Не доехав одну остановку, ты вышел — а вдруг автобус на следующей не станет. По тротуару шел быстро, азартно, обратив внимание на продовольственный магазин — еще работает. Вскоре взгляд поймал нужный тебе дом — двухэтажный, или трех?.. не помнишь, да и незачем. Минута — и ты во дворе: окна (оба) безжизненны — отсутствует или спит. И одновременно — началось! — озноб по всему телу, с ног до головы. «Заболел, что ли? Кажется, так бывает, когда у меня поднимается температура», — подумал, нет, скорее заподозрил, что твое тело вошло в другое (твое же?), холодное тело. Хотя не то что не веришь в это, а знаешь точно — соль тут иная: тело есть концентратор и носитель духа; а дух,.. дух — это сгусток энергии, а может, и нет. Юрко и уверенно вошел в подъезд, приблизился к двери, прислушался (любишь ты интимные тонкости) — нет, тишина; только твое сердце… Протянул руку к звонку, пригляделся — два оголенных проводка. Робко постучал согнутым пальцем в дверь. Секунда-вторая-тре… Заскрипела знакомая кровать, и вдруг — грохот, словно кто-то обо что-то споткнулся, отчего какие-то вещи полетели на пол то ли со стула, но скорее — с импровизированного стула, то ли со старого ящика для белья, покрытого сверху куском фанеры, — это столик. В замочной скважине завертелся ключ, цепляясь своими «ушами» за хитроумные пластинки, в результате дверь приоткрылась, и ты увидел симпатичное лицо (личико). «Сегодня оно милое. — Подумал. — Как это?.. Сеговечерня. — Переподумал». И на этом лице — сонность, недоумение, приветливость, раздражение… Волосы распущены — совсем недавно вымыла.

— Можно? Или…

— Попытайся.

И ты вошел, но так, словно переступил этот порог впервинку и незнаком со спальней — налево, черной комнатой — по коридору направо, а напротив — с кухней, где ты, якобы, тоже не бывал. Впрочем, пусть будет так. Да это и лучше. Смелые гости вызывают у хозяев неприязнь своим всезнайством и неуместной бестрепетностью, этим уравнивая себя в правах с хозяевами. У тебя же все получилось ладно, причем, интуитивно. Ты явно не продумывал этот ход.

Стоя в прихожей, еще не преодолев окончательно назойливый озноб, ты, хоть и согрелся мгновенно квартирным теплом, протараторил:

— . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она промолчала. Заглянула в спальню: спит ли дочь. Повернулась к тебе; наклонившись, дотронулась левой ладонью до цветастого полиэтиленового пакета в твоей руке:

— Что это?

— Твое. Прочитал. Хорошо! Но не все.

Вновь настойчиво промолчала. Ты продолжил:

— Поэтому пришел обсудить некоторые тонкости этого щепетильного материала. Сама понимаешь, такое печатать при жизни автора и его героев…

Ты говорил много, напористо. Порой казалось, что тебе необходим словесный шум, который заполнит собой квартиру — эти потолки, плохо побеленные, эти стены со старыми и рваными обоями (кроме черной комнаты), этот дощатый (на кухне) пол со щелями, скрипучий до нервозности. И даже не просто словесный шум — тебе нужен был своего рода озвученный гипноз, который, захватив ее в свой вихрь, закрутит, запьянит ее сознание — и вся она окажется в твоей власти.

— Пошли туда, — сказала, махнув рукой в сторону кухни.

— Подожди. Я быстренько схожу в магазин — куплю чего-нибудь...

И мигом вышел. Ты, считающий себя способным видеть женщину насквозь, ты, внушивший себе, что женщины, если изучать их нравы невозмутимо и основательно, примитивны до похожести друг с другом, ты, говорящий всем и при всяком подходящем случае: женщины отродясь не знают, чего хотят, а если что-то пожелают, то ради удовлетворения своих амбиций, — ты не посмотрел ей в глаза, в зрачки, в хрусталики, и не дождался согласия на свое предложение.

