Мать родила его на плохо обструганной лавке, охая и причитая. Немного оклемавшись, она сунула ребенка мужу и наказала ехать в церковь, чтобы побыстрее окрестить дите при образах: в уезде тогда начиналась холера. Церковь стояла в Старинском, на горе, поэтому виднелась в ясную погоду верст за двадцать. Село это славилось также своими шумными ярмарками, где покупали все: от фунта гвоздей до молотилки. Отец новорожденного поехал с братом, которого жена снарядила за поросенком. «Крестным будешь», — сказал родитель. На этом и порешили.

Дорога шла полем. Лес оставался верстой левее. Сначала по утреннему холодку ехалось легко. Колеса в селе загибали хоть куда, и телега катилась мягко. Ребенок спал. Братья грызли горох, покуривали да поплевывали. Однако час спустя, несколько раз робко скользнув по горе с благословенной церковью, солнце вдруг глянуло на мир во все глаза, по-июльски пристрастно и колюче. И сразу защипало в носу от пыли, запищало возле лица по-комариному, а над лошадью взялись глумиться оводы. Она недолго вертела коротко обрезанным хвостом, а сразу перешла на галоп, теряя по ветру пену и едва не доставая задними копытами оглоблей.

Ребенок проснулся и уже не замолкал до самого Старинского. Брат правил, едва справляясь с ретивым животным, а несчастный отец, задыхаясь от пыли, кое-как закрывал дите рогожкой.

В Старинское словно ворвались. Лошадь однако несла уже странным образом: ни рысью, ни галопом, а так как-то — ни то, ни се. Лица, шеи и руки братьев посерели, мальчик охрип. Возле крайнего колодца напоили измученную животину, потом напились сами и, обливаясь до пояса, смотрели с состраданием на дите.

— От ить, черт-жена!

— Оно, конечно, да...

— Что да?

— Мрут ведь, братуха?! А вдруг! Не приведи господь!.. Нехристем помирать и дитятке малому не годится.

Они пропитали хлебный мякиш сцеженным молоком, завязали в редкую материю, поднесли ребенку к губам. Раз пять он недовольно выталкивал мякиш изо рта, но потом успокоился, часто зачмокал и словно как задремал.

Минуту посовещались, решили сначала исполнить главное. Брат несильно хлестнул разомлевшую на солнце кобылу — телега дернулась и заскрипела в гору. Проехав два—три переулка, мужики услышали нарастающий шум, в котором угадывались голоса людей, и крики животных, и звон посуды, и многое другое, едва ли могущее быть узнанным на слух.

Базар развернулся на площади во всей красе в какой-нибудь полуверсте от церкви. И в это бесхлебное время чего, однако, на нем только не было. На березовых столах влажно краснели неизвестно как выращенные до срока крепкие татарские помидоры, горки белого налива, казалось, просвечивали на солнце, а зеленый лук жирными пучками неистово зеленел тут и там по базару, разбавляя своим сочным цветом бурые груды первой свеклы, плоские кругляши желтой репы и оранжевые россыпи завозной черешни. Бородатые мужики с Суры бойко торговали зеркальным карпом и золотым линем, ловко выуживая скользких рыбин из пузатых корзин с крапивой. Столетний дед, сухой, как камышина, тряс на ветру полдюжиной свежесплетенных лаптей и кричал, подыкивая: «Лапти-и-и-и!» Круглолицый и краснощекий дядя в кожаном фартуке разрубал пополам огромную свиную голову, пятачок которой с кулак величиной, выплевывал на передник его соседки крупные сгустки крови, словно уже живя какой-то новой, самостоятельной жизнью. Продавали здесь и лошадей, и коров, и коз, и овец, и...

— Поросят дают! Эх ты... — вдруг неожиданно тревожным голосом выкрикнул брат.

— Где увидал-то? Ничово не видать! — откликнулся голос из-за спины.

— Бона мордовка с мешками зля лапотника. Айда узнаем. Тута рядом.

— Может, опосля?

— Чо опосля? Разберут али уйдет куды-нето, — не унимался брат и уже, не ожидая согласия, направил, кобылу с дороги к площади.

