Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Поэт

Наталья Юрьевна Леванина — прозаик, литературовед, литературный критик. Доктор филологических наук, профессор.
Автор более ста тридцати печатных работ, из них — десяти книг художественной прозы. Публиковалась в журналах «Москва», «Октябрь», «Дон», «Волга», «Волга — XXI век», «Наш современник», «Женский мир» (США), в альманахах «Саратов литературный», «Краснодар литературный», «Мирвори» (Израиль), «Эдита» (Германия) и др.
За книгу повестей и рассказов «По реке, текущей в небо» (2008) стала лауреатом Литературной премии им. М.Н. Алексеева.
Член Союза писателей России. Живет в Саратове.

Он выделялся из толпы. На вид ему было лет сорок, но могло быть и тридцать, и пятьдесят. Когда и как посмотреть. Он был худ, высок, пожалуй, даже красив. Такая красота дикого поля: волосы и борода давно не стрижены, брови местами поседели и торчали, как высохшие клочки можжевельника; высокий лоб искромсали глубокие и неровные морщины. Лишь глаза сохраняли цвет, полученный при рождении. То была почти младенческая бирюза, яркая и редкая. Но пока не рассвело, до таких тонкостей, как цвет глаз, дело, конечно, не доходило.

Одет был экзотично. Видавшая виды пятнистая куртка десантника, проданная ему несколько лет назад за бутылку водки соседом по коммуналке, болталась на нем мешком. Но хотя бы грела. А вот с брюками он утром сильно промахнулся: схватил первые попавшиеся – оказались летними льняными штанами, холодными и мятыми до изумления. На голове у него сегодня, как и всегда в зимнее время года, дыбилась вязаная шапка петушок, про существование которой помнили только земные долгожители, да и те только, что без склероза. Петушок, конечно, не грел, но забавлял. Не его – других, остальных. Шею, прихватив и половину небритого лица, он замотал длинным шарфом розового цвета, подаренным ему когда-то не совсем нормальной женщиной – поэтусей Дусей, как она сама себя называла.

При взгляде на него некая тайна считывалась даже не очень прозорливыми. Ну, во-первых, интриговал гардероб мужчины. Во-вторых, где вы видели такие ангельские глаза у сорокалетних? Обычно к этому времени глаза наших спутников уже утомились смотреть на белый свет, от разочарования и вредных привычек уменьшились они вдвое и окончательно обменяли свой природный блеск на матовую невнятность.

А тут – нате, пожалуйста, горят и светят! И это при всех признаках зрелого возраста, дурных привычек и простецкого быта.

И еще. Чтобы в таком виде выкатываться из дома, надо долго копить слюну для смачного плевка на общественное мнение.

А вот и ничего подобного! Ни на кого этот человек и не собирался плевать! Просто оделся в то, что у него оказалось под рукой, и вывалился на улицу, совсем не заморачиваясь, гармонирует ли его идиотский петушок с брутальной курткой и светлыми подштанниками, ни черта не греющими. Не говоря уже про безумный шарф, цвета фуксии от девицы Дуси. (Её стих.)

Понятно, что человек с такими нестыковками просто не мог быть от мира сего. А он и не был. Он был поэт.

Сейчас он спешил на службу, потому что зарабатывал на жизнь не сочинительством, а тем, что раз в три дня доставлял своё служивое тело по назначенному адресу для миссии невероятной. Поэт, как Илья Муромец, сидел сиднем (сидельцем, сидуном) на проходной одного учебного заведения, осуществляя крайне невнятную функцию: следил за входящими в помещение и выходящими из него.

Вначале это его даже забавляло. Потом потраченное впустую время стало расстраивать. Но позже поэт успокоился и уже не пытался понять – зачем? Впрочем, он и вообще мало что понимал в происходящем. Просто решил: пока не погнали, буду тупо здесь кормиться.

Конечно, зарплата, как и сама работа, была чисто символической, но какие-то телодвижения в своей будке, следуя инструкции, он честно выполнял, и сколько-то за это ему всё равно платили.

