуться в зад Сереге, земляку с Калуги.

Справа – склоны гор, слева – бездонная пропасть. И все это скрашивается лишь ритмичной работой мотора. Он – друг. На него вся надежда. Он не подведет, вывезет. Только бы духи-суки не пошли в этот день на колонну.

Вода во фляжке теплая, кажется, горячая и не освежает нисколько. Даже вода чужой кажется Шурке. И становится еще душнее, жарче в кабинном пекле. В открытые окна врывается пыль от впереди идущих машин. На зубах скрипит мельчайший песок. Нагретой водой можно лишь смыть этот противный скрежет, но не утолить жажду.

Взгляд утыкается в зад впереди идущего бензовоза. И не отрывается от него. Потому что по сторонам смотреть не хочется. Все нерусское, все чужое. И даже небо – не голубое, а желтое…

Хочется дождя – простого русского прохладного дождя – и ни жары, ни пыли… А еще подставить лицо под прохладные его струи. И пусть – гром, а не звуки выстрелов и взрывов… Стрелы молний из темных, полных влагой туч. Вода на реке пузырится от крупных капель – и уже сбегают с угора потоки воды… Опять бред, наваждение…

На небе – ни тучки. Мутное желтое марево. Впереди идущей машины колеблются, смываются контуры от теплых, исходящих от раскаленной дороги потоков воздуха. Кажется – по стеклу текут струи дождя. Обман, мираж…

Тихоня был он, Шурка, на гражданке. Не шастал «по бабам», как говорят. Все больше о смысле жизни думал. А теперь вот думает: устроят духи засаду на перевале или не устроят. Устроят – и не будет у него ни ухаживаний, ни поглаживаний. Дурак он был – строили ему девчонки глазки до армии. И в любовь не верил, хоть и нравилась ему соседка. Ну и что – вся жизнь впереди! Все еще будет! «Ждут их там, впереди, духи или нет?..»

* * *

Тишину комнаты разогнал по углам громкий звон будильника. Разрушив крепкий Шуркин сон так немилосердно, что показалось: сама преисподняя с ее адской кухней открылась перед ним, поглотила его и уже не выпустит никогда из своих жутких глубин.

Нет, это невозможно! Звон будильника терзал Шуркины уши так, точно вбивал в них огромные гвозди, раскаленные докрасна и острые.

Все его существо восставало против такого насилия над тишиной такой уютной комнаты и его личным, Шуркиным, покоем. А противный звонок все не унимался и трещал, трещал словно чего-то требовал от Шурки.

Шурка уже готов был прихлопнуть ладонью кнопку, стукнув ею по будильнику, точно по доминошному столу костяшкой, но раскатистый звон прекратился так же неожиданно как и начался. И опять тишина, умиротворяющая и убаюкивающая стала обволакивать взбудораженное сознание.

Лежа так, в полудреме, Шурка стал ругать себя за то, что не может почему-то встать быстро и одеться. И ругательства были все слова крепкие, которые вслух приличные люди стараются не употреблять. Порядочно распалившись, выдав самому себе все те выражения, которые он знал и которые пришли ему, еще сонному, на ум. Потом он некоторое время полежал, прислушиваясь к себе – как повлияла его самокритика, стал уговаривать себя уже по-хорошему, почти ласково.

Это возымело больший эффект – ласковое слово и кошке приятно! Он пошевелился, повернулся на спину и потянулся длинно, упершись ногами в диванную спинку, бросив в сторону руки. Хитрый мозг стал работать. Подумалось: а не рано ли он поставил будильник. Ведь еще так темно. Шурка опять открыл и закрыл глаза. Появилось желание поставить сигнал еще раз, сдвинув тот на полчаса вперед – «всего на каких-то полчасика! За полчаса можно отлично выспаться», – подумал Шурка, – и от того, что он попадет на водохранилище на полчаса позже, ничего страшного не будет».

Потихоньку Шурка приходил в себя, очухиваясь от сонно-морфейного тумана. И опять начал злиться на себя: «Собрался на рыбалку, так вставай, и нечего разлеживаться!»

Он много раз собирался съездить на водохранилище. Но все откладывал. И вот теперь собрался. Собрался потому, что осенью ему нужно будет идти в армию, и оставшиеся два-три месяца нужно было потратить так, чтоб там, в армии, было что вспомнить. Он, конечно, будет вспоминать речку, текущую рядом с их дачным поселком, но тянуло его на «большую воду». Хотелось увидеть «Московское море» – Иваньковское водохранилище, уплыть по нему далеко на лодке, и может быть наловить крупной рыбы.

Борьба со сном все еще происходила внутри него. Он открыл глаза, выискивая хоть какой-то отклик слабого света в окошках, – ан нет: темнота поглощала все пространство комнаты без всякого намека на рассвет. Что-то еще произошло в будильнике, он еще раз чуть тренькнул из последних своих сил и замолк, уже совсем обессиленный; точно пожаловался: мол, я сделал все, что мог. А Шурка, растроганный этим его последним героическим выдохом, стал торопить сам себя – скоро рассвет, а ему еще крутить и крутить педали.

Ранний летний рассвет был близок. Рыба ждать не будет. Он нащупал штаны на стуле, встав, натянул их, громко в этой предрассветной тишине вжикнула молния. Он потянулся, раскинув руки в стороны, выгнув дугой спину, казалось, чувствуя, как шевельнулись, потершись друг о друга все хребтовые позвонки.

Вода из умывальника смыла остатки сна. Шипел на плитке чайник. Одеваясь, Шурка перебирал в голове, все ли он взял.

Все в общем-то было собрано с вечера: велосипед стоял под окном, лодка в чехле привязана на багажнике, удочки – к раме; сумка с провиантом, с прикормкой для рыбы, с рыболовными снастями – висела на руле. Закипел, выстрелив струей пара чайник. «Все. Теперь спокойно пью чай и еду», – сказал себе Шурка, настраивая себя на необыкновенное путешествие.

Ворота дачного кооператива были затворены. Шурка скинул цепь с крюка, и правая створка их бесшумно распахнулась. Было все еще темно. Но чувствовалось: вот-вот темнота эта начнет сереть и новый день вступит в свои права. Светлый песок на дороге не давал свернуть в кювет, показывая путь, шуршал под колесами. Ночная тишина стояла еще вокруг. Настоянный на разнотравье воздух упруго толкался в лицо. И было так хорошо точно плыть в этой густой ночной тишине, вдыхая полной грудью запах лета, буйно цветущих в полях цветов.

