Молчание
                        Посол суверенного рая…
                        Наиль Ишмухаметов
Как будет, так и будет,
умолкни, изустав.
И кто тебя осудит,
когда и сам неправ?
Беги, мой суверенный,
садами просквозив,
беги, пока по венам
толкает кровь сизиф.
Пока тропой медвежьей
ты слово не настиг,
пока июнь подвешен
на гвоздики гвоздик,
на крюк чертополоха,
на стрелы черемши…
Ни хорошо, ни плохо,
а просто — это жизнь…

* * *
«Блаженная мати Матрона…»,
В платочек упрятав чело,
Сидит за тетрадкой влюбленно,
Не видя вокруг ничего.
Февраль застегнется — и выйдет,
А март распахнет облака, —
Она ничего не увидит
В содружестве стен-потолка.
Но что там, на донышке глаза,
Ни ты не ответишь, ни я.
Ползут по стене метастазы,
И блюдца в серванте звенят.
Окликнет чужое пространство,
Накроет ее с головой, —
Испуганной птицей прекрасной
Ложится она на крыло.
Ах, мама, не дай им ответа,
Не верь чужеземцам, не верь, —
Уже вышивает на ветках
Пасхальницу новый апрель.
И будет яичко к обеду,
Кулич и тепла благодать.
А я непременно приеду…
Чтоб вскоре уехать опять.
Я верю: все будет в порядке,
Как прежде, от сих и до сих,
Пока ты рисуешь в тетрадке
Молитвы о чадах своих.

Несоединимое
Соединяю горькую полынь,
И шепот губ от Отче до аминь,
И тяжкое ведро на дне колодца,
Невольников и странников Руси —
Но как «не верь, не бойся, не проси»
Соединить с «просящему дается»?

Время синих стрекоз
Там, куда я навскидку,
ерундой забрела,
синий мостик раскинул
два речные крыла.
Речка, речь волопаса,
ты впадаешь куда?
Впасть в наивность и пафос —
небольшая беда.
Это счастье: разиней
на неспешном ходу
оказаться на синем
стрекозином мосту,
где и полдень высокий
к водной глади прирос,
где течет над осокой
время синих стрекоз.

Волга, Вятка, Ока и Кама…
Волга, Вятка, Ока и Кама — вот четыре родных сестры.
Между этими берегами пращур мой разжигал костры.
Волховал, приготовясь к севу, и поглаживал оберег,
Чтоб вовек родовое древо пило воду из этих рек.
Чтобы бьющийся слева бакен направлял бы уключин скрип,
И горел бы огонь прабабкин и прадедов на спинах рыб.
...Начинала цвести ясколка, разливался в лугах апрель,
Лучше няньки качала Волга лодку — мамину колыбель.
Знали слово «война» с пеленок, но хранил беззащитных Бог,
И от «воронов» да воронок он суденышко уберег, —
Только омуты да стремнины, но недаром родня ждала:
Скоро доктором станет Нина, будет новая жизнь светла.
...Вечный зов соловьиной Вятки, зачарованный край отцов:
Здесь писал угольком в тетрадке душу русскую Васнецов.
Здесь грозила судьба расстрелом в сорок первом за колоски...
По сестренке, навеки в белом, плакал Ванечка у реки...
И остались они живые, целых пятеро, мал мала...
Славный врач из Ивана выйдет, будет новая жизнь светла.
...Первый скальпель, уколы, грелки и родительский непокой:
Это я родилась на Стрелке, между Волгою и Окой.
Если есть у свободы запах, это запах родной реки.
Напиши-ка, смеялся папа: наши с Вятки-де вы с Оки.
Вслед за мамою ехал Грека через реку, а в реке рак,
И молочными были реки, и кисельными берега...
Утка в море, хвост на заборе, Волга зыбает корабли,
В Жигулях Жигулевским морем нарекли ее журавли,
Натянув тетиву рассвета на Самарской Луки изгиб, —
Это красное пламя ветры зажигают на спинах рыб,
Это посвист далекой Стрелки, что почувствовал печенег
По вибрации крупных, мелких — всех впадающих в Каму рек.
«Ты — река! И теперь ты — Кама!» — крикнут белые берега.
Может, это такая карма? Может, это одна река?
Может, это игра течений? Может быть, по воде круги —
Многоточия изречений той одной, родовой реки?
…Волга, Вятка, Ока и Кама, — и щепотью ведомый перст
На груди четырьмя штрихами, как судьбину, выводит крест.

Десятое лето
Казалось, в жизни не предашь
привычку, умницу, натуру,
однако я свой карандаш
сменила на клавиатуру.
Я поменяла города,
работу, имя и пространство,
в котором красная звезда
была как символ постоянства.
Когда же — «трижды жди меня» —
обещанное рассмеялось,
я не убавила ни дня:
подумаешь, какая малость
меж вечным именем жены
и безымянностью на пальце, —
когда ромашки так юны,
а я древней неандертальца;
когда ржаные корабли
плывут в полях моей эклоги,
и я — дитя сырой земли,
она мои целует ноги.
О этот дождь, о этот гром,
и золотая круглость сена,
и перекат веселой пены
у теплохода за бортом;
Луны смешная воркотня,
четвертый спас, таенность пенья,
и жизнь простая, как репейник, —
все это я.
Люби меня.

Осенняя элегия
Вышел я родом из леса,
из-под пера топора.
Чувствую тяжесть железа, —
так в ожиданье пореза
отвердевает кора
и раскрываются поры
свет предпоследний приять.
Солнце косого пробора,
прямолинейность укора,
страха невнятная прядь.
Я сокращен до предела,
сжат до астрального тела,
я на прожилках распят.
В час, как рябина зардела,
небо уходит назад.
Даром сбиваются в стаи
братья мои, отлетая,
даром дрожат на ветру, —
каждого перелистает
та, что красна на миру.
Что там осталось? Полешки,
в беличьих дуплах орешки,
исповедь кроткой воды
и у рождественской вешки
окрик зеленой звезды.