…И сейчас, пробираясь по снежной крупе, поблескивающей в бледном свете фонарей и сухо хрустящей под ногами, он, старался поспешать и одновременно удерживать равновесие на зыбкой тропе, по которой сонной вереницей тянулись утренние невольники, разбредаясь на перекрестках в разные стороны.

Запорхали робкие снежинки. Свет от уличного фонаря шел теперь не сверху, а будто снизу. Такой заблудившийся свет.

 Поэт в это декабрьское утро тоже заблудился в собственных дебрях, упорно распутывая клубок невнятных мыслей и ощущений. Ночной стих бродил в нём, как свежий вирус в крови. Как всегда неожиданно коротнула строчка: Гнедые реки рвут поводья

 Бог знает, откуда залетела… Где кони-реки, где поводья – и где он, пленник зимнего города, голодный, нервно ступающий, не до конца проснувшийся.

Между тем сила словесного зародыша, еще не обретшего внятной плоти, будоражила нервы. Она, как теми самыми поводьями, не церемонясь, стегала и стегала его, загоняя туда, где ему самое место – в одиночество.

Необходимость тащиться на службу сегодня бесила его. Так было всегда, когда душа посылала ему знак – неожиданную строчку, неясный образ, просто – предчувствие. Невозможность немедленно отдаться сочинительству в такие моменты он расценивал как кощунство, как надругательство над природой. В нем сейчас зачинается живое слово, а он губит бесценный дар в поисках грошовой подачки. Ну не глупость, не преступление ли? Не давать живому явиться на свет, будто уже начавшее рождаться Слово может прекратить это делать!

…Утро определенно не задалось. А тут еще кофе, вернее, его полное отсутствие. Поэт мог обойтись без многого, но только не без напитка, способного отворять новый день его жизни. А потому сейчас, бескофейный и беспокойный, он был определенно не в себе. Механически передвигая длинные, разом застывшие льняные ноги, с трудом удерживая себя на узкой тропе, он мрачнее обычного смотрел на этот темный белый свет, на заранее перечеркнутый день и свою нескладную жизнь в целом.

Поэт, если честно, не блистал ни умом, ни характером. Был нервным и импульсивным. У него не было ответов на многие вопросы. Ну, например: за что получил он дар свой, и если ни за что, а просто так – то почему? И как вышло, что не он владеет этим даром, а совсем наоборот? Может ли, должен ли подарок, принятый от кого бы то ни было, так сильно влиять на жизнь своего хозяина? Например, лишать его самого необходимого? (Вот кофе лишил!) Дар ли это вообще? А может, наказание, насмешка, вериги, кандалы, ключ от которых ему забыли вручить?

Порой он искренне недоумевал: как у него получается создавать что-то буквально из ничего?

А может, хитрил поэт, кокетничал… Не удостаивал быть умным. Поэты, они такие…

Про себя он любил повторять классика: «Я поэт, и этим интересен». Так и было. Именно к стихам приноровил он всё в своей жизни: облупленный стол, по которому вольно разлетались случайные клочки бумаги с рассыпанными по ним строчками; хроменький стул, про который только поэту было известно, что он способен превращаться в катапульту, отправляющую его по самым невероятным адресам. Давно не крашенные стены, которые хоть и выглядели неважнецки, зато при необходимости легко раздвигались, пропуская его, куда надо.

Здесь творилась его тайна. Здесь он был полновластным хозяином. Не ободранной комнаты – целого мира. Слова отдавались ему тут, как любимая женщина – со страстью и без расчета. Поэт погружался в них, как в желанное лоно, – всё неистовей и безрассудней, утопая в охватившей всё его существо словесной прелести, этого чарующего обмана, морока, соблазна.

И в такие моменты его голодное человечье нутро стыдливо умолкало, как тушуется перед великой тайной даже самый практичный человек, вдруг осознавший собственную малость.

Лишь написание стихов, только поиск смыслов и интонаций по-настоящему волновали поэта, уводя его земную жизнь, с ее беспокойной реальностью, к какому-то высшему знаменателю, где координаты почти ничего не значили. В такие моменты случалось непостижимое: чем глубже он погружался, тем выше воспарял.

