Он уходил засветло и возвращался ночью, пьяный, смурной, злой, чтобы увидеть то, как она страдает, как причиняет себе увечья и пьет горстями снотворное. Он зовет себя Эл: «Имя — для богачей», — говорил он. Ее звали Соня. Оба молоды настолько, чтобы сорваться с места и начать все заново. Оба стары настолько, чтобы бояться что-то менять.

— Мы — бракованные люди. — Эл вытер грязные после портовой работы руки и схватился за бутылку. Эл посмотрел из-под густых жестких бровей так, что Соня съежилась. Она устала. Она весь день впахивала официанткой за гроши. Лакействовала перед королями жизни.

«Когда тебя будут раздевать глазами — выпей двадцать капель фенобарбитала. Когда мерзкий старикашка хлопнет тебя по ягодицам и скажет “дорогуша” — выпей таблетку афобазола. Когда будешь идти за заказом в кухню и тебя прижмет к стенке местная пьянь, чтобы облапать тебя, словно куклу, — выпей таблетку фенозепама».

— Эл, — она стеснялась называть его так. Она помнила время, когда он нес свое имя гордо, как боевой стяг. — Давай уедем отсюда?

Эл наклонился и обдал ее крепким до слез перегаром.

— Ты можешь ехать куда угодно, но никогда не уедешь от себя. — Он постучал пальцем по виску. — Все здесь, Сонечка.

Соня разревелась и упала на кровать так, что потолок и стены начали давить. Она забывалась в своем плаче, вся уходила в надрывный вой. Соня пряталась там от всего: от бесконечных разговоров о новой жизни, от маминых звонков, от работы, от соседей этажом выше, что третий день кряду выясняли отношения посредством битья посуды и матросской ругани. Под потолком мерцала лампочка. Из коридора на двадцать квартир доносился чей-то истерический смех. Эл смотрел в Соне глаза, пытаясь найти то, чего давно уже нет. Откуда-то тянуло жареной мойвой. Эл накинул на плечи кожаную куртку и вышел в ночь, захлопнув за собой и плач, и слезы, одним словом — истерику, оттого, что все именно так, и никак иначе.

Осенняя ночь прохладным ветром обняла лицо Эла и поцеловала. Эл закурил и позволил ногам вести себя. Он шел почти не глядя. Циррозно-желтые глаза многоэтажек устало глядели на Эла. Огни уличных фонарей искажались, как на «Звездной ночи» Ван Гога. Эла подташнивало и тянуло в пивную.

Нос прошиб едкий запах мочи, хмеля и потных тел. Стоял гвалт. Эл рухнул за стойку бара, будто раненный солдат, и жестом попросил бармена подлечить его душу. Эл давно не привередничал в напитках, и теперь граненная стопка с горькой тонула на дне пивной кружки, чтобы, как говорится, «вдарить по шарам». Эл хотел забыться. По телу растеклось тупое, животное тепло. Члены сковало. Голова повисла, как у старого пугала. За спиной оживленно заговорили. Эл плевать хотел на все, даже на самого себя, поэтому очередная стопка потерпела кораблекрушение. Эл различил женский голос, низкий, с хрипцой, но томный. В голове появилось слово «круглый». Мужчина не без труда развернулся вполоборота и, подперев голову рукой, увидел всю мизансцену: она, молодая, но потрепанная уличная кошка упивается вниманием десятка пьяных свиней. Эл напоролся на ее черные острые глаза и почувствовал, как изнутри полилась похоть. Эл видел в ней что-то, напоминавшее дуло пистолета, направленное в лицо. Эл увидел в ней свою гибель. Он бросил мятые рубли на стол, схватил незнакомку и скрылся за дверью.

— Я готова отдаться любому, кто предложит тысячу рублей.

Ее полные губы раскрывались, как лепестки роз, и выпускали горячий пар. Эл смотрел на ее острый нос и властный подбородок, и понимал, что она такая же, как и он, как и все те, кто должен был кем-то стать, но стал никем. Эл не спрашивал ее ни о чем, он сцепил в замок ее длинные, какие бывают у благородных, пальцы и пробирался сквозь тьму и пьяный рассудок.

Эл бросил ее на кровать, словно игрушку, и увидел вызов в глазах. Она оскалила зубы, как волчица перед нападением, и отдалась. Кровать грозилась рассыпаться в труху, одинокая лампа болталась под потолком, за стенкой шумели соседи.

— Варвара, — сказала девушка, натягивая бретельку бюстгальтера.

Эл обернулся, посмотрел в ее глаза и увидел в них пугающую пустоту.

«Как и все мы, она как и все мы», — повторял он, держа в трясущихся от волнения руках сигарету, когда дверь съемной квартиры, где он тужил который год, вдруг выросла перед ним и осудительно посмотрела сверху вниз. Эл сжался в комок нервов и ворвался в ту знакомую жизнь, где Соня проводила бессонные ночи, и ехидно подглядывала в окно луна, смеясь над ними, простаками.