Повернув на асфальт – нужно было доехать до деревни, там был подвесной мост через реку, – Шурка увидел: слабый свет пробивался на востоке – неверный, размыто-серый, точно кто зажег там, за краем земли, огонек. Тот тут же медленно стал расширяться, и вот уже полоска неба над горизонтом засветилась ярче, ярче. Края ее все больше растекались в стороны, а средина стала приподниматься, расти вверх светлым пятном. Все еще было темно вокруг, но темнота эта была уже не черной и ночной, а серой, предрассветной, чуть растворившей в себе немного белой краски. Фары встречной машины, спешащей куда-то в такую рань, ослепили Шурку. Та промчалась мимо, обдав Шурку теплым встречным воздушным потоком, сорванным с так и не остывшего за ночь асфальта.

Через полкилометра Шурка въехал в деревню. Дома ее, стоявшие по обеим сторонам дороги, еще спали. Ни одного огонька не горело в окошках. Под деревьями, во дворах еще путалась в стволах и листве кустов ночная тьма, и только макушки их и крыши домов в рассветной стороне выделялись на фоне светлевшего неба темными контурами. Черное пятно шевельнулось у забора, испугав Шурку. Потянулось, изогнулось в середине, растопырив щупальца и, зевнув, взвизгнуло. «Собака?!» Огромная псина, длинно потянувшись ото сна, сделала два шага в Шуркину сторону, посмотрела на него, потянула носом воздух, выставив острую морду – кто, мол, тут катается в такую рань. Легла, свернувшись в комок, и опять задремала тут же у дороги. Была она большая, дворняжьей породы, не то рыжего, не то коричневого окраса.

Проехав с полдеревни, еще спящей беззвучно, Шурка свернул к реке, остановился, вглядываясь в темную пропасть перед собой. Высокий речной берег обрывался у самых Шуркиных ног, тонул где-то далеко внизу в невидимой воде. И только подвесной мост, перекинутый на другой берег, был виден. Двумя тросами и деревянной дорожкой тянулся, изогнувшись над этой бездонной, казалось, пропастью.

Шурка вкатил на него велосипед. Сделав несколько шагов, ощутил, как доски под ним плавно качнулись, словно живые. Стараясь ступать как можно мягче, он заглядывал за край этой зыбкой переправы вниз. Воды не было видно. Темная пропасть была под ногами. Не то всплески, не то вздохи доносились оттуда. Рыба ли то была, вода ли так дышала, а может водяные и русалки встречали рассвет, готовясь уйти на покой после ночного своего гульбища? Верить в них Шурка, конечно, не верил, но все же ему стало не по себе. Холодок пробежал по спине. А кто их знает? Не зря же в сказках так много сказано про ту нечистую силу.

 Мост под ним качался, точно на волнах, и взгляд то и дело цеплялся за спасительный дальний берег. Тот чуть светлел, поверху кутаясь в легкий, выстывавший из воды туманец. Прохладные воздушные струи поднимались от воды, охлаждая согретое ездой тело. И хорошо пахло речной свежестью, водорослями и еще чем-то неопределимым.

Вот она – сказка бытия, подумалось Шурке, впитывающему жадно и все те запахи, и ту, рисовавшуюся перед его глазами рассветную картину. От сна не осталось и следа, и был он возбужден и этой загадочной тишиной и покоем, и уже пробуждающимся днем, еще только рождавшимся на его глазах…

Наконец он ступил на берег, ощутив под ногами земную твердь, и оглянулся, словно не веря, что он ступил опять на землю, что не провалился в бывшую под ним секунды назад темную пропасть. И глубоко вздохнув, точно ожидал впереди и других, еще больших чудес, пошел вперед.

Через поле тянула грунтовая дорога. И если бы не светлеющее впереди и все разраставшееся пятно, трудно было бы ехать по ямам да колеям, накатанным тракторами.

Встававшее солнце, дорога, бегущая под колесами, теряющаяся впереди в зелени поля, как-то по особенному радовали Шурку. Точно мир впервые открывался перед ним – первозданный и девственный. И то, что вокруг не было ни души, делало этот мир его собственным. Только для него одного всходило солнце, освещая все вокруг. Теплые лучи его, хоть и ранние и косые еще, уже грели Шуркино лицо. И от ночной прохлады не осталось и следа. Только чуть поскрипывали, нашептывали что-то Шурке педали, шуршали по песку колеса, изредка натыкаясь на камни, выбивая их из-под себя. Травяное поле сменилось кукурузным. Окружило Шурку высоким частоколом крепких, тесно приткнутых друг к дружке стеблей, точно в зеленый коридор въехал Шурка. Запахло кукурузными початками, еще только рождавшимися, тонкими отростками от стеблей.

Лиса выскочила на дорогу, замерла, прислушиваясь, чутко поводя ушами, точно локаторами по сторонам. Услышав какой-то шум на дороге, посмотрела на Шурку, определяя для себя степень опасности от такой встречи. Выставила круглые, хитрые свои глазищи, потрусила не спеша впереди Шурки, метя пушистым хвостом оставляемый след. Изредка оглядываясь, нырнула в кукурузные заросли – только ее и видели.

«И вовсе она не рыжая, а какая-то палево-серая, – подумалось Шурке. – А на таком же сером хвосте – белая кисточка».

Кукурузное поле кончилось, и опять перед Шуркиным взглядом возникло необъятное поле, на котором уже начали косить траву. Она лежала в длинных ровных валках, уже подсохшая, и тянулся от нее густой аромат разнотравья: сенной и сладкий. Дальше поле пересекала дорога: видна была ее гравийная насыпь. А за дорогой опять поле, и уже где-то совсем далеко тянулась темной чертой полоска леса. Справа подбегала к краю поля река. Проглядывая меж кустов блестевшей на солнце водой, сопровождая Шурку, точно не хотела отпусакать от себя. Наконец широким плесом свернула в сторону от дороги, открывшись целиком широкой поблескивающей полосой, простершись до следующего своего изгиба, скрывавшего ее от глаз.