Поросенка выбрали сразу. В отличие от своих собратьев, он сидел возле ног мордовки и, казалось, насмешливо посматривал на мешки, из которых сам не так давно был извлечен. Поросенок взял своим задором и какой-то совсем не поросячьей вежливостью. Когда его передавали из рук в руки, он всего один раз настороженно хрюкнул, но с телеги глянул еще приветливее, и видно было, что новые хозяева понравились ему больше прежних. Самое же странное в поросенке было то, что он уже имел кличку, на которую живо откликался.

Довольные покупкой, неспешно ехали по базару. Вид у обоих был по-хозяйски гордый. Ребенок спал. Поросенок сосал новому хозяину палец и повиливал хвостом.

— Жена одобрит. Она сама из проворных, ей тоже палец в рот не клади, — рассуждал брат и, шутливо пугаясь, выдергивал палец из поросячьего рта.

Вдруг неизвестно откуда взявшийся вихрь надул пузырем рубахи, закрутил в воздухе пучки сена и базарного сора, взлохматил весь рынок и, подняв к синему небу все, что не успели схватить, унесся бог весть куда, оставив разинутые рты и... матерное слово. Остро запахло соленым огурцом.

— Эх, а ведь надо бы, братуха, того... как полагаешь? — хозяин поросенка с надеждой глянул на брата.

— Оно конечно бы и надо, да в церкву-то больно не с руки. А ну как поп дух сивушный учует? Попрет небось.

— Не попрет. Моя баила, он сам с ранья трескает.

Телега в это время поравнялась с красноносой бабой, весело взиравшей на округу:

— Ну что, страннички, с покупкой, что ль?

— Сама вишь!

— Ай да поросенок!.. Справнай, справнай! Такой не сдохнет, если чово такого не сожрет по своей проворности.

— Небось не сожрет.

— Так ее того, покупку-то, застрыхывать надоть. А то не по-людски. Сдохнет покупка!

— Я те сдохну! Давай, чо у тея есть?

— Медовка, мужики, медовка! Сама мед качала, сама ставила, сама пробу сымала.

— Давай нам с брательником по кружке.

Баба, тут же замолчав и приосанившись, старательно нацедила в кружки желтой браги и дала по огурцу. Братья чокнулись, сдунули воздух на сторону, запрокинули свои бородатые подбородки и крякнув, как положено, разом захрустели огурцами. Брага была хоть куда. Жаром прошла по нутру и тут же бросилась в голову. Огурец душисто отдавал укропом и смородиной.

— Можа еще? — заговорщески спросила торговка. — Тогдашки и возьму меньше.

— Валяй! — теперь уже махнул рукой старший брат.

Выпили. Съели еще по огурцу. Хорошо было кругом, празднично. Базар гудел, товары пестрели густо и пахли смачно. Братья давно не видели такого стечения народа, давно не чуяли этой волнующей базарной праздничности, давно не брали в рот хмельного. И вот сейчас они разом ощутили, что несмотря на холодную зиму и войну с германцем, бесхлебье и начавшуюся холеру, они живы-здоровы, сидят на телеге, пьют и едят. От прихлынувших волной чувств старшой глянул заботливо на братниного поросенка и ткнул ему в пятачок недоеденный огурец. Поросенок громко захрумкал, высоко подняв мордочку и устремив глазенки куда-то вдаль. Огуречный рассол, блеснув росой на рыльце, беззвучно падал на настеленное сено.

— Как бишь его, братуха, кличут?

— Зотик!

Младший был доволен именем и произнес его еще раз, медленно растягивая звуки:

— Зо-о-тик!

Выпили еще и, налив полчетверти на дорогу, щедро расплатились упавшими в цене ассигнациями.

К церкви подъехали, когда солнце клонилось за полдни. Привязали лошадь у ограды, рассуждали здраво: с дитем отцу идти надо — крестному тоже надо. Поросенка в церковь не попрешь, но и не оставишь — сопрут. Долго думали. Три раза обнялись и облобызались. Тогда родитель рыгнул, тяжело сполз с телеги и подытожил:

— Хрен с ним. Бери поросенка, только за пазуху, что ли.