…Поэт нервно затянул на шее чудовищную фуксию и притормозил на повороте к своему богоугодному заведению. Если смотреть со стороны, то картина выглядела вполне комично. В предрассветной мгле какое-то чучело куда-то шло-поспешало и вдруг обнаружило, что не туда попало. И теперь что-то решает прямо посреди дороги, мешая утренним пешеходам, которые обтекают его, как досадное препятствие.

Но не спешите веселиться. Разве вам никогда не приходило в голову, что клошарный облик незнакомца может быть футляром, случайной оболочкой, капризом гения, наконец? Что этот чудак способен проживать жизнь гораздо более интересную и значительную, чем вы, ныне хихикающие, вообще можете себе представить? Что от большинства по окончании земных лет останется лишь тире между датами на печальном камне, а у этого чудака есть невероятное – шанс на бессмертие. Он сможет передать потомкам самое главное – свою душу, сохраненную в стихах в целости и нетленности. И даже если его творения не будут оценены при жизни – не имеет значения. И у стихов, и у его будущих читателей сохраняется этот шанс – на встречу и понимание.

Но, увы, никто из тех, кто крепко держится на своих практичных ногах, проживая жизнь без дара, то есть фактически – бездарную жизнь, – чаще всего об этом не задумывается.

…Поэтический талант, который признавали в нем редкие ценители и особенные читатели, не то чтобы мешал ему быть как все: ходить на службу, как-то проводить свой малый досуг, думать о хлебе насущном, – просто, созрев, вынес он эту материю за скобки, она окончательно ему прискучила. Творчество давно и без остатка поглотило его. Возможно, это было для него спасением, наркозом от грубой и несправедливой жизни. А может – трусостью, бегством, капитуляцией. Безопасным коконом. Но в любом случае это было не отменимо. Собственно, и выбора-то у него не было. Стихи – было то единственное, что он мог, хотел и любил делать.

В материальном мире царили совсем иные законы и правила. Он не слишком всем этим интересовался. Реальность была ему нужна лишь как понимание границ, через которые лучше не переступать. Ведь всю жизнь он провел на рисковом рубеже: на тонком льду творимых смыслов, на острие искомой интонации, в заоблачных вершинах неуёмной фантазии.

…Вот и сейчас: на улице декабрь – холод, снег, а в душе у него настойчиво проблескивают яркие акварели нового стиха. Он складывается, множась в вариантах и разлетаясь в возможностях. Гнедые реки рвут поводья, // летя по золоту песков, // но тихи мысли рыбаков… нет, // но тихи весла рыбаков … тихи…// нет, нет, не то, надо искать…

– Та-та-та…и нет удачи на сегодня! – торопливо выпалил он вдруг и рванул дверь своего заведения.

Освобождаясь от верхней одежды, порешил: «Точно! И нет удачи на сегодня! Надо этот бестолковый день просто пережить».

… Его сменщик, для которого пост вахтера в теплом заведении, после многолетней работы грузчиком в супермаркете, был пиком карьеры, сегодня великодушен: передавая смену, он плеснул поэту в кружку уже ненужные ему остатки кофейной бурды, почти безнадежно испорченной прокисшим молоком. Но в поэтовом положении выбирать не приходилось. Он был благодарен товарищу за уловленную толику кофеина, вернувшую ему нормальное расположение духа.

Следуя инструкции, поэт раскрыл Журнал посетителей, проверил в нем записи, осмотрел ключи на стенде, повешенном по правую руку от дежурного. Всё было в порядке. Теперь можно отдышаться и оглядеться. За те дни, что его не было, на дверь корпуса водрузили рождественский венок, а по потолку коридора протянули гирлянды разноцветных пластиковых шишек. Шишки поочередно мигали, вместе с венком старательно создавая новогоднее настроение.

Но учащимся заведения было не до праздника – на носу были экзамены. Лица большинства были озабочены, хотя в обычное время обитатели корпуса отличались веселым нравом и раскованным поведением.

