Дом на отшибе

Так повелось у жителей деревни со странным названием «Дурасовка», что на тяжёлую и непривлекательную работу приглашали они к себе обитателей большого дома, стоящего на краю деревни. Называли их дураками. Называли их так не со зла и по нелюбви к ним, а просто так, с чьей-то лёгкой руки. Произносилось в деревне это слово – «дураки» – снисходительно, даже как-то ласково. Заселялся этот дом на отшибе людьми, которых общество признало недееспособными, то есть не способными выбирать себе судьбу. Одни такими родились, другие такими стали в процессе жизни, третьих таковыми признали по тем или иным причинам.

Главой этого большого дома был главный врач. Он думал обо всём: и как этих «дураков» лечить, и как накормить, и как обогреть, и обо всём остальном. Небольшой персонал этого заведения привычно исполнял свою работу изо дня в день, на жизнь не жаловался и считал своих подопечных почти что родственниками. Да и как не считать, если те проживали здесь годами, а то и десятилетиями. У некоторых были и семьи, и родные. Но получалось так, что сдав на попечение государства мужа, брата, отца или сестру, семьи как-то вскоре забывали о них в своих насущных заботах. Считалось, что раз их там кормят, одевают, то и ничего, ну и ладно. Поначалу, глядишь, и посылка придёт. А там уж как Бог даст. Ко всему привыкает человек. Выбирать не приходится. Вот и выручали друг друга деревенские и «дураки». Огород надо вскопать кому или колодец выкопать, дров наколоть, воды натаскать – зовут «дурака». Но так их называли «за глаза», а обращались по именам и прозвищам, независимо от их возраста. Возраст здесь особого значения не имел, а статус у всех был один.

Обижать их не обижали, за работу всегда накормят. А человек рад – домашней-то пищи хочется, казённое быстро приедается. Иной раз и из одежды что-нибудь отдадут. Опять же радость! А если женщине какое платьишко перепадёт от деревенских – уже счастье! Ей по природе положено наряжаться. А как тут нарядишься, если из казённого выдают одни халаты: летом хлопчатобумажные, а зимой фланелевые. После двух стирок никакого вида не остаётся. Женский труд в деревне тоже был востребован: убрать, помыть, постирать, побелить... Даже за детьми приглядеть приглашали, не за малышами, конечно, а к тем, кто постарше. У каждой хозяйки в деревне была «своя» на примете. Если женщина аккуратная, то и готовить доверяли, и корову подоить. А уж насчёт того, чтобы прополоть и полить огород – и разговора нет, забыли дурасовцы, когда сами этим занимались – всё на «дураках» выезжали.

А вот откуда у села такое название пошло – имеются две версии. Поговаривают, мол, жил здесь не́когда помещик по фамилии Дурасов. Но больше склоняются ко второй версии, якобы всё от тех же «дураков». Всё от дома на отшибе с его обитателями.

Хорошие взаимные отношения сложились у тех и других, что бы друг без друга делали! Главный врач такой «взаимовыручке» не препятствовал, относился с пониманием. Требовал только, чтобы забирали больных с его разрешения и не кормили испорченными продуктами.

Вторым лицом после главного врача был завхоз. Звали его все просто – Захарыч. Хороший человек, добрый, фронтовик. Жалел он насельников интерната, не упускал случая угостить чем-нибудь сладким, в кармане всегда к случаю находилась карамелька, пряник ли. А то тайком от жены из дома шматок сала притащит, или солёных огурцов. Правда, любил выпить: придёт с утра на работу уже пьяненький. Но обязанности исполнял  чётко, в каком бы состоянии не был. Попробовал было главврач его как-то уволить за это дело, взял другого – непьющего. Но тот так загубил работу, что пришлось срочно возвращать Захарыча. Дело тут же выправилось, дебет с кре́дитом сошлись в копеечку.

Умирали интернатские также тихо, как и жили. Хоронили друг друга сами, без лишних затрат. Выроют лопатами могилку, сколотят простенький щелястый гроб, зароют товарища, покурят молча и разойдутся. Ни тебе речей, ни рыданий. Подумает каждый про себя, что и его не минует эта участь. Сегодня он вырыл могилу… завтра выроют ему. Родственникам пока сообщат, пока они надумают, соберутся, а человек-то уже в земле лежит спокойно. Приедет запоздалый родственник, посидит на могилке, вздохнёт, раздаст поминальный пирог и уедет.

К смерти «дураки» относились спокойно, без истерики. Терять им было нечего и некого, а Бог всех принимает с любовью, и убогих, и калек.

Последнего схоронили Сашу. Лет двадцать с лишним прожил он здесь. Жена от него отказалась, как только он заболел, и больше не ездили ни она, ни дочь. А ведь работал, был инженером когда-то. Пока жива была престарелая мать, приходили ему посылочки раз в месяц, потом и того не стало. Тихо Саша скончался, незаметно. В начале весны умер, в самую распутицу. Наняли трактор, поставили гроб на прицеп. Едет трактор, а комья грязи со снежным месивом из-под колёс прямо в прицеп летят. Человека три сзади идут, ноги вязнут в грязи, комья летят… Очень уж убивался по нему мальчишка, который с ним в комнате жил. Лет двенадцать ему, Эдиком зовут. Прибился он к Саше, за отца его считал. Сам он сирота, из этой же деревни. Чтобы не определять в детский дом и не увозить далеко, вот его и пристроили. Учится в школе, а живёт здесь. Деревенские новость о Сашиной кончине восприняли с печалью. Если кому надо было выкопать погреб или колодец, нанимали Сашу. Быстро он работал, почти без отдыха. Приходил со своей лопатой и у хозяев ещё одну просил. Когда спрашивали его, зачем ему вторая лопата, пояснял: «Чтобы лопата не устала. Пока одна будет отдыхать, другая будет работать». Жалел лопату, отдых ей давал. А себя не жалел… За работу брал две пачки сигарет и уходил. Вот такая философия, только ему одному понятная. Уважение человек имел к лопате, кормилице. Ближе этой лопаты у него, видно, никого и не было.