 Полевая дорога вылезла на грейдер – песчаногравийную дорогу. Шурка повернул налево и нажал на педали. Ему еще надо было проехать километра три. Солнце неумолимо тянулось ввысь – и нужно было застать рыбацкую утреннюю зорьку.

Появилась на дороге пыль, от долгого отсутствия дождя и от стоявшей жары толстым слоем… Тяжело стало крутить педали. Колеса тонули в ней, точно в воде, выбрасывая за собой пыльное облако, оставляя за Шуркой пыльный узкий и низкий шлейф долго не оседающих мелких частиц. Листва деревьев у самой дороги была под цвет пыли – грязно-желтой и Шурка подумал, что если сейчас навстречу ему или попутно промчится машина, то он станет такого же цвета, что и листва. И задохнется, погрязнет под толстым слоем. Но машин не было – ранним утром никто никуда не торопился, не пылил по дороге. Наконец пыльный участок закончился, дорога пошла укатанная, и стали видны крыши домов другой деревни.

Слева, густо заросшее высокими деревьями, было кладбище. Ограды и памятники подбирались к самой дороге. Сквозь густую листву он увидел церковь, словно спрятавшуюся, среди густо обступивших ее крон деревьев. Хоть и была она не маленькая, но неприютная, заброшенная. И если бы Шурка не спешил так на водохранилище, то зашел бы внутрь. Почему-то заброшенные храмы интересовали его больше, чем действующие. Была в них еще та стародавняя старина, не испорченная современной реставрацией. И когда он заходил внутрь, переносился в давние-давние времена. Хотя картина внутреннего убранства порой удручала. Но уж если сохранялась роспись на стенах и на сводах, тут уж он переносился на сто лет назад, а может больше, и намоленность того времени окутывала его, отрешая от нынешнего времени. Казалось, окружали его те давние прихожане, что и молились, наверно, истовее теперешних, и вера та была покрепче. И хоть не было ни свечей зажженных, ни напевов хора, торжественность момента возникала внутри. Вроде и впрямь была тут служба. Нет, не объяснить что снисходило на него. Но что-то настоящее… А может, Божья благодать?.. И тут уж – вопрос: «Как это, господа, расходиться мы ведь еще о существовании Бога ничего не решили». Вот и реши, если строили-строили тыщу лет, потом рушили, взрывали, и грешная русская душа смотрит вверх с надеждой на избавление и на прощение. В душе Он или на небе, милует больше или карает, пускает ли в свое Царствие Небесное за последней для человека чертой... И, проехав уже и кладбище, и церковь, Шурка крутит педали, спиной точно чувствуя божественный с колокольни взгляд: «В чистилище его за его неприкаянность, за бесовские мысли, коих в его голове – тьма тьмущая». Не убежать, сколь ни крути резво педали. Неуютно шныряет змеевой холодок по спине под рубахой.

Над прудом поросшим вкруг камышом, кружили с криком чайки. Всполошившись стали пикировать над Шуркой, норовя клюнуть в голову. Чем-то он им не понравится, чем-то нарушил их покой.

 «Архангельское», – прочитал Шурка на указателе. И справа и слева от дороги пошли деревянные, приземистые дома. Залаяла во дворе собака. Другая, через дорогу ее поддержала. Собак Шурка боится. В детстве его тяпнула за ногу соседская Дунька ни с того ни с сего – неделя в больнице, уколы в живот – жуть. Но эти погавкали для виду, для хозяев, и замолкли. «Вот и ладно, вот и умницы», – подумал Шурка с досадой поглядывая на поднявшееся уже на добрую сажень над горизонтом солнце.

 Промахнув мигом деревню, Шурка пересек трассу – асфальтовую дорогу – и увидел указатель «Домкино». Ну, теперь прямо, и где-то там – огромный водоем,он же – Московское море, он же – Иваньковское водохранилище. Отворот в деревню. «Смешное название: то ли жила тут когда-то баба по имени Домка, то ли размещался Дом кино, что вряд ли», – крутит педали Шурка, и ему уж невтерпеж увидеть водную ширь. Опять мелькает по сторонам кукуруза, вымахавшая по хорошей погоде под два метра. И наконец стала блеском проглядывать среди деревьев водная гладь рукотворного моря, заливом глубоко врезавшегося в сушу. Стояли на берегу палатки, но не видно было людей. Шурка подумал, что все рыбаки опередили уже его, уже сидят на лодках вдалеке от берега, тягают его, Шуркину рыбу. А дорога тянулась дальше и Шурка катился вдоль берега, с любопытством ожидая, куда та выведет. Скоро дорога уперлась в ворота преграждавшего путь забора. Не доезжая, он свернул по дорожке в лес. Перерезанная оголенными корнями высоких берез и сосен, та скоро вывела Шурку к берегу.

На берегу, прислоненные друг к другу в ряд, стояли мотоциклы. Хромированные детали их блестели на солнце, причудливо изогнутые рули, как рога, торчали в разные стороны сцепившись друг с другом, точно в каком-то оленьем бойцовом поединке. «Путешествуют, – подумал Шурка, – а сюда свернули на ночлег». За мотоциклами, у кустов на берегу, стояла палатка. «Дрыхнут, – весело опять подумал Шурка. – Им рыбалка не нужна. Им дорогу, шум мотора, скорость подавай, чтоб ветер в лицо». Подход к воде здесь был хороший, но не хотелось ему никого будить, и он повернул вдоль берега: авось найдется место.

 Тут молния на палатке вжикнула чуть слышно. Отодвинулся в сторону полог, и из чрева матерчатого дома показалось заспанное лицо. Прищурив глаза от яркого света, привыкая к нему, несколько секунд оно висело в щели выхода. И Шурка увидел – это была девчонка. Она моргала смешно глазами, жмурилась от яркого света. Наконец, очнувшись ото сна, вылезла из палатки, встала на ноги, потянулась, сладко зевнула широко раскрыв рот, прикрыв глаза.

Шурка застыл, рассматривая ее. Была она в общем красивая. И сиюминутная оторванность ото сна не портила ее лица, а скорее было в нем что-то первородное и чистое. И волосы светлые и пушистые, разбросанные по плечам… Был бы Шурка поэтом, он, наверно, описал бы и лучше и точнее это неожиданно появившееся перед ним создание. А сейчас он просто замер, не в силах оторвать взгляда от ее лица.

