В первый раз Джил заметила этого огромного парня у бассейна, где она обычно лежала в шезлонге после завтрака. Плавать, как обычно, не хотелось — мокрый купальник потом противно прилипал к коже, а идти по витой мощеной дорожке в кабину для переодевания было лениво. В первые дни Джил ходила, но как-то заметила на себе настолько тяжелые взгляды с соседних шезлонгов, что желание дефилировать в купальном костюме прошло раз и навсегда.

Вообще, обстановка в этом расхваленном месте оказалась совсем не такой, как обещали в буклете, который дал Джил доктор Броуди. Так, если верить брошюре, то частная лечебница «Дубовый рай» для пациентов с нарушением пищевого поведения и вправду была просто раем. Возможно, она и могла бы быть райским местом, если бы те, кто ее основал, могли хотя бы предположить, сколько неприкрытой вражды и даже ненависти поселится вскоре в этих прекрасных, продуманных талантливым дизайнером, стенах.

Первое время Джил все не могла к этому привыкнуть — жить в атмосфере постоянного недружелюбия, однако со временем и она научилась напускать на себя безразлично-пренебрежительный вид и смотреть четко и прямо поверх голов, так, словно перед ней было ровным счетом пустое место.

Джил попала сюда месяц назад, была она тогда не в лучшей форме — доктор Броуди в своей обычной мягкой и даже вкрадчивой манере сообщил ей, что если не начать лечение немедленно, вряд ли она сможет увидеть следующее Рождество. Вот тогда-то Джил впервые и стало страшно, страшно по-настоящему.

И, тем не менее, в тот день она написала в своем дневнике: «21 июня. 40 килограммов. И все еще эти ужасные сальные складки на животе. Ненавижу их!!!»

После этого записи обрывались — записывать, сколько гадости ей довелось съесть в первые же дни в лечебнице, не хватало духу. Она была тогда в постоянном стрессе, и никакая психологическая поддержка не помогала. Горло саднило и даже кровоточило — иногда доведенная до отчаяния Джил попросту скребла его ногтями, пытаясь вызвать хотя бы эхо рвотного позыва. Но куда там — словно вступив в сговор с медиками, желудок намертво вцеплялся в съеденное и не желал расставаться даже с граммом проглоченной гадости. По вечерам Джил подолгу не могла заснуть и все думала о том, как несовершенно устроен человеческий организм, так охотно обрастающий мерзким, мягким и жидким салом.

По утрам она долго прихорашивалась и выходила к завтраку, который всегда проходил с восьми тридцати до девяти тридцати в светлой, просторной и хорошо проветренной столовой с абстрактными картинами на причудливо выкрашенных стенах, тоже настолько абстрактных, что иногда невозможно было понять, где кончается картина и начинается стена. Завтракали всегда и все вместе — это было обязательное условие пребывания в лечебнице, то же самое касалось обедов и ужинов, и для Джил это были три самых ненавистных часа каждый день. Иногда по пути в столовую она почти молилась, и ее молитвы выглядели примерно так: «Боже, спасибо тебе огромное за то, что ты не пошлешь сегодня на завтрак эти ужасные, жирные, залитые клейкой сладкой массой оладьи! Пусть это будут просто свежие фрукты, Боже!»

Но Бог, увы, чаще всего не слышал ее молитв, и Джил под перекрестным огнем взглядов со страдальческим видом ковырялась в нарядной и яркой, гигантских размеров глиняной тарелке, на каких подавали в лечебнице завтраки. Сама же Джил предпочитала тарелки маленькие, лучше всего ей подходили вазочки для варенья, эти птичьи порции годами служили ей рационом.

Она уже и не помнила, когда именно начала бороться с жиром, наверное, с самого детства, и к двадцати восьми годам борьба эта стала основным, если не единственным смыслом всей ее жизни. Джил до сих пор помнит, как однажды в старшей школе одна из девочек из волейбольной команды, ее звали Ана, встала на весы и присвистнула: «Ого! Шестьдесят девять кэгэ!» Джил смотрела на Ану во все глаза — как можно было так сильно опуститься и разожраться? А потом она вдруг прямо сквозь одежду и даже сквозь кожу увидела сероватый, желеподобный жир, который неровно облепил всю Ану — он стекал с ее ляжек и живота, струился по плечам, тяжелыми гроздьями висел на веской аниной груди. И Джил вдруг замутило, она едва успела добежать тогда до кабинки с унитазом, и ее долго и приятно рвало. Несколько месяцев после этого ей достаточно было лишь вспомнить стоящую на весах Ану, и никакие два, три, а то и все четыре пальца во рту были попросту не нужны.