Ветер веял в лицо. Ночной ветер, гипнотичный. Озноб, по счастью, не возобновлялся, — ты торопился, почти бежал, хотя знал: магазин стоит на своем месте, и ты успеешь купить все, что нужно. Но чудаковатые твои ноги — как часто они действуют вопреки сознанию. Твоему же.

В магазине — только продавцы. Их оказалось слишком много (четыре) для столь позднего времени — и они не обращали на тебя никакого внимания, кучно переваривая свои животрепещущие интересы. Ты прошелся вдоль витрин несколько раз, прокручивая в уме: дорого-дешево, это — не это, пойдет — не пойдет...

Возвратившись, ладонью толкнул дверь ее квартиры — не заперта (ждала ли?), значит ждала. Войдя, повернул в дверях ключ — так спокойнее. Сняв туфли, быстро прошел на кухню и выставил на... — это тоже не стол, а прибитая к стене подставка из досок — выставил на нее лимонад, четыре пирожных и плитку шоколада. Повременив, запустил левую руку в правый внутренний карман пиджака — и поставил рядом с предыдущим плоскую бутылку с водкой, чему она (волосы уже собраны в хвостик и прихвачены резинкой) не удивилась, а восприняла как должное, почему-то сказав:

— Не буду.

— Все по желанию.

И, взяв две керамические кружки (помнится, подарок подруги-тезки на ее день рождения), ты на треть наполнил их крепким напитком. Одну кружку подал ей — она взяла, и, ничего не говоря, не дожидаясь тебя, отвернувшись в сторону, выпила одним глотком. Ты сделал также, но гладя ее лицо своим взглядом. Налил лимонад. Подал пирожное.

И тут вырвалось:

— За улучшение твоего материального положения.

— Насмехаешься... — парировала она.

— На кой ляд?

— Я заметила — у тебя это в крови.

— А что в крови у тебя?

— Ладно. Подвяжем...

Начало положено — разговор или беседа, или ругня между тобой и ею. Но тебя такой разворот общения не удовлетворял. Почувствовав легкое опьянение, ты, простерев руки, попытался приблизить ее к себе, следуя укоренившемуся в мозгу рефлексу. Она отшатнулась.

— Вот что, с сегодняшнего дня, точнее, вечера, а может, это уже ночь — мы только друзья. Ты друг, и все. И не нужно этих протянутых рук, губ и чего угодно.

— Как хочешь. Мне все равно. Но... откуда это новое поветрие?

— Не знаю, и знать не желаю.

— «Никто никогда ничего не знает наверняка».

— Оставь Бродского в покое! — возгласила она, и глаза ее прослезились (Ах! Какая трагикомедия).

Что это? Жизнь в своей не мотивированности, которая совершенно неуместна в художественном произведении? Или не мотивированность, владеющая жизнью от днища до крышки? Скорее — чертовщина.

— Это излишество, — прошептал ты, делая смысловой поворот в сторону — туда, где слова выстраиваются в другой последовательности, создавая новый ракурс для взаимоотношений между...

— А не сквозила ли в тебе идея, что излишество — это ты?..

Кто знает, что порой полезно игнорировать сказанное в его адрес, тот зачастую выходит сухим из слезливой ситуации. Не ответив и сделав вид, что вообще не услышал вопрос, ты взял из ее руки пустую кружку и, налив в нее водку, вернул на место. Отпив чуть-чуть, она (по ветхой привычке) перешла на свои проблемы, на свою болезненно-любимую тему.