Впрочем, молодняк не замечал поэта ни в то, ни в другое время. Он в своей будке был просто частью сумрачного коридора, который детишки легко миновали, устремляясь в свои ослепительные аудитории и кабинеты. Вот почему он порой чувствовал себя Чудищем Поганым, затаившимся на одиноком болоте. А иногда ракурс смещался, и тогда, наоборот, казалось, что это не он заточен в стеклянную емкость, а человеческие мальки в своем замкнутом пространстве хаотично мечутся стайками, тупо колотясь в разные двери. Такой аквариум наоборот.

Сегодняшние картинки тоже отдавали сюром: рыбешки шныряют, разевают рты, будто на лету что-то жуют: то ли жвачку, то ли бутерброд, то ли слова… В такие минуты, не очень понимая происходящее, он по привычке отключался.

…Итак, стих бродил в поэте. Это как прерванная любовь, упустишь момент – потеряешь всё. Обязанность изображать бессловесную рыбку вновь стала обременительной, и он пригорюнился. Досадно, в самом деле, тащить чужой воз, изображая вахтера, когда ты поэт. Имея голос, маскироваться под безголосого. Но именно за это ему и платят. Чтоб сидел и молчал. Не за стихи. Их он публикует бесплатно. Никто даже гроша за его труд не предлагает. Стране не нужны поэты, зато охранники зачем-то требуются.

 На свете слишком много развелось здоровых, практичных людей. Наблюдая за ними, он приходил к выводу, что чокнуться – не худший вариант.

И еще. Чем больше люди мучали, развращали и уничтожали друг друга, тем дальше от всего этого отлетала его душа, становясь всё непосредственнее и наивнее.

Кругом скупая синь воды // течет, не всплеске застывая, // бурлит, уключины ломая…

…То была рыбалка с отцом. Они сидели в одной лодке и удили на червя. А рыба не ловилась. Время будто остановилось. Речка вместе с ее обитателями затихла и замерла. Солнце палило как в последний раз. Мощные ивы по обоим берегам водоёма по-матерински заботливо раскинули свои ветки, приглашая укрыться за их уютными стенами. Мощными рывками отец погнал лодку в тень. Только резвые бурунчики и завихрения у кормы движущейся лодки нарушали божественный покой штиля. Там, в этой ивовой норке, рядом с молодым и сильным отцом, было невероятно покойно и уютно. Тогда его, совсем еще мальчика, и посетило это острое ощущение разумно устроенного мира и какой-то родственной близости с ним. Он испытал чувство умиротворения и надежной защиты, какие бывают, наверное, только в раю. И на всю жизнь запомнил это.

…Сейчас не просто картинка стояла перед глазами. Его кожа, как и тогда, горела от солнечного укуса. Он жмурился от резной светотени в их уютном прибежище. Вдыхал влажную прель рано зацветшей воды и сладкий дух пойманной рыбы, бьющейся на кукане. В поисках нужного слова он закрывал глаза и раскачивался, как белый медведь в клетке. Иногда что-то шептал, помогая себе руками, бровями, всем существом своим, будто постепенно, двигаясь по спирали, вытягивал мысль из темных глубин подсознания, находя для нее свет и форму, ритм и рифму. Это было что-то вроде прозрения.

Неостановимое движение вперед по лабиринту идей и предчувствий напоминало полет пули по нарезному стволу мощной винтовки, когда стрелок не столько видит, сколько чувствует цель.

Гнедые реки рвут поводья,
летя по золоту песков,
но тихи весла рыбаков,
и нет удачи на сегодня.
Кругом скупая синь воды
течет, на всплеске застывая,
бурлит, уключины ломая,
бродя кругами у кормы
[i].

Вот оно! Случилось. Спасибо, Господи!

А дежурство его продолжалось. Всё было как обычно, без происшествий. Просто время сегодня тянулось медленней и тяжелее, чем обычно. Ему не хватало воздуха и движения. Мучили голод и жажда.

