Люди закутались в улицы, словно в плащ,..
Марк Степанов (Перельман). Москва. В 2017 г. окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар художественного перевода) и поступил в аспирантуру Литинститута.
* * *
Люди закутались в улицы, словно в плащ,
ветхий, змеистый, тянущийся и долгий,
а поперёк им стелется синий плач
талой воды от Невы и до края Волги.
Город не голем, но жизнь его на просвет –
дымный очаг бетона, стекла и стали,
вот и выходишь на торс, на его проспект,
руки и ноги — ветвистые магистрали.
В этот безумный, безумный, безумный век
ты догадаешься разве что вдруг, случайно,
глядя в своё отражение в синеве:
сердце не made of steel и не made in China.
* * *
О, послушай меня, милый друг и брат,
я тобою был полчаса назад,
а потом ты умер в густом тумане,
захлебнувшись тихой зелёной тьмой,
этот мир — он совсем не похож на твой,
окликает, смеётся, зовёт и манит.
Упокой свои мысли да опьяней,
ты остался тенью из всех теней,
новогоднюю землю топтать не вправе.
Но когда я проснусь не тобой, иным,
к моей памяти — сверху, из глубины,
отовсюду — слетит неземное «Ave!..»
* * *
На улице ли, штрассе, авеню
я только тень улыбки оценю,
но скалятся вовсю чужие лица
и сетуют, какая чушь мне снится.
Спасибо за советы, о друзья,
гласите, рты раззявя и картавя,
что выжить в жизни вообще нельзя,
гласите на какой-нибудь октаве,
на улице ли, штрассе, авеню, –
в вину я вам ни капли не вменю.
Пойду с прищуром по дворам и скверам,
не изменяя собственным манерам,
догадываясь, что, как ни крути,
ни поворачивай от бездны взора,
перед глазами смутные озёра
как под глазами мутные круги.
А что насчёт улыбки этой тени,
то в глубину ведут её ступени:
иди, не оставляй меня — в покое,
ступай и пой, кружись на новый лад.
Так чёрный ворон не обманет взгляд,
Яблоко
Гнилое яблоко на блюдце
лежит, не смея шелохнуться,
чтоб, если люди заходили,
им никого не отравили,
и на руки его не брали,
и надвое не разрезали,
и косточки не вынимали.
Вот так и умереть не жалко,
когда бы никого не ранить.
У края бездны спят вповалку
слова, зыбучие как память:
«Заполни, — шепчут, — нами брешь,
но прежде яблочка поешь».
О свойстве времени
Безликой теореме
смотрю в анфас:
не мы теряем время,
но время — нас,
не помня о пропаже,
себе в глаза
смотря, и это даже
не доказать
живущим ныне, присно,
поскольку взгляд
лишь переводит числа
на нотный ряд.
Праздничный гость
Г а и т я н и н
Что ты делаешь, белый мальчик,
на святом карнавале?
Наши речи немолчны,
протяжно гремят барабаны...
Мы о мёртвых поём,
как столетия распевали
о бессчётных надрезах,
возникших от первой раны.
Что ты ищешь среди танцоров
в южном пепле, в жаре Гаити?
М а л ь ч и к
Я ищу ваших тёмных взоров,
но помочь меня не просите.
Г а и т я н и н
Что забыл ты среди печали?
Наши маски детей пугают,
силуэты молочно-дымны...
М а л ь ч и к
Волны Леты меня качали,
ваши дети со мной играют
и поют неземные гимны.
* * *
Дар речи, ты незыблемый и зыбкий,
как я хочу вернуться к букварю
с неясной и блуждающей улыбкой,
понять, зачем пою и говорю.
Мне буквы уподобились, босые
как дети, убегающие прочь
от возраста, как ливни областные
и плечи тех, кому уже невмочь
держать над самым сердцем груз атланта,
бросая взгляд на острие ножа...
хватило бы терпенья (не таланта)
добыть огонь и пальцев не разжать.
Дар речи, милосердный и жестокий,
продел в меня серебряную нить:
я знал, что он восходит на востоке,
ещё не зная, с чем его сравнить.
* * *
Следы твои на берегу
воды, в пересеченье комнат –
мои; ничто не изреку
вослед, но время след наполнит,
остудит ночь, сбежит к воде
и в лабиринты комнат хлынет.
Что город мне? Приди, владей
и знай: в нём нет меня отныне.
* * *
Мы падали в гробы,
исплакавшись без дрожи,
под гулкий зов трубы
одежду — всю, до кожи –
отдав, не пожалев
и латаной рубахи,
но стынет львиный зев
внутри главы на плахе.
Народу моему
так подставляли плечи,
что рухнул он во тьму,
но, как противоречье,
всё ярче и видней
в кипящих лужах алых,
в клубке крылатых змей –
сонм ангелов усталых.
* * *
Я жил в глубоком космосе, на плёсе
реки межзвёздной, на большом откосе
пространств и лет, как бы он ни был мал.
...с мольбой наедине, в немом вопросе
я взгляд из темноты не выпускал.
* * *
Когда я вышел из кафе,
мне дымом резануло горло –
не как при аутодафе,
но схожий звук оно исторгло.
Я огрызнулся в улиц дым,
пошед своих противу правил:
заклятый именем твоим,
в нём что-то важное оставил.
А все мои смешные miss
к тебе и даже frau, pani... –
суфлёрский шум из-за кулис,
купание и утопанье.
без-д-названия
1
...ещё за горизонтом слышишь:
поют сирены сиротливо,
взывают, обещают нечто,
чего и не сказать вовеки;
себя привязываешь к мачте,
но подплываешь ближе, ближе,
вот на камнях морские девы
изящно шевелят губами,
и понимаешь: все безгласны.
а кто поёт, не разберёшь.
2
бросаясь на глухие стены,
впотьмах забыв ориентиры,
он плыл на зов дверной сирены
до берегов квартиры.
вода темна, густа, ночами
в ней тонут и мужья, и жёны.
Никто плывёт, звеня ключами,
одним глазком вооружённый,
спасаясь мыслью безотрадной,
что клетка разума свободней,
когда выходит из парадной,
оказываясь в преисподней.
* * *
Пускай лицо избороздили тени,
залегшие в черты пустых сомнений:
Сомнения пустыми не быва...
Охотнее подхватывает эхо
такую фразу, ибо в ней прореха,
зиянье весит больше, чем слова.
Старо как мир: заполнить все пустоты
вопросами, в конце которых: кто ты?
зачем ты? Или просто — страх
рассыпать мысль на мертвые обломки...
Речь стала осязаема, как в съёмке
замедленной, и вязнет на губах,
и все же отделяется от тела,
смотря вокруг себя осиротело.
* * *
...и я сказал, спеша ответить на
её вопрос, верней, на тень вопроса,
что в жизни есть поэзия — она
вольна порою выглядеть как проза,
что в жизни нет поэзии — её
вседневно мы выдумываем сами,
затачивая слова лезвиё,
аукаясь чужими голосами,
что в жизни всё равно не разберёшь —
от холода ль, от солнца эта дрожь?
* * *
Как призрак девятого вала,
молчание длилось над нами,
молчание загустевало,
возвысившись, гибло,
не требуя слов и значений,
и стало могилой,
пристанищем тёмных свечений.
Мы в толще молчанья плывём
осторожно, как рыбы,
и вряд ли его разобьём
о прибрежные рифы.
* * *
Тень обоюдоострого стекла
вонзилась в лица и по ним стекла,
когда молчанье капельницей пело
и звало за собой остекленело,
когда оно свистело как игла,
на чье-то выбывание игра,
как детская страшилка вместо казни,
концовку чью не вспомнишь без боязни
случайно умереть, глаза прикрыв,
и разве пробежит волной по коже
от малой искры искренности — взрыв,
на миражи заоблачно похожий.
* * *
Снег по земле стелился дымом,
змеился тканью,
я брёл в обнимку с херувимом
по мирозданью.
Он говорил мне: «Брат мой старший
летит по следу» –
я отвечал, мол, «я подальше
отсюда съеду»,
и знал, что бегство безнадёжно,
да и не надо,
и взгляд его мерцал тревожно,
как звёзд плеяда,
а звёзды плакали над нами
безмолвно, слепо,
и сыпали в нас чудесами
сквозь толщу неба,
и вместе с тем — они темнели,
темнели, гасли,
но этот свет в конце тоннеля
преследовал всегда не нас ли?