Соня ничего не спросила. Она неподвижно лежала, глядя на облезшие обои на стене, и пыталась не шевелиться, притвориться, что ее нет. Раньше от Эла несло только перегаром. В этот раз Соню щелкнул по носу запах дешевых духовых, каким пользуются только бедные. Каким стала пользоваться и она.

Соня невольно повернулась лицом к Элу и дрожащими глазами-блюдцами молча спросила его обо всем, но он не ответил. На улице завыла сирена скорой помощи. Соня подумала, что это за ней. Пожарная, скорая, полиция, кто угодно, приезжайте, спасите, помогите.

Соня потянулась за транквилизаторами и выпила целую пригоршню. Тело набухло и превратилось в вату, язык вывалился, а в ушах зазвучала самая приятная музыка — тишина.

Эл принялся с упорством Сизифа каждый вечер ходить к Варваре, чтобы надышаться ее грязью, ее страданиями, а Соня все больше терялась в догадках для чего она живет, и когда это все прекратится. Эл больше не касался Сони. Когда-то, когда он гордо называл себя по имени, когда верил в завтра и не боялся сегодня, Эл домогался ее, стенал по ее ласкам, но спектакль кончился после первой сцены — Соня фригидна. Она умоляла его не думать об этом, ведь ей было приятно, что он рядом с ней, что он хочет ее, а что она ничего не чувствует — это неважно, мелочь, но мысль, что он вонзается в мертвое тело, нанизывает его на свой орган с той же бесчувственностью, с какой нанизывают мясо на шампуры, сводила его с ума. Всякий раз он смотрел ей в глаза, пытался увидеть хоть проблеск наслаждения, хотя бы радости, но ничего, кроме самопожертвования там не было. С появлением Варвары Эл навсегда забыл Соню. Он мог бы поклясться, что с трудом узнал бы ее, если бы они столкнулись лицом к лицу на улице, а ведь они жили вместе, делили быт. Соня растворилась в быту и превратилась в часть интерьера. Она стала хуже кошки, она вообще не требовала никакого внимания.

«Эл слишком много пьет», — решили в порту и попросили его вон. Варвара не давалась без денег.

Эл чувствовал скорую развязку, поэтому придавался самому страшному пьянству — черному, когда человек пьет так, будто спешит на встречу с Богом. Она нашла его по воле злой судьбы: в подворотне за ней кто-то увязался и насвистывал, подстегивая ее с шага перейти на бег. Небосвод был укутан в плотное одеяло ночи. Перемигивались между собой фонари. Кто-то отвешивал сальные шуточки, и эхо разносило их по пустым улицам. Она боялась не успеть домой. Эл появился тогда, когда кто-то был на расстоянии шага, а связка ключей зацепилась за студенческий билет. Эл ударил ее пьяным угаром, а преследователя — кулаком. Она испугалась, но вдруг просияла от радости, поняв, что опасность миновала. Она обернулась к заступнику и вновь посерела — Эл выглядел хуже некуда. Она назвалась Женей и спросила, есть ли ему где переночевать? Спустя мгновение Эл хлебал куриный суп и смотрел на нелепые плакаты на стенах.

Эл рассказал ей все. Женя решила, что сможет его отмыть, причесать и одеть в костюм. Женя любила помогать, ее большое сердце вмещало в себя и помощь сиротам, и волонтерство в приюте домашних животных, и многое, чего не делают люди с дубленными от суровой жизни лицами.

Спустя пару дней Эл вернулся к Соне и забрал вещи. Соня лежала, по-библейски раскинув руки. Глаза не моргали. Эл посмотрел на нее и почувствовал, как в нем нарождается жалость.

«Она жива?» — Эл думал, и не знал, и не хотел знать. Он хлопнул дверью одного комнатного мира, чтобы променять его на другой.

— Мы — бракованные, понимаешь? — Говорил он с жаром васильковым жениным глазам, а она раскрывала влажный рот и все убеждала, убеждала, что это не так, и все бестолку.

Эл устроился на работу. Женя говорила, что он справится с любой работой — «ты же умный, Леша», но Эл, надев галстук, почувствовал, как хочет на нем повеситься. Эл вернулся в порт.

«Так честнее. Собаке — собачья жизнь».

Женя не заметила, как потеряла веру в кошек, собак, брошенных детей и умирающих инвалидов. Точнее, как вся эта любовь к миру, все сострадание ловко уместилось в одной таблетке транквилизатора. Эл не заметил, как ноги вновь стали нелепо плестись до пьяной кутерьмы, и как подруга-ночь снова принялась целовать его всякий раз, стоило ему выйти из жаркого, переполненного отчаянием, жениного дома.

Бракованный человек.