* * *

Ни одной вульгарной фотки
у тебя в альбомах нет,
ни одной панельной шмотки —
Борделандии в ответ.

И не то что на панели
подруженции твои,
но тряпьё они надели —
как на #сказочномбали.

А былинный мем — с глаголом,
и глагол тот — не «любить»,
нет стыдобы в теле голом —
так и света не врубить.

Потому-то в светлом платье
ты мои приносишь сны,
в тот момент, когда на «пати»
явь темнеет от слюны.

Потому и эти строки
выше явного скромны,
сочный плод не ронит соки,
не затем они даны.


Огорошинка

Быть поэтом, плохим, хорошим ли —
за опалубкой мёртвых душ —
это, кроме одной горошинки,
лёгкий воз, невесомый гуж.

А горошинка-огорошинка
огорошит, заботы даст,
потому что принцессе Боженька
специальный пошил матрас.

Остальные, не специальные,
продаются на всех углах,
подходя к вариантам спаленки
но по меркам народных благ.

Разумеется, ты не парился,
промышляя себе ночлег,
укоряет ветрами старица,
до скрипенья на крыше слег.

Огорошинка рядом катится,
ночью — справа матрас бугрит,
потолочная ноет матица,
то за мыслями, то внутри.

Пустоблочная воет матрица,
намечая принцессу съесть,
письма счастья летят безадресно,
ты их сам получаешь здесь.

Остаётся — плохим, хорошим ли —
быть поэтом, делить свой куш
с теплоносой лисой взъерошенной,
за опалубкой мёртвых душ.


* * *

Загадай за меня желанье
ты за тучкой незолотой,
и чужие цветы с шипами —
как мои — напои водой.

Ты используй мою возможность —
быть с тобой, чтобы жить тобой,
раздавай всем везучим по' шесть,
а себя обделяй шестой.

Оставайся последней дурой,
заправляйся на «Карме-ойл»;
в рукаве, под рубашкой бурой,
у тебя задремал король.

Он проснётся к минуте нужной,
королевский закончит кон.
Лишь бы только дышал. Ты слушай,
ты поглядывай — жив ли он.

Если проще сказать, не пыжась, —
между нами всё лето дождь,
эту воду уже не выжать
даже техникой марки «Бож».

Но цветы дождевую любят,
любят больше любой другой,
и чем дальше, тем громче «Люмен»...
Загадал. За тебя. С тобой.


Другая

В конце концов! Она другая!
Она юна и весела!
А ты — талантик попугая —
спросить из клетки: «Как дела?»

В конце концов, тринадцать вёсен —
вас разделяют, хоть умри!
К своим годам ты стал несносен,
сыграл себя как попурри...

В конце концов, ты слушал песни
ее, так скажем, трек-листа.
Попса и рэп! Рэпса! Хоть тресни!
Ты переслушивать не стал.

В конце концов, литература —
ей до начитанной звезды
над мелководьем Порт-Артура...
Шепни-ка мне, при чём здесь ты?

В конце концов — концов не видно,
в конце концов — концов не счесть.
Долина грешная невинна —
как это было, так и есть.

В конце концов, тебя шугая,
я не надеюсь — удержать.
Да и она, она... другая,
одни глаза — призыв дышать.


* * *

У тебя даже в статусе — Время
и Пространство… А сотни подруг
обновляют по статусам трэшик
и рекламу худелок-плацебо.

Синий след Стихотворца-еврея
на стене твоей тоже — не вдруг.
Ни один твой знакомый олешек
не смотрел в губермайское небо.

Ты проста и чарующе стильна,
это чисто вселенский эффект —
обладая смотрелкой на звёзды,
я, в присутствии звёзд, утверждаю!

И волнуюсь, достаточно сильно:
по твоим ли потребностям — век,
чем сегодня напудрила нос ты,
и какому досталась джедаю…

У тебя даже в статусе — Время
и Пространство… А сотни друзей
обновляют по статусам факи
и рекламу качалок-плацебо.

Ты слова Стихотворца-еврея
сохрани для себя, не отсей,
и мои сохрани смехоплаки —
на правах, на задачах прицепа.


Маришка

Мария — из тех, кто закончит без троек,
кто смотрит на птичек и ловит перо их,
кто помнит по отчествам главных героев
из школьных и маминых книг.

Еще один вечер, еще одна книга
с флеш-карты, которая — космос, без гига...
На улице жлобствует снежное иго,
отняв у спортсменов турник.

Мария мечтает о теплой погоде,
и с этим — звонит баритону Володе,
Володя поет о цветах на баркоде —
меж черных полос аккурат...

Девчонка не верит — мальчишка фальшивит,
ошибки не то чтобы очень большие,
но в песнях его — не теплей, чем в Алжире,
а надо в Дубай, в эмират.

Входящий звонок на резервную симку,
Мария меняет Володьку на Димку,
с которым она танцевала в обнимку
два раза последней весной.

У Димки, наверное, теплится совесть —
опять позвонил, обсуждают, не ссорясь,
как жить — не тужить, богатея и строясь...
И все-таки градусов — ноль.

Не поздно приняться за новую книжку,
но... стала мечта походить на ледышку,
и пальцы отчаянья греют Маришку —
безудержно злые притом...

Всего-то — мечтала о теплой погоде,
а видятся сны о великом народе —
широкими лбами в пассивном доходе...
А утром звонит баритон.


Эфиопские печали

Рекультивация помоек —
не самый радостный процесс,
но я тружусь, как параноик,
без освещения «Франс-Пресс».

Где было грязно — будет чисто,
где чисто — зелень, воздух, мир!
Жуки жужжат про шлем танкиста,
а я упрям: раз-два, драй-фир.

Изгадят люди, всё изгадят,
примнут, снарядами взрыхлят.
Держусь канвы рабочих стадий:
здесь ты, возможно, бросишь взгляд.

И если канет он в бедламе,
а я рукой не шевельну —
зачем же я богат руками
с прогревом жил не под войну?

«Франс-Пресс» труда не освещает,
просрочен свет родной страны,
лишь эфиопские печали
пока горят, ещё годны.


Сосна

Сосна... Огромная сосна...
Почти незыблемые корни...
Стоит, сто лет стоит она —
вдали от Фрейда, Юнга, Хорни...

И к ней не ходит почтальон,
и ей не пел ни разу Коэн —
а ствол живицей вдохновлен,
и бор спокоен...

Мир спокоен…