Футболка еле прикрывала ноги – сверкнули, споря с рассветным светом, стройные бедра. На плечи была накинута куртка. Не заметив Шурку, «Аврора» (а как  иначе, появилась-то она перед ним на утренней заре) чуть отступила от палатки и… тут увидела Шурку и шмыгнула в кусты.

Образ богини утренней зари разрушился в Шуркиной голове. Был он смущен, потому что успел уже влюбиться в то возникшее перед ним так неожиданно прелестное создание, заставившее забыть и про рыбу, и про все на свете. Наверно, так был потрясен Адам, увидев первый раз Еву.

Был Шурка молод и платонически влюбчив. Каждая встреча казалась ему встречей с самой судьбой, и знал точно – все еще впереди, а потому и не грустил при каждом расставании, и каждый раз шел вперед; впереди – целая жизнь!

Дальше тропинка упиралась в высокий бетонный забор. За ним в просвет между плитами видны были здания: двухэтажные дома, еще какие-то постройки. Скорей всего, была это какая-то база отдыха или что-то в этом роде. Он повернул налево, и вот оно – водохранилище-море. Широкий залив блестел спокойным водным зеркалом. Вода у ног чуть колыхалась, мягко тыкаясь в песчаный берег. В прозрачной воде резвилась рыбья молодь, то резко пускаясь от кого-то наутек, то замирая, будто прячась, приникая тонким тельцем к дну. Дальний берег тонул призрачно в тумане, загадочно темнея, еле видимый, а справа и слева, посреди необъятной водной шири, — два острова. Небольшие, заросшие деревьями, они казались высокими зелеными горами.

Берег был песчаный, пологий и Шурка не стал больше терять времени. Он прислонил велосипед к забору, быстро отвязал и стащил с багажника лодку, отвязал удочки. На него тут же с визгливым гулом набросились комары — на берегах любого водоема они всегда обитали в неимоверных количествах. Шурка отчаянно взмахивал руками, вертел головой.

При каждом нажатии насоса клапан внутри лодки громко. недовольно и жалобно взхрюкивал. Подумалось – эти всхрапывающие звуки разносятся по всей округе, пожалуй, перебудит он сейчас тех путешественников-мотоциклистов и встреченную девчонку, опять забравшуюся в палатку и, наверно, уже заснувшую. Но все давил-давил ступней округлую выпуклость насоса, пока наконец бока лодки не поднялись, не округлились упруго, приняв свои нормальные очертания. И опять его обступила тишина, прерываемая лишь писклявым гудением комаров – уж вовсе распоясавшихся, собравшимся над ним огромной кровожадной разбойной шайкой.

Шурка быстро столкнул лодку на воду, скинул ботинки, покидал в лодку весла, удочки, сумку. На корму аккуратно положил велосипед – оставит его на острове.

Забрел по щиколотки в воду, сел в лодку, оттолкнулся веслом от дна. Днище лодки прошуршало о песок и через секунду уже мягко, неслышно скользило по воде. Дно побежало под Шуркой медленно, откосно спускаясь в глубину, и наконец исчезло под темной толщей воды. Исчезли и комары. И тут только Шурка огляделся спокойно вокруг, ощущая легкое покачивание лодки, глядя на удаляющийся берег и будто прощаясь с ним. Плеснул в лицо водой, смывая зуд от комариных укусов, чувствуя себя, как беглец, оторвавшийся и скрывшийся от шайки напавших на него бандитов.

Теперь он увидел продолжение берега, скрытого забором. Метрах в ста от него, уткнувшись носами в прибрежный песок, стояли лодки, около десятка. Дальше виднелась пристань – нависшие вдоль берега над водой мостки с пришвартованными к ним катерами с навесными моторами. А еще дальше вылезал в залив пирс – бетонный настил на сваях. У него, прислоненный к стенке, стоял и вовсе большой катер – раза в три-четыре больший по длине, чем те, что стояли ближе к берегу. Весь синий и с белой полосой вдоль борта.

Шурка вдохнул полной грудью воздух, напоенный водной свежестью, напитанный, казалось, запахом простора, свободы и дальних странствий. Был бы у него катер, как тот вон, пришвартованный у пирса, – рванул бы он вдоль по заливу, а там, выйдя на простор, по Волге поплыл бы в сторону Твери.

Он вдел весла в уключины, с плеском сделал первый гребок, второй, третий. Взял курс на видневшийся вдалеке бакен. Сильно, вкладываясь, шумными пенистыми гребками толкая лодку вперед, смотрел, как удаляется все дальше берег, на котором искусали его черти-комары, где спали еще байкеры в своих палатках.

Остался с правого борта бакен, точно поплавок у гигантской удочки, сидящий в воде, показывающий не то глубину, не то мель под собой. Скоро Шурка догреб до островов, оказавшись между ними. Стал всматриваться в дальний берег, все еще сине темневший, но уже отбросивший от себя серую пелену тумана.

Шурка свернул к левому острову, стал высматривать открытое местечко, чтоб причалить и выгрузить велосипед. Все больше им овладевал азарт рыбалки. «Не может быть, чтоб ему не повезло! Не может быть, чтоб здесь не ловилась рыба! Должна, должна быть!» – уверял себя Шурка и вглядывался в воду за бортом – сверху подсвеченную всходящим солнцем, а в глубине непрозрачную, темную. И вдруг он увидел рыбину, плывущую поверху, ее спину, зигзагами резавшую поверхность воды. Была она, наверно, поранена или больна чем-то, потому что не уходила в глубину, а так и продолжала плыть поверху. Шурка в азарте схватил подсачок, взятый им на всякий случай – а вдруг попадется крупная рыба. Гребнул веслами к плывущей в сторону от него рыбехе, но та, почуяв опасность, свернула от лодки, быстро поплыла в другую сторону и Шурка так и не смог поддеть ее сачком, посмотреть что с ней. Он ругнул себя за этот ненужный азарт, за бесполезную погоню. Развернул лодку и опять поплыл к острову.