Поп долго не рассусоливал. Лишь спросил, откуда и чьи. Взял сперва деньги, потом приготовил купель и все остальное... Ребенка распеленали. Он не кричал, а только смотрел на свечи, которые отражались в его глазенках неровным мерцанием. Святые смотрели со стен и из-под купола с всепрощающим вниманием и молчали. Братья, осоловело моргая, слушали попа, иногда крестились, смотрели в купель со святой водой и подавленно вжимали головы в плечи. Но когда поп приготовился наречь новорожденного крещеным именем, с крестным что-то произошло: он заерзал, засучил руками, пытаясь запахнуть полы кафтана. Поп глянул да так и остолбенел с открытыми святцами и разинутым ртом: на его деяния внимательно смотрела поросячья морда.

По дороге домой пели песни и, славя Христа, прикладывались к четверти. Ребенок почти не плакал, а только пялил свои круглые глазенки. Отец опахивал его рогожкой и никак не мог вспомнить его имени.

Домой приехали поздно и, получив от жен крепких тумаков и затрещин, с сознанием вины забылись тяжелым похмельным сном.

— Как ребенка-то окрестили, ирод? — спрашивала наутро жена мужа, который, бестолково вращая красными белками, никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Но когда увидел в руках жены скалку, что-то вспомнил и попросил позвать брата:

— Он знат. Он еще на базаре говорил.

Брат пришел как ни в чем не бывало, только помятое лицо несколько выдавало его.

— Чо, забыл, что ли? Вот те на! Имя-то какое! Тоже мне родитель!

— Да говори же, окаянный! Напоил мово да еще выкобениваешься! Ну?

— Похмелишь — скажу, — не растерялся деверь.

Женщина, ни слова не говоря, склонилась за печку и достала четверку мутной самогонки. Подождав, пока братья чокнулись, вытерли усы и взяли по ломтю хлеба, вновь выдохнула требовательно:

— Ну?!!

Что-то сверкнуло во взгляде младшего: то ли вернувшийся хмель, то ли действительно память, хранившая такое важное для семьи событие. Он неторопливо свернул козью ножку и, пустив густое облако вонючего дыма, как-то обыденно сказал:

— Зотик. Так батюшка и нарек племяша мово. Говорит, имя редкое, потому осчастливит носящего его непременно.

Мать новорожденного, закрыв лицо руками, так и повалилась на пол, словно выслушала страшный приговор, потом глухо и неутешно завыла.

Вечером проклятые сговорившимися женами братья лежали в стогу возле реки и, отгоняя комаров махрой и плевками, странно молчали. Потом старший, затоптав окурок, робко спросил:

— Слышь, братуха, а ты точняком помнишь, что Зотиком назвали, али брешешь?

— А то нет! Конечно, помню.

— Что же я-то тогда ни хрена не помню... Вроде как нас из церкви поперли из-за твоего поросенка? Ни его ли Зотиком-то кличут, а?

— Ты чо, рехнулся? Сообрази, как така кличка у порося быват? Его и на базар-то прямо из-под матки взяли.

— Оно, пожалуй, так, — соглашался отец Зотика, — молодец ты, братуха, а то меня бы баба совсем со свету сжила.

— Да ладно тебе... крестный я ему али не крестный? А что тебе память отшибло — оно ничего. Мне баба сказывала, мордовки в брагу куриного помету кладут для крепости.

— А тя-то чо баба выперла, раз ты без помету нахлебался?

— Чо-чо! Сдох поросенок-то — видно, ушибли в дороге. Выперла, да еще так боднула в живот! Все наследство отбила своим каблучищем. Я чаю, мово-то уж точно не окрестим.

И уже старший брат утешал младшего и прочил ему вскорости сына, а потом, когда звезды густо окидали небо, когда на реке басовито закричала выпь, они долго гадали, какое в их семье теперь появится имя, и гулко хохотали над своими выдумками.

Было это в Нижегородской губернии, в Сергаческом уезде, в одном когда-то большом селе, где родился Зотик. История появления его имени передается из уст в уста вот уже сотню лет. Годы шлифуют ее, и надо думать, что в скором времени фольклористы ухватятся за нее обеими руками.