В своей комнате она привычно раздевалась перед зеркалом и со страхом вглядывалась в свое тело. Накрывала ладошками высохшие, невесомые груди, хлопала себя по провалившимся ягодицам, и то там, то здесь, Джил всегда находила лишнее. Нет, она все еще была очень, просто нестерпимо жирной!

Она не заметила, когда перестала потеть и даже вообще пахнуть — со временем тело ее стало словно бы высушенным, потеряло запах. Джил не связала это с диетой, она вообще ничего и никогда не связывала с диетой, считая поддержание в норме своего тела необходимым минимумом, в котором она просто не может себе отказать. Не помнила она, и когда у нее закончились периоды — сначала они стали нерегулярными, потом случались все реже, и Джил со временем и вовсе забыла об этих ежемесячных ненужностях.

Время от времени она выслушивала материны нотации про ее постоянные диеты, потом зазвучало хлесткое слово «анорексия», но Джил даже не думала вслушиваться и примерять это неприятное словечко к себе — она знала наверняка, что лучше станет больной, чем даст поселиться на своем теле этому серому омерзительному жиру, который таскают на себе глупые люди.

Ей стало плохо в начале июля, она ехала тогда к родителям, и уже почти возле дома, где шоссе сворачивает на проселок, машина вдруг перестала ее слушаться. Джил пыталась выкручивать руль непослушными, словно ватными руками, и заставить проклятую машину повернуть направо, на знакомую аллею, но вместо этого автомобиль ее, игнорировав поворот, вдруг ни с того и ни с сего съехал налево и тяжело ткнулся левым крылом в бетонное ограждение. Она словно во сне услышала, как одновременно загудели на обеих полосах машины, но ей уже не было дела ни до чего — на нее вдруг навалилась смертельная усталость, такая, что стало просто все равно, куда ехать, где останавливаться и останавливаться ли вообще. Она не видела, как ее обступили люди, лежала, нелепо уткнувшись лицом куда-то вперед и в бок.

А двумя днями позже доктор Броуди выдал ей неутешительные новости и брошюру с рекламой лечебницы «Дубовый рай».

Лежа в шезлонге, загородившись широкими полями итальянской соломенной шляпки с веселой синей ленточкой и надписью «Venice», Джил украдкой смотрела по сторонам. Таких, как она, здесь был всего трое — девочка лет двенадцати, которая постоянно шмыгала носом и держалась за живот, и высоченная девица модельного вида, которая смерила Джил при первой встрече таким откровенно враждебным взглядом, что дежурная дружелюбная улыбка Джил моментально увяла и растаяла.

Все остальное население «Дубового рая», а было их человек тридцать или сорок, состояло из толстяков. Когда в первый день Джил увидела вокруг себя все эти колыхающиеся тела, ее сильно замутило — никогда еще ей не доводилось приближаться к такому количеству жира так близко. Но это была часть лечения — политика лечебницы была построена на групповой терапии, а потому в столовой, на занятиях психологической поддержки, во время спортивных и увеселительных мероприятий, все были вместе, и никакого разделения на «толстых» и «тонких» здесь не было.

Через неделю Джил уже спокойно устраивалась в столовой на свое местечко у окна и, не поднимая глаз, вяло ковырялась в тарелке под цепким орлиным взглядом медсестры Мэри, которая мерно разгуливала вокруг столов.

Когда новенький, огромный светловолосый парень, вышел к бассейну и неловко осмотрелся, Джил вдруг, неожиданно для самой себя, махнула ему рукой — соседний с ней шезлонг был свободен. Он суетливо кивнул и спешно направился к ней — казалось, он был рад не стоять огромным истуканом под перекрестным огнем взглядов пациентов. На его робкое «привет» никто не ответил — это было негласное правило «Дубового рая».

— Привет, я Майк, — тяжело опустился парень рядом с Джил, и она невольно заметила, как его огромный живот привычно улегся на ляжки. «Интересно, сколько же в нем весу», — подумала Джил, а вслух дружелюбно отозвалась:

— Джил, приятно познакомиться.

— Мне тоже, — Майк с интересом взглянул на нее и вдруг, ни с того, ни сего с восхищением присвистнул:

— Боже, какая же ты стройная!