На острове длиной метров сто и метров пятьдесят в ширину часто росли высокие березы, по кромке берега густо, чуть не из воды, росли кусты, а от берега, в воде полосой – стенкой тянулся тростник. Шурка подгреб ближе. Кувшинки цеплялись своими стеблями-шнурами за весла, кое-где торчали из воды коряги, норовя проткнуть лодку, а местечка, чтоб высадиться на берег видно не было. Колесо велосипеда, опущенное в воду, оставляло за собой полоску расходящейся в стороны воды. А Шурка все высматривал и высматривал место: «Не может быть, чтоб никто тут не причаливал. Не необитаемый же он! – думал Шурка, – и я сам не Робинзон». Хотя, может и хотелось ему быть сейчас и Робинзоном, и чтобы остров был и впрямь необитаемый. Наконец в стене тростника прорезалось окошко, показался светлый песчаный берег. Шурка, обрадовавшись, причалил, прошелестело по песку днище. Он ступил босыми ногами в воду, приятно ощутив ступнями мелкий песок и прохладу охватившей их воды. Стянул велосипед, вещь абсолютно бесполезную на острове, выбрел на берег, прислонил его к березе. Здесь никто его не возьмет, и теперь уж можно спокойно заняться рыбалкой.

Далеко от острова он отплывать не стал. Бросил весла, привязал к шнуру кирпич, сразу привязал второй, заякорился меж ними. Торопился. Невтерпеж было кинуть удочку. И вода, манившая своей темной глубиной, казалось, пахла рыбой. Большой, разумеется, и даже вовсе огромной, думалось Шурке. Он так долго собирался на большую воду, что рыба должна понимать это и чувствовать. В мыслях будто уговаривал рыбу Шурка, чтобы шла ему на крючок.

Странное чувство испытываешь, когда находишься на воде, – чувство неопределенности, и некоторое бессознательное беспокойство. Ведь ты с поверхности не видишь, что творится там, внизу, а тебя со дна очень даже хорошо видно. И даже любая самая маленькая рыбешка, глядя на твою глупо уставившуюся в воду физиономию, наверно, с неприязнью думает – и чего этому ненормальному здесь нужно. Не говоря уж о крупной хищной рыбе. Та то точно думает – эх, попался бы ты мне здесь, на глубине. Конечно, попавшись на крючок все они (рыбы) понимают, что к чему. А до того – нет, не понимают. И все смотрят: кто с любопытством, кто со злостью что вторгся ты непрошено в их исконную стихию.

Такие примерно мысли бродили в голове у Шурки, когда вглядывался в глубину перед ним.

 Он нащупал в сумке пакет с прикормкой – кашей, сваренной из разных круп, приправленной подсолнечным (для запаха) маслом, бросил несколько комков за борт, наблюдая, как те медленно скрылись в глубине. Вытащил из чехла удочку. Не зимнюю и не летнюю – самоделку, собственной конструкции. Кусок бамбукового колена с примотанной к нему изолентой катушкой. С кивком на конце, сделанном из пластмассового хомута-полоски. «Ха-ха, – ухмыльнулся про себя. – Да такой удочкой… Вся рыба моя».

Вспомнился Селигер, куда брал его отец маленьким пацаном и где вот так же сидели они вдвоем в лодке, уплыв далеко от берега, и тягали по очереди один за одним подлещиков. Может, потому и рванул он сюда, чтобы вспомнить то, детское…. А может, сами воспоминания жили тихо в нем и наконец, пробудившись, погнали Шурку на эту рыбалку: именно на лодке, на большой воде, как было когда-то. Только не было рядом отца, улыбающегося, насаживающего червя на Шуркину удочку – тот только что с визгом вытащил очередного подлещика…

Черви резво разбегались под Шуркиными пальцами. Насадил попавшегося на мормышку и – «ловись рыбка большая и маленькая» (лучше, конечно, большая), бросил наживку за борт. Отматывая леску, прикидывал глубину. Метра три. Выходило, метра три было под Шуркой. «Так-так-так! Что-то там, на глубине?» Кивок упруго пружинил. Всходившее все выше солнце превратилось из красного в ярко-желтое, пригревая косыми лучами Шуркино тело, освещая дальний берег, хорошо теперь видимый, так же поросший лесом. Но смотреть на рассветное это чудо было уже некогда. Кивок дернулся раз, клюнул к воде, и Шурка, не веря еще в первую поклевку, вообще где-то глубоко внутри сомневавшийся, будет или нет клев, дернул вверх бамбук, почувствовав там, на конце лесы, сопротивление рыбы. Перебирая руками леску, Шурка выудил на поверхность окунька, полосатого, красноперого – горбатого крепыша. Окунь всегда жадно хватает наживку.

От первой поклевки, от выуженной первой рыбехи все в Шурке замерло. Все мысли, все воспоминания исчезли разом. Он видел только темный кружок воды перед ним, на фоне которого белел кивок, который мог дернуться поклевкой в любую секунду. Все остальное теперь: и дальний берег, и гладь воды уходящая вдаль и манившая его взгляд еще минуты назад, и солнце, и воздух – все перестало существовать для него. Так, наверно, просыпается в человеке что-то первобытное, когда он попадает в первородную среду, когда забывает все, что дала ему цивилизация, и лишь инстинкт охотника пробуждается в нем, инстинкт его предков – первобытных людей, для которых охота была их жизнью. И всякая неудача в охоте или в рыбалке могла обернуться голодной смертью.

Скоро он вытащил еще окунька. Потом небольшого подлещика. Потом подлещика покрупнее. И заметил – из глубины около лодки стали подниматься выныривать из воды пузырьки воздуха. Тут и там, и у борта и дальше. Это подошел на прикормку косяк рыбы. Подлещик — он всегда роется в иле, выискивая мотыля и другой иловый корм. И тут уж вовсе поклевки пошли одна за одной. И Шурка только успевал снимать с крючка взбрыкивающих боками больших подлещиков, опускать их в привязанный за бортом садок, стирать с рук остающуюся от них слизь. И такой азарт играл в Шурке, что ничего другого не существовало внутри него. Хоть гром над головой бей!