…Его одиночество в стеклянной коробке порой нарушалось приходом друга. Он служил в этом заведении и, когда бывал поблизости, забегал его навестить. Часто приносил из буфета бутерброды и кофе. Если было время, они вместе перекусывали. Иногда, в позднее время, когда корпус пустел, выпивали. Но не сегодня. Друг был занят. А когда удавалось, они, с трудом разместившись в дежурной будке, читали друг другу свои и чужие стихи и всласть говорили о них. Вернее, говорил друг, а поэт слушал, удивляясь тому, сколько всего тот знает и как хорошо понимает поэзию. Друг помнил множество умных цитат и, когда произносил их, неизменно удивлял и умиротворял поэта.

Вот и на прошлой неделе друг вычитал у одного американского классика, что настоящие художники – это всегда заложники и одновременно творцы Вечности. Что когда-нибудь мир избавится от своей слепо-немо-глухоты и разглядит, наконец, уникальность этих творящих людей.

Друг говорил взволнованно, стараясь убедить не столько поэта, сколько, похоже, самого себя. И хотя никаких предпосылок для этого чуда в своих окрестностях поэт не наблюдал, но расстраивать друга не хотел и послушно кивал: да, мир должен понять, люди одумаются, рано или поздно захотят настоящего искусства. Как же без него? А друг, хоть тоже пишет стихи, но ученый человек, знает, о чем говорит, чего уж тут спорить! И потом, действительно, самые необходимые для жизни вещи рождаются из фантазии, откуда ж ещё!

…Его сменщик утром на работу не пришел, загулял, должно быть. Пока начальство разбиралось с ситуацией, пока вызванивали на замену поэту другого дежурного, – короткий декабрьский день закончился. Поэт выбрался на волю только в начале восьмого вечера.

…Стояла ранняя зимняя ночь, ясная и звездная. Поэт шел по хорошо натоптанной за день тропинке, всё время запинаясь, ноги его плохо слушались. Может, стих его вымотал, может, отвык от свежего воздуха или голод подкашивал, но поэта всё время покачивало и заносило. А на повороте он вдруг окончательно и резко рухнул в сугроб.

Неожиданно стало тихо и покойно. Он разлепил глаза. Прямо над ним водили хоровод ясные звезды. Казалось, они дружески подмигивали ему.

Он опять зажмурился. Потом вновь распахнул глаза. Весь свет мира, все звезды и созвездия, все ангелы и архангелы теперь отчетливо вырисовывались на темном полотне неба. Мягкая невесомость подхватила и понесла его. Вымысел и реальность, утекшая жизнь и летящая минута переплелись неразрывно. Нестерпимый свет луны обернулся жаром июльского солнца. Вот уже он, зажмурившись, гребет. Скрипят уключины. Отец улыбается ему ободрительно. Лодка, как в замедленной съемке, пробирается меж танцующих звезд и планет. Течение больше не мешает, а несет его. Боже, как же хорошо!

В небе леденеет луна, выстужая мириады созвездий. Теперь она кажется ему строгой хранительницей его жизни, решающей, что же с ним делать? Диск луны, как острым ножом, крошит время его жизни на годы и мгновения, смахивая их, как крошки со стола, прямиком в звездный мусор. Он отчетливо слышит металлический лязг и стук этого решительного ножа. Невероятным усилием ему удается подхватить одно выпавшее из-под небесного тесака мгновение. Оно крошечное, но бесценное. Отвоеванное у вечности, оно дарит ему ту полноту бытия, которую он ощущал, только когда писал стихи. Это было слишком, невыносимо хорошо. Как будто кто-то ласково щекотал его внутренности.

Его душа вдруг успокоилась и распрямилась, как тогда в детстве, в одной лодке с отцом. Только плыл он сейчас не по теплым водам дачной речушки, а по мерцающему подводными сокровищами океану, уносящему его все дальше и дальше от опасного берега.

Из горла его вырвался то ли вздох, то ли восторженный всхлип, который тут же растаял в воздухе.

 

[i] Стихотворение С.Н. Кабакова.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    

Читайте также:

<?=Хозяйка?>
Наталья Леванина
Хозяйка
Рассказ
Подробнее...
<?=Чудобище?>
Наталья Леванина
Чудобище
Подробнее...
<?=Ошибка?>
Наталья Леванина
Ошибка
Повесть
Подробнее...
<?=Ходики?>
Наталья Леванина
Ходики
Повесть
Подробнее...