Загадка – душа человека. Поди-ка, разгадай! Иной и в хоромах – нищий. А иной и в нищете – богач. Вот и этот дом… Стоит себе на краю села – государство в государстве. Живут в нём божии люди. Гудит мир, кипят страсти, взрываются бомбы... А здесь – тишина.

Матрёна

Вязкую тишину, сдавившую пространство избы со всей её утварью и углами, всколыхнуло тихое кряхтение старухи. «Ох-охо-хо-хо», – вздыхает она протяжно, нащупывая в темноте негнущимися ногами ступеньку, ведущую наверх. Вскарабкавшись и устроившись на печи, старуха долго ворочается, прижимаясь к тёплым кирпичам то одним, то другим боком. Как ноют её старые кости… «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешную», – шелестит еле слышная молитва, падает в тишину, увязает в ней.

Ночь сочувственно внимает воздыханиям одинокой души, берёт её в свои нежные объятья, убаюкивает, утешает, погружает в иную реальность, где нет уже никакой старухи, а есть маленькая девочка Матрёша, которую сажает на колени отец, гладит её золотую головку тёплой шершавой рукой. Мать, улыбаясь, протягивает Матрёше горячий душистый блин. Он тает во рту, обжигает…

Старуха сглотнула слюну, пожевала беззубым ртом. Видение исчезло, оставив теплоту в сердце и лёгкое сожаление. Как скоротечно, беспощадно время! Давно ли, кажется, была молодая… Память мгновенно воскрешает картины прошлого. Вот Матрёна среди парней и девчат смущённо краснеет от частых застенчивых взглядов Егора из-под чёрных бровей. Вот он совсем близко, берёт её за руку, тихо шепчет: «Выходи за меня... Сватов пришлю». Девушка стыдливо опускает глаза, заливается нежным румянцем.

Свадьбу сыграли. Молодые зажили своим хозяйством. О любви не говорили, она проявлялась во взаимном уважении, заботе, понимании. Егор, парень скромный, работящий, лишних разговоров не любил, в трудах себя не жалел. Да и Матрёна от работы не бегала, во всём старалась угодить мужу. Не щедр на похвалу был Егор, но Матрёна понимала и ценила его благодарный взгляд, сердцем чувствовала поддержку мужа.

 Снова видит она себя снующей от печки к столу с хлебами, от баньки к колодцу с вёдрами, к речке с корзиной белья… Вот она качает люльку с младенцем, забывается минутным тревожным сном. Дети были отрадой, надеждой, наполняли жизнь смыслом. Было в этой жизни место и радостям, и скорбям. Двоих младенцев забрала у них смерть, оставив раны в материнском сердце. Горюй не горюй, а надо жить дальше. Рядом были дети, которые требовали много сил и забот. И снова рождались дети.

Не заметила Матрёна, как посеребрились её волосы, как румянец сошёл с лица, а глаза стали строже. Да и Егор как будто ниже ростом стал, может, от тяжёлой работы, или от чего другого. Перехватит он, бывало, усталый взгляд жены и скажет негромко: «Ты бы, Матрёша, передохнула, а я уж тут сам пока погляжу».

Старуха на печи всхлипнула и утёрла слезу с морщинистой сухой щеки. Вот уже седьмой год лежит на погосте Егор Кузьмич. У дочерей давно свои семьи в городе. Сыновья с невестками тоже разъехались в поисках лучшей жизни. Будто никого и не было. Напрасно звали дети Матрёну к себе. Не захотела она оставить родного угла. Да и зачем? Заждался поди её Егорушка, зовёт… Старуха снова всхлипнула. Вспомнился ей сочувственный взгляд мужа с выцветшей фотографии на погосте. Не один год ходит туда Матрёна излить душу, уронить вдовью слезу. Сходит, и всё вроде легче. На кого же его оставишь, Егора-то? Куда уж ей без него… Да вот ещё печка – молчаливая свидетельница человеческой суеты под названием «жизнь» – не покинула свою хозяйку. Днём она наблюдает посильные хлопоты Матрёны, а длинными ночами слушает её вздохи, бормотание, греет старческие кости.

За долгую свою жизнь видела печка в этой избе веселье, когда игрались свадьбы и пеклись пироги, томилось в чугунах душистое варево; когда шумная ребятня возилась и резвилась на ней, толкая её в кирпичные бока. Видела печка и трудные, печальные дни, без которых не бывает жизнь. А теперь и топят-то её не каждый день…

 Снова завозилась старуха, забормотала невнятно: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя…» Потом затихла. И вновь тишина завладела пространством. Но это была уже другая тишина – лёгкая, радостная, влекущая. Матрёна устремилась туда, в этот совершенный покой, где не было ни ночи, ни избы, ни печки…

 В красивом платье, молодая, она бежала босиком по зелёному лугу с ромашками, не оставляя следов. А вдали, в лучах яркого света, стоял её Егор, молодой, красивый, и, улыбаясь, протягивал ей руки.