Солнце уже высоко поднялось над головой. Все вокруг стало другим. Вода посветлела, и видна стала в ней мелкая взвесь – не то ила, не то каких-то мелких живых существ. Течением их медленно тянуло вдоль залива к берегу. Ветерок стал гулять вдоль залива, тревожа, покачивая верхушки берез на острове, набегая на прибрежный тростник, колышемый волнами. Вся листва – и тростника, и кустов, и деревьев – из темно-зеленой стала светло-изумрудной посверкивающей игристо под ветром на солнце. И над всем этим висело высокое синее-синее небо.

Скоро клев затих. Шурка положил удочку на борт. Все тело устало от напряженной позы в ожидании поклевок. Он потянулся, раскинув руки в стороны. Хотелось встать, размять ноги. Но не так-то просто встать в резиновой лодке. Дно ее – как болотная зыбкая топь, ходит под ногами – попробуй удержись, не свалившись за борт! Кто ловил с резиновой лодки – знает.

Соскользнув со скамейки он завалился на спину, голову положил на резиновый валик борта. Закрыв глаза, расслабленно лежал, ни о чем не думая. Так было хорошо ему, так славно.

Набегавшие волны мягко, как зыбку, покачивали лодку. Солнце ласково пригревало. Оно было по-летнему жарким, но набегавший ветерок и водная прохлада смягчали его жар. А вокруг – ни души, точно повымерло все. Лишь чайки изредка проносились высоко над Шуркой. Что-то кричали на своем птичьем языке. Не то радость была в их голосах, не то печаль. Слишком пронзительны у чаек крики. Слышен в них призыв к дальним морским странствиям, что ли. А может, что иное, известное только им одним. И Шурке кажется – один он на всем белом свете, качается неприкаянный на волнах, плывет неизвестно куда по морю жизни, и куда его вынесет и вынесет ли вообще куда-то быстрое это течение …

Переметнувшаяся через борт вода, окатив его, вывела Шурку из расслабленного оцепенения. Усилившийся к полудню ветер гнал вдоль залива высокие волны. Лодка с трудом удерживалась теперь на «якорях», и каждая из набегавших волн, вспениваясь по загривку белыми барашками, норовила перекатиться через борт.

Шурка смотал удочку, вытащил садок из воды, оглядел порядочный свой улов. Вытащил якоря, смотав бечеву. Лодку тут же подхватило течением, ветром, понесло от острова. Шурка схватился за весла, погреб к острову. Волны с брызгами упруго били в борт, и Шурка ловил-считал взглядом девятую – самую большую.

На острове было тихо. Ветер терялся в прибрежных зарослях и только слабо шумел в макушках берез, где-то высоко над головой.

Шурка затащил лодку на берег. Постоял немного, привыкая к береговой тверди. Чувствовал, как его все еще покачивает, точно на волнах.

Остров был, конечно, обитаемым. Видно было – появлялись здесь люди – такие же, как Шурка, рыбаки. Меж стволов берез, на полянке выделялось черным выжигом кострище. Бревна-лавки квадратом выложены вокруг него. Квадратами была примята трава – места под палатки. Прислонены к стволу березы колья-растяжки. И даже веревка для сушки белья протянута меж стволов.

 «Хорошее место для современных Робинзонов», – подумал Шурка и обрадовался, что сейчас здесь никого не было. Стало быть он сейчас полновластный здесь хозяин.

Он обошел остров вокруг, перелезая через поваленные стволы деревьев, обходя кое-где топкие места – невысоко тот стоял над уровнем воды. Так, наверно, обследовал свой остров дефовский Робинзон. Не найдя ничего примечательного, вернулся к лодке. Стал потрошить рыбу. Было жарко, и нужно было ее засолить, чтоб не пропала. «Хорошо, что захватил соль». Он потягал в руке пакет с рыбой, определяя на вес. «Отличный улов!» Присел на бревно. Отсюда ему видна была лодка, часть берега – полоска песка, уходящая плавно в воду, огороженная с двух сторон стенками тростника. Волны, косо катившиеся с открытой воды, здесь слабели, напорный бег их терялся во множестве тонких стеблей, и вода у берега была спокойной, лишь чуть колебалась, смачивая береговую черту и отступая неровно. И был виден кусок дальнего берега…

Если бывают на свете покой и тишина, помимо кладбищенской, конечно – та не в счет, то вот они – и покой, и тишина окружали сейчас Шурку. Чудом хранимые на этом острове, окруженные водной стихией. Покой и тишина точно жили здесь, дышали своим особым воздухом, отгороженные от всего окружающего прибрежными кустами, деревьями. А ведь когда-то было здесь поле, до постройки плотины, до затопления. И ходили люди, и паслись, наверно, коровы. Чудно! По будущему дну ходили и не знали, что ходят по дну будущего моря. И ветер, разгулявшись, треплет-качает теперь не травы, а катит над полем волны. И травы те покрылись уже давно илом. И только два островка, две возвышенности не поддались, не сдались воде.

 «Чудно!» – опять думает Шурка. И опять ему хочется рвануть вдоль по заливу, к руслу Волги. Но разве рванешь на резиновой лодке – маленькой, тихоходной – против волн, против ветра. Он прислонился спиной к березе и представил, как бы он поплыл вдоль залива, будь у него большой катер. Где-то в глубине урчит мощный двигатель, высокий, острый нос, играя, рассекает набегающие навстречь волны, ветер бьет в лицо, будто кричит ему, что-то хочет сказать и даже посвистывает в ушах от его сильного напора. Берега зеленые, заросшие бегут вслед катеру, не успевают, отстают, остаются далеко позади. Картины-пейзажи сменяют друг друга и отдаляются – вправо и влево. Залив все ширится и ширится, и уже берега его плохо видны, потому что катер выходит на волжский простор. Одна вода вокруг, бесконечная, как небо над ней…

Покой и тишина убаюкали Шурку, закрыли ему глаза. Голова склонилась к плечу. Заснув, он сам стал частью покоя и тишины, его окруживших. И только сон будоражил его сознание, потому что был Шурка натурой впечатлительной и чуть нервной, и все окружающее отпечатывалось в его памяти, всплывая во снах – еще почти детских, чуть наивных и чуть доверчивых.