— Наверно, я на тебе вымещаю свои обиды, накопленные за неделю. Столько всего понабралось, что в голове не умещается: за квартиру не платила пять месяцев; подработку мою не приняли — плохо шью, хотя выполнила все требования; за детсад тоже не заплатила. А где я возьму эти вонючие деньги? Вон, видишь, на подоконнике письмо — из домоуправления: если к концу месяца не рассчитаюсь за воду, за свет... — выселят. Недоразвитки... Не имеют права. А еще подружка моя вспомнила, что когда-то давала мне сумму как кот наплакал — и скулит, чтоб я вернула. Так ты понимаешь, умоляю ее немного подождать — ни в какую. Отдай, и все. Дебилка. А ведь на моем дне рождения та-а-ак лебезила. Зажралась своей роскошью. Да и все кругом свихнулись. А может, я бесконечная неудачница?.. А может, все дело не во мне, а в тебе?

— Причем тут я? Если хочешь, оплачу квартплату. Хотя, нет. Половину. Нечего разводить тунеядство.

Она вздрогнула. Вернее: по ее телу, по коже, шершавой ладонью, как наждачной бумагой, царапнула дрожь. Знакомая тебе дрожь. Еще более знакомая ей... Всего одно слово. Единственное. Но власть у него вселенская — ударяет в сердце, как метеорит в землю. Сотрясается все.

Она отвернула лицо... Окно было затянуто старой простыней. Смотрела в него, как в открытое, словно видя уличную черноту, различая контуры безлистых деревьев. Затем проворным движением поднесла кружку к губам и, продлевая удовольствие, по-черепашьи выпила оставшуюся там водку.

— Еще. — Прозвучало безразличным тоном.

И ты, также безразлично, но смиренно вылил в ее кружку все то, что оставалось в бутылке, поставив которую на стол, напевным голосом произнес:

— А эту «стеклянную» красавицу я заберу с собой.

— Конечно, конечно. Она твоя... А что, больше водки нет?

— Поздно уже. Закрыто.

— А ведь ты водку из дому вез с далеко идущими планами.

— Это скверно?

— Да. Потому что ты все-таки для меня теперь только друг.

— Видимо, подруга. Хотя ни подруги, ни друзья мне не нужны — я самодостаточен, и если...

— У тебя никогда не было друзей, и не будет — слишком ты деликатен в этом плане.

— Если ты настаиваешь на...

— Я? Настаиваю? Сто лет... и еще столько же. Можешь исполнять свою заморочку, сколько тебе угодно — я в этом не участвую. У меня своя роль.

— С подобных слов сегодня следовало начинать, — сказал ты.

И налил себе лимонада, и пил таким образом, чтобы текло по подбородку и капало на джинсы, на носки, и подставлял ладони, чтобы не замочить... — корчил несерьезную гримасу, и гадал: «Гримасы жизни, существования, прозябания или заумь на декадентском масле?» После этого потока жидкости, мыслей, бредовизма, ты наконец-то последовал ее примеру и сел на пол у подоконника — спиной к батарее. (Давно обещал и даже пытался доставить ей (своей машины нет) каким-нибудь образом пару не новых стульев).

— Люблю сложности на уровне фраз.

— Уже усвоила... Смотри — горячо.

Она ладонью легонько оттолкнула твою спину от батареи. Ты подал ей верхнюю часть слоеного пирожного, нижнюю взял себе, откусил, — крошки медлительно падали на... Косвенный взгляд (твой) обострился: «Как это?.. Не поверю, пока не увижу собственными... Кажется, видел. Ну и что? Все равно не верю — демонщина, сатанинщина, окаянщина».

Стук в дверь. Ты всполошился:

— Кто столь поздно может быть?..

Она шибким шагом метнулась к входной двери. С кем-то азартно говорила. Потом молчание. Затем шепот. Дальше — не понять что. После прощание. Вслед за этим твой слух устал от напряжения, и ты отвлекся.

Когда она вернулась, в ее руках чернела электроплитка, являющаяся единственным источником приготовления пищи на этой кухне, в этой квартире, в этом мирке беспрерывных срывов, неуспехов, осечек, невезений... Кто сказал (твоя излюбленная фраза): самые нехорошие — это неромантичные женщины? Хотя в жизни ты предпочитаешь материалисток. Какая непоследовательность!

