Поезд уже набрал ход, и мерный перестук колес плавно перешел в нескончаемый аккомпанемент рельсовой мелодии. Наш плацкартный вагон забитый, как водится, до отказа начинал жить обычной дорожной жизнью. Прямо напротив меня сидела старуха с изборожденным морщинами волевым лицом, на котором выделялся орлиный нос. Большой подбородок и цепкие, черные жгучие глаза, под густыми, нависшими бровями, довершали ее колоритный облик. Она не утратила еще прежней стати и сидела прямо и величественно. После обычных хлопот по устройству временного пристанища она обратилась к соседке:

— Ты далеко ли едешь?

Получив утвердительный ответ, она начала свой монолог, изредка перебиваемый проходящими мимо людьми.

— Вот еду с Крыма к внуку на свадьбу. Сама-то я русская, — кацапка. С Воронежа.

Как в Крыму очутилась? Ну, на этот вопрос надо ответить обстоятельно. Мне-то всего три года было когда мои родители с Воронежа на Донбасс переехали. Там голод был. Жили в бараке: две койки на семью. Хоть сколь человек — все одно две койки. Если семеро детишек — поперек клади. Ну, нас то всего четверо было. Отец с матерью, да я с сестрой. Сестре пять, мне три годочков.

Отец на шахте работал. Где-то с год поработал. Там им молоко давали. Попил холодного молока, да и заболел. Сегодня попил, завтра в больницу отвезли, послезавтра — хоронить. Крупозное воспаление легких. Остались мы с матерью втроем, а она тогда большая ходила, — брата нашего ждала. Отец-то рассказывал: сон ему приснился нехороший, — курица под кроватью кудахчет. Думал мать не разродится, свою мать на подмогу вызвал. А получилось самому…

А его мать-то по нем сильно убивалась, 32 года-то всего прожил. Потом уж моя мать брата нашего родила и ее домой отправила. А она все карточку вынет, где ее сын да мы с матерью, и все слезами заливается. Через это и померла скоро. Шибко за сына и его семью переживала. А я с восьми лет уже семью кормила.

Рано, часов в пять, иду по карточкам хлеб получать. Стою. Потом напишут на плече номер тысяча восемьсот десять, например. Иду учиться. После школы прихожу — уже пятисотая. Вот так и жили. Мать на работе, ей некогда в очереди стоять. Лет с двенадцати стали и на работы привлекать.

Война началась. Мать нам деньги дала, говорит: — бегите по всем магазинам покупайте мыло и спички, потом менять будем. Немцы пришли, у них и выменивали на хлеб. Они-то не трогали, вроде как брезговали, а мадьяры — те отымали все. По домам ходили, у кого что есть — все гребли. Придет, бывало, мать вся в слезах: — Ничего я детки покушать не принесла, все отобрали.

Немцев красные прогнали. Стали нас привлекать к работе и ничего не платили, только палочки ставили. В сорок шестом голод был. Мать тачку взяла, и поехали мы с ней в Воронеж, к своим. Брат на тачке сидит, а мы его везем по очереди.

В Воронеже тоже голод. Помыкались там, да так обратно на Донбасс и подались. В сорок седьмом сестричку забрали на работы. Разнарядка пришла — два человека с района.

А у нас заступы не было никого. Пальцем показали на сестру, да еще на одну девушку, и их забрали. Потом я поехала на работу к сестре устраиваться. Ходила, ходила, говорят: — «Вот только вчера взяли человека на место». Наконец устроилась в СМУ 2, там работала.

Начальники все боялись, что им за меня попадет, годков-то моих маловато для такой работы. А работа тяжелая была! Ломиком вдвоем, например, шпалы из-под рельс доставали. Поработала я так с годик, тут приходит письмо от матери: — Приезжай, пишет. И я снова на Донбасс поехала. Там нам уже общежитие дали, в одном коридоре — много комнат.

А тут приехали вербовать на переселение в Крым. Ну, мы и поехали… там нам сразу домик дали и 1200 рублей подъемных. Мы на них корову купили, она двести рублей стоила. Пошла я работать на хлопок. Передовицей стала — больше всех хлопка собирала.

Корреспонденты приехали, спрашивают:

— Сколько хлопка собираете?

— Сколько Бог даст, — отвечаю.

А и почем я знаю сколько? Я же его не взвешивала, работаю себе и работаю.

В Москву, даже, на выставку ездила. Потом хлопок сажать перестали, стала старшей свинаркой.

Потом виноград подвязывать стала. Тридцать три года на винограднике отработала. Сыновья мне помогали. Хотели, не хотели — надо было. Дед мой, он в городе работал, а я — в колхозе.

С дедом мы уже пятьдесят три года живем. Слава Богу! Никогда не думала, что с такой жизнью до этаких лет доживу, и внуков увижу и правнуков.

Подошел мужик лет пятидесяти, с простым, словно вытесанным из дерева, вытянутым лицом и таким же подбородком как у старухи:

— Ну, как ты тут, Мама? — Спросил он с плохо скрытой нежностью. — Не обижают?

— Ой, совсем меня разобидели, видишь, сижу, слезы утираю, — грубовато ответила попутчица. Тот постоял в нерешительности

— Ну, иди, иди к себе.

Немного потоптавшись сын повернулся и направился в свое купе.

— Мой меньшенький… они там разговаривают, выпивают немного, а я только кефир пью. Другого мне и не надо. Мешать им только там буду. Старая стала, больная.

Сейчас ослабела. Раньше было, — мешок семьдесят килограмм на плечо возьму — и айда! А сейчас и двадцать кг тяжело.

Жизнь прожили, и, слава Богу!

Она замолчала и стала готовиться ко сну.

Поезд, плавно покачиваясь, вез нас через ночь к завтрашнему утру.