Снилось ему – мчится он на мотоцикле. Ветер бьет ему в лицо. И дорога летит ему навстречу – блестящий на солнце ровный асфальт. Он не может понять – как так? Ведь он должен плыть на катере? Ведь он только что был на катере! Вода была под ним, и берега были – он точно помнит! А как он оказался на мотоцикле? Как? Откуда тот взялся? Он не помнит. Повернув голову, он видит – кто-то катит с ним рядом на таком же мотоцикле. Длинные светлые волосы полощутся на ветру. Ха! Да это та «аврора», чудное созданье, встретившееся ему на берегу, вспоминает Шурка, и ему становится весело, и он забывает про катер и про воду, и он уже не удивляется ничему. Только смотрит на девчонку, стараясь заглянуть ей в глаза, потому что не успел увидеть там, на берегу, какие у нее глаза. А теперь ему ужасно хочется увидеть, какие у нее глаза. И он видит их, потому что девчонка сама смотрит на Шурку. И взгляд у нее озорной, хитрый, с прищуром. А глаза блестят на солнце. И нельзя понять, какого они цвета. И все лицо — красивое, смеющееся – освещено солнцем… Потом ему снится рыба, огромная, лежащая на берегу. Она шевелит ртом, что-то говорит Шурке, но он не может разобрать, что. Он прогоняет ее веслом обратно в воду. И не может понять, куда делись дорога, мотоцикл и создание на мотоцикле, мчащееся с ним рядом. «Ну и ну!» Разбуженный этой загадкой, Шурка долго еще трясет головой, оглядывается бессмысленно вокруг. Наконец осознает, где он, и понимает, что ему всего лишь приснился сон.

Он рассмеялся громко, на весь остров, словно прогоняя и тишину, и покой. И над собой тоже – приснится же такое! Потянувшись, встав на ноги, почувствовал, что ужасно голоден. Достал из сумки хлеб, помидоры, вареные яйца, банку консервов – рыбных, в масле. Все это разложил на газете и стал жадно жевать. И было все вкусно – как бывает вкусна еда на свежем воздухе, – и медленно приходило насыщение.

Ветер шевелил верхушки берез. Сквозь листву кое-где пробивались солнечные лучи. Замысловатым прерывистым узором играли солнечные зайцы у Шуркиных ног. То исчезая, то вновь появляясь, светлые пятна скользили, прыгали с места на место по прошлогодней листве, по редкой траве, по стволам берез... По воде шла крупная волна, накатывала на прибрежный тростник и тот, вторя порывам налетавшего на него ветра, тоже колыхался зелеными мягкими волнами.

А Шурка думал, что осенью ему в армию, что долго не придется ему ловить рыбу и смотреть вот так беззаботно на воду, чувствовать это приятное одиночество, какое окружило его на этом острове Будущее представлялось ему чем-то огромным и неизвестным, и жизнь, как и всем молодым, представлялась огромной и длинной – как залив, как небо – высокое-высокое, синее, без единого облачка. И не видно было дальнего берега… И будет он где-то далеко от дома, мотая портянки, вспоминать вот это всё и, наверно, завидовать самому себе – сегодняшнему.

– Эге-гей! – подняв голову, громко крикнул Шурка. Чтобы остров запомнил его, чтобы осталось хоть что-то от Шурки здесь. И чтобы встретил его когда-нибудь этот остров опять – как старого знакомого. А что приедет еще сюда – Шурка не сомневался.

К вечеру ветер чуть затих, умерили свой набег волны – словно набегавшись друг за другом, наигравшись за день; бег их стал ленив и длинен, и не взбрыкивали они пенистыми озорными барашками над собой. Солнце, отработав свое, хоть и плыло еще высоко, умерило свой пыл, размытое знойным маревом, стало медленно спускаться, тянуло к горизонту, чтобы, спрятавшись за лес, потушить себя до следующего дня.

Шурка, побросав в лодку все, что было вытащено на берег, стащил лодку на воду.

Правя к берегу, он все смотрел на остров, как тот уменьшается с каждым гребком, и пенный след от весельных упругих быстрых движений тянулся, изгибаясь по ветру, к острову точно соединяясь с ним.

– Эй, рыбак! Много наловил?

Берег был близко. Шурка оглянулся. Две головы, словно мячики, качались на волнах, и он удивился этому голосу, точно отвык уже за целый день от людей, точно и впрямь долго прожил на необитаемом острове один. Не хотелось, ох, не хотелось ему сейчас с кем-то говорить, отвечать на такие вот никчемные вопросы, отрывать себя от мыслей бродивших в голове, – мыслей о вечности и мироздании, о том, что ждет его впереди и какой она будет, только начавшаяся для него жизнь.

 – Во какой неразговорчивый!

 И тот и другой голоса были женскими. Шурка увидел лица, обрамленные мокрыми волосами, весело глядевшие на него озорные глаза.

Нужно бы поискать другое место, чтобы причалить. Шурка хотел повернуть, поплыть вдоль берега. Но было уже поздно. «Будут смеяться ведь, чертовки. Такое вслед услышишь…» Шурка сделал несколько сильных гребков, и нос лодки мягко ткнулся, прошуршав по песку, в берег.

«Сначала Аврора, – Шурка вспомнил утреннюю встречу, – теперь эти… – он подумал-подумал, – русалки. Вот денек!»

А те резвились, стоя в воде. Плескали друг в друга водой, визжали по-девчоночьи, смеялись. Сверкали брызги над ними, вода вокруг них серебрилась от расходящихся в стороны волн. Теперь и ему стало вдруг весело. Заразили они его, что ли. Ведь одиночество – штука сама по себе, конечно, хорошая. Но и один всю жизнь не проживешь… Нет, не проживешь. Человек животное стадное.

Шурка вытащил на берег все из лодки. Оттер, смыл рыбью слизь с бортов. Вытащил лодку на берег, перевернул днищем вверх, положил ее на солнечное пятно меж деревьев. Огляделся. Палаток и самих мотоциклистов уже не было, точно привиделось ему все утром. Лежала на берегу одежда купальщиц, распахнуто покрывало, на нем журнал, очки. Вокруг пахло соснами – смолой, хвоей, корой. Нагретые за день, они делали воздух вокруг густым, каким-то пряно-здоровым, и под ногами шуршала опавшая хвоя и с хрустом вдавливались в песок прошлогодние шишки.