— Вот, соседка вернула. Брала на вечер... А ты, я гляжу, боязливый. Перепуга-а-ался. — Растянула «а» до невозможности.

Месть вступила в свои права, в собственные владения. Управляй! Властвуй!.. Размышляй: «Пункт 1-й: кто против — тот за. Пункт 2-й: кто за, тот — см. пункт 3-й: все равно против, значит, за».

— Или, — продолжила, — предположил нежелательного мужчину.

— Мне безразлично, — отпарировал ты. — Вместе выпили б водки, которой нет.

— А знаешь ли ты, что ко мне никто, кроме тебя, не ходил и не ходит.

— Признателен. И... признаюсь, что я уже не вернусь домой — автобусы-то...

Хотя оба разумели (подумали): «И частные, и гостакси шныряют всю ночь. И пешком-то ему (мне) — за полчаса. Чуть больше». Она нескрываемо жаждала твоего присутствия. Ты затаенно имел охоту остаться. Друзья?.. до могильного сна.

... Сна не было. Сон не шел. Ты лежал с края (это закон), она у стенки. Между — спящая дочь: главный герой ее жизни, второстепенный — твоей. Ты не любишь это избалованное дитя, готовое при всяком твоем появлении взгромоздиться чуть ли не на макушку, по пути словно вырывая твои уши, нос, волосы; доводящее мамочку, опять же только при твоем появлении, визгом, назойливостью, вредливостью, галдежем, капризами сначала до резких выкриков типа: почему ты, когда мы одни, тиха?.., а потом до: наверно, я здесь стенка для камней; и наконец: всхлипы и изувеченный вечер. Такого результата добивается шестилетняя девочка.

...Сон — это калека: он безногий. Его нет как нет. Она знает это не по присказкам — из своей жизни. Особенно усерден в этом смысле (как она говорила) был ее первый и последний муж, который только и умел (наверно, и умеет), что залезть и... слезть с женщины. Сей поступок возводился в культ. И этот бывший ее муж, отвоевавший через суд у нее первого ребенка (сына) с привлечением кучи свидетелей (родственники, знакомые и вс. пр.), живет где-то в нашем примечательном городе («Колыбель духовности» — ?!), и она, как ожечься кипятком, боится встречи с ним, а встретившись: «Я уж точно левитирую вертикально вверх».

...Сну не до бытия. Бытию до не... «Тьфу, въедливое философствование» — дежурный твой лозунг в случаях незасыпания. Но не только. Когда на памятном ее дне рождения ты сидел с нею на краешке кровати (еще до прихода подруги — вот и все гости) и она непреднамеренно обмолвилась, что умеет гадать по руке, ты тут же протянул свою левую ладонь. Ей ничего не оставалось, как ворожить: «Жизнь твоя благополучна, если не считать, что в детстве мог ее потерять (ты взглянул в ее глаза — шутит или нет?). Здоровье — выше среднего (скрипучее дерево... и т. д.). Годы твои долгие. Но будет еще морока: развод и появление второй жены». «Ложь! — это твой безапелляционный выкрик. — Такого рода проблемы для меня неуместны. Я выше их». И подумал: «Не себя ли она имеет ввиду...» Тут воистину не до сна.

...Во сне не спят — во сне мыслят. Втихомолку. Тайная мысль (1): «Считает, что я забыла, как он меня словесными хитросплетениями затянул в... сарай (черная комната?). Понимаю, не я начальная, не я конечная, но почему и я тоже. Водочку притащил сегодня с той же целью». Эта мысль согрела ее душу... На втором этаже — крики. Опять ночная ссора. Опять муженек пришел с блуда. Жена накинулась на мужа. Матерщина всех четырех видов. Хлопанье дверьми. Визг — («он ее давит или она его? ха-ха!»). Детей не слышно. От страха, видимо(-невидимо), притаились в своем углу. — Тайная мысль (2): «Слава богу, и у них срывы, разлад — несча-астье». И эта мысль согрела ей душу.

