«И будет радуга моя в облаке, и я увижу её и вспомню завет вечный между Богом и между землёю и между всякою душою живою во всякой плоти, которая на земле».

Ветхий Завет. Первая книга Моисея. Бытие. 9.16.

На почте после осенней уличной промозглости и малолюдья было душно, тесно и суетливо, я хотел получить заказное письмо с документами широкоплечий мужчина в коричневой кожаной куртке, загородил всё пространство перед полукруглым окном, он просил бланк телеграммы, но ему отчего-то его не давали.

В последний раз на этой почте я был четырнадцать лет назад, когда жил и работал в этом городе. Умерла моя бабушка, я звонил по междугородному телефону и объяснял родителям, что приехать не смогу. Деревянная с толстыми стёклами кабина была герметична, пот тёк по моим щекам, щекотал каплями спину, но я не обращал на это внимания. Бабушку я любил, никто в семье не был мне так близок. Толстая, неуклюжая, с большой грыжей на животе, она задорно смеялась, вышучивая меня. Она помнила много забавных случаев из нашей семейной хроники, вспоминала обрывки стихов неизвестных мне поэтов, сохранившихся в её памяти ещё с гимназии, объясняла правила карточных игр — «шестьдесят шесть» и преферанса. Она умела предсказывать события, моя мама называла её ведьмой. Бабушка почти не ошиблась с датой своей смерти.

На почте всё перестроили: стены покрыли белым пластиком, громоздкую кабину убрали, на окна поставили стеклопакеты, но затхлый запах лежалой бумаги и горячего сургуча остался прежним.

Я работал в этом городе по распределению после окончания института, потом уехал, не ожидал, что когда-то вернусь, и не хотел возвращаться даже ненадолго.

По пути от гостиницы к почте, встретилась бухгалтерша Валя, вынырнула из прошлых времён, почти не изменившись, — худая, с рябоватыми щёками, с голубоватыми укоризненными глазами.

— Лариса Гринюк после твоего отъезда сразу же замуж вышла, — сообщила она так, словно мы виделись совсем недавно, и я не удивился ни её тону, ни содержанию сообщения.

Валя сидела в бухгалтерии в дальнем углу, возле окна и всё время была занята или делала вид, что занята. Когда к ней кто-то обращался с вопросом, отвечала раздраженно.

В тридцать шесть лет Валя стала устраивать личную жизнь. Возникновение служебного романа загадочно лишь на первый взгляд. Женщина тщательно высматривает жертву, подавая знак, не сомневается в результате. Зачем понадобилось сорокавосьмилетнему Николаю Степановичу Краснюку, полуседому, с подорванным здоровьем, пускаться в опасное приключение, оборвавшее в результате его жизнь?

Николай Степанович работал в экспедиции инженером по технике безопасности, любил иронизировать на экзаменах над нами, задавать каверзные вопросы.

— На каком расстоянии от буровой вышки ставится жилой городок?

— Какой высоты должны быть перила маршевых лестниц?

К экзаменам мы не готовились, и он знал об этом.

У Вали с Николаем Степановичем возник бесстыдный роман с публичными прогулками по набережной, с ночёвками в гостиничных номерах, с тайной беременностью, которая вскоре перестала быть тайной.

Нелли Петровна, супруга Краснюка, также работала в бухгалтерии. Она была добра и слезлива, переживала из-за своей полноты, в особенности, из-за непомерно широких бёдер и фантастического бюста. Узнав об измене мужа, она страдала до обмороков, пила успокоительные капли, испепеляла Валю огненными взглядами. Ей сочувствовали, Валю осуждали. Валя сносила позор гордо.

Николая Степановича мучила астма. Ремонтируя в гараже свой старый «Москвич», он не заметил, как выронил из кармана спрей. Случился приступ, Краснюк умер, задохнувшись в смотровой яме. Нелли Петровна под давлением общественности, хоронить отказалась, хоронила Валя, потом родила дочку.

Вале хотелось что-то ещё мне сказать про Ларису Гринюк, но я, не остановившись, пошёл дальше по улице.

— Она давно развелась! — крикнула Валя мне вслед.

Мужчина в кожаной куртке всё же получил бланк и принялся тут же, на узком прилавке возле окна, заполнять его, с нажимом выводя округлые буквы. Скуластое лицо, с широкими бровями было сосредоточенным. Я узнал его, это был Гриша Федотов.

Жизнь в этом городе была похожа на скучный кинофильм с примитивным сюжетом, мне не хотелось здесь жить. Среди этой безрадостности Федотов выглядел оптимистично.

«Москва Министерство здравоохранения СССР, — писал Гриша, игнорируя, как это принято в телеграммах, знаки препинания, — требую немедленно организовать моё лечение состояние критическое ответ телеграфируйте немедленно буду обращаться высшие инстанции Григорий Федотов ветеран».

Гриша не выглядел умирающим, его обращение в министерство здравоохранения исчезнувшего государства, казалось странным.

Получив в окошке заказное письмо, я задержался, интересно было узнать, чем закончится эта история.

— Когда отправите? — спросил Гриша, вновь подойдя к окну.

Женщина молчала, скорбно глядя на него.

— Сегодня отправите?

Поняв, что ему не ответят, Федотов направился к выходу, натягивая на седую, коротко стриженую голову, берет.

Женщина смяла телеграмму и бросила её вниз, в корзину для мусора.

В геологоразведочной экспедиции Гриша работал водителем цементировочного агрегата. Тампонажником. Тампонажников в экспедиции называли «чёрной сотней» за возмутительный образ жизни. Эта команда состояла из пьяниц и хулиганов и командовал ими Роман Петрович Ярославский, — горбоносый, хрипатый, заросший чёрной бородой, похожий на списанного на берег боцмана, он был из тех странных людей, которые ходят в грязных сапогах, но в белой рубашке.

Гриша не вписывался в эту компанию, молчаливо терпел насмешки. «Чёрная сотня» уважала его за старательность и трудолюбие. Цементаж — штука тонкая: перекачаешь продавочную жидкость — оголишь колонну, не докачаешь — цемент останется внутри труб и его придётся разбуривать. Перебрав водки, Роман Петрович иногда принимался сам командовать процессом, я приходил в отчаянье от его команд, Гриша выручал меня, как мог.

Однажды мы с Гришей возвращались на агрегате после ночного цементажа. Уже рассвело, шоссе, влажно блестевшее после недавнего дождя, гладко стлалось под колёса. Солнце ещё не взошло, но уже озаряло лазурно-золотистый горизонт. Вдоль трассы рядами стояли ослепительно-зелёные, намокшие деревья. Гриша рассказывал о том, что они с женой, Светой, понравились друг другу ещё в третьем классе, она сидела за первой партой, он — за второй, учителя постоянно делали замечания, ей — за то, что оглядывается, ему — за то, что отвлекает её. Их дразнили женихом и невестой, поженились сразу же после школы, когда Гриша уходил в армию, родилась Наташа, а через год, как вернулся — Виталик.

Своим счастьем напоказ Гриша меня раздражал. Он, оказывается, никогда ещё не ругался с женой. Я ему не поверил, и он даже слегка обиделся: зачем ругаться, всё равно мириться придётся.

Счастливые люди выглядят глуповато, над ними хочется иронизировать, но я не иронизировал, сдерживал себя, понимая, что это от зависти.

Когда подъезжали к городу, от края и до другого края горизонта явилась вдруг роскошная, контрастно разделённая по цветам, чисто умытая радуга. Гриша закричал:

— Смотрите, смотрите!

— Радуга к радости, — усмехнулся я.

— Я часто вижу радугу, — признался Гриша.

В то время решался вопрос: уезжать мне из города или нет, свой срок, три года по распределению после института, я отработал. Начальник экспедиции обещал квартиру, мы с Ларисой ходили смотреть, как строится трёхэтажный дом на окраине города. Дом уже подвели под крышу. Лариса спрашивала, какой этаж мне больше нравится? Мне не нравился никакой этаж, я знал, что в этих унылых окрестностях никогда не будет радуги. Но я не смог увидеть радугу и во многих других местах, где мне довелось потом жить, многие женщины уверяли меня, что радуга вот-вот появится, но нет ничего глупее, чем верить в миражи, и нет ничего подлее, чем манить ими.

Гриша стоял в задумчивости неподалёку от дверей почты, я спросил, узнаёт ли он меня, но он меня не помнил. В глазах его таилось беспокойство, какое бывает у людей, постоянно сосредоточенных на важной для них мысли.

— Вы кто? — спросил он.

— Я технологом в экспедиции работал. Мы с тобой скважины цементировали.

— В экспедиции? — слегка оживился он. — Киселёва знали? Муханова? Сорокина?

— Конечно. Они на цементировочных агрегатах работали.

— Они все умерли.

Было видно, что этими словам он не пытается вызвать у меня жалость, просто сообщает, доводит до сведения.

— Что случилось?

— Они все умерли. Я их похоронил, — монотонно повторил Гриша, не отвечая на вопрос. — Они теперь на кладбище.

Я обратил внимание, что пожилая женщина, которая приняла от Федотова телеграмму, делает мне умоляющие жесты из окна почты, прося зайти. Я оставил Гришу и зашёл на почту.

— Вы откуда его знаете? — спросила женщина.

— Вместе работали когда-то, но он меня не помнит.

— Да он никого не помнит.

— А вы кто?

— Я мать его жены, Светы.

— Он рассказывал про жену, я помню. У них двое детей, кажется?

— Дети давно выросли. Теперь один у нас ребёнок — Гриша.

Женщина рассказала, что их четверых — Федотова, Киселёва, Муханова и Сорокина, -послали от экспедиции в Чернобыль, цементировать саркофаг, пробыли они недолго, не больше двух месяцев, Киселёв, Муханов и Сорокин после возвращения, один за другим, умерли. Гриша хоронил их. Последним умер Игорь Киселёв, его одноклассник. Придя с поминок, Гриша сел на кухне на табурет, и долго молчал, потом сказал Свете:

— Следующим буду я. Ты сразу замуж не выходи, подожди год. Наташке с Виталиком скажи, чтобы не вздумали твоего мужа папой называть. Да и вообще, веди себя скромнее. Посмотри на Ленку Сорокину, не успела мужа на кладбище отнести, как заневестилась, на танцы бегает, проститутка!

Гриша стал часто сдавать анализы. Все анализы были нормальными, но онне верил, говорил, что кругом обман, все знают, что он скоро умрет, и ждут этого. Стал читать церковные книги, ходить в церковь. Немного притих, но ненадолго: в поликлинике ударил врача. Его не посадили, но забрали в психиатрическую больницу, продержали там несколько месяцев, но лучше не стало.

— Вот так и живём, — закончила рассказ женщина, — то молчит он, то орёт целыми днями, то телеграммы в Москву шлёт. А ведь какой парень был, нарадоваться не могли! Помните?

Гриша так и стоял возле почты, рассеянно куря сигарету. Я сказал ему:

— Ну, хорошо, меня ты не помнишь. Но радугу-то помнишь? Ты же сам говорил, что часто видишь радугу. Такая красивая была радуга.

Мне показалось важным, чтобы Гриша вспомнил её, это так важно помнить о радуге.

Гриша задумался.

Мне захотелось помочь ему, я взял его за плечо и легонько встряхнул, Гриша тревожно вздрогнул, но его глаза остались безмолвными. Он не в силах был воскресить в памяти поля, пахнущие свежестью после дождя, ярко-зелёные, праздничные деревья, роскошное разноцветье радуги, и цементировочный агрегат, который въезжал в эту чудесную арку и никак не мог въехать.

— Нет, — сказал Гриша, — не помню.

Мне стало досадно: я, как назло, помню во всех подробностях корявую, с прорехами ошибок и просчётов, свою жизнь, что-то хочу вычесть, но не могу, а он выронил из памяти свою, такую счастливую, которой я когда-то завидовал.

Нельзя ничего вычесть, ни этот душный, безнадёжный город, ни ночное одиночество в нём, ни предрассветную тоску, ни жажду перемен и неуверенность в их неизбежности, ни решительный отказ жить в новом доме, ни девушку Ларису, которая в отместку вышла замуж, и давно развелась; нельзя ничего вычесть, всё застыло накрепко, монолитно, словно лава после извержения вулкана.

— Что я помню? — переспросил Гриша. –Вы хотите знать, что я помню.Я помню, как хоронил Игоря Киселёва, Славу Сорокина и Витю Муханова. Что касается радуги, то её не бывает совсем.