Каждую осень я пишу этюды на канале Грибоедова. Места эти живописные, но совершенно безрадостные. Тлетворный дух витает здесь над зеленой водой канала, над черным чугунным парапетом набережной, над узкими улицами, горбатыми мостами, тусклыми фасадами домов и даже над серыми кошками, шныряющими вечерами в темных дворах.

Этот дух увядания старого города, наверное, приманивает сюда много старух, носатых, с черными усиками над запавшим ртом и всегда очень тепло одетых. Старухи так похожи друг на друга, что пройдясь пешком вдоль канала, начинает казаться, что одна и та же ведьма попадается тебе навстречу через каждые двадцать метров. Правда иногда мелькнет на набережной роскошный красный «ягуар», откроется дверь с затемненным стеклом, оттуда появится точеная ножка в черном чулке, породистая девица легко пройдет по тротуару, стуча высокими каблуками, и скроется в темной парадной. А через секунду, глядь, оттуда уже ковыляет старуха с клюкой и в зимнем пальто.

Мне нравится Петербург. Он неспешно течет реками и каналами своих воспоминаний, молчит пустынными набережными, вздыхает темными подворотнями, скрежещет цепями мостов и оград, иногда улыбается солнечными бликами на шпиле Адмиралтейства и умирает с каждым заходом солнца, погружаясь в сырую тьму, разрываемую лишь желтыми глазами тусклых уличных фонарей. Он ложится ко мне на холст, одевается в деревянные рамы и устраивается вдоль стен моей маленькой мастерской, выходящей одним окном на пустынный двор, а другим, на извилистый канал с темной мутной водой.

По набережной канала бродит, возбужденно жестикулирующий сумасшедший. Он смотрит на темную воду, бросает в мутный ленивый поток разный мусор, глядит, как вода уносит его и что-то объясняет самому себе, а может быть какому-нибудь воображаемому слушателю.

С наступлением темноты, он возвращается домой, но свет в его окне не гаснет всю ночь. Соседи говорят, что он никогда не спит, что с сумасшедшими бывает часто. Хотя, может быть, совсем наоборот, когда-то он заснул и больше уже не просыпался, и сейчас видит длинный, нескончаемый сон, в котором и живет.

Там во сне у него есть семья, усадьба, уважаемая служба, скажем адвокатская, или судейская, любовница, конный выезд из пяти лошадей, он посещает масонскую ложу и подает нищим на Пасху.

Последние полгода сумасшедший живет уже и на одной из моих картин. Вот он идет вдоль канала, продуваемого колючим осенним ветром, и на его небритой библейской физиономии темным огнем, из под густых черных бровей, сияют безумные, сомнамбулические глаза.

Затем у меня в мастерской раздается звонок, я иду открывать дверь, долго ищу в темноте замок, наконец, открываю, и вижу, что на лестничной площадке стоит человек в длинном, поношенном пальто, явившийся по рекомендации каких-то моих знакомых, которых я почему-то не знаю, по крайней мере те имена и фамилии, которые он произносит, я слышу впервые. Возможно, он придумал их сам, пока его палец жал на продавленную кнопку звонка перед дверью в мою квартиру.

— Поверьте, я очарован вашим городом, — говорит незнакомец, глядя на картину, на которой по каналу идет сумасшедший, и улыбается бледными губами, при этом, не меняясь в лице. — В этих картинах есть что-то потустороннее.

Я не знаю, что ответить и лишь неопределенно киваю, а незнакомец, видно неудовлетворенный моим ответом, вдруг начинает меня убеждать, что Петербург, — это город галлюцинация, город привидение, город — летучий голландец, но только за суетой, за повседневными делами, мы ничего не видим, ничего не замечаем, но если всмотреться, если встать где-нибудь на набережной, обязательно у воды, потому что вода, вода, знаете ли, течет, она уносит, уводит, если хотите, а может быть, по ней что-то приплывает к нам, или, наоборот, уплывает... Он хочет как-то закончить свою долгую витиеватую речь, про привидения, про воду, про какие-то туманные воспоминания, но не может, дыхание, на котором он ведет свой монолог, заканчивается, он останавливается и смолкает.

— Я возьму этот мостик с прохожим, — говорит он после долгой паузы указывая на картину, где по набережной канала бредет соседский сумасшедший. — Она мне нравится, назовите любую цену, — он вновь делает паузу. — Хотя... хотя вы, конечно, понимаете, что двести долларов за эту картину это максимум, этого вполне достаточно... я думаю, вы согласитесь.

Я соглашаюсь. Он долго шарит у себя под одеждой, достает из разных, иногда самых неожиданных мест мятые зеленые бумажки, считает их неприятно слюнявя пальцы, и при этом говорит не останавливаясь. Его речь сбивчива и обрывочна, но смысл примерно такой, что никто не может знать, сколько стоит картина, потому что она стоит столько, сколько за нее платят, но потом, когда-нибудь, когда нас уже не будет, она может стоить столько, сколько стоит Рембрандт, потому что и Рембрандт в свое время тоже ничего не стоил.

Я заворачиваю картину в газету, завязываю ее веревкой, он не сводит взгляда с моих рук, глаза его беспокойны, он настороженно следит за каждым моим движением, словно я совершаю какой-то таинственный ритуал, смысл которого он пытается понять, но не может.

Получив картину, он направляется к выходу. Я провожаю его до дверей, он долго раскланивается на пороге, обещает зайти еще, затем я вижу в окно, как он идет уже по двору, мимо гаражей и, наконец, скрывается в подворотне.

А через минуту, в другом, дальнем окне, я вижу, как он уже идет по набережной канала, жестикулирует, что-то говорит самому себе, безумные глаза на его библейском лице сияют, подмышкой у него картина, где он идет по набережной канала и разговаривает сам с собой.

Когда он скрывается из виду, я беру мольберт и тоже выхожу из дома писать этюды с узкими улицами, темными скверами и старыми церквями, в каждой из которых живет свой собственный бог.

Я останавливаюсь на углу, откуда видна набережная, горбатый мост, темные улицы, осторожными мазками кладу их на полотно, стараясь схватить не только пространство, но и запахи стоячей воды, мяуканье кошек в подворотнях, шарканье старух по асфальту, холодное дыхание ветра с Финского залива, чугунное молчание крылатых львов на мосту и жду, что из лабиринта улиц вновь появится какой-нибудь сумасшедший, который своим лицом, странной деревянной походкой, безумными глазами с затаенной мыслью, положит на картину последний мазок, доведя ее своим появлением до необходимого совершенства.