Она поднялась. Осторожно слезла с кровати (через твои ноги). Постояла. Прислушалась к твоему дыханию. Пригляделась к позе: «Спит, спит». Крадучись, вышла из комнаты. В коридоре на ходу (зашуршал полиэтилен) подняла прислоненный к стене пакет. На кухне, сидя на полу, вслух сама с собой разговаривала-разумничала. До тебя долетали клочья фраз: «Ну и что... начеркал зачем-то... наисправлял... не понял... письма к сыну — это... что у меня осталось... Семь! А восьмое вычеркнул!.. дурак. Так никто... печатать...». Поднялась, листки с письмами бросила на подоконник. Ходким шагом вернулась в спальню. Стала возле окна — за шторой. Вглядывалась в чернь ночи — двор не освещался. И тут (но, наверняка, раньше — только бесшумно) посыпались всхлипы, усиливающиеся в отрывочное рыдание. Тебе стало неприятно: «Разыгралась. Вошла в роль... Я их почти не правил. Только местами — и то к лучшему...» Она вновь (в мгновение ока) ушла на кухню. Шуршала листками, ворчала, шелестела фольгой от шоколадки, судорожно вздыхала, налив в кружку лимонада и выпив, легким движением руки бросила ее в раковину — не разбилась, нервически стукнула кулаком по дощатому столу (может, по полу) и со скоростью молнии опять прилетела в спальню — заскрипела твоей кожаной курткой (но там же висел и пиджак с (в левом внутреннем кармане) бумажником...). Ты сморщился — ведь этого боялся больше всего. «Господи, лучше б я спал» — это не думал, это твое подсознание перемывало косточки твоему же сознанию. Но она уже успокоилась, снова через твои ноги забралась на кровать — к стенке. Утихомирилась. Угомонилась. Унялась...

Ты удивился: «Вновь легла, не раздевшись... Демонстративно с той стороны от дочери — я ее не устраиваю. Неуместная самодостаточность. Все, буду засыпать... Носки у нее дырявые. Трико, кажется, грязное. И вообще, женщина, не мечтающая о сексе, это всегда нехорошая женщина. На такие слова она б, наверное, ругнулась отборным. А я бы ответил: ведь сказал же кто-то: вся гениальность — в матерщине. На что услышал бы: . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (непереводимая игра слов)... Что это? —

Стук в дверь. Она вскочила, на цыпочках подкралась к двери, притаилась. Ты не шелохнулся, но пульс участился. Стук усилился. Слышалось — стучит не один, а двое или больше. Скребут дверь, царапают. И вдруг негромко:

— Баба Маня, открой...

— Молчи-и, — сквозь зубы процедил ты. А там, за дверью, кто-то что-то уже тыркал в замочную скважину, чтобы вытолкнуть ключ; стучал, казалось, ногами. Она подошла к тебе, наклонилась, прошептала:

— Вставай, иначе хуже будет.

Ты неслышно усмехнулся. Безмолвствовал. Она пошла к дверям... и стук прекратился. Теперь доносилось подобие разговора, а может, смех. Затем скрип и удар подъездной двери, кратковременное шарканье во дворе, и тишь. В это время она уже была у окна и приглядывалась, кто вышел из подъезда. Через несколько секунд включила освещение, стояла и смотрела на тебя.

— Убери свет, а то я разбужусь, — попытался отшутиться ты, не открывая глаз и не поднимая голову, и ошибся. Ни слова с ее стороны, ни крика, ни истерики. Ни капли обиды, ни моря ненависти. Ты открыл глаза, посмотрел на нее: на лице никакого испуга. Скорее, удивление или растерянность… нет, разочарование. Почему?.. Она уже не глядела на тебя, она вышла из комнаты, она — на кухне. А если в черной комнате?.. Ты содрогнулся. Сжал веки. Но свет от лампы непонятным образом проникал в хрусталик и растекался в мозгу теплым и слепящим веществом (воздухом?). Или сном? Неужели можно уснуть? Кто это? — Между горящей лампой и твоими веками проплыло нечто вроде пятна (справа налево), тут же обратно. Ты распахнул веки — пусто. Лишь лампа, потолок, поодаль (возле выключателя) шкаф, к которому ты недавно прикрепил отвалившуюся дверцу, слева в углу — куча игрушек. Справа — открытая дверь. Это — допускаешь ты — или призрак, или фата-моргана. Или... «Достаточно. — Скользонуло в голове. — Двойная порция мне всегда невпроворот». Встал. Натянул джинсы. Потом носки. На плечи набросил рубашку. Пошел на кухню. Она сидела в привычной позе с кружкой в руке, отвернув голову (ну, конечно) в сторону. Разговаривать явно не жаждала. Начал ты:

— О, смотрела мои замечания, — взял с подоконника листки с машинописью, попытался читать вслух — она вырвала их из твоих рук.

— Где последнее?.. Что же там плохого?.. А в этих? Тем более, не отправленных... Как можно трогать чужие мысли? Выстраданные, вымученные в слово. Да ты никогда не смыслил в душевных тонкостях. Твой тарантас ушел.

— Но там, где я пометил карандашом, требуется правка. Между письмами для бытового чтения и письмами для печати — космическое расстояние.

— Да так ли это? Признайся, тебе не нравится моя форма выражения, а на чувства и мысли тебе наплевать... Мельчаешь.

«Ой ли, — поймал себя на ухмылке. — Не на своем ли дне рождения, помнится, называла меня (перед своей подругой и второй подругой, зашедшей на... кажется, двадцать минут) крутым и многозначащим неизвестно в какой области деятельности... Бред. Пошли какие-то официозные фразы».

— Молчи, молчи. Ты ничего свежего не скажешь... — попыталась она продолжить.

— Оригинальные люди уместны в художественном произведении, а в жизни они вызывают смех и издевательское осуждение.

— Знаешь что, оставь себе этот поток словесного... — умолкла.

Странно, кажись, она никогда не тормозила перед использованием элементарно топорных речений. Это вновинку. Психологическая примета. И впрямь: с нею никогда не поспоришь, а на протесты — мастерица. Уверенная в себе и постоянно подверженная стрессу. Это ли не причина, что на каждое конкретное пожелание ее уста сплетают ловушку неприязни. А обвинения в ленивости... — лучше молчать.

— А может, тебе распустить свои волосы, — попытался ты заглушить тему.

— Нет! — И еще громче, — ты струсил, ты даже не пошевелился на кровати, когда стучали в дверь, не говоря о том, чтобы подойти.

— Кто стучал? — (кажется, ты ее на что-то провоцировал).

— Откуда я...

— Знаешь! — Теперь ты усилил голос... — И вообще, мне не нравятся женщины с подвязанными волосами. Это знак...

— Слышала. И больше не хочу. Это твоя излюбленная тема до некультурности — как мясо промеж зубов.

— Всякая культура начинается с культуры секса.

— И питания. Все-все! — ты мне набил оскомину своими якобы афоризмами. И лукавостью — решил уйти от досадного для тебя сюжета. Пугливый ты. Небось, холодным потом истек.

— Старо, — гортанно и скупо выдавил ты из своего кадыка.

Закашляла спящая дочь. Прислушались. Помолчали.

— Не простужена?

— Не должна, — возбужденно ответила она. — За эту зиму я устала от болезней: ее и моих. И вовсе устала: от дырявой обуви, от приказного тона на работах. Все хотят превратить меня... в синдереллу. Благодетели, сочувственники. Называют ленивой, а кто сделал меня такой? Сами же. И ты тут как тут со своими претензиями. Нет уже у меня энергии изменять что-либо в письмах. Но это все, что у меня осталось от моего малыша, моего сыночка. Вижу, ты мне не поможешь. А на использование «основной валюты» я не способна (к сожалению). Да и ехать для этого нужно в большие города. И пробивать, пробивать...

Это слово необъяснимо оказалось финишным. Оно подвело черту ночным бдениям: то ли спору, то ли симпатии, то ли ненависти, то ли благосклонности, а то и... ничему.

Она невменяемо вскочила, отряхнула ладонью трико и отправилась в спальню — слышался скрип кровати. Тебе ничего не оставалось, как скопировать ее поступок (пятый час ночи-утра) — ты разделся и лег на прежнее место. Начал засыпать, но сквозь дрему слышал, как она вставала, чтобы выключить свет. Чтобы посмотреться в зеркало: «Вот я, вот зеркало, а в зеркале — кто или что? Но только не я». Чтобы взять меня за руку и увлечь за собой — прямо по коридору и... направо: в черную комнату. Чтобы там усадить меня в развалившееся кресло, уложить на сгнивший диван, ходить со мной в обнимку по прелому полу. Чтобы бормотать в мои губы, зрачки, уши: здесь вакуум — «великая пустошь», как... как во Вселенной; но ты ее не увидишь, потому что у тебя «глаз-не-алмаз»; потому что в тебе нет женственности, а твой дух-отец — это эфемерность, марево. Чтобы выслушивать мои наставления: там все основное втиснуто задним числом — да ни один пророк, предсказатель, провидец, промыслитель, вещун и сколько их там еще, не предрекут даже завтрашний день, кроме того, что просчитывается математически, не говоря о предсказании на годы; вот почему у них все высказывания мглисты и абстрактны: ведь понятно, что словесную мазню немудрено трактовать для любой надобности, но не в этом стержень — можно по нагаданному кроить историю, жизнь. Сценарий и его исполнители. А кто режиссер?..

По привычке ты проснулся в семь ноль-ноль. Снов не видел (или не помнишь) — мало времени для них и не до них. Зачем они тебе, если ты в них не веришь. Полежал с закрытыми глазами минуту-другую — и встал. Одеваясь, поглядывал на нее и на дочь... Подумал: «Спи и забудь, что я есть на свете». Выходя в коридор, посмотрел в сторону кухни, решил: «Нет, забирать письма не буду». Наклонился, чтобы обуться... — появилась она. «Вышла попрощаться или что?». Молчит. Ты не выдержал:

— Не беспокойся насчет меня — я здесь больше никогда не появлюсь. С сегодняшнего дня — обрыв. Но я к тебе лоялен.

Увидел — она полусонная. Только наклонила голову вперед в знак согласия чего-то с чем-то.

— Пока. — И вышел.

Она сразу же повернула ключ и отправилась досыпать. Подъездная дверь, как всегда, торжествующе заскрипела и, отпущенная твоей ладонью, спружинила в дверную коробку. Легко ей, двери, существовать: открывайся и закрывайся — и вся философия. Горизонт желтел, концентрируя и усиливая только-только рождающийся солнечный свет: изнеженный и эротичный. И ты постиг: хватит самоутверждаться, в любом случае это симптом неполноценности и ненужности самое себя. Тем более что твое тело теперь словно вышло из другого, невидимого, но горячего тела. Ожог?..

Ты ощутил легкое (привычное) давление на сердце. Машинально притронулся пальцами — в левом внутреннем кармане куртки находилась (как ни в чем не бывало) твоя пустая бутылка из-под... Вспомнил? «Да. Как и то, что ничего я не боюсь. И ничего не хочу. В том числе, — никаких ролей. Почему? А так: из сказанного и не сказанного, из прожитого и... мной, тобой, ею, — что главное для человека? Счастье? Богатство? Дети? Любовь?.. Черта с два. Главное — это спокойствие».