Нужно было ждать, когда лодка просохнет. И время опять словно остановилось для него, обволакивая, словно густым сосновым ароматом, своим покрывалом. Ход времени беспрерывен и ровен, но иногда и оно останавливается на несколько мгновений, замирает даже секундная стрелка на его отлаженно-безупречных часах, не слышно стука часового механизма, а со временем замирает пространство вокруг. И лишь потом, словно спохватываясь, оно запускает свой механизм, начинает бежать еще быстрей, как поезд, нагоняющий расписание так что начинает бросать в стороны вагоны. «Вот такая петрушка», – думает Шурка. Для него время сейчас остановилось.

Солнце повисло над островами, светило в глаза наклоненными своими лучами. Из воды выходили русалки. И вправду – русалки, показалось Шурке. Потому что солнечный ореол окружал их фигуры. Вода серебрилась переливчато на их коже, и мокрые, спадающие на плечи волосы тоже были серебристого цвета. Сказка, начавшаяся для него там, в предрассветном темном речном провале над мостом, продолжалась.

«Русалки» оказались молодыми девушками. На вид они были чуть старше Шурки; совсем на немного, может на год, на два. Их обнаженные тела – были они в открытых купальниках – были куда лучше русалочьих. Впрочем, русалок Шурка, конечно, никогда не видел, а только читал о них в книжках.

 Фигуры девушек были по-женски стройны. Легкий загар покрывал их кожу, все еще серебрившуюся от капелек воды. И Шурка смотрел на них не отрываясь, что было, наверно, не хорошо, неприлично.

Они взяли полотенца, стали вытирать лица, волосы, оказавшиеся вовсе не длинными и не русалочьими, как раньше показалось Шурке.

Одна из них, у которой волосы были светлей, чем у подруги, увидев широко раскрытые Шуркины глаза, чуть наклонив голову, улыбнувшись опять спросила:

– Чего поймал-то?

– Вот! – показал Шурка, раскрыв сумку. От близости склонившимся перед ним над сумкой женских фигур (сначала взгляд его уткнулся в разрез купальника, метнулся в сторону, остановившись на сережке в ухе той, что была потемней) румянец выплыл на его щеки.

– Ого! – воскликнула темноволосая, посмотрела озорно на Шурку. – Куда тебе столько?

– Солить! Я уже засолил ее, чтоб не испортилась. – И улыбнулся: мол, знай наших.

– А жарить, жарить-то ее можно? – спросила светловолосая, откинув со лба нависшие волосы.

Скоро выяснилось, что светловолосая – это Татьяна, а другая – Ольга. Что учатся они в Твери в университете. Татьяна живет в Домкино – той деревне, которую Шурка проезжал утром, а Ольга приехала к ней в гости.

А Шурка рассказал, что у него на Сестре в Липино – дача, и скоро ему в армию.

– Ну, будем теперь спать спокойно! – торжественно, будто Шурка уже стоял где-то на своем боевом посту с автоматом в руках, сказала Ольга и они обе рассмеялись.

– Пишите письма! – пошутил Шурка и они опять засмеялись, теперь все вместе, втроем.

Потом они стали собираться домой. Солнце уже коснулось нижним краем дальнего леса правее островов. Ветер стих, и вода чуть колыхалась у берега, подсвеченная убегавшей к солнцу желтой дорожкой. Стали появляться комары – наступал их час. Татьяна с Ольгой стали переодеваться.

– Отвернись, – сказали они Шурке.

Он отвернулся, сидя на сухой хвое, глядя в глубь леса. Спиной чувствовал то запретное, что было сейчас за его спиной, еще им не познанное, бывшее частью того мира, в котором он жил. Куда там загадка: что есть под водой на дне мирового океана, пусть даже в самой глубокой его части. Загадка была у него за спиной – женское первородное, от Евы. И пусть он утром влюбился в Аврору. Теперь он был влюблен уже в обеих этих русалок, оказавшихся студентками университета.

– Можно! – крикнули они; и уже на одной из них был светлый легкий сарафан, на другой джинсы и футболка; а мокрые купальники висели на ветке, отделенные, снятые только что с молодого женского тела.

Шурка сначала посмотрел на висящие купальники, потом на девчонок и опять на ветку. А они, перехватив его взгляд засмеялись озорно, точно проделали хитрый фокус на глазах у Шурки. А может, лицо у него было такое, не то смущенное, не то любопытствующее, над которым они и смеялись. Заулыбался и Шурка. Ему захотелось подмигнуть им: мол видал он уже такие фокусы, и вообще, видал и не такое. Но глаз его, закрывшись, почему-то не хотел открываться. И он так и сидел с закрытым глазом.

На прощанье Шурка положил им несколько подлещиков в пакет – на жарево. Наказал, чтобы чуть вымочили их в воде от соли. Те ушли. А Шурка скрутил клапана с лодки, стал выгонять воздух из ее внутренностей…

* * *

 Лежа на горячем песке под колесом своего КамАЗа, раненный в грудь Шурка видел чужое афганское небо. Звуки боя уже не доносились до него. Оглохнув от близкого взрыва, он слышал только слабый шум, прерывистый и тонкий, будто комар пищал у самого его уха. Он помнил, как загорелся перед ним заправщик, ослепив первой вспышкой, как прошлась с глухим стуком пулеметная очередь по борту кузова, по кабине. Помнил, как звенькнуло стекло и что-то ударило в руку повыше локтя, скинув ее с руля, как нажал на тормоз, схватив автомат, успел выскочить из кабины. Увидел взрыв – и опять тычок, теперь уже в грудь…

 Небо… Как хотел он сейчас увидеть свое русское, голубое, высокое небо. А то чужое, что видел он сейчас, было не голубое, а какое-то желтое, застилаемое клубами черного дыма. Оно почему-то падало на Шурку, давило на грудь так, что было трудно дышать.

Вскоре и этого чужого неба не стало видно – он потерял сознание. И – о чудо! – он увидел, все же увидел вдруг небо – голубое, свое. Оно висело над Шуркой, подсвеченное встающим солнцем. А тело его покачивалось плавно, как покачивается лодка на волнах. Ага! – это же он плывет, он – Шурка, плывет на лодке. И вода кругом, много воды. И не видно берегов. И услышал знакомый вроде бы голос: «Эй, рыбак! Много наловил?»





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0