Это было так естественно и прозвучало настолько неожиданно и мило, что Джил бросилась в голову кровь. В последние годы никто не называл ее стройной, в лучшем случае звучало слово «худенькая». Ей вдруг захотелось вытянуть подлинее ноги и повести несуществующей грудью.

— Спасибо, очень мило, действительно мило, — сдержанно отозвалась Джил, а Майк, казалось, едва сумел отвести восхищенный взгляд от ее костлявого тела.

Джил стало вдруг невероятно легко, она почувствовала себя смелой и дерзкой, и, потянувшись всем телом, бойко предложила:

— Поплаваем?

— А из берегов не выйдет, если я нырну? — пошутил Майк и принялся неловко и тяжело пыхтя, стаскивать через голову тенниску. Затем упали на деревянный настил его огромные штаны с невероятно длинной змеей ремня, и Майк остался в огромных баскетбольных шортах, белый и рыхлый, стесняясь своего грузного тела, но мужественно не подавая вида. Джил тем временем спортивно преодолела барьер и грациозно, как ей казалось, нырнула в голубоватую воду. И тут же услышала:

— Берегись! — и в то же мгновение в воду, словно бомба, тяжело плюхнулось нечто гигантское, подняв фонтан брызг.

Недовольные, с шезлонгов немедленно подхватились несколько человек.

— Прошу прощения, — крикнул им вдогонку Майк, но в ответ с оставшихся шезлонгов засобирались и остальные. Майк недоуменно посмотрел на Джил, она в ответ подняла брови, шутливо поклонилась и развела под водой руками:

— Добро пожаловать в «Дубовый рай»!

Позднее, оставшись у бассейна вдвоем, они часа два болтали обо всем — лишнем и не лишнем весе, злобных подростках, непонимающих родителях и отсутствующих друзьях. Майк оказался удивительно легким собеседником — он охотно слушал, метко вворачивал шутки и легко делился своими историями. Когда они в какой-то момент поднялись с шезлонгов, чтобы идти на ланч, Джил снова поймала на себе его восхищенный взгляд — Майк откровенно любовался ею, причем делал это очень «по-мужски».

Через десять минут, стоя голой перед зеркалом у себя в комнате, она пыталась смотреть на себя мужскими глазами — и вот тут-то ей впервые в жизни захотелось иметь грудь, нормальную женскую грудь, а не те жалкие кусочки кожи, что беспомощно сминались под ее бюстгальтером пуш-ап.

В столовой они сидели за разными столами, и Джил видела, как наивный Майк попытался заговорить с унылыми соседями по столу, а позднее нашел ее глаза и весело подмигнул ей.

С того самого дня они проводили вместе почти все время, и Джил ловила себя на том, что толстяк Майк совсем не вызывает в ней отвращения — так, ее «рентгеновский» взгляд ни разу не оценил скопления жира на его теле, лишь однажды, возле бассейна, помогая ему стащить рубаху, Джил воскликнула:

— Ну и огромный же ты, Майки.

И тут же заметила, как лицо его на миг вспыхнуло и потухло, словно его внезапно пронзила боль. Джил быстро извинилась:

— Какая же я идиотка, прости меня!

— Нет-нет, что ты, все нормально, — зачастил Майк, - Я и не думал обижаться, в конце концов, ведь ты права. Ты хоть представляешь, как много бы я дал, чтобы стать худым? Худым, как ты!

— Как я? Смеешься? Да я здесь именно из-за этой чертовой худобы, Майки! Мне пообещали, что я до Рождества не дотяну. Поверь, это страшно, это опасно быть слишком худым.

Джил посмотрела на Майка, который стоял перед ней в одних плавательных шортах, на его огромный, безвольный живот, пухлые, словно стекающие в руки, плечи, иксообразные тяжелые ноги, и поймала себя на том, что это огромное тело, которое еще совсем недавно вызвало бы в ней приступ тошноты, вызывает у нее симпатию. Он был словно бы родным, и Джил вдруг остро захотелось прижаться к нему, зарыться и потеряться в его тяжести, почувствовать его нежность. Словно услышав ее, Майк вдруг неловко сгреб ее в охапку и сильно прижал к себе. На Джил пахнуло теплом, плечо, куда она неловко уткнулась щекой и носом, приятно холодило кожу, и стало так хорошо, что она вдруг не справилась с собой и заплакала.

— Ну, что ты, маленькая, что ты, моя маленькая, — ласково приговаривал Майк и гладил ее рукой по выпирающим лопаткам и острым плечам.

