Самовар

Иван Иваныч, самовар,
пузатый витязь в медных латах,
могучий стан, горячий пар —
почто не во главе стола ты?

От века в нашей стороне
с тобою пили и едали —
недаром на твоей броне
теснятся оттиски медалей.

Иван Иваныч, светлый царь
витрины тульского музея!
Здесь гости добрые, как встарь,
с восторгом на тебя глазеют,

но им неведом тонкий дух
черносмородиновых листьев,
и не улавливает слух
на пир сзывающего свиста…

Вернись, былинный богатырь,
воспетый Вяземским и Хармсом,
ведь пол-Европы и Сибирь
твоё наследственное царство!

И славься за столом простым
владыкою блинов и чая,
Отечества смолистый дым
с водою ключевой венчая!

***

И Грозный был, и был Тишайший,
и тополевый пух легчайший
по всем Черемушкам летал,
подковы цокали в булыжник,
и вырастал раскладкой книжной
пятиэтажечный квартал.

Все было вместе — пласт морены
в дорожной выемке, сирены
штурмующих проспект машин,
капуста и пучки укропа
у магазина «Изотопы»,
диагональ и крепдешин.

Дым бересты и «беломора»,
шум ругани и разговоры
о космосе и Корбюзье, —
Москва пестра и эклектична,
здесь все по-своему прилично,
но цель, конечно, в колбасе…

О правда жизни! Ты прекрасна,
когда за далью безопасной
припоминаешь пафос твой, —
ночные записные бденья,
товарные столпотворенья,
уют, похожий на постой.

И только книги, книги, книги,
слепой души моей вериги,
всем дефицитам дефицит!
Собранья, серии, журналы —
шкафов и полок не хватало,
был век на прозу даровит.

И ныне, как студент в раскопе,
дивлюсь России и Европе,
их артефакты вороша —
тома лежат культурным слоем,
и шрифт чернеет в них золою,
и кладка слова хороша.

Апокриф

Проходил селом богатым Спас, а с ним апостолы, —
был в тот день великий праздник, колокольный звон.
Все село тогда молилось, пели алконостами
литургийные стихиры, праздничный канон.

А когда накинул вечер покрывало мглистое,
все сельчане собирались у огней лампад,
и внимали благодати, и молились истово,
и горел закатным златом тихий листопад.

Но не слушал Спас молитвы, не стоял во храме Он,
а сидел в избушке старой на краю села,
где над маленьким ребенком голубицей раненой
пела песенку сестренка, пела и звала...

И апостолы внимали, словно откровению, 
и сложили в красный угол хлебы и гроши
догорающему слову, тающему пению, 
незаученной молитве, голосу души.

Блаженный

Блаженный, а имя-то царское!
Надмирный — и плотски-земной!
А площадь блинами, да чарками
прощается с долгой зимой.

А площадь шумит и не ведает
о грешных и грозных делах,
и путает казни с победами,
и власть уважает за страх.

Вослед за блинами-баранками
плывет кумачовый пожар,
ракеты вползают за танками,
и бьет по мозгам «солнцедар».

Истошно грохочут динамики,
затрясся Васильевский спуск…
Вот-вот раскрошится керамика
на древний сиреневый куст. 

А он, в пестрядинное рубище
до маковок самых одет,
все так же взирает на гульбище,
на грешный и суетный свет.

Все так же стоит он, юродивый,
сильнее земного царя,
над кровью и памятью родины
златыми крестами горя.

Рогожская застава

На трамвае гремящем до самой Рогожской заставы,
мимо серых градирен и чёрных проталин в снегу
я поеду, поверьте, не ради забавы,
но зачем, объяснить не могу.

Что-то тянет уехать дорогой, усталой как совесть,
в чёрно-серый пейзаж обнажающей струпья весны,
просто тянет и тянет, без всяких условий,
словно старое чувство вины.

Словно ждёт меня что-то на этом смиренном кладбище, —
измождённая верба, рябины надломленный ствол,
словно губы мои безутешная ищет,
прошептав — наконец ты пришел.

Словно кто-то поёт, все далече, все горше и выше,
словно кто-то рыдает в ночи на пустом берегу, —
я все ближе иду, все отчётливей слышу,
но увидеть еще не могу.

***

Я хочу быть стоном надломленной ели,
дальним звоном колокола в метели,
неутешным плачем у колыбели
на исходе дня,
потому, что в этом снова и снова,
и легко, и чисто, и проще простого
сквозь пустую речь прорастает слово,
и зовет меня.

Но меня не тронут пьяные слезы,
и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,
и вообще я не верю в соборность колхоза,
мне другое ближе —
одинокость креста над речным разливом,
и негромкий, но вольный шелест нивы,
и согбенная скорбь надмогильной ивы —
в ней я родину вижу.

Вижу вал земляной — то в некошеных травах,
то под белым снегом, и в детских забавах —
вот что вижу я у тебя, держава,
под кольчугой.
И не надо вычурных толкований,
завываний, истерик и целований —
в наше время играть и сорить словами
не заслуга.

***

Из синей проталины неба
над храмом Бориса и Глеба
Ты смотришь на наши дела,
на битые карты и туши, 
и наши пропащие души,
оструганные догола.

И как же в такой безнадеге
на грязной кандальной дороге
Ты видишь и липы, и мед,
и губ сочетаемых нежность,
и детского взгляда надежду,
и все, что прильнет и поймет? 

Я буду слепым и оглохшим,
но дай мне слезы Твоей ковшик —
прозрею, услышу, спою,
коснусь облаков куполами,
узнаю сквозь камень и пламя
воздушную ризу Твою.

Город-камень

Город-камень, город-крест, крепость золотая,
словно древний палимпсест, я тебя читаю
про себя и по слогам, сквозь гранит и гравий,
сквозь базарный шум и гам на остывшей лаве.

Посмотри — на белый свет сквозь узор дешевый 
проступает шрифт газет, лозунги Хрущева,
и сквозят, и режут глаз правдой полуголой
подзабытый новояз, мертвые глаголы.

Но осыпались трухой ветхие обои,
закружился лист сухой в небо голубое,
льется талая вода, заливает мрамор,
всходит ясная звезда над бессонным храмом.

И не верится уже в ужасы пророчеств —
на последнем рубеже лето все короче, —
город обронил парик, платье бросил наземь, —
в горле дозревает крик — вырвать все и разом!

Город — матовый кристалл в золотой оправе!
Неужели час настал роду и державе?
Проступили шрамы слов на твоих скрижалях,
когти бронзовых орлов рукояти сжали!

Город — горькая строка грянувшего грома!
В этот миг твои века станут невесомы,
в белокаменном ковше растекутся медом,
и расплачутся в душе твоего народа!

Воздух, терпкий как вино, золотая осень…
Сколько будет нам дано? Все, что ни попросим!
Город, вымытый дождем, радугой увенчан…
Начинайте! Что мы ждем? Занавес — и вечность!