Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Земля — словно тонкий лаваш...

Андрей Дмитриев.

* * *

Земля — словно тонкий лаваш —
обернула нарубленный воздух
и покрошенных мелко людей, в раж
вошедших в вопросах венозных
любви и пространства,
надежды и смерти…
Все это жует часто-часто,
ускользнув из торговой сети,
наш ежедневный и вещий кошмар
рядом с киоском с надписью «Шаурма».

Не расширяя рамок фаст-фуда,
явственный голод — слеп,
но и таксисты слушают фуги
Баха, в кабину постылую сев,
где на приборной панели —
маленький иконостас и выцветшие наклейки —
они на обед тоже эту стряпню доели —
без задней мысли о неком тайном узбеке.

А над кварталом — висит красота —
несбывшийся рок —
на пуповине креста,
что пророс сквозь сырое нутро
потемневшего неба.
Поверить в нее — легко,
если и сам был некогда
сцеженным в пепел травы молоком.

Голову точат
стальные предчувствия —
особенно ночью,
когда кажется нервным искусством
любое движение сердца
в межреберном сгустке
пойманного огня — не родственном Зевсу.
А после того, как отпустит —
хочется именно мысленной шаурмы,
в которой земля — словно тонкий лаваш —
обернет наши грубые швы,
что перчила жгучая блажь…

* * *

Люди-мамонты —
вымирали долго,
распадаясь на атомы
и на иголки
сосновой хвои
в тайге своей бурой,
где от пищи греховной
волки рвались из шкуры
с дьявольским рыком
в хищную пропасть ада,
где кровавая земляника
полнилась сладким ядом
в папоротниках болотных.
Люди-мамонты —
тянулись хоботами
к блистающим артефактам
ускользающей жизни,
но каменные топоры
уже перерубали жилы,
двери аорт отворив…

В пьяном оре шамана —
было так много мяса,
что земля — приняв форму шара —
делалась ярко красной —
перенимая солнце,
в мертвой точке заката.
Рваные всхлипы совести
в остывающих глыбах гигантов —
походили на шепот молитвы,
обращенной к своей первобытной
истине, что в условиях палеолита
ритуально должна быть убита.

Люди-мамонты —
вымирали под звуки бубна
в пальцах высших приматов,
у которых резались зубы
и прорастало эго
жгучим цветком меж ребер.
Рев относило эхо
к черной горе, где в утробе
клокотала злоба вулкана,
желая выйти наружу —
так зарождалась Валгалла
с ревностным культом оружия.

Люди-мамонты —
оставили кости
в земле, чтобы памятуя
о том, что все мы здесь гости —
новое племя
держало их на ладонях
и время от времени
окропляло живой водою,
представляя,
как огромные бивни
покрываются белой эмалью
и из мифа становятся былью.

* * *

И было слово.
И было солоно
на губах, словно
выпито море
со всеми его аллегориями
и приметами шторма,
что все время — так скор и
так — с корнем
вырван из горла —
как окрик
грубого часового
за колючей проволокой
горизонта, где слово —
это основа
долгого
взгляда в суть речи —
со стремлением встретить бога
или хоть что-нибудь бесконечное…

И было слово.
И были совы
над лесом сосновым —
будто бы невесомые.
Но все, что ты смог —
внести прелый мох
на ладони
в облезлый подъезд.
Вот, мол, бедовые —
только мох-то и есть —
оправдание дна оврага,
где собирается влага
и скорченная коряга
напоминает ящера,
вымершего до пращура,
но норовящего
прыгнуть стрелою в чащу.

И было слово.
И было снова
заглажено чувство скола,
по которому делятся стороны
света. Сосед репетирует соло
на сломанной
скрипке, и сонный
дом — перебирает сорные
травы разбитого инструмента.
Так пролетает лето —
вслед за совами —
и пусть на губах твоих солоно
и скоро — увы, уже скоро —
все это будет взорвано —
даешь себе слово,
снова даешь себе слово…

* * *

Настасья Филипповна
топит печь
исключительно тысячами
рублей — сотнями тысяч,
миллионами —
а потом глядит,
как падают в обморок
в них влюбленные
персонажи длинных романов
и несет им воды
в отогретых ладонях —
вот с этого места
и кончается водевиль,
да начинается месса,
в которой надрывная музыка
выдыхает робкое имя
в органную духоту…
Что написано кровью —
не переводится никакими
цифрами и словами,
брошенными налету
в прихожей
на язык репродукций,
где кровь остужают в ванне
перед тем, как дать окунуться
или запить десерт…
Так ведь, Рогожин?

Швыряет охапкой
Настасья Филипповна
деньги в огонь —
пляшет пламя
в дорогих нарядах
и это уже не липа —
это — как бы вскричала толпа —
о-го-го!
Репетиция ада
или просто — слаба,
на самом-то деле — слаба,
вот и хочется воя
в печной трубе —
так, чтоб слышало небо,
чтоб таял на стеклах лед
и купленный ком несвободы
рассыпался на шум голубей
где-то под крышей —
отголоском высот.

Горит-горит ясно —
рычит да ежится,
корчится, стонет.
Были тысячи — выпекла грош.
А в конце — лягушачья кожица
пузырями пошла.
В доме стало натоплено,
но вскричала душа,
наскочив на садовый нож…

* * *

Из леса — лось,
из лисы — волос,
вот она — земляника
и то, что усыпано ею.
Часы теперь цифровые —
нечему тикать
в шуршащем ельнике
и на голой равнине,
однако — хрустнула ветка
под ногой уходящего года —
вместо ответа.
В заповеднике нашем —
не поймаешь такси,
чтобы догнать где-то за городом —
год, уходящий
через октябрь плаксивый.

Иван — ищет Марью,
Марья — ищет Ивана,
мать-и-мачеха
встала цветком неброским
возле амбара,
где птица давно склевала
начисто
все наше просо.

Из голоса — логос,
из логоса — возглас,
вот и сложили песню,
вот и вышли на тайную тропку,
ведущую на ту сторону.
Креститься щепотью или
двуперстием —
оставляет право робкое
шепот сосновый.

Из варяг — в греки,
из греков — в рекруты,
что одеты в сукно —
сукровицу,
высоко —
связуя суффиксы
и окончания,
парит твой платок,
сорванный с головы.
Отчаянно
не хватает воды на глоток,
но лови же свой плат, лови.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    


Читайте также:

Андрей Дмитриев
Доша
Подробнее...