А потом они долго плавали в бассейне, и Джил все норовила словно бы случайно касаться его под водой, задевать то ногой, то рукой, и Майк с благодарностью принимал эту игру, и пару раз осмелел и тихонько погладил ее по талии, не решившись спуститься ниже или подняться выше.

Вечером, после ужина они гуляли по парку, и было вполне естественно, что как только окна главного корпуса остались за поворотом, они взялись за руки и больше их не разнимали. Его губы были немного солеными, он целовал ее робко, а когда Джил пылко обнимала его, стараясь покрепче прижаться, Майк вдруг спросил:

— Скажи, я сильно огромный, а?

— Глупый ты, а не огромный, — ответила Джил и еще сильнее прижалась к нему. Ей вдруг подумалось, что, наверное, они смотрятся вместе нелепо — толстый и тонкая, но даже это словно бы добавляло остроты ее к нему отношению.

Позднее, уже в комнате Джил, она стояла перед ним совсем голая, неловко опустив по швам руки. Майк смотрел на нее во все глаза и не мог двинуться, словно перед ним было божество.

— Джил, боже мой, ты такая прекрасная, такая прекрасная, — на выдохе, глухо все повторял он, жадно глядя на ее почти несуществующую грудь с темными торчащими сосками, на выпирающие тазовые кости, на узловатые колени и тонкие руки, заканчивающиеся огромными кистями. Но Майк не видел всего этого — перед ним стояла богиня, совершенная и желанная настолько, что страшно было даже подумать о том, чтобы к ней прикоснуться. А потому богиня подошла к нему сама, смущаясь, села к нему на колени и позволила провести ладонями по батарее ребер на спине, по хрупкому выпирающему позвоночнику и впалым ягодицам.

Джил мягко уложила его на спину и так же мягко начала расстегивать его ремень, а он, словно большой детеныш-дельфин, помогал ей выпростать его из безразмерных штанов.

За все свои двадцать восемь лет Джил ни разу так отчетливо не хотела мужчину. Конечно, у нее было несколько бойфрендов, но секс всегда был и оставался для нее неким необходимым компонентом, без которого, увы, невозможны отношения между мужчиной и женщиной. А вот теперь, сидя сверху на огромном животе Майка, она не то, чтобы осознала, она просто не могла не делать это — желание словно бы смяло и отбросило в сторону ее разум, волю, стыдливость и целомудренность, оставив только дикую потребность взять его всего, или отдаться ему. Джил не понимала, что именно происходит и отчего ей становилось так приятно и сладко, что хотелось то плакать, то смеяться, то кричать в голос, и тогда она попросту зажимала себе рот руками и еще активнее вбирала Майка в себя.

Когда они уже просто лежали рядом, она все не могла прекратить трогать его, ей хотелось держать и гладить его руку, хотелось класть голову ему на грудь и обязательно касаться его щекой, хотелось закинуть на него ногу. Майк лишь время от времени качал головой и снова и снова отклонялся и смотрел на Джил, словно не верил, что она действительно здесь, с ним, со всеми своими невесомыми прелестями. Ближе к утру он признался, что у него не было ничего с женщинами уже почти десять лет, с тех пор как ему было девятнадцать. В ответ Джил лишь плотнее прижалась к нему всем телом.

Он тихонько убрался к себе в комнату, когда рассвет уже забрезжил на востоке, еще не окрасив, но словно бы наметив, в какие цвета он намерен расцветить сегодняшнее утро. И было то утро ярко-желтым, ровно настолько же ярко-зеленым, а надо всем этим куполом раскинулось ультрамариновое небо.

А дальше была настоящая пытка — видеть друг друга за завтраком, но не подавать виду, сидеть одним кружком на сеансе групповой терапии и слушать глупые и однообразные истории, лежать в соседних шезлонгах у бассейна и не касаться друг друга.

А потом Майк вдруг признался ей в любви, он смотрел прямо перед собой в купол зеленого зонта, растянутого над шезлонгом, и Джил даже не поняла, как она смогла угадать это тихое признание, но ошибки быть не могло. Он ответила ему так же тихо, закрыв глаза, которые вдруг наполнились слезами. А вечером они снова гуляли по парку и даже пробовали делать секс в каких-то колючих кустах, и у них ничего не получилось, и это было смешно и отчего-то мило. Джил нежно целовала его руки и все шептала: «Майки, Майки», а он все время отстранял ее от себя и все не мог отвести от нее восхищенного взгляда, от которого Джил испытывала нечто среднее между удовольствием и одурением.

А потом было еще пять недель встреч, вечерних прогулок, утренних купаний и ночных нежностей, и с каждым днем Джил все больше привязывалась к этому большому и совершенно удивительному парню, запас восхищения и нежности которого был, казалось, неиссякаемым.

Майк терял вес быстро и настойчиво, Джил прибавляла медленно и неровно. Она уже почти могла обнять его вокруг талии своими худенькими, словно плетки, руками, а однажды он уверенно и настойчиво овладел ею в парке, под их любимым старым дубом, чего раньше у них никогда не получалось. Джил была счастлива — впервые за много лет у нее появился кто-то, кроме себя самой, кому она не была безразлична. Она думала о нем все время — просыпаясь по утрам, уныло сидя за трапезами в столовой, сидя в кругу на групповой терапии, читая, слушая музыку. Она просто жила Майком, жила с Майком, жила для Майка. А он с поражающей новизной всякий раз дарил ей свое обожание и восхищение, и это было прекрасно, трогательно и удивительно, и Джил всегда ловила себя на том, что очень боится это потерять.

Майку стало плохо в самом начале октября, когда в теплые деньки уже нет-нет и врывался неистовый и дерзкий ветер, напоминая о том, что тепло это не вечно. Купания в открытом бассейне прекратились, а на акватерапию теперь следовало ходить на другой конец парка, в закрытый бассейн, где голоса гулко отражались от стен, а белый кафель душевых напоминал о больнице.

В то утро Майк не вышел к завтраку — Джил чутко уловила этот момент, теперь она всегда знала, где он и что делает. Когда она, впихнув в себя тыквенную кашу и золотистые оладьи с кленовым сиропом, поднялась к нему, его не оказалось и в комнате. Джил стало не по себе, в голове немедленно пронеслись образы постройневшего, затянутого в укоротившийся ремень Майка, выходящего из главных ворот, за которым его поджидает семейный автомобиль и утирающая слезу матушка, но она все же немедленно отогнала ненужное видение. Нет, Майк не мог так поступить, никуда он не уехал, просто задержался на утренних процедурах.

Он не вышел и к обеду, как не появился в бассейне и на терапии, Джил специально заняла скамейку перед лечебным корпусом, откуда был прекрасно виден вход.

Беспокойство достигло предела к вечеру, и Джил, краснея и срываясь на шепот, робко обратилась к медсестре, с деловым видом читавшей что-то в компьютере.

— Майкл? Сожалею, но он в больнице, ночью увезли…

— Как в больнице? Почему в больнице? — рот Джил вдруг как-то сам по себе задергался и перестал слушаться. В голове зашумело, ноги стали ватными. Она ухватилась руками за стену и попробовала собрать себя, взять в руки.

— Почему в больнице? — спросила она медсестру, которая смотрела не нее с любопытством и участием.

— Прошу прощения, Джил, но это рабочая информация, прости еще раз, - и сестра дала понять, что разговор окончен.

— В какой больнице? — Джил нависла над ней, поняв, что она выбьет сейчас из этой безразличной гадины информацию, даже если ей придется пытать ее. — В какой он больнице?

А через двадцать минут она уже металась на шоссе, преодолев два километра до трассы бегом. Она не помнила, о чем говорила с шофером старенького «шевроле», который согласился подбросить ее до больницы Св. Луки, не помнила, как бежала через огромную парковку к освещенному входу в приемное отделение, зато запомнила ярко-красную помаду темнокожей девицы-регистраторши, которая все допытывалась, кем она приходится Майку.

Джил все равно не пропустили к нему сразу, он был в палате интенсивной терапии, состояние Майка было обозначено как «тяжелое». Все, что ей оставалось — это бродить волчицей среди рядов неудобных железных стульев и благодарить регистраторшу за горячий и очень крепкий кофе, который та время от времени на собственные деньги покупала ей в стоящем в углу автомате.

Джил не сразу узнала его, когда ее, наконец, пустили к нему в палату. Она беспомощно озиралась вокруг, словно отказываясь верить, что это ее Майки лежит на огромной, непонятной конструкции кровати, от которой и к которой ведут целые сплетения проводов и проводков.

— Майки, — позвала она не своим голосом, тихонько остановившись перед кроватью. — Майки! Ты слышишь меня?

Его веки немного дрогнули, и этого хватило, чтобы Джил вдруг бросилась в его ноги, и начала плакать. Ее тихий сначала плач вдруг начал душить все больше, рыдания накатывали одно на другое, не давая вздохнуть, а в какой-то момент горло словно прорвало, и у Джил началась истерика.

— Пожалуйста, Майки, милый мой, хороший, не бросай меня, слышишь? Не бросай меня, я не смогу, не смогу без тебя! Майки! Майки! Майки! Пожалуйста, не уходи, Майки! Не смей уходить, слышишь меня? Не смей уходить! Майки!

Он молчал, не двинув ни пальцем, лишь ровно гудели приборы, четко отсчитывал время секундомер или часы, а в палату уже вбежали две медсестры и та, что покрупнее, властно и безоговорочно подхватила Джил под руку и поволокла ее прочь из палаты.

Она еще долго не могла прийти в себя и судорожно всхлипывала сначала на железных стульях в приемном, а потом на ступеньках больницы. В голове все толпились картинки: вот Майк огромным китом плюхается в бассейн, смывая злобных обитателей «Дубового рая» со своих насиженных шезлонгов; вот он весело подмигивает ей в столовой, отчего невозможные блинчики с джемом становятся очень даже ничего; а вот они вдвоем на скамейке в больничном парке, она сидит на его огромных, уютных коленях, а он шепчет ей куда-то в волосы смешные глупости.

И вот теперь ее Майки лежит под непонятными приборами, и когда Джил думала об этом, ей становилось страшно настолько, что горло снова словно бы перехватывало, и вместо дыхания из нее вырывался сиплый звук, напоминавший кашель старика.

Посетители обходили ее стороной, а ближе к вечеру Джил словно в тумане увидела семью Майка. Она сразу узнала их, когда пыльный джип едва заехал на парковку. Толстяк-отец заботливо помог вылезти из нутра машины коротенькой и кругленькой женщине, а из пассажирской двери выкатилась смешная и тоже пухленькая девочка лет одиннадцати. Все трое, не заметив Джил, растворились в дверях приемника, и она не могла сказать, сколько они оставались там.

— Простите, вы — Джил? — вдруг услышала она словно издалека. Перед ней стоял тот самый толстяк из семейного автомобиля, и только сейчас Джил заметила, как сильно они похожи — Майки и этот немолодой грузный человек.

— Что? Да-да, я Джил. Как Майки? — она вскочила со ступенек.

Отец Майки опустил голову и, казалось, раздумывал, что сказать. Когда он снова посмотрел на нее, то губы его все не могли собраться и прыгали, словно отплясывая какой-то дикий танец.

— Что с Майки? — закричала вдруг Джил прямо ему в лицо, словно это он был виноват в том, что происходило там, наверху, в палате интенсивной терапии.

— Майки умер, — наконец смог произнести мужчина и безвольно опустился тяжелой грудой на ступеньки.

Джил не помнила, как она выбралась снова на шоссе, как доехала до своей клиники, как попала к себе в комнату. Она не помнила и несколько следующих дней, они прошли словно в темноте, изредка вспыхивая лишь голосами персонала и неудобством проводов и трубочек, которые к ней, по-видимому, подсоединяли. Она не знала и того, что уже через три дня оказалась в той же больнице, на ступенях которой узнала о том, что Майк умер. Она не помнила заплаканного лица матери, переполоха в больнице и в клинике «Дубовый рай», из которой в течение одного месяца вывезли двух молодых людей в критическом состоянии. И так никогда и не узнала, что под окнами больницы раскинулся настоящий митинг противников анорексии, а ее многократно увеличенная фотография вместе с фотографиями других девушек попали в Интернет и в газеты.

Джил умерла через семнадцать дней, так и не приходя в сознание. Попытки врачей вернуть ее в мир живых не привели ни к чему — несмотря на искусственное кормление, ее хрупкое тело перестало бороться, оно словно бы сдалось, и жизнь понемногу, легкими выдохами, покидала его, с каждым часом оставляя от Джил все меньше. Несколько раз она открывала глаза и почти осмысленно смотрела перед собой, но уже в следующее мгновение снова проваливалась в никуда, отрицательно качая головой и, словно бы отказываясь от всего. Впрочем, ей уже ничего и не предлагали. Вес ее к моменту смерти едва ли превышал тридцать килограммов, и, наверное, сама она в прежние времена была бы очень довольна собой — жира